В большинстве современных путеводителей по Испании городок Альканьон де ла Саграда Орден едва упомянут; в старых о нем нет ни слова. Однако частые находки римских монет в его земле и сокровищница амфор в его каменистых водоемах свидетельствуют, что это одно из старейших поселений на Пиренейском полуострове. Он не столь красив и ярок, как некоторые андалусские пуэбло, но не испорчен и горделив.
Альканьонская церковь отнюдь не жемчужина архитектуры, интерьер ее портят донельзя сентиментальные картины на библейские сюжеты, начиная от поддельных полотен Мурильо и кончая викторианскими. Громадная Дева Мария, словно бы марципановая, с хрустальными слезами, вделанными в розовые щеки, занимает большую часть корабля церкви, восседая куклой за стеклом в причудливых солнечных лучах. Характерно, что эта чрезмерно большая, слащавая статуя является отрадой и гордостью городка, и даже утверждают, что ее хрустальные слезы чудесным образом превратились в воду в последние дни осады Алькасара[1].
На окраинных улочках прячутся несколько великолепных построек времен арабского владычества, в том числе резиденция алькальда, да под деревьями на главной площади стоит позеленевшая медная статуя самого славного аль-каньонца Хуана Родригеса де ла Хара.
Как явствует из сделанного на постаменте описания этого фанатичного вида идальго, он вторгся в Аризону, двигаясь от того места, где ныне стоит Таксон, мимо Финикса в Рино, где скончался от какой-то местной чумы, последними его словами были: «Por Espaca y por Alcacon»[2].
Однако самой яркой достопримечательностью городка, пожалуй, является арена для боя быков, почти ровесница той, что в Ронде, и потому имеющая право считаться одной из древнейших в Испании. Белая, приземистая, с бурьяном, выросшем местами на ее песке, она кажется слишком уж мирной для подобного развлечения. На грязной стене до сих пер можно прочесть слова «Sol» и «Sombra»[3], хотя черная краска поблекла и местами осыпалась, сама арена замечательна тем, что там нет никаких реклам, никаких напоминаний о каком-то особенно восхитительном коньяке или шерри, оскверняющих назначение этого древнего здания.
Хотя в прошлые годы бои быков на арене происходили лишь изредка, она до сих пор пронизана запахом животных, и едкий запах мочи нездорово витает у входов для зрителей, мест, где заседают парламенты мух.
Со времен достославного конкистадора Хуана Родригеса де ла Хара до конца Второй мировой войны Альканьон спокойно прозябал в бедности и гордости. Даже Гражданская война не пробудила его от снов о славе, так как наступающие войска генерала Франко заняли его, потеряв лишь двух человек. Однако в сороковом году началась полоса неудач, поскольку туда вздумал удалиться от мира знаменитый английский поэт Оливер Стилл. Он был из тех людей, чья слава тем больше растет, чем меньше они пишут. Опубликованная в девятьсот двенадцатом году тонкая книжка книжка стихов приобрела известность, и мучительное ожидание очередной постепенно перешло в непомерное низкопоклонство. К двадцать пятому году, когда вышел в свет очень короткий роман, Стилл был известен во всем мире. Третья книжка страниц на восемьдесят прокралась в печать в конце тридцатых годов и превратила его в полубога. Теперь он был примелькавшейся личностью с буйной гривой седых волос, в приметном свитере, словно бы связанном много лет назад полуслепой старухой для отважного старшины спасательной шлюпки, который вызывающе носил, несмотря на жару.
В сорок восьмом году Стилл опубликовал сборник заумных, вычурных стихотворений, насыщенных сбивчивыми ритмическими вариациями и до того невразумительных, что их нельзя было читать с обычной скоростью, озаглавленный «Recuerdos de Alcacon»[4]. Эти туманные фразы, своего рода лирический паштет, густая масса речевых фигур без единого глагола были провозглашены замечательными, и Оливер Стилл сделал для Альканьона то же, что доктор Швейцер для Ламбарене. Городок стал местом паломничества, и какой-нибудь шведский журналист неизменно прятался где-нибудь поблизости в скалах с фотокамерой наготове, чтобы заснять великого человека в каком-то необыкновенно своеобразном расположении духа, а жена тем временем дожидалась журналиста в автомобиле, украшенном флагами и посланиями доброй воли.
Когда Европу начал захлестывать наплыв американцев, ищущих древних истин и благородных дикарей, когда коррида начала манить избранных перспективой суровой и жуткой простоты, Оливер Стилл начал постепенно наживать врага.
Мэр Альканьона, сеньор Рамон де Вильясека, способный с легкостью проследить свою родословную до любовницы великого де ла Хары, увидел нарастающую опасность и решил встретить ее холодным, надменным взглядом.
В Оливере Стилле ему не нравилось все: стихи, личность, тот интерес, который он вызывал. Не нравилось, что Стилл разгуливал по округе поглощенным отчужденными, непроницаемыми мыслями, с узловатой тростью в руке и старым бойскаутским рюкзаком за плечами, покуривая трубку, извергающую клубы отвратительного дыма, слишком глубоко ушедшим в себя, чтобы обращать внимание на любезности встречных или на жену, семенящую за ним, трагическую фигуру. Было замечено, что местные собаки, все до единой чрезмерно злые, бросающиеся на автомобили и прокусывающие шины, виновато съеживаются, завидя его, и это быстро создало ему репутацию носителя таинственного, необъяснимого зла.
Паломники с их заговорщицким видом и непрестанными расспросами жителей не улучшали положения. Казалось, они относились к поэту с такой приверженностью, какую сеньор Вильясека считал неприличной, когда она обращалась на любой объект, менее значительный, чем сам Господь Бог. То, что Стилл старательно избегал всякой шумихи и старательно отваживал своих поклонников, не замечая их в упор, симпатии к нему у мэра не вызывало.
— Во-первых, одному человеку вызывать такое почитание у других противоестественно. Во-вторых, раз уж вызвал, столь же противоестественно отвергать его, — сказал однажды мэр жандармскому сержанту Кабрере.
— Это тот случай, когда два минуса дают плюс, — с проницательным видом ответил сержант Кабрера.
— Два минуса дают плюс? С каких это пор?
— Со времен Аристофана.
— В Испании, слава Богу, не так. Испания — единственная страна, где еще господствует католическая церковь и где два минуса по-прежнему два минуса.
Сержант вынужден был согласиться, больше из патриотизма, чем но убеждению.
Сеньор де Вильясека сам писал стихи, витиеватые вирши с безупречными рифмовкой и размером, благородная суровость Кальдерона умерялась в них страстностью поэзии конца прошлого века и склонностью к грусти. Эти стихи никогда не печатались, зато часто читались вслух на всевозможных городских мероприятиях, благодаря их возвышенным патриотическим чувствам в сочетании со звучными упоминаниями луны, роз, сердца, души, жасмина и материнства воздействие их было непосредственным и будоражащим. Притом стихи Оливера Стилла, изданные тонкой книжкой в переводе на испанский и распространяемые британским культурным представительством, вызвали открытую неприязнь, когда сеньор Вильясека прочел их избранной группе местной интеллигенции.
Священник, дон Эваристо, был преисполнен желания отнестись к ним снисходительно, однако, прежде чем было прочитано восемь строк, его сморил сон.
— Следует предположить, — сказал дон Эваристо — лицо его лучилось братской любовью к ближнему, — следует предположить, что красота и даже смысл оригинала отчасти утрачены при переводе.
— Этого не может быть, — ответил сеньор Вильясека, — так как выразительность, пластичность и эмоциональная насыщенность испанского языка с избытком компенсируют все возможные утраты.
— Вы полагаете, что любое китайское учение определенно бы выиграло, если его перенести за тысячи километров с единственной целью удостоиться привилегии быть выраженным на кастильском наречии? — спросил священник.
— Разумеется, — невозмутимо ответил сеньор де Вильясека. — Китайский язык вряд ли годится для распространения любых учений, даже китайских.
— Согласен, — сказал сержант Кабрера. — Мой брат бывал в Иокогаме.
И эта литературная дискуссия продолжалась в том же духе, было даже высказано насмешливое предположение, что сеньор де Вильясека предпочел бы слушать мессу на испанском языке, мэр решительно ответил, что, если римляне предпочитали латынь, это было их упущением и, возможно, причиной их окончательного упадка. Однако все согласились, что стихи Оливера Стилла, можно сказать, бессмысленны и, следовательно, оскорбительны для испанского ума. Мир, раз он удостоил славой это шарлатанство, жалок.
— Вы пожнете плоды своих трудов в райских кущах, — утешил мэра священник.
— Не нужно мне никаких утешений, — холодно ответил мэр. — Достаточно моей убежденности и похвал добрых земляков. Однако меня возмущают приверженцы, которыми, судя по всему, обзаводится этот шарлатан.
— Можно ли говорить, что это приверженцы? — спросил дон Эваристо. — Разве они не могут оказаться искусителями, посланными подвергнуть испытанию его тщеславие?
— Мысль, что есть смысл его искушать, для меня еще более невыносима.
— Разве нет смысла искушать всех нас?
— В таком масштабе?
— Ну что ж, в конце концов дон Жуан кажется нам человеком, который больше всех в истории подвергался искушениям, но не потому ли, что он неизменно поддавался им? Разве мы все не подвергаемся искушениям, и, однако, разве наше религиозное воспитание не побуждает нас им противиться?
— Пожалуй, — согласился сеньор де Вильясека, тут же вспомнив о своей любовнице.
— Какого дон Хуана вы имеете в виду? — спросил сержант Кабрера, разбиравшийся в родословных особ королевской крови.
Эта безмолвная война между не подозревающим о ней поэтом и кликой его критиков продолжалась до весны пятидесятого года, когда одно из решений герцогини де Торрекальенте вызвало нашествие, не уступавшее в своих скромных масштабах по значительности нашествию вестготов много столетий назад.
Герцогиня была пышногрудой дамой, полуамериканкой-полуполькой, в молодости она слегка походила на прославленные портреты другой, более известной герцогини, которую Гойя писал и одетой, и обнаженной. Словно бы для компромисса между обоими портретами и достижения таким образом наибольшего сходства и утонченности, она одевалась так фривольно, как только позволяла ее полнота.
Герцог был начисто лишен индивидуальности строгостью воспитания и, хотя очень походил на короля Эдуарда Седьмого, сжавшегося в ужасе перед непочтительным южноамериканским индейцем, рот открывал лишь затем, чтобы кашлять. Ростом он был всего чуть-чуть ниже пяти футов и являлся испанским грандом. Среди его немногочисленных достижений наибольшего внимания, пожалуй, заслуживало то, что каждый охотничий сезон он убивал одну-двух крохотных пташек и спал на заседаниях всевозможных комитетов. Герцогиня, чью свободу муж почти не ограничивал, заседала в большем числе комитетов, чем он, и особенно деятельной была в совете Общества защиты животных. Именно ей пришла в голову блестящая мысль организовать бой быков ради содействия своей излюбленной благотворительности, и она смогла заинтересовать своими добрыми делами двух знаменитых тореро. Кордобано Четвертый, известный повсюду своей царственной мрачностью, а в более ограниченных пределах — зеленым «понтиаком» с открывающимся верхом, одной из новейших машин на всем полуострове, согласился выступить, как и Эль Чаваль де Каракас[5], покрытый сетью шрамов венесуэльский матадор невероятной смелости, лицо его было изрыто жуткими кратерами, будто луна.
Затем дона Хесуса Гальего-и-Гальего, одного из самых эрудированных специалистов по корриде, осенило, и он предложил устроить это доброе дело не в Мадриде, который, по его выражению, «осквернили turistas Norte-americanos[6]», вновь открыть историческую арену в Альканьоне, «часть нашего patrimonio nasional[7], что превратит это событие в чисто испанское, где с испанскими быками будут сражаться испанцы, — тут он запнулся перед членами комитета, — позвольте напомнить, что Венесуэла входит в сферу нашего культурного и тавромахического наследия — испанские тореро перед испанскими зрителями ради блага испанских животных».
Аплодисменты были до того бурными, что тот, кого многие считали величайшим из живущих тореадоров, Рафаэлито, тут же решил вновь возвратиться на арену, выступить третьим. Он и дон Хесус, обливаясь слезами, обнялись, члены комитета разразились громкими одобрительными возгласами, несколько китайских мопсов, сидевших на коленях аристократических хозяек, судорожно залаяли. Рафаэлито несколько месяцев назад в третий раз покинул арену, ему было двадцать четыре года. Недавняя кинопроба его в Голливуде на роль пророка Исайи окончилась неудачей. Он не говорил по-английски.
Очередным шагом герцогини де Торрекальенте стало посещение Альканьона. Она поехала туда вместе с доном Хесусом, Рафаэлито и своей приятельницей, графиней де Сумайор, полуангличанкой-полуитальянкой. Они встретились с сеньором де Вильясека в ратуше, и после обеда в дружеской обстановке компания, к которой присоединились дон Эваристо и сержант Кабрера, пошла осмотреть арену. Рафаэлито бросил шляпу на горячий песок, снял пиджак и, держа его перед собой вместо плаща, исполнил несколько изящных пассов перед воображаемым быком, остальные тем временем выкрикивали: «Оле!».
— Какая атмосфера! — воскликнул он, завершив свое представление великолепным смертоносным ударом. — Казалось, духи былых поколений афисионадо[8] глядят на меня оценивающе, недоверчиво. Я словно бы слышу их аплодисменты из могилы.
Герцогиня закрыла глаза.
— Да-да, я теперь тоже слышу.
— Нужно быть совершенно невпечатлительным, чтобы не услышать, — добавил сеньор де Вильясека.
— Наверно, слышите, как женщины выколачивают стираное белье о мост, — сказал сержант Кабрера.
Дон Хесус откашлялся.
— Эта коррида будет поистине классической. Соберутся сливки общества. Необходимо как-то обеспечить чистоту нашего празднества, постараться не допустить на него никаких иностранцев.
— Иностранцы сюда не приезжают, — сказал сеньор де Вильясека, — за исключением журналистов, берущих интервью у этого шарлатана-англичанина, сеньора Стилла.