С того времени как мы покинули дом Натальи Кирилловны, там совершилось много тревог. Деятельность Зины была так обширна, что на ее крутом лбу появилось несколько морщин. Она заметно худела, и никакие мази и притиранья не могли уничтожить желтизну ее лица. Каждое утро Зина, давясь, кушала густое тесто, составленное приживалкой с зобом, которая при этом ораторствовала:
– - Вы только кушайте: ни одной косточки не будет видно. Я когда гостила у Зюзиных, так у них дочь как скелет была, а я ее в какую-нибудь неделю исправила: пышка стала! Она теперь со всем семейством уехала в Яковку… Какая прекрасная деревня! Правда, небольшая, зато их семейство огромное. И они так всё присовокупляют там. Меня звали погостить. Такие ласковые ко мне, так меня любят! Право, не знаю, а меня все любят… Скушайте еще ложечку!..
Но Зина напрасно хлопотала и мучилась: тревожное состояние духа уничтожало действие лекарств.
Имение Натальи Кирилловны с каждым годом более расстроивалось. Любя своего племянника, она очень часто уплачивала его долги. Зина стала бояться за свою будущность в случае смерти благодетельницы и часто в сердцах говаривала приживалкам:
– - Небось какую-нибудь дрянь откажет, а как понукает мной!
Зина не ошибалась. Наталья Кирилловна давно уже написала духовную, в которой не забыла Зину; но сумма была незначительная. Зина узнала, что в случае своей смерти старуха отказывала Грише деревню, довольно большую. Зина долго гадала в карты на бубнового короля, и приживалки хором говорили:
– - Ах, матушка, как он о вас думает! у-у-у, свадьба! поздравляю: свадьба скоро!
Эти слова заставили Зину прибегнуть к хитрости; так как у ней не было матери, которая могла бы приискать ей жениха, то Зина сама должна была расставлять сети.
В одно утро она в слезах прибежала в комнату Гриши, всё еще не получившего никакого места, по милости его тетки, собиравшейся писать ему рекомендательное письмо к одному важному лицу.
– - Ах, Гришенька! как мне совестно! что мне делать?-- сказала Зина в отчаянии.
– - Да что случилось?
– - Страшно и совестно сказать вам! -- воскликнула Зина и шепотом продолжала: -- Представьте… ваша тетушка… она…
– - Что она сделала? -- поспешно спросил Гриша.
– - Она… отказала всё свое имение.
– - Павлу Сергеичу?
– - Нет.
– - Кому же?
– - Мне! -- едва слышно произнесла Зина и с негодованием продолжала: -- Это ужасно! я чувствую, как должны вы меня ненавидеть; но вы знаете ее…
– - Я знаю, что тетушка против меня давно вооружена; но Павел Сергеич…-- в недоумении говорил Гриша, в самом деле пораженный таким открытием.
– - Если тетушка вас не любит, так всё по милости Ольги Петровны. Ах, если бы вы знали, сколько слез и неприятностей я терплю за вас! А я не могу, чтоб не защитить человека, которого я лю…
– - Благодарю вас! но вы только вооружаете против себя ее.
– - Я на всё готова: я так вас люблю! -- Зина потупила глаза, как бы испугавшись своей откровенности, но тотчас вправилась и продолжала: -- Когда она меня заставила прочесть духовную свою, я просто расплакалась. Ну, сами посудите, вы ее племянник, а она всё имение отдает мне. Да еще говорит: "Отдам при жизни половину". Я ей, однако, сказала, о чем плачу, и она говорит мне: "Глупенькая, ну кого я обидела? у Павла Сергеича и без меня много, а Гриша может и жениться".
И Зина пристально и выразительно глядела на Гришу, который с потупленными глазами слушал ее.
Молчание длилось несколько минут. Гриша догадался из разговора, что тетка желает, чтоб он женился на ее любимой воспитаннице. Зина так была внимательна к нему в последнее время, что он не мог бояться равнодушия или сопротивления с ее стороны. К тому же положение его так было тягостно, что он, может быть, решился бы жениться на Зине, если бы не воспоминание о Насте, кроткое личико которой вдруг представилось ему. Он поднял голову и, посмотрев на лукавые, блестящие глаза Зины, сказал:
– - Тетушка вас, кажется, хочет выдать замуж?
– - О, я ни за кого не пойду! я люблю…
Зина, покраснев, замолчала.
Положение Гриши становилось очень неловко, и он, желая разъяснить всё, с рыцарским благородством сказал:
– - Зиновья Михайловна, я считаю обязанностью быть с вами откровенным: я люблю…
Волнение так было сильно в Зине, что она не могла удержать лихорадочного смеха.
Гриша испугался и поспешно сказал:
– - Я люблю Настеньку и…
Зина громко засмеялась; но ни глаза, ни другие черты ее лица не гармонировали с притворной веселостью; она долго доказывала свое неловкое положение -- быть наследницей огромного состояния, в то время как ближайшие родственники останутся в бедности.
Гриша так был равнодушен к земным благам, что роскошные описания своей будущей жизни, если она выйдет замуж, Зина произнесла совершенно напрасно.
– - Если уж я выйду замуж любя,-- говорила она,-- то всё отдам мужу: пусть его распоряжается, как знает. Да женщине как-то нейдет управлять имениями. Ну вот ваша тетушка: ну что хорошего? только всё сердится, а всё-таки ее обкрадывают!
С этого дня жизнь Гриши стала невыносима в доме тетки, которая оскорбляла его на каждом шагу. Даже ни один лакей его не слушался. И раз какой-то рослый Дормидон отвечал ему на какое-то приказание так грубо, что Гриша вспылил и назвал его дураком.
Наталья Кирилловна страшно рассердилась:
– - Как ты смеешь моих людей бранить? ты что о себе думаешь! Ты воображаешь, что я тебе откажу что-нибудь. Вон из-за стола!
Долго и много говорила разгневанная старуха еще после ухода своего племянника, и из слов ее можно было заключить, что она была возмущена его единственным будто бы желанием, чтоб она скорее умерла и ему досталось наследство.
– - Кто же это вам сказал, что он такие страшные мысли имеет? -- заметила Ольга Петровна.
– - Да вот эта чуть живая прибежала ко мне: плачет, дрожит. Насилу заставила сказать! -- указывая на Зину, говорила Наталья Кирилловна.
Гриша наконец решительно убедился, что ему нечего более делать, как оставить дом тетки. Но Наталья Кирилловна предупредила своего племянника и с торжественностью изгнала из своего дома Гришу, даже не дав ему ничего из белья и платья.
Зина, обливаясь слезами, прощалась с Гришей и уверяла его в своей неизменной преданности.
Наталья Кирилловна, выгнав из дому Гришу, чувствовала некоторый укор совести и, верно бы, простила его, если б не Зина, которая задумала приобресть часть наследства Гриши. Чтоб выведать, сколько именно отказала ей старуха в своей духовной и, если можно, заставить ее прибавить, Зина придумала следующее средство. Она объявила Наталье Кирилловне, будто какой-то доктор, видевший ее у одной знакомой, влюбился в нее и, уехав по службе в провинцию, написал теперь ей письмо, в котором просит ее руки. Зина показала письмо Наталье Кирилловне, которая долго думала, наконец сказала:
– - Ну, что же делать, выходи, тебе надо же пристроиться!
Зина писала сама письма от мнимого жениха, в которых он страшно распространялся о щедрости и доброте Натальи Кирилловны. Чтоб не открылся обман, Зина приняла самые надежные меры. Письма от Петра, камердинера, которые она получала довольно часто и в которых описывались подробно действия Павла Сергеича, распечатывались очень осторожно ручками Зины: в конверт вкладывалось письмо от мнимого жениха, запечатывалось вновь, и Зина подавала его Наталье Кирилловне, которая обыкновенно сама срывала печать со всех писем и заставляла читать Зину. Точно так же Зина читала ей и ответы свои на письма жениха. Чтоб выведать о количестве приданого, назначенного ей благодетельницей, Зина написала следующее письмо своему мнимому жениху:
"Я сирота, призренная из благороднейшей и знатной фамилии особой. Благодетельница моя так для меня много сделала, что я, кроме ее благословения, ничего не могу ожидать…" и так далее.
Прочитав это письмо Наталье Кирилловне, Зина объясняла его тем, что ее жених, может быть, рассчитывает на большое приданое.
Наталья Кирилловна осталась очень довольна предусмотрительностью своей питомицы и велела написать жениху, что она дает ей двадцать пять тысяч и приданое, приличное ее званию.
Ответ от жениха на это письмо был следующий:
"Милостивая государыня Зиновья Михайловна!
О добродетелях вашей примерной благодетельницы почти всем известно. Я если осмелился просить вашей руки, то согласие ее на это есть уже для меня великая честь!.. Иметь жену из такого дома и знать, что она воспитывалась под надзором такой высокой особы, есть уже такое блаженство для всякого смертного, которого не купить никакими деньгами. Упросите вашу благодетельницу всё так устроить, что если я буду иметь счастие снискать ее расположение, то немедля сыграть свадьбу, потому что я должен быть на месте службы… Вас я оставлю при вашей бывшей благодетельнице, которая, верно, не лишит нас своей милости и впредь…" и так далее.
Зина была объявлена в доме невестой. Толкам не было конца между приживалками. Зина так увлеклась вымышленным своим женихом, что красноречиво описывала приживалкам лицо, рост, даже манеры его, любовь к нему начальников, уважение и страх подчиненных. Переписка продолжалась; сроки приезда жениха менялись. Наталья Кирилловна стала сердиться, что он не едет; приживалки тоже подсмеивались. Зина испугалась сама своей выдумки. Да и она так свыклась с мыслью, что она невеста, что вдали умирает от любви к ней человек,-- как она хвасталась перед приживалками,-- что не знала, как теперь выпутаться. Впрочем, в такие критические минуты Зину посещало всегда вдохновение. Почтальон принес письмо с черною печатью. Зина вложила в конверт свое письмо: оно было писано совсем посторонней рукой. Это письмо извещало ее о внезапной смерти ее жениха и писано было родственницей умершего.
Зина, в слезах, бледная, прочла письмо Наталье Кирилловне и, рыдая, упала к ней в ноги, говоря:
– - Я опять сирота! я несчастная!
Слезы Зины так были непритворны, что, казалось, она в самом деле убита была смертью хотя и вымышленного, но так страстно любившего ее человека.
Дня три Зина оставалась в постели. В комнате у ней появился небольшой картонный черный ящик в виде гроба, обвязанный черным крепом. То было хранилище писем ее мнимого жениха.
Понемногу, однако ж, печаль Зины начала утихать. Выезжая иногда одна по поручению Натальи Кирилловны, Зина завела много знакомств, которые скрывала от Натальи Кирилловны. Ольга Петровна не раз пыталась уличить Зину; но попытки ее были напрасны, и она дорого платилась за это.
Остальные приживалки боялись Зины как огня, и, сидя в зале, они часто рассуждали между собой о страшном влиянии Зины в доме.
– - Уж коли родственника ей удалось выжить из дому, так нашу сестру и подавно! Как же нам не угождать ей? -- мотая головой, сиплым голосом протяжно говорила приживалка с зобом и мутными глазами.
Ольга Петровна, фыркая и передергивая ушами и ртом, запальчиво замечала:
– - Вы, пожалуйста, меня не сравнивайте с собой. Я -- не вы: я не стану на часах стоять у ее дверей!
– - Известно, вам легко это говорить: у вас деньги; а мы, мы бедные девушки. Наш батюшка хоть и имел средства тоже кое-что оставить нам… Когда он управлял имением князя, то…
– - Его оттуда выгнали! -- язвительно перебила Ольга Петровна.
– - Злые языки! а он был всеми любим; да! и уважаем. Я сама помню, как его обласкали одни вельможи. Он, видите, раз шел в Москве и видит: у пруда стоит девушка в рубище и очами измеряет глубину. Батюшка наш подошел к ней и говорит: "Для чего ты измеряешь очами глубину?" Девушка в рубище взглянула на него и говорит:
"Почтенный старец, я измеряю потому очами глубину, что я дурная дочь". И она хотела броситься в пучину. Но батюшка наш удержал ее и, увидя, что у нее белые руки, повел ее домой. Он узнал, что она дочь вельможей, и привел ее к маменьке и папеньке. Они ужасно обрадовались, так обласкали нашего батюшку: "Вы, говорят, спасли нашу честь, вот вам двадцать пять рублей". Вот как нашего батюшку уважали! -- мотая головой, как алебастровый зайчик, тарантила приживалка.
– - Эта девушка влюбилась в повара своей маменьки,-- подхватила другая приживалка, сестра говорившей.
– - Повар пошел в солдаты, дослужился до больших чинов. Она вышла за него замуж, и вельможи у них обедывали! -- надменно перебила приживалка с мутными глазами и, едва успев перевести дух, продолжала: -- А уж нашу матушку как все уважали! Она умела всем угодить. Умнейшая была женщина! Сколько она нашего батюшку учила! да упрям был: не слушался. Как он служил в таможне, драгоценные камни принимал. Ну что бы по камешку прятать? Матушка ему говаривала: "Курица по зернышку клюет, да сыта бывает", а он свое: "Курица, говорит, их глотает, а я, говорит, детей пущу по миру…"
– - Эх! не всё равно -- пустил же! -- со вздохом замечала сестра приживалки с мутными глазами.
– - Зато честное имя оставил вам,-- сказала толстая вдова.
– - Да на это и чашки кофею не купишь,-- иронически отвечала, мотая головой, приживалка.
Все вообще приживалки походили на органы в трактирах, которые стоило завести раз, чтоб они целый вечер гудели, от веселых песенок переходя к целым ариям.
Зина редко сидела в кругу их: если она была свободна, то охотнее сидела в девичьей, вела дружеские разговоры, и это ей не мешало через час наговорить на своих собеседниц Наталье Кирилловне. Зину боялась вся прислуга, потому что ее стоило раз рассердить, чтоб она вредила, как только представится случай.
Из донесений Петра, камердинера, она знала о каждом шаге Павла Сергеича, и когда дело приняло серьезный оборот, Зина явилась с лекарствами к Наталье Кирилловне и с участием сказала:
– - Не примете ли вы капель? нет, впрочем, пилюли лучше.
– - Да что такое? зачем?
– - Примите: я вам скажу радость.
– - Говори, что такое?
– - Ради бога, примите сперва: это неожиданная радость для вас,-- умоляющим голосом говорила Зина, поднося лекарство к губам Натальи Кирилловны.
Она, отклонив его рукой, сказала:
– - Эти капли от огорчений я принимаю.
– - Радость так велика, что, я боюсь, она потрясет вас. Павел Серге…
– - Что? едет, приехал? -- привставая, вскрикнула Наталья Кирилловна.
– - Нет, нет! -- перебила ее Зина и с таинственностью прибавила: -- Он женится!
Наталья Кирилловна выпрямилась, как всегда делывала в важных случаях своей жизни, и грозно глядела на Зину, которая, будто не замечая ничего, продолжала:
– - Петр писал своей тетке; она мне прибежала сказать.
– - Ты дура! только пугаешь меня и передаешь болтовню передней и баб. Есть ли смысл у тебя: мой племянник женится, не спросясь моего согласия! Ты стала ужасная дура.
Наталья Кирилловна была очень разгневана. Мучимая, однако ж, любопытством узнать подробнее слухи о женитьбе Павла Сергеича, после некоторого молчания она проговорила, как бы рассуждая сама с собой:
– - Женится в глуши, без моего согласия?!
– - Она, говорят, молоденькая, хорошенькая, только жаль, что черна,-- отвечала Зина невинным голосом.
– - Как черна? что такое? я ничего не понимаю? -- сердясь, возразила Наталья Кирилловна.
– - Да как же-с: она дочь цыганки. Ее, говорят, там усыновил один барин; он сосед…
Наталья Кирилловна, вся дрожа, вскочила со стула и, грозя Зине палкой, грозно сказала:
– - Смотри, если это всё одни только сказки! Я тебя научу разбирать, что можно и чего не должно мне говорить.
– - Ах, боже мой, я, кажется, вас огорчила! -- как бы в отчаянии воскликнула Зина и проворно подала всё нужное для письма.
Наталья Кирилловна сама села писать к своему племяннику. Она почти отвыкла писать, а волнение мешало ей держать перо в руках, и она, тоскливо озираясь кругом, произнесла имя Гриши.
Зина вздрогнула; подбежав к старухе со стаканом воды, она нежно сказала:
– - Выпейте, успокойтесь; я вижу, как я глупа! но могла ли я думать!
– - Молчи! -- повелительно сказала Наталья Кирилловна и после долгих попыток едва могла написать несколько строк своему племяннику, которого она требовала немедленно в Петербург.
(С того дня и начались беспрестанные послания к Тавровскому.)
К вечеру весь дом знал о женитьбе Павла Сергеича, и приживалки как пчелы жужжали между собой, делая разные предположения, на ком и как женится племянник их благодетельницы? По болезни Натальи Кирилловны они догадывались, что женитьба Павла Сергеича ей не нравится, и у них родились толки и споры: будут ли они вместе жить? и скоро ли свадьба? Зина снова сидела на скамейке у кровати Натальи Кирилловны в комнате, жарко натопленной и тускло освещенной одной свечой с зеленым колпаком. Трудно было Зине развлекать больную, и она часто, выбежав за чем-нибудь из спальни, бранила старуху и делала выразительные жесты, оборачиваясь к комнате ее. Но сладкая улыбка покорности слетала на ее лицо, когда она только что дотрогивалась до ручки двери.
Прочим приживалкам на полчаса в день позволялось входить к больной. Они смыкались в группу и, казалось, вырастали, потому что стояли на цыпочках и по очереди целовали кончик одеяла в ногах у Натальи Кирилловны, которая болезненным голосом говорила им:
– - Ну что, рады, что у вас будет новая барыня? а? Да нет, сначала похороните меня, а там веселитесь!
Приживалки всхлипывали, и каждая давала клятву умереть прежде. Соскучась их хныканьем, Наталья Кирилловна замечала:
– - Полноте хныкать: я еще не умерла!
И приживалки быстро от слез переходили к веселости. Приживалка с мутными глазами была всегда запевалой; она первая сказала своим сиплым голосом:
– - Я-то, дура, думала, что наш красавец на мне женится, хе-хе-хе! И вот уж бы я вас каким крепким кофеем угостила на другой день свадьбы! Какая бы стала франтиха!
И приживалка делала разные жесты руками и своими узкими глазками, стараясь рассмешить больную.
Прочие приживалки громко смеялись. Но как их горесть, так и веселость скоро надоедали Наталье Кирилловне, и она прогоняла их.
По приезде Павла Сергеича долго и много толковала Наталья Кирилловна о невозможности его женитьбы; но настойчивость ее племянника заставила ее согласиться. Однако она требовала отложить свадьбу на год и более, надеясь на непостоянство характера своего племянника.
Прошло более полугода с возвращения Тавровского в Петербург.
Утром, часу в одиннадцатом, бодрый старик лет под шестьдесят тихо позвонил у двери великолепной квартиры в С** улице. Ему отворил человек лет тридцати в утреннем костюме -- в халате с шелковыми кистями, в красной феске и шитых золотом туфлях -- и, встретив его с распростертыми объятиями, приветствовал следующими словами:
– - А, Иван Софроныч! добро пожаловать!
– - Здравствуй, Петруша! -- ласково отвечал старик и трижды поцеловал господина в халате и феске.
Иван Софроныч, с тех пор как мы расстались с ним, значительно переменился. Деревенская жизнь, полная здоровой деятельности, видимо пошла ему впрок: он пополнел, во всех движениях его видна была крепость и сила, он смотрел весело, и по изрядно отдувшемуся карману его форменного сюртука заметно было, что он не с пустыми руками прибыл к своему доверителю после двухлетнего управления его имениями.
– - Да что это Петруша? Ты, никак, только еще встал? -- продолжал Иван Софроныч, оглядывая утренний наряд избалованного камердинера, который перед его приходом только что расположился делать свой туалет.-- И как ты чудно нарядился!
– - Здесь не деревня, Иван Софроныч,-- с важностью отвечал камердинер.-- Конечно, в деревне другие порядки, а в столице нельзя,-- у нас еще и утро не начиналось…
Иван Софроныч достал из кармана старинные часы в форме луковицы -- подарок незабвенного Алексея Алексеича -- и, поглядев на них, сказал, покачивая головою:
– - В одиннадцать-то часов! Вон гляди, без четверти одиннадцать.
И он поднес часы к глазам камердинера.
– - А по-вашему небось теперь обедать? -- с презрением возразил камердинер.-- Ха-ха-ха! Вы к барину? -- спросил он.
– - К барину.
– - Ну так раньше двенадцати вряд ли. Да еще коли примет.
– - Ну, меня-то, я думаю, примет,-- с довольной улыбкой заметил Иван Софроныч, ударив рукой по своему правому карману.
– - А вот увидим: каков встанет. А покуда пожалуйте сюда, Иван Софроныч, отдохните; кофейку не угодно ли? А я покамест оденусь.
И он ввел Ивана Софроныча в боковую комнату, которая в уменьшенном и карикатурном виде представляла копию с уборной его барина: в ней также был стол, загроможденный баночками, флакончиками, зеркалами, гребенками, головными и зубными щетками и т. д.; кровать была отгорожена ширмами; у окна стояло старинное треснувшее трюмо. Даже стены не были пусты: Петр украсил их картинками из модных журналов и разных иллюстраций, получаемых его барином.
– - Ефиоп, ефиопина! -- протяжным голосом закричал Петр, садясь перед туалетным столиком и указывая другой стул гостю.-- Одеваться!
Из-за ширмы выбежало маленькое существо, поразившее Ивана Софроныча как цветом, так и видом своей фигуры: то был негр самой чистой породы, с черным лоснящимся лицом, целым лесом курчавых волос и оскаленными зубами. Тавровский достал его за границей.
– - Что, хорош молодец?-- спросил Петр, видя недоумение Ивана Софроныча.
– - Да откуда вы такого достали?
– - Купили. Он, понимаете, привезен с другого конца света. Ефиопией, что ли, называется; да! Это не то что Арапия: Арапия ближе,-- оговорился Петр,-- и народ там не такой черноты; а в Ефиопии все люди такие черные, других и нет,-- оттого и прозвище ему: ефиоп! Первейшей африканской породы! Барину здесь какие деньги давали -- не отдает! И уж не поверите, сколько было с ним хлопот, как мы его сюда везли! Достали мы его еще малым мальчишкой; ничего не понимает, не говорит, всё в лес глядит,-- даже ел мало; и всё ему жарко. Умора! А как поехали, так вот был смех: как станция, остановимся -- ему сейчас и кажется, что совсем приехали,-- начнет раскладываться, и уж как дивится, когда опять поедем! А то еще была смешная история: как въехали мы в Россию, вдруг и выпади снежок. Он, видно, спал в то время, а как проснулся да увидал, что всё бело кругом, обрадовался, заболтал по-своему, руками машет,-- ну, радости такие, что и батюшки! Не выдержал, соскочил с козел и ну подбирать снег… да как хватил руками, так вдруг словно обжегся, кинул, заплакал и опять сел; стал опять такой печальный и всё потихоньку плачет; насилу могли добиться, чего? А ему, видите, и заберись в голову, что не снег, а хлопчатая бумага лежит, какая у них там в полях родится,-- вот и обрадовался: думал, домой в Ефиопию свою его привезли… ха-ха-ха! А как попробовал руками, так и в слезы. Туды же, плакать умеет, черномазая порода!
Петр долго еще описывал чудные свойства "ефиопа" и свои усилия привить к дикому сыну природы необходимое в столице "образование". Должно полагать, однако ж, что труды его наконец увенчались успехом и он наслаждался теперь плодами их, судя по тому, что Петр постоянно ничего не делал, тогда как несчастный дикарь с утра до ночи предавался подметанью и чищенью, снискивая хлеб свой буквально в поте своего черного лица.
– - А сапоги перечистил? -- спросил с важностью Петр у черного помощника.
– - Перечистил,-- отвечал мальчик довольно чисто по-русски.
– - И платье готово?
– - Готово; только фрак да жилеты…
– - Фрак не тронь! где тебе еще фраки чистить? -- с важностью сказал Петр.-- И до жилетов, я уж говорил, не дотрогивайся.-- У меня, Иван Софроныч,-- продолжал он,-- обращаясь к гостю,-- такой порядок: фраки и жилеты всегда сам чищу.
– - Хорошее дело,-- сказал Иван Софроныч.
– - С нежной вещью и обращенье нужно нежное,-- порешил Петр.-- Эй, ефиопина! попроси Матрену Ивановну кофейку сварить. Да щипцы тащи.
Мальчик ушел.
– - …Что, Иван Софроныч, деревня как?
– - Ничего, Петруша; все тебе кланяются.
– - Здорова матушка?
– - Здорова, да уж больно стара стала; всё только и грезит, как бы тебя увидать, Петруша. Вот бы ты побывал у нее. Да вот она и письмецо прислала.
Иван Софроныч достал письмо и подал Петру.
– - Экое ведь необразование! -- с негодованием воскликнул Петр, прочитав письмо.-- Что вздумала? Видишь ты: "Иван Софроныч скоро назад поедет, так ты бы, Петруша, отпросился с ним побывать". Ха! ха! ха! Ну можно ли вообразить такую вещь…
– - Что ж, Петруша, она стара; видеть тебя хочет, так вот и написала.
– - Деревенщина она! -- возразил Петр.-- Шутка ли, что забрала в голову? Мне барина оставить? Да как же барин без меня? Да она просто с ума сошла. Уж я же ей напишу…
– - Ну, не огорчай ее. Ведь она любя…
– - Любя?.. Да ведь она должна знать, что коли я барину нужен, так как же мне, забившись в такую глушь… да и отпустит ли еще? да и я поеду ли еще, спросила бы. Вот уж подлинно деревенщина! Медведи там у них, что ли, живут, никаких порядков не знают. Что выдумала! Ха! ха!
И негодование камердинера возрастало более и более.
– - Да еще они жалуются,-- сказал Иван Софроныч,-- какие ты им подарки прислал. Матери, слышно, прислал складной футлярчик с пружинкой. "Не знаю,-- говорит старуха,-- что и делать с ним! раскроешь -- словно опахало модное, с перегородочками, а сложишь -- словно блин!.."
Петр расхохотался.
– - Блин! Вот уж подлинно наказание мне с ними, Иван Софроныч! -- сказал он голосом, заискивающим участия.-- Хочешь, чтоб всё получше было, как у добрых людей водится, которые понимают образование, а выходит просто стыдно слышать. Блин! Я ей послал вещь хорошую, ценную и модную, а она говорит -- блин!
И он грустно опустил голову и задумчиво прибавил:
– - Просто срам с ними!
– - Да что же ты ей послал, Петруша?
– - Портмонней,-- отвечал Петр.
– - Как?
– - Портмонней -- ну, в чем деньги носят. Вот такую штучку,-- прибавил Петр и подал Ивану Софроиычу свой кожаный тисненный золотом портмоне, раскрыв его сначала своими неуклюжими, толстыми пальцами, которые, впрочем, были украшены ногтями непомерной длины.
Искоса посмотрев ногти камердинера, которые тот принялся чистить и обтачивать стальной пилочкой, Иван Софроныч сказал, с любопытством оглядывая портмоне:
– - Грешный человек! я и сам в первый раз вижу такую вещь.
Петр пожал плечами.
– - Не знаю,-- сказал он.-- А у нас так ни в чем больше и не носят денег. Вещь хорошая, модная.
– - Так, да ты бы послушал, что старуха говорит. "Прислал,-- говорит,-- сынок механику такую мудреную: пишет, что туда деньги кладут; а какие у меня деньги? коли случится меди гривна-другая, так я и в платок завяжу,-- а бывает, дадут гривенник либо четвертак в лавочку сходить, так я и во рту донесу…"
Петр сделал презрительную гримасу.
– - Ты бы ей, Петруша, лучше ситцу послал либо платок.
– - Нет уж, покорно благодарим! -- возразил Петр.-- Мы не вчера из деревни! Нас учить не приходится… А вот я ей напишу! да уж вперед гостинцев моих она не дожидайся!
– - А ты не сердись, Петруша,-- ну где же ей всё знать? -- сказал кротко Иван Софроныч.
– - Должна знать! А не знает, так молчи! Не умничай! Невежество, необразование, политики никакой нет -- так всё и напишу…
Иван Софроныч стал уговаривать его не огорчать старуху; но Петр твердил свое:
– - Надо же им показать, что значит образование, столица, столичные порядки!
И он пришел в такое раздражение, что готов был тотчас писать грозное письмо. Но пришел негр: принес кофе и щипцы; камердинер принялся пить кофе, а мальчику приказал завивать себя, причем в лице черного слуги выразилось отчаяние: нет сомнения, что он охотно отдал бы Петру свои густые прекрасно вьющиеся волосы, лишь бы избавиться тяжкой обязанности завивать жидкую куафюру камердинера.
– - Ну а что, Иван Софроныч,-- спросил Петр через минуту,-- наши там: Сидор, Пахом, Силантей? Чай, просто в мужиков обратились, мохом обросли? Деревня так и подлинно деревня. А не знавали ли там Татьяну Сывороткину?.. Тише ты, ефиопина! волосы подпалишь! Чему вас там учили в вашей Арапии? щипцов нагреть не умеет! Вишь, как раскалил,-- ну-ка тронь руками, тронь…
И Петр протягивал к нему щипцы. Негр жалобно промычал и попятился.
– - Ну, оставь его, Петруша,-- заметил Иван Софроныч.-- Обожжется!
– - Ничего! -- отвечал Петр.-- Они там по горячему песку босые ходят… Им нипочем…
– - Молод еще,-- заметил Иван Софроныч.-- Надо его и пожалеть…
– - Молод -- не беда,-- возразил камердинер,-- глуп -- вот несчастие! А не прикажете ли цигарочку, Иван Софроныч? -- спросил он, заметив, что управляющий допил свой кофе.
– - Нет, сигарочки не курю, а вот кабы трубочку?
– - Трубочку? -- с презрением сказал Петр.-- Ну нет, трубок не держим; да и кто теперь трубки курит? А вот папироски есть. Подай им папироски.
Черный подал.
– - А я вот, кроме сигар, ничего не курю,-- сказал Петр и, приказав подать себе сигары, которые лежали в двух шагах от него, закурил.
– - Так Татьяну Сывороткину не знали? -- спросил он.
– - Знал,-- отвечал Иван Софроныч, закуривая папироску.-- Она тоже тебя вспоминает; кланяться велела. Славная девушка! -- заключил старик.
– - Хороша! Да что? -- возразил Петр.-- Образования нет!
– - Сохнет, сердечная,-- продолжал Иван Софроныч.-- Всё такая печальная да молчаливая.
– - Сохнет? знаем! -- значительно перебил Петр.
– - Замуж ни за кого не хочет,-- сказал Иван Софроныч.-- И Силантий сватался, и управляющий соседнего барина, немец, молодой такой, уж вот как высох, руку свою предлагал… отказала!
– - Отказала! -- самодовольно повторил Петр.-- Вот как!..
– - И приказный из города сватался… Не пошла!
– - Не пошла! -- повторил Петр.
– - Вот,-- сказал Иван Софроныч.-- И она тоже говорила: кабы ты приехал…
– - И она тоже? Да они, никак, там все с ума сошли!
– - Все тебя там ждут…
– - Ждут? Ну пускай ждут! -- сказал Петр.-- Знать всё знаем, а помочь не можем! -- прибавил он и свистнул.
И, став перед зеркалом, Петр принялся повязывать розовым платочком свою толстую шею; раз пять перевязывал он бант, пока остался им доволен; во всё это время черный слуга, стоя за ним, подобострастно повторял все его движения, поднимался на цыпочки, нагибал голову то влево, то вправо и успокоился не ранее, как увидав, что операция кончилась благополучно. Повязав платок, камердинер снова свистнул и глубокомысленно произнес:
– - Далеко кулику до Петрова дня!
Затем Петр уже довольно скоро довершил свой туалет, надев жилет и сюртук: то и другое, очевидно, не более пяти раз было надето барином и потом перешло в достояние камердинера.
Одевшись, Петр закурил новую сигару и закричал:
– - Ефиоп!
Черный слуга вошел.
– - Газеты принесли?
– - Не знаю.
– - Не знаешь! А спросить нет догадки! Беги, узнай! У нас газеты носят с черной лестницы,-- пояснил Петр Ивану Софронычу.
Через минуту прибежал мальчик с кипой газет и афиш.
– - Вот теперь и почитать можно! -- сказал Петр, разваливаясь в кресле.-- Не прикажете ли? немецкую или французскую?
– - Нет, мне русскую, коли есть,-- отвечал Иван Софроныч.
– - Есть и русская.
Он подал листок Ивану Софронычу, а сам принялся глубокомысленно читать афишу, потом пошевелил и листы газет, сохраняя важную осанку человека занятого и вникающего; пока он читал, у него несколько раз гасла сигара, и по знаку его негр подавал ему каждый раз горящую спичку.
Наконец около двенадцати часов раздался звонок из внутренних комнат. Иван Софроныч вздрогнул и вскочил, как потрясенный электрическим ударом; но Петр встал спокойно и медленно и, собирая газеты, сказал:
– - Рано сегодня! Станет спрашивать, что в газетах… а я и не успел прочесть.-- Что в вашей? -- спросил он, взяв листок у Ивана Софроныча.
– - Да ничего,-- отвечал Иван Софроныч.-- Всё такой вздор пишут.
– - Да о чем?
– - Да всё погоду бранят: говорят, что нехороша; да лавку Бакалейщикова хвалят: говорят, очень хороша.
– - Славная газета! -- сказал Петр.-- Хоть никогда не читай, а как спросит, что в ней -- говори: ничего, либо: лавку хвалят,-- никогда не ошибешься…
– - Да, конечно,-- заметил Иван Софроныч,-- для вашего брата -- лакейства,-- выходит, хороша, а господам, я думаю, скучно: совсем читать нечего в ней!
– - Нет, и им нравится; вот мой барин, прошлого году, два месяца, не поверите, чем занимался: как только тут похвалят балыки ли, семгу, устрицы, вино ли,-- он тотчас посылает купить…
– - И что же? -- спросил Иван Софроныч.
– - Да всякий раз выбрасывали!
Иван Софроныч искоса посмотрел на газету, которая была предметом разговора.
– - Зачем же покупать? -- сказал он.
– - Да уж я пробовал спрашивать. Я, говорит, хочу убедиться, точно ли всё то никуда не годится, что здесь хвалят.
– - Ну?
– - Ну и уверился. Теперь и название ей свое дал… как бишь? да! "Опытный предостерегатель"! А вынеси-ка, говорит, "Опытного предостерегателя" в прихожую… право! так всегда и называет ее!
Звонок раздался во второй раз.
– - Ну, с богом, Петруша! -- сказал Иван Софроныч.-- Так доложи ему, голубчику, что, дескать, управляющий вашей милости, Иван Софроныч Понизовкин, прибыл из Софоновки с отчетом и оброчными суммами и желает представиться.
Петр ушел, а Иван Софроныч начал приводить в порядок перед зеркалом свою физиономию, ожидая, что его сейчас позовут. Но Петр воротился и выразительно произнес:
– - Отказано!
– - Что так? -- сказал удивленный Иван Софроныч.-- Да отчего же?
– - Не в духе,-- лаконически отвечал камердинер.-- Сначала не понял даже,-- прибавил он.-- Какой, говорит, Понизовкин?.. Управляющий, говорю, что в Софоновку изволили послать. А! -- говорит. Ну, пусть в другое время придет -- теперь не время заниматься такими мелочами!
– - Мелочами? так и сказал, Петруша?
– - Так и сказал: мелочами!
– - Да какие же тут мелочи? Сам ты посуди, Петруша,-- возразил Иван Софроныч, горячась, как будто перед ним стоял сам владелец имения,-- полторы тысячи душ, фабрика бумажная, два года никаких доходов не собирали; всё привел в порядок, долги уплатил, фабрику увеличил; до двадцати пяти тысяч будет давать; сенокосы какие; а земля, земля-матушка! да только живи да благословляй бога… и, слышишь ты: всё мелочи!!! Да что же у него не мелочи, скажи, Петруша?
– - Так, Иван Софроныч, да, понимаете: не оттого, а уж такой карактер -- месяц весел, и год целый весел, да вдруг как схватит его сплин… оно, понимаете, по-французски так называется, а по-нашему выходит -- вроде черной немочи,-- так день, два, неделю иной раз лежит, ничего не говорит, никого не велит пускать… почти в рот крохи не берет; разве вдруг спросит бутылку клеко,-- выпьет и опять ляжет и еще сердитее смотрит…
– - Так! -- сказал Иван Софроныч. -- Да отчего же такая болезнь происходит?
– - А господь знает! Случается, приволокнется -- ну, неудачи, что ли? Вот и слег… либо дуэль какая…
– - Дуэль! -- с ужасом воскликнул Понизовкин.-- Разве он и дуэли имеет?
Камердинер захохотал.
– - А то небось нет? Да как мы за границей жили, так, верите ли, месяца не проходило, чтоб не было дуэли. Бывало, придет домой и говорит: собирайся, через час едем! Уж и знаю -- значит, недаром! И всё, понимаете, одна выходит притчина…
Петр лукаво усмехнулся и подмигнул.
– - Господи боже мой! -- произнес Иван Софроныч.-- Да как он еще жив остался!
– - Да ему всё нипочем. Раз десять ранен был -- мигом поправится и марш опять дальше. Да то ли еще? Семнадцать раз ногу ломал -- срастется, и пошел опять, словно ни в чем не бывало!
– - Подлинно чудно! -- сказал Иван Софроныч.-- Ну, и теперь, стало, что-нибудь такое?-- спросил он.
– - Нет, дуэли не было. А вот что: сказать правду, так я знаю притчину.
– - Что такое? -- с живостью спросил Иван Софроныч.
– - Боюсь! не любит, когда я о нем рассказываю.
– - Ну да я никому, а может, пособить сумею.
– - Вряд ли; дело-то, видите, такое…
– - А что?
– - Да уж сказать разве: попроигрался!
– - Проигрался!
– - Да. И денег у нас совсем нет,-- чем платить?
– - Ну, еще не беда. Я привез деньги -- расплатится. А много проиграл, слышно?
– - Да тысяч сто, должно быть.
– - Сто тысяч! -- воскликнул с ужасом Иван Софроныч.-- Ну, не будет столько. Да как же его, сердечного, угораздило? Ведь большая сумма, большая сумма сто тысяч!
Раздался звонок.
– - Ну, прощайте, Иван Софроныч! заходите!
Камердинер ушел к барину, а Иван Софроныч спустился с лестницы и, медленно пробираясь по тротуару, предался соболезнованию о проигрыше Тавровского. Иван Софроныч был так устроен природою, что чужое горе часто трогало его больше собственного, а если он кому-нибудь служил, то уж предавался ему душой и телом. Поэтому проигрыш Тавровского сильно озадачил его, и старик изыскивал в голове своей способы, как бы помочь беде. Ничего, однако ж, придумать он не мог. Тоска напала на него страшная, и он не знал, что делать. Не получив аудиенции у Тавровского, Иван Софроныч вздумал наконец навестить двух его родственников, которых имения находились поблизости имений Тавровского. Ивану Софронычу поручено было собрать и привезти в Петербург сведения о состоянии их. Здесь было больше удачи; старый князь, двоюродный дядя Тавровского, тотчас принял Ивана Софроныча и посадил; но тут ждал бедного старика новый удар. Между разговором князь спросил:
– - А что Павел Сергеич? Видели его?
– - Сейчас был у них, но не видал: сегодня не принимают.
– - Бедный Павел Сергеич! -- заметил князь.-- Ему не до того: проигрался!
– - Слышал, слышал, ваше сиятельство! -- отвечал Иван Софроныч.-- Скажите, какое несчастие! и, говорят, значительную сумму проиграл -- тысяч сто!
– - Сто тысяч! (князь усмехнулся). Хорошо, если б только сто тысяч! Да сто тысяч было еще на прошлой неделе, а теперь, говорят, уж полтораста с лишком.
– - Полтораста тысяч! -- воскликнул с неподдельным ужасом Иван Софроныч.-- Нет, вы изволите шутить, ваша сиятельство!
И он долго не хотел верить.
Понурив голову, сошел Иван Софроныч с лестницы и отправился к другому родственнику. Там опять разговор зашел о Тавровском и его проигрыше, и сердце бедного старика было поражено новым ужасом: родственник объявил, что знает наверное, будто Тавровский в течение прошлой недели и в начале нынешней проиграл с лишком двести тысяч!
Не в духе воротился домой Иван Софроныч.
Целую ночь Иван Софроныч думал о проигрыше Тавровского и о том, каким бы образом поправить дело. Много передумал он, часто и глубоко вздыхал, пока наступил одиннадцатый час. Тогда Иван Софроныч оделся и через полчаса снова звонил у квартиры Тавровского. Тавровский принял его, но всё еще был не в духе; лежа на диване лицом к стене, выслушал он донесения Ивана Софроныча о состоянии села Софоновки и о различных мерах благоустройства, предпринятых им, и остался совершенно равнодушен, как будто дело шло о чужом имении. Иван Софроныч не терял духа, рассчитывая на статью о доходах, которые удалось ему значительно увеличить. Но когда и статья о доходах прошла без малейшего признака участия и одобрения со стороны Тавровского, Иван Софроныч потерялся. Минут десять стоял он, не говоря ни слова. Тавровский тоже молчал, погруженный в свои мысли.
– - Что еще? -- наконец спросил последний, очевидно с целью прекратить аудиенцию.
– - Ведомость о состоянии Софоновки и находящейся при оном селе фабрики. Тож приходо-расходная ведомость,-- проговорил Иван Софроныч унылым голосом.
– - Потрудитесь положить,-- сказал Тавровский, не поворачивая головы и указывая рукой на столик подле себя.
Иван Софроныч положил и прибавил тем же плачевным голосом:
– - Деньги сорок две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек ассигнациями.
– - И деньги тут положите.
Иван Софроныч расстегнул сюртук, вынул из жилетного кармана ножичек и, распоров боковой карман сюртука, зашитый для предосторожности, достал полновесный бумажник и начал укладывать стол пачками ассигнаций, предварительно пересчитывая каждую; потом он таким же порядком распорол левый карман своих рейтуз и достал оттуда несколько свертков, в которых оказалось золото; разложив их симметрически по кучкам, Иван Софроныч дополнил сумму серебром и медью, достав то и другое из особых кошельков, хранившихся в разных карманах его одеяния. Исполнив всю эту работу, которая продолжалась довольно долго и во время которой Иван Софроныч по временам искоса поглядывал на Тавровского, старик сказал:
– - Изволите пересчитать?
– - Не нужно: я вам верю,-- сказал Тавровский.-- Вы честный человек и хороший управляющий! -- прибавил он, сделав движение головой, подобное поклону.
Иван Софроныч понял, что он только из деликатности не прибавил: "Идите", но не трогался с места. Ему смертельно жаль было Тавровского. "Как мучится, как убивается, сердечный!" -- думал Иван Софроныч, и, нет сомнения, честный старик готов был бог знает чем пожертвовать, лишь бы возвратить ему спокойствие и веселость. Иван Софроныч стоял понурив голову. Молчание продолжалось несколько минут.
– - Да, -- сказал Тавровский, как будто только заметив, что Иван Софроныч еще не ушел,-- сколько вы привезли денег -- сорок тысяч с чем?
– - Сорок две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек,-- поспешно сказал Иван Софроныч.
– - Так сорок тысяч оставьте, а остальные возьмите в награду за ваше усердие и честность.
Слезы подступили к сердцу управляющего.
– - Не того жду я,-- сказал он.-- Я много доволен вашей милостию, а если позволите старику слово сказать…
– - В другое время, Иван Софроныч,-- благосклонно отвечал Тавровский.
– - Нет уж, теперь, батюшка, теперь, коли милость будет! -- воскликнул Иван Софроныч, приближаясь к Тавровскому, и продолжал с возрастающим жаром: -- Сердце болит, глядя, как вы убиваться изволите,-- а из чего? Ведь уж, осмелюсь доложить, дело сделано; горевать поздно, а лучше подумать, как пособить горю.
– - Какому горю? -- равнодушно спросил Тавровский.
– - А как же, батюшка, я ведь знаю. Не рассердитесь глупому слову старика: попроиграться изволили, слышно?
– - Кто вам сказал? -- спросил Тавровский, всё еще не приподнимаясь с дивана и не поворачивая головы, но уже несколько живее.
– - Как же, батюшка? Мне и князь Горбатов говорил, и Александр Екимыч говорил.
– - Что ж они говорили?
– - Да князь сказал, что полтораста тысяч изволили проиграть, а Александр Екимыч так божились, будто даже двести!
– - Так лгут же они оба! -- резко воскликнул Тавровский, вскакивая с дивана и останавливаясь перед Иваном Софронычем.-- Не полтораста и не двести тысяч, а триста пятьдесят!
– - Как, вы изволили проиграть триста пятьдесят тысяч?
– - Да, и через неделю должен заплатить.
– - Через неделю?
– - Я дал честное слово.
– - Изволили дать честное слово, так, конечно, следует заплатить через неделю. Да как справиться? Много недостает еще?
– - Да полчаса тому назад,-- отвечал, улыбаясь, Тавровский,-- недоставало ровно трехсот пятидесяти тысяч, а теперь недостает немного меньше.
Иван Софроныч подивился и отчасти огорчился, что Тавровский может шутить в таких обстоятельствах и таким делом.
– - Как же вы думаете быть? -- спросил он.
– - Продадим или отдадим Софоново,-- отвечал равнодушно Тавровский.
– - Как, Софоново продавать? -- воскликнул с необыкновенным жаром Иван Софроныч.-- Нет уж, извините! Софоново продать невозможно!
– - Отчего же?
– - Да оттого… оттого, что я… что я… я не позволю… не допущу!
Тавровский посмотрел на него с удивлением. Глаза старика блистали, лицо горело; весь он был полон страстного одушевления.
– - Что вы хотите сказать? -- спросил Тавровский.
– - Продать Софоново?! -- воскликнул Иван Софроныч.-- Софоново продать! Павел Сергеич! осмелюсь спросить: изволили вы бывать в Софонове?
– - Раз был.
– - Что же?
– - Ничего, вид недурен.
– - А земля, земля?
– - И земля, говорят, хорошая.
– - Говорят, хорошая! -- повторил Иван Софроныч с досадой.-- Говорят! Не хорошая, а клад, сокровище! Положишь труда крупицу, а она, матушка, воздаст четвертями да целыми закромами! Что хлеба родится, какого хочешь: пшеницы ли, ржи, ячменю, гречихи! Какие сенокосы! а рыбные угодья? Да если б ваша милость и с тетушкой-княгиней и со всеми родичами изволили жить там, так во весь круглый год ниже единой плотицы прикупить не приведется! А лес, лес какой? и на самом Днепре-голубчике! Я думаю, три века растет, если не больше; есть такие деревищи, что сто богатырей во сто дней с места не сдвинут; выдолби, проруби окна, и дом готов… А мельницы какие у нас? а фабрика?… И такое сокровище продать… продать? -- повторял Иван Софроныч нетвердым голосом, и Тавровский не без удивления заметил слезу, покатившуюся по разгоревшейся его щеке,-- Да зачем же изволили и посылать туда старика? -- заключил Понизовкин плачущим голосом.
– - Что делать, любезный мой Иван Софроныч! -- сказал Тавровский.-- Во всяком случае вы можете быть уверены, что место управляющего в другом моем имении, куда я сам ездил, будет ваше.
– - Батюшка Павел Сергеич, что вы изволили подумать? Вы мало еще изволите знать старика! Видит бог, вас берегу. Софоновка -- клад, золотое дно; помяните мое слово, через пять лет она будет давать двести тысяч доходу, и продавать ее не следует!
– - Я бы рад, да как же быть?
– - Да уж как хотите, а не извольте продавать.
– - А вот если отыграюсь,-- с улыбкой отвечал Тавровский,-- так не продам.
– - Отыграетесь? В самом деле,-- воскликнул с живостью Иван Софроныч,-- ведь можно еще отыграться? Так чего и торопиться продажей!
– - Можно и отыграться, Иван Софроныч, а можно и еще проиграть,-- заметил Тавровский.
– - Да! -- сказал, спохватившись, старик и, подумав, спросил Тавровского: -- А вы хорошо изволите играть?
– - То есть счастливо ли? -- отвечал Тавровский.-- А бог знает! Нужно, однако ж, признаться, что в первый раз играю в такой степени несчастливо. В последнее время в Баден-Бадеие я был в выигрыше до полутора миллиона.
– - Да, видно, проиграли опять? -- спросил Иван Софроныч.
– - Нет, прожил… в один месяц,-- прибавил Тавровский с улыбкой.-- А часть, правда, и проиграл. С той поры я долго не играл и вот теперь плачусь за тогдашний выигрыш.
– - А кто у вас выиграл нынче? -- спросил Иван Софроныч.
– - Брусилов.
– - Не знавал,-- заметил Иван Софроныч.-- Честный человек?
– - То и убийственно, что честнейший и совсем играть не умеет. Он страшно богат,-- играет, как и я же, потому что скуууу-чно… -- Тавровский произнес последнее слово протяжно, зевнул и потом прибавил:-- Он обещал быть у меня сегодня вечером; посмотрим, может быть, и отыграюсь.
– - Не рассердитесь,-- сказал Иван Софроныч.
– - Что прикажете?
– - Позвольте мне ужо прийти посмотреть.
Тавровский рассмеялся.
– - Хорошо, приходите; только берегитесь, Иван Софроныч!
– - Я играть не буду,-- сказал старик,-- а так, полюбопытствовать.
– - Ну, не ручайтесь! А кстати: возьмите же свои деньги!
Уже без всяких отговорок Иван Софроныч взял назначенные ему Тавровским две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек и уложил в карман. Затем он откланялся и удалился. А Тавровский принялся зевать, зевать бесконечно.
С того времени как мы расстались с Тавровским, в нем произошла значительная перемена. Отложив свою свадьбу, по настоянию Натальи Кирилловны, на неопределенное время и поселившись в Петербурге, он скоро предался снова своему прежнему образу жизни. Благодатное впечатление кроткого, простого, как сама природа, существа, которое научило его сердце биться давно пережитыми юношескими ощущениями и находить радости в тихой деревенской жизни с природой, книгами и любовью, изгладилось в нем довольно скоро. Сначала его интересовали письма Любы, и он охотно и аккуратно отвечал ей,-- потом стал писать реже. Письма его делались всё короче. Люба, как бы почувствовав перемену в нем, тоже стала писать не так часто, и наконец всё прошедшее начало представляться Тавровскому в смутном тумане. И кончил он тем, что начал вести самую рассеянную и пустую жизнь и наконец, как мы уже знаем, проигрался. Как ни был значителен его проигрыш, ему, однако ж, жаль было не денег. В нем жила безотчетная, но неотразимая уверенность в свое счастье, и ему даже и в голову не приходило, что он может лишиться состояния. Но его бесило торжество соперника. Он не привык уступать никому ни в чем. Страсть к игре не была в нем постоянною страстию; но когда она приходила к нему, он предавался ей исключительно и необузданно. Все другие желания и страсти умирали. Он жил только, когда играл, а остальное время лежал, зевал, хандрил, никого не принимал и ни к кому не ездил. В таком именно кризисе находился он, когда Иван Софроныч прибыл к нему с отчетами. Кризис продолжался уже вторую неделю и, по замечанию камердинера, должен был скоро кончиться. Петр замечал, что у его барина такие кризисы никогда не продолжаются более двух недель.
Наступил вечер. В десять часов явился Иван Софроныч и смиренно поместился в уголку ярко освещенной залы Тавровского. В половине одиннадцатого прибыл господин Брусилов.
Многие заметили, что судьба посылает счастье именно тем, кто всего менее в нем нуждается. Кто всего чаще выигрывает лотерейные выигрыши: кареты, серебряные сервизы и участки земли и всё сколько-нибудь ценное?.. богачи, люди, имеющие сами миллионы, разъезжающие в отличных экипажах, кушающие с дорогих сервизов, имеющие богатые дачи! Кому везет в картах? опять всего чаще тем же богачам! Нужны ли еще примеры? нужны ли доказательства? Каждый в собственной жизни, вероятно, встречал их довольно.
Господин Брусилов принадлежал именно к числу таких счастливцев. Так как в нашем рассказе принадлежит ему незначительная роль, то мы не коснемся ни его характера, ни общественного положения и скажем только несколько необходимых слов. Отец оставил ему миллион; в то время господину Брусилову едва минуло совершеннолетие; в тридцать лет он женился и взял за женой тоже до миллиона, в течение пяти следующих лет имел несчастие потерять нескольких родственников, и к тридцати пяти годам состояние его удвоилось. Одним словом, к сорока годам он был одним из богатейших людей в Петербурге. Господин Брусилов никогда не вызывался играть, но, если ему предлагали, не отказывался, и никто еще не помнит, чтоб он проиграл значительный куш, но все готовы рассказать множество случаев, в которых были свидетелями его огромных выигрышей, причем непременно прибавят, что он безмерно и непроходимо глуп,-- обстоятельство, которое можно объяснить завистью. Как бы то ни было, Тавровский любил играть с Брусиловым, и действительно, с ним было приятно играть: ни тени торжества и радости при выигрыше -- судорожной радости, которую так отвратительно иногда бывает видеть (не одним проигрывающим) в некоторых слабонервных любимцах счастия; ни малейшего упадка духа при перемене счастья,-- напротив, чем значительнее проигрыш, тем приятнее улыбка, тем вежливее слово, тем веселее шутка играющего! Отчаянье, вскрикиванье, рванье волос и карт -- такие явления были совершенно вне характера Брусилова; людям, обнаруживающим что-нибудь подобное, он советовал купить мешок орехов и перенести игорный стол в детскую, если был с ними короток; а если был мало знаком, то вежливо спрашивал их фамилии и переставал играть. На другой день эти фамилии стояли в его записной книге в числе лиц, с которыми не должно играть.
Тавровский сам представлял в игре образец силы характера и уменья владеть собой; он знал по опыту, как трудно иногда сохранить наружное хладнокровие, и потому не мог не уважать твердости Брусилова. Но Брусилов имел перед ним огромное преимущество: он играл несравненно счастливее, а при счастии легче владел собой.
Приехав к Тавровскому с тем, чтоб дать ему так называемый "реванш", Брусилов объявил, что не может оставаться долее двенадцати часов, потому что должен ехать на бал. (Он был во фраке и белых перчатках.) Игра началась немедленно.
Тавровскому не было счастья. Он разделил деньги, привезенные Иваном Софронычем, пополам и думал играть ими два вечера. Но через полчаса двадцати тысяч как не бывало, и Тавровский принялся за остальные. Иван Софроныч принимал судорожное участие в игре, сопровождал глазами каждую карту и не раз вскрикивал, когда Тавровский проигрывал большой куш. Но страдательное участие его не приносило пользы Тавровскому. Видя лихорадочное состояние Ивана Софроныча, Брусилов шутя замечал Тавровскому:
– - Ваш почтенный управляющий принимает такое горячее участие в игре, что, право, я хочу проиграть, чтоб сделать ему удовольствие.
– - Покорнейше вас благодарю! -- воскликнул Иван Софроныч.-- Не осудите старика!
– - Немудрено, -- отвечал Тавровский. -- Ему очень нравится имение, которым я хочу заплатить вам мой проигрыш!
– - А хорошее имение? -- спросил Брусилов у Ивана Софроныча.
– - Нет,-- отвечал Иван Софроныч, начиная хитрить.-- Много денег нужно положить, чтоб привести его в настоящее положение.
Тавровский невольно улыбнулся.
– - Ничего, Иван Софроныч, не унывайте! -- сказал Тавровский.-- Вот если Матвей Александрыч даст мне шесть карт, так Софоновка останется еще за нами! -- И он поставил карту, написал под ней куш и сказал:-- Темная!
Иван Софроныч не выдержал и заглянул под карту. Лицо его покрылось смертельной бледностью: под картой стояла цифра, равнявшаяся всей сумме, остававшейся еще у Тавровского.
Пробило половина двенадцатого.
– - Что, видно, решительная? -- сказал Брусилов, увидав испуганное лицо управляющего.-- И прекрасно! Мне скоро пора.
Брусилов дал четыре карты Тавровскому; но пятая была убита.
Тавровский поставил тот же куш. Брусилов убил его сразу.
– - Баста! -- сказал Тавровский. -- Сегодня довольно!
– - В самую пору,-- заметил Брусилов и, сосчитав деньги, положил их в карман. Потом он встал, натянул перчатки и стал прощаться.
Иван Софроныч сидел как обваренный кипятком. Он машинально следил за движениями Брусилова, наконец расстегнул сюртук, достал бумажник и, вынув оттуда пачку ассигнаций, сказал умоляющим голосом:
– - Батюшка Матвей Александрыч! не осудите старика, о чем попрошу вас. Вы изволили выиграть всё у моего барина; вот у меня наберется тысячи две, а может и побольше: не откажите пометать еще!
– - Вы хотите играть? -- с улыбкой сказал Брусилов, возвращаясь к столу.
– - Хочется попробовать счастья; не погнушайтесь: конечно, я человек простой…
– - Помилуйте,-- прервал Брусилов. -- Очень рад; готов в другой раз сколько вам угодно. Но вы знаете, что я должен ехать.
– - Что вам стоит -- долго ли взять две тысячи? -- возразил Иван Софроныч.-- Вы были так добры, что изволили давеча сказать, что проиграть готовы, чтоб потешить старика. Так хоть не откажитесь сыграть!
Голос Ивана Софроныча был так убедителен, что Брусилов, подумав немного, сказал:
– - Ну извольте, для вас, одну талию.
Не садясь и не снимая перчаток, он взял карты и приготовился метать.
Иван Софроныч выдернул наудачу карту и поставил две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек -- ровно всё, что подарил ему утром Тавровский.
– - Если вы проиграете, я вам возвращу,-- сказал ему удивленный Тавровский.
– - Дана,-- в то же время сказал Брусилов.
Иван Софроныч, как будто движимый вдохновением, быстро выдернул и загнул другую карту. И та была ему дана. Тавровский пособил своему управляющему загнуть третью карту, которая также была дана.
Иван Софроныч торжественно крякнул. Брусилов снял перчатки, но всё еще не садился.
– - А много ли имею? -- спросил Иван Софроныч, рассчитывая.
– - Вы имеете теперь семь кушей от двух тысяч пятисот рублей,-- сказал Тавровский.-- Ставьте на пятнадцать кушей!
– - Девятнадцать тысяч девяносто два рубля тридцать четыре копейки,-- сосчитал Иван Софроныч.-- Ну-с, теперь и вам можно играть,-- сказал он, подвигая карты к Тавровскому.
– - Нет, Иван Софроныч! что чужими деньгами играть! да и надоело! гораздо интересней смотреть, особенно вашу игру.
– - Куда мне? я и играть не умею! -- возразил Иван Софроныч.
– - Поскорее, господа,-- нетерпеливо сказал Брусилов,-- последняя талия.
– - Я вас поучу. Ну, Иван Софроныч!
И Тавровский загнул карту на 15 кушей.
– - Не та! -- сказал Иван Софроныч с каким-то судорожным испугом.-- Вот!
И он вытащил другую карту и бросил ее к Тавровскому.
Тавровский загнул ее и с любопытством ждал талии, держа в руках свою карту, забракованную Иваном Софронычем: его интересовало, что она скажет.
Эта карта (девятка) была убита по второму абцугу, причем Иван Софроныч вскрикнул: так напугала его близкая возможность разом всё снова проиграть; а между тем судьба собственной его карты была еще неизвестна.
– - Будет дана! -- сказал Брусилов спокойно.
И точно, прокинув еще несколько карт, он дал ее.
– - Да вы чудеса делаете, Иван Софроныч! -- сказал Тавровский.-- Вы в пять минут отыграли весь мой сегодняшний проигрыш!
– - С новичками такие вещи бывают сплошь да рядом,-- заметил Брусилов и посмотрел на часы.-- У нас есть еще пять минут,-- сказал он, всё еще стоя.
Но когда и следующая карта, поставленная Иваном Софронычем на половину выигрыша, была дана, Брусилов сел. Игра продолжалась еще полчаса. Иван Софроныч возвратил сорок тысяч, проигранные Тавровский в тот вечер, и выиграл еще семьдесят тысяч. Брусилов кончил игру и хотел заплатить чистыми деньгами; но Иван Софроныч отказался, объявив, что ему приятнее будет получить вексель Тавровского. Увидав вексель Тавровского, старик возгорелся желанием воротить все их в тот же вечер; он начал просить Брусилова еще поиграть; но Тавровский сказал ему, что такие вещи не водятся, что удерживать кого-нибудь -- значит накликать беду на свою голову и что Брусилов и то уж сделал ему беспримерное снисхождение тем, что, раз перестав, согласился снова играть.
Брусилов обещал приехать завтра вечером.
Счастье продолжало благоприятствовать Ивану Софронычу: в следующий вечер он отыграл еще около ста тысяч. Через день Брусилов прислал записку, что не совсем здоров и быть у Тавровского не может, "а если вам угодно,-- писал он,-- то приезжайте ко мне да захватите с собой и вашего дядьку". (Так шутя прозвал он Ивана Софроныча.) Таким образом, Иван Софроныч имел случай быть в великолепном доме Брусилова и немало подивился затеям роскоши, которыми окружил себя прихотливый богач. Здесь он очутился в обществе людей образованных и богатых, которые, шутя и зевая, проигрывали или выигрывали значительные суммы, что, по-видимому, служило им не более как приятным возбуждением нервов. Всем чрезвычайно понравилось добродушие старика; гости шутили с ним и со смехом рассказывали друг другу, что Тавровский, сознав свою невинность и неопытность, обзавелся дядькой, без которого никуда не ездит.
В этот вечер решилась судьба Софоновки: Иван Софроныч отыграл деньги, проигранные Тавровский Брусилову, и тут же разорвал векселя, переданные ему Брусиловым.
Все поздравляли Тавровского и объявили в один голос, что каждый из них желал бы иметь такого дядьку до глубокой старости. И тут же многими лицами сделаны были Ивану Софронычу шутливые предложения перейти к ним в дядьки за двойную цену. Иван Софроныч, в сильной радости, смеялся, благодарил, отшучивался по-своему и вообще доставил много удовольствия компании своею наивностию, забавными ухватками и честной, правдивой речью. За ужином подпоили его (старику немного было нужно, чтоб потерять голову: он уж и так был пьян от радости), Иван Софроныч расходился, описывал свои молодые годы, походную жизнь, свое житье в Овинищах (причем старик прослезился, вспомнив Алексея Алексеича),-- словом, как явление совершенно новое в кругу, где все лица пригляделись более или менее друг к другу, обычные разговоры прислушались и надоели, Иван Софроныч всех занял и много способствовал к оживлению ужина. Многие, в том числе и Брусилов, приглашали его к себе. Но всех больше в этот вечер был удивлен Тавровский, до того времени не знавший своего управляющего. Тавровский увидел, что Иван Софроныч успел уже привязаться к нему и решительно не понимал за что: он не знал, что сердце Ивана Софроныча так уж было устроено самою природою, что Ивану Софронычу довольно было прожить безбедно и спокойно год в селе Софоновке, чтоб навсегда остаться преданным его владельцу.
– - Ну, Иван Софроныч,-- сказал Тавровский, когда они возвратились домой,-- как же мы с вами рассчитаемся? Теперь я ваш должник.
– - Вы? помилуйте, батюшка Павел Сергеич, да каким же образом? -- возразил Иван Софроныч.
– - Софоновку вы отыграли?
– - Точно, я. Да чьими деньгами?
– - Своими… то есть теми, которые я вам подарил.
– - Подарили? -- повторил Иван Софроныч.-- Да какие же тут подарки, когда жалованье платится по условию! Нет, батюшка, деньги были ваши.
– - Нет, Иван Софроныч,-- горячо возразил Тавровский, -- моя воля была их вам не дать.
– - Да моей воли не было взять.
– - Да ведь вы уж взяли.
– - Взять взял, а помнить помнил, чьи они. А взял потому, что попробовать счастья хотел -- Софоновку отыграть, коли вам не посчастливится! Вот и отыграл! -- с торжеством прибавил Иван Софроныч.
– - И получите половину,-- сказал Тавровский.-- Мой долг отдать вам по крайней мере половину: вы рискнули двумя тысячами, может быть единственными…
– - Да говорю вам, что они не мои были! -- резко перебил Иван Софроныч, вспылив.-- Ну а если б и мои, так разве вы не помните, когда я стал играть: не вы ли изволили сами сказать, что заплатите мне, если я проиграю?
Тавровский вспомнил, что действительно говорил что-то подобное.
– - Ну так статочное ли дело! разве я жидовин какой, что, выигравши, буду брать, когда, проигравши, не сам бы платил. Рассудите сами, батюшка!
Тавровский стал уговаривать его взять хоть сорок тысяч, привезенные им. Иван Софроныч наконец согласился, вспомнив о дочери. В порыве щедрости Тавровский тут же хотел их отдать ему. Но Иван Софроныч не взял.
– - Помилуйте! -- сказал Иван Софроныч.-- Успеем еще. А теперь у вас у самих только и есть.
– - Ну как хотите!
Прощаясь с Иваном Софронычем, Тавровский предложил ему свою коляску -- доехать домой; но Иван Софроныч предпочел пройтись пешком. Он шел, пошатываясь, размахивая руками, и всю дорогу пел одно слово: Софоновка! Со-фо-но-вка! Софффоновккка! Добравшись наконец до своей квартиры, он разбудил Настю и сказал ей:
– - Настенька! знаешь ли, какая радость?
– - Что, батюшка?
– - Я выиграл триста пятьдесят тысяч! -- громко и торжественно произнес Иван Софроныч.
– - Что? -- повторила Настя, широко раскрывая свои сонные глаза.
– - Что? -- невольно вскрикнул в то же время бледный господин, изготовлявший в соседней квартире "партию свадебных билетов" по заказу одного счастливца, желавшего ознаменовать свое вступление в брак приличным пиршеством; вскочив со всех ног, он кинулся к двери, которая вела в соседнюю квартиру, но была теперь заколочена, и приложил ухо к щели.
– - Я выиграл триста пятьдесят тысяч! -- громко повторил Иван Софроныч.
– - Господи! есть же такие счастливцы! -- произнес бледный господин, неизвестно почему побледнев в одну секунду более обыкновенного и дрожа как в лихорадке.
После расспросов Насти и несвязных ответов Ивана Софроныча в квартире соседа всё замолкло, а молодого человека всё еще била лихорадка. Он думал о том, что вот человек в один вечер выиграл триста пятьдесят тысяч, а ты никогда их не будешь иметь, хоть семьдесят семь лет пиши свадебные приглашения и "изготовь" их столько, что хватило бы пережениться всему человечеству. Между тем время шло; он взглянул в окно: было уже утро, и он с новым жаром принялся приготовлять приглашения, которых обязался поставить ровно семьдесят экземпляров к девяти часам наступающего дня. Но дело шло уже не так, как прежде. Час тому назад он писал легко и скоро. Уже сорок девять раз начинал и благополучно оканчивал он своим четким и красивым почерком вожделенное известие о том, что "Стратилат Гурьевич Попершихин, вступая в брак с дочерью Панфила Вавиловича Василевского, Лукерьею Панфиловною, покорнейше просит сего февраля…" и проч.; уже более половины партии было готово, и рука так привыкла к своему делу, что голова могла думать что ей угодно, и что бы ни думала голова, рука пишет да пишет, и непременно напишет то, что следует, как будто и написать ничего больше нельзя человеческими буквами, кроме вожделенного известия о бракосочетании Стратилата Гурьевича с Лукерьей Панфиловной. Теперь не то. Молодой человек беспрестанно с досадой отбрасывает испорченные листки, рука его дрожит, а в голове такой разлад, такая кутерьма, какая могла бы разве произойти в двух почтенных семействах, готовых породниться, если б Стратилат Гурьевич вздумал вдруг отказаться от руки Лукерьи Панфиловны.
И всё наделало известие Ивана Софроныча!
Выбившись наконец из сил, молодой человек бросил свою работу, не дописав партии, и лег спать, с намерением, проснувшись, тотчас отправиться посмотреть хоть в щелку на счастливца, выигравшего вчера триста пятьдесят тысяч. Он спал беспокойно и видел во сне не Стратилата Гурьевича и Лукерью Панфиловну, принимающих поздравления своих знакомых (как обыкновенно случалось с ним после усердной подготовки свадебной партии), но самого себя, в брачном костюме, под венцом, с красавицей, папенька которой подает ему триста пятьдесят тысяч… Он ставит их на карту: карта убита; папенька превращается в чудовище с оскаленными зубами и адски хохочет; а вместо красавицы подле него стоит толстый купец, заказавший ему свадебные билеты, и требует назад свой двугривенный, данный ему в задаток, потому что билеты опоздали и теперь уж даром не нужны.
Несколько дней Иван Софроныч провел весело. Он ходил с своей Настей в театр, водил ее в Кунсткамеру и на Биржу, несколько раз ездил с ней в окрестности Петербурга. Между тем он делал приготовления к обратному отъезду в Софоновку и желал только отпраздновать в Петербурге рождение своей дочери. Накануне этого дня Иван Софроныч разменял пятьсот рублей на пятачки и гривеннички, собираясь подарить их в рождение своей дочери: Настя очень любила пятачки и гривеннички и в Софоновке собирала и копила их. С этой ношей Иван Софроныч по дороге зашел к Тавровскому, чтоб проститься с ним и принять окончательные приказания по имению.
– - Что это у вас? -- спросил Тавровский, увидев в руках его туго набитый холстинный мешочек.
Иван Софроныч развязал мешочек и, достав горсть новеньких блестящих монет, показал Тавровскому.
У Тавровского глаза заблистали.
Он взял мешочек, долго любовался монетами, пересыпая их, и наконец спросил:
– - На что вам столько мелочи?
Иван Софроныч объяснил, что желает подарить их дочери.
– - А! у вас есть дочь?
– - Да,-- с гордостью сказал Иван Софроныч.
– - И большая?
– - Да уж осьмнадцатый год пошел.
– - Знаете, Иван Софроныч, сыграемте на них,-- сказал Тавровский.-- Мне ужасно хочется их выиграть у вас.
– - Некогда,-- сказал старик.
– - Нет, пожалуйста!
Иван Софроныч отказывался; но Тавровский просил так убедительно, глаза его так прильнули к блестящим монетам, что у Ивана Софроныча недостало духу отказать.
– - Если уж вам угодно, так, пожалуй, извольте выиграть.
Тавровский обрадовался как ребенок согласию старика и тотчас велел поставить стол и карты.
Началась игра. Сначала счастие благоприятствовало Тавровскому. Он поминутно выигрывал и загребал к себе пятачки и гривеннички с такою жадностию, как будто то были груды золота. Иван Софроныч никогда не видал в нем такого увлечения и дивился мысленно причудливости богатого шалуна. Через полчаса все деньги Ивана Софроныча перешли к Тавровскому. У Ивана Софроныча остался один гривенник. Он призадумался. Ему немного жаль стало денег, которые назначались в подарок дочери.
– - Нет счастья! Ну-ка, Петруша,-- сказал Иван Софроныч, обращаясь к камердинеру, стоявшему у стола,-- стасуй да сними на счастье: авось выиграю!
Петр стасовал колоду, снял и подал Ивану Софронычу.
Иван Софроныч стал ставить по очереди, и счастье переменилось: Тавровский не мог убить у него ни одной карты, а Иван Софроныч увеличивал куши и поминутно пригребал к себе обратно свое серебро. Тавровский провожал жадными глазами каждую кучку, и по мере проигрыша желание овладеть серебряными монетами возрастало в нем. Когда наконец Иван Софроныч снова перевел их все в свой холстинный мешочек, Тавровский пришел в отчаяние: он проклинал свое счастие, рвал и бросал карты и так горячился, что Петр, привыкший в самой серьезной игре видеть своего барина молчаливым и спокойным, не знал, что и подумать.
– - Ну, помечите вы,-- сказал Тавровский и, начав понтировать, поставил карту ва-банк.
Карта была убита. Тавровский удвоил куш. Иван Софроныч опять убил.
Игра делалась довольно серьезною. Тавровский постоянно увеличивал куши, а Иван Софроныч постоянно их выигрывал. Скоро игра сделалась огромною. Иван Софроныч уже не рад был, что начал ее; видя горячность Тавровского и постоянно возрастающие куши, он несколько раз отказывался их бить. Но Тавровский просил, настаивал, и Иван Софроныч с неизменным своим счастьем поминутно приписывал новые суммы к своему выигрышу, которыми исписан был уже весь стол. Негде было писать больше. Иван Софроныч счел. Оказалось до трехсот тысяч.
– - Ставьте ва-банк! -- сказал Иван Софроныч, желая поскорее кончить игру, которая начинала принимать тягостный характер.
Тавровский поставил -- и карта его была убита!
Игра продолжалась. Весь бледный, молча закусив губы, Тавровский дрожащими руками ставил карту за картой, и почти каждая подвергалась той же участи. Холодный пот выступил на лбу Тавровского, голос его сделался как-то беззвучен, глаза перебегали по столу, исписанному огромными кушами, которые он проиграл Ивану Софронычу.
– - Ну, Иван Софроныч! -- сказал Тавровский с улыбкой, которая при всем его уменье скрывать свои ощущения показалась управляющему болезненною.-- Знаете ли, ведь если вы убьете у меня еще две-три карты, так не вам у меня, а мне у вас придется быть управляющим?
И вслед за тем Иван Софроныч убил не одну и не две, а десять карт у Тавровского.
Должно заметить, что Ивана Софроныча более занимало страдательное положение Тавровского, которого несчастию он сам дивился, чем собственный выигрыш. Он даже хорошенько не знал, сколько в выигрыше, и записывал машинально, понуждаемый поминутно нетерпеливыми восклицаниями Тавровского:
– - Ну, Иван Софроныч, скорее, скорее!
И под влиянием болезненного и нетерпеливого голоса Тавровского, Иван Софроныч быстро записывал, тасовал, еще быстрее бросал карты; а счастье делало свое дело, и сумма выигрыша постоянно возрастала!
Опять весь стол был исписан; негде было записывать. Иван Софроныч молча положил картах, взял мел и хотел сосчитать.
В лице Тавровского выразился страшный испуг.
– - Бастуете? -- спросил он.-- Еще одну карту -- последнюю карту!
Голос его был таков, что Иван Софроныч немедленно схватил колоду, стасовал и приготовился метать.
– - Ва-банк! -- сказал Тавровский.
Иван Софроныч принялся метать -- и дал карту Тавровскому.
Тавровский провел рукою по глазам и испустил долгий, протяжный вздох, как будто дыханию его, долго теснимому, наконец дана была свобода. В то же время и почти такой же вздох вылетел из груди Ивана Софроныча, и лицо его выразило смесь недоумения, испуга и подавляющего впечатления еще неясной, но сильно встревожившей ум мысли. Он сидел неподвижно и широко раскрытыми глазами смотрел в лицо Тавровскому, который наконец сказал, взяв щеточку:
– - Квиты!
И он хотел стереть со стола.
– - Позвольте! -- быстро сказал Иван Софроныч, снова тяжело переводя дыхание и потирая лоб.-- Позвольте счесть, сколько я был в выигрыше!
Они оба начали считать -- и насчитали около осьми миллионов!
Окончив счет, Иван Софроныч побледнел и долго не мог ничего сказать. Но еще более побледнел Тавровский.
С минуту оба они молча смотрели в лицо друг другу; наконец Иван Софроныч взял карты и слабым голосом, почти шепотом сказал:
– - Не хотите ли еще сыграть?
– - Нет, Иван Софроныч,-- быстро сказал Тавровский.-- В другой раз, пожалуй. А сегодня довольно сильных ощущений!
– - И правда! Что я, старый дурак, никак с ума сошел! -- сказал Иван Софроныч, в минуту овладев собой и победив мысль, забредшую ему мимоходом в голову.-- Поиграли, и довольно!
Оба они ничего не имели друг против друга, но им как-то было неловко оставаться вместе, и Иван Софроныч поспешил уйти, а Тавровский не думал его удерживать. Каждому из них хотелось побыть несколько времени наедине с самим собой после слишком сильных ощущений, вынесенных в течение нескольких часов.
В прихожей остановил Ивана Софроныча камердинер.
– - Вот, готово! -- сказал он, подавая старику письмо.-- Уж я же ее отделал! Не хотите ли прочесть? Сами скажете -- хорошо!
И он раскрыл письмо и стал читать его Ивану Софронычу. Старик был озадачен крайнею грубостию и презрительным тоном письма, исполненного выходок лакейского негодования против деревенской простоты и необразованности. Ивану Софронычу стало жаль бедной старухи, и он убеждал Петра не посылать письма. Петр долго не соглашался, наконец уступил просьбам управляющего и, разорвав грозное послание, написал новое, в три строки. Оно состояло в следующем: "Любезная матушка! Я написал было вам достойный ответ на ваше письмо, но по просьбе Ивана Софроныча не послал его".
И как ни доказывал ему Иван Софроныч, что лучше ничего не писать, Петр требовал, чтоб второе послание непременно было отдано его матери…
Расставшись с Петром, Иван Софроныч тихо побрел домой и думал, что за странный человек Тавровский. "Кажется, и умен, и образован, и свет видел, и понимает всё так, что и нашему брату, старику, иной раз так не рассудить дела, и деньгам цену знает, а делает иногда такие вещи, что и малому ребенку непростительно! Ну что, хоть бы сегодня, увидал мелочь -- глаза загорелись; очень нужны ему мои пятачки и гривеннички, когда самому тысячи нипочем! Пристал -- играй да играй! Вот и доигрался было… ух! страшно вспомнить!" К чести Ивана Софроныча должно сказать, что сожаление о выигранных и тотчас же проигранных деньгах если и было в его сердце, то очень недолго,-- и именно в ту минуту, когда мысль, что он полчаса был обладателем огромного богатства, достигла его сознания. Но и тут его более поразила странность факта, который совершился так быстро и мог иметь такое огромное влияние на целую жизнь двух человек, так противоположно поставленных в обществе!
В свою очередь Тавровский не мог не удивляться Ивану Софронычу и мысленно не отдать справедливости бесконечному благородству и высокой, целомудренной простоте его сердца. Размышления его были прерваны приходом камердинера, которому он приказал узнать, где остановился Иван Софроныч.
Иван Софроныч первые дни по приезде в Петербург жил в нумерах где-то в Ямской. Но потом он приискал в Коломне небольшую квартирку с мебелью, которая обходилась ему дешевле и была удобнее. Она состояла из двух маленьких комнат в нижнем этаже огромного дома и выходила окнами на улицу.
В день рождения Насти старик с дочерью поднялся довольно рано. Настя оделась в национальный костюм, который она иногда надевала в воспоминание об Алексее Алексеиче, любившем видеть ее в сарафане.
Может быть, потому же Иван Софроныч находил, что никакие немецкие платья не идут так его дочери, как русский сарафан и кисейная рубашка. И в самом деле, Настя в этом костюме представляла тип русской красавицы, полной, румяной, с загорелым лицом, пышными плечами и роскошным станом. Недоставало только открытого, веселого и бойкого взгляда: Настя была постоянно грустна; старик отчасти знал, отчего грустит она, но показывал вид, будто не замечает ничего: он был добр, но упрям и горд и, раз сказав, что дочь его не будет в родстве с Натальей Кирилловной, считал бесчестным даже мысль о возможности изменить свое решение. Надев самый лучший свой вицмундир, украшенный несколькими медалями, Иван Софроныч под руку с дочерью отправился в ближайшую церковь; отец и дочь усердно молились и невольно привлекли общее внимание: отец -- своей почтенной и выразительной наружностью, полной простоты и достоинства; дочь -- своею красотою, резко выдававшеюся среди бледных, поблекших лиц других женщин, и своим оригинальным нарядом. Отслушав обедню, Иван Софроныч проводил дочь до квартиры, а сам отправился неподалеку навестить одного нужного человека, с которым не успел повидаться. Настя пришла домой, засучила рукава своей белой рубашки, открыв, таким образом, выше локтя свои полные смуглые руки, которыми можно было залюбоваться, взяла кофейник и отправилась в кухню, общую с хозяйкой, варить кофе. Поставив кофейник на плиту, она воротилась в комнату, накрыла чистой салфеткой небольшой столик, поставила чашки, сахарницу, сливки, большой крендель, принесенный хозяйской прислужницей, и задумчиво села перед столом в ожидании Ивана Софроныча.
Стук экипажа и резкий звук бича, раздавшиеся на улице, вывели ее из задумчивости. Она взглянула в окно и увидела экипаж, который так поразил ее своей красивой и странной формой, что любопытная Настя быстро открыла окно и до половины высунулась, чтоб лучше рассмотреть его. То был прекрасный фаэтон, запряженный двумя бойкими серыми лошадями, которыми правил красивый высокий господин, вооруженный длинным бичом; черный негр, с оскаленными зубами, в белом галстухе, красном жилете, синей куртке и сапогах с отворотами, помещался в заднем сиденье и чудовищно скалил зубы, как будто поддразнивая любопытных прохожих, жадно осматривавших его. Форма экипажа, красота и ловкость его владельца, а особенно уродливый жокей приковали всё внимание Насти, которая имела довольно времени полюбоваться интересным зрелищем, потому что экипаж ехал прямо к их дому и наконец остановился перед воротами его. Господин ловко выскочил из экипажа и передал бич и вожжи груму, которого назвал Жоржем. Затем он обратился к стоявшим у ворот мужикам, мастеровым и разным зевакам с вопросом:
– - Здесь ли живет Понизовкин?
Никто не дал ответа; все переминались, искоса оглядывая красивого господина, его экипаж и грума, стоявшего с бичом, в грозной позе. Красивый господин повторил свой вопрос.
– - Здесь! -- невольно сказала Настя и вдруг вся покраснела, перепугалась и быстро отскочила в глубину комнаты.
Красивый господин поднял голову, но никого не видал.
– - Здесь? -- вопросительно повторил он.
Настя не решилась отвечать.
– - Кто же сказал: здесь? -- спросил красивый господин в недоумении.-- Да где же у вас дворник?
– - Барышня сказала! -- отозвался мальчик в полосатом халате.-- Никак, они тут и живут,-- прибавил он, указывая на раскрытое окно.
– - Здесь, здесь! -- утвердительно повторили в один голос стоявшие у ворот.
Настя, ни жива ни мертва, стояла, прислонившись к стене, когда у дверей послышался звонок. Она отперла двери дрожащей рукой и встретила гостя словами:
– - Батюшки нет дома.
– - А далеко он ушел? Долго не придет?
– - Нет, он сейчас будет,-- отвечала Настя.
– - Мне очень нужно его видеть… Я могу подождать?
– - Как вам угодно.
Следом за Настей гость вошел в комнату; только теперь увидав Настю, он с минуту казался пораженным и ничего не говорил. Настя еще более потерялась.
– - Извините, -- заговорил наконец гость. -- В темной прихожей я совсем не мог разглядеть, с кем имею удовольствие говорить. Так вот какая дочь у Ивана Софроныча! -- прибавил он, продолжая оглядывать Настю смелым и удивленным взором.-- Ведь я не ошибаюсь, вы дочь Ивана Софроныча?
– - Да.
– - Сегодня ваше рождение?
– - Так точно.
– - Я приехал поздравить вас.
Настя поблагодарила наклонением головы.
– - Я ужасно рад, что приехал. И знаете почему?
– - Нет.
– - Я обогатился одним открытием. Так вот по каким дням родятся красавицы! -- продолжал гость, пожирая глазами девушку, которая покраснела как пион.-- Извините, но я не могу не объявить вам прямо, что вы удивительная красавица. Признаюсь, я видел много женщин в своей жизни -- и торжественно отдаю предпочтение русской красавице… и русскому национальному костюму,-- прибавил он,-- по крайней мере, когда наденет его такая красавица, как вы…-- Настя не знала, что говорить, куда смотреть, куда девать свои руки. Гость продолжал с возрастающею любезностию и свободою:-- И знаете ли? я нисколько не шучу! клянусь вам всеми женщинами, которых я знал в своей жизни, что не видал никого прекраснее вас! Как идет к вам сарафан! И как мило вы сделали, что открыли ваши прекрасные ручки! Они так хороши, что в самом деле совестно их скрывать. Знаете ли, они так хороши, так хороши, что мне приходит охота попросить у вас позволения поцеловать ваш локоток!
Настя с испугом отскочила и стала поспешно опускать рукав.
– - Не хотите? но я вас прошу! -- сказал гость умоляющим и настойчивым голосом, сделав движение к ней.
Настя отскочила к самому окошку и торопливо спускала другой рукав.
– - Ну, я вижу, вы так строги, что мне придется обойтись без всякого позволения,-- сказал гость.
И, быстро подскочив к Насте, он нагнулся…
Между тем, возвращаясь домой, Иван Софроныч издали узнал фаэтон Тавровского и черного грума, с которым имел удовольствие познакомиться у Петра Прохорыча. Он удвоил шаги и не без удивления приметил двух или трех зевак, глазевших в открытое окно, также подняв голову; и вдруг его лицо покрылось смертельной бледностию. Бегом вбежал он на небольшую лестницу, вошел в дверь, которую позабыла запереть Настя, и очутился, лицом к лицу перед Тавровским.
Настя, увидав отца, кинулась к нему с заплаканными глазами и припала лицом к его груди.
Грозное лицо Ивана Софроныча, который с гневом и недоумением оглядывал своего гостя, тяжело переводя дыхание, удивило Тавровского.
– - Зачем вы пожаловали сюда? -- проговорил Иван Софроныч тихо, но таким строгим голосом, что Тавровский смутился.-- Дочь моя и так уж довольно потерпела по милости вашего семейства. Ваша тетушка преследовала ее в своем доме, ваш родственник вздумал удостоить ее своим вниманием, и нас обвинили в интригах. Бог видит, как справедливы были подозрения! Моя Настя сама никогда не согласится вступить в такой брак, если б ваша тетушка пришла упрашивать ее!
Тавровскому показалось, что Настя вздрогнула при последних словах старика.
– - И теперь вы,-- продолжал Понизовкин, возвышая голос,-- вы хотите довершить несчастие бедной девушки, посягая…
– - Потише! -- возразил Тавровский, более удивленный, чем рассерженный гневной выходкой своего управляющего: привыкнув действовать по влечению минутной прихоти и вообще не слишком разборчиво обходиться с простыми людьми, он видел в своем поступке не более как шутку и совсем не ожидал, чтоб дело могло принять такой оборот.-- Потише,-- сказал он,-- выслушайте прежде, в чем дело. Ваша дочь напрасно встревожилась, и вы тоже. Я слишком хорошо знаю приличия, чтоб оскорбить их. Я позволил себе не более того, что позволительно во всяком кругу…
– - Мне дела нет до того, что позволяете вы себе в вашем кругу! -- запальчиво возразил Иван Софроныч.-- Вы пришли в мой дом и оскорбили мою дочь…
– - Чем? -- перебил Тавровский.-- Я ничего не сделал, да и то, что хотел сделать, не более как самая невинная шутка…
– - Шутка! хороша шутка! -- перебил управляющий.-- Вы приходите в первый раз в дом честного человека и оскорбляете его дочь и делаете целую улицу свидетелем своего поступка,-- прибавил Иван Софроныч, указывая на окно, в которое продолжали глазеть любопытные.
– - Полноте, полноте, почтенный Иван Софроныч, -- заметил Тавровский.-- Ваша горячность ослепляет вас. Что несколько дураков глазели в окно, так уж вы вообразили бог знает что.
– - Дураков? Нет, это не дураки: это народ; они будут говорить, будут судить. Все знают, кто вы, знают, что я ваш управляющий; и вы так обходитесь с моей дочерью? Что же подумают обо мне? Что подумают о ней? -- прибавил старик со слезами.-- Это низко, это бесчестно! -- заключил он громким, полным негодования голосом.
– - Батюшка! батюшка! что вы говорите! -- воскликнула Настя, прижимаясь к отцу.
– - Замолчи, сумасшедший! -- в то же время воскликнул Тавровский, в лице которого появились признаки сильного гнева.-- Как смеешь ты говорить мне такие дерзости? Говорю тебе, что я никого не хотел оскорбить и никого не оскорбил. Я пришел сюда совсем с другим намерением,-- продолжал он, поднося руку к карману.
– - Не хотели ли вы выкупить свой поступок деньгами? -- грозно спросил Иван Софроныч, кидаясь к Тавровскому, который невольно отскочил: губы его судорожно стиснулись, глаза засверкали.
– - Глупый старик! -- сказал он презрительно.-- С тобой невозможно говорить теперь. Я вовсе не хочу доставлять глупого зрелища глупым зрителям, которых ты делаешь свидетелями своего сумасбродства,-- и ухожу. Буду говорить с тобой, когда ты образумишься. Прощайте,-- прибавил он другим голосом, кланяясь Насте.-- Если вы иначе поняли мою невинную шутку, то я тысячу раз прошу у вас извинения, но, клянусь, я не хотел сделать ничего дурного и обидного кому-нибудь!
Он ушел, и скоро послышался стук его фаэтона по мостовой и звук бича, резко свиставшего в воздухе.
Иван Софроныч поцеловал в лоб дочь свою и, посадив ее, сказал:
– - Успокойся, Настенька, не плачь. Будь умна. Теперь, больше чем когда-нибудь, нам нужны твердость и благоразумие. Приготовься опять мыкать горе. Мы опять не имеем ни жалованья, ни приюта, ни покровителя. Я не могу более остаться у него управляющим. Нам осталась одна надежда -- на бога. Да будет же его святая воля!
Старик перекрестился и прижал к груди плачущую дочь свою.
Тихо и печально прошел день рождения Насти.