Дон стал переводить его слова на английский, тем временем трагичное лицо Кордобано озарилось нетерпеливой улыбкой.
— Он хочет узнать, не хотите ли вы провести интервью с тореро для американского рынка.
— Конечно. Он готов дать вам его.
Кордобано питал жгучую зависть к Рафаэлито не только из-за его популярности, но также из-за голливудской кинопробы. В том смешении всего американского, какое существует в наивных умах многих европейцев, Кордобано полагал, что интервью — это уже полпути к контракту на съемки в кино.
— Простите мое невежество, — сказал Бруин, — но кто ваш друг?
— Величайший тореро во всей Испании, — ответил дон Хасинто, — Кордобано Четвертый.
Женщины радостно завопили.
— Мы так восхищались вашими чудесными верониками[14] в Валенсии! — воскликнула миссис Линквист.
— Алиса, а какую фаэну[15] мы видели в Памплоне! — произнесла миссис Бруин.
Кордобано сдержанно поклонился. Он походил на принимавшего вызов средневекового рыцаря.
— Да, какую! — повторил Баярд благоговейным тоном.
— Лучшая фаэна из всех, что я видел, — добавил Лейк, подбросив кусочек сахара и небрежно поймав его.
Интервью было записано во второй половине дня. Кордобано говорил около часа, поносил соперников, описывал свой гений в мрачных, величественных тонах и выражал огромный интерес к американской индустрии развлечений. Все упоминания о Соединенных Штатах Баярд тут же стер с пленки. Для этнических пластинок дикари ему требовались действительно благородные.
Наутро мальчишки обратились к Рафаэлито через дона Хесуса, тот пытался выгнать их на улицу, пока не услышал, что Кордобано уже дал интервью. После укромной дискуссии шепотом Рафаэлито появился в шелковом халате, расписанном слишком маленькими матадорами и слишком большими быками. Лейк тут же сделал больше сотни снимков, паля, будто пулеметчик. Обо всех других тореро Рафаэлито отозвался пренебрежительно. Кордобано Четвертый? Могильщик, пытающийся сыграть Гамлета. Домингин? Не упоминайте при мне этой фамилии, она вызывает у меня мигрень. Литри? Это еще кто такой? Апарисио? Почему бы не начать с начала списка? И закончил интервью добрыми пожеланиями полковнику Даррилу Зануку и другим друзьям в Голливуде, но Баярд вновь принял меры, чтобы эти послания по назначению не дошли.
В полдень восьмого числа Эль Чаваль приехал поездом со своей куадрильей, вульгарной, шумной сворой, битниками с экватора. Он говорил по-английски, так как вырос на нефтепромыслах в Маракайбо, и заклеймил всех остальных матадоров как изнеженных слабаков, больше озабоченных своей внешностью, чем жестоким соперничеством. Его спутники, настроенные в основном столь же вызывающе, выражали одобрение демоническим ревом, когда он разносил своих соперников, и Баярду приходилось убавлять на магнитофоне звук, до того дикими были их зверские рыки.
Сеньор де Вильясека не знал об этих переменах в городке, так как выявлял в далеком поле способности своей кобылы. Сержант Кабрера стоял в кустах, будто «жучок» на скачках, притом не особенно удачливый. У кобылы были хорошо развиты музыкальные способности, только отцовская наследственность, видимо, преобладала, и когда сержант проигрывал на старом граммофоне пластинку с вальсом, животное, казалось, проникалось духом секидилий и сапатеадо[16], и сеньору де Вильясека нелегко было оставаться самоуверенным и даже вообще в седле.
«Выпустить в поле еще быка, — подумал сержант Кабрера, — и начнется хаос. Говоря словами бессмертного Сервантеса, оставь надежду, всяк сюда входящий».
Оливер Стилл тоже начинал терять хладнокровие. Проходя по городку, он обратил внимание, что не замечал в упор некого, потому что все в упор не замечали его. Повсюду слышалась английская речь, так как в Альканьон вливался поток иностранных афисионадо. Приехал «роллс-ройс» знаменитого литературного агента, никогда не слышавшего об Оливере Стилле, с агентом была кинозвезда, одетая в испанский национальный костюм для создания репутации. Из Гибралтара прибыли несколько групп чопорных офицеров британского флота в сопровождении кровожадных жен. К приехавшим на двух автобусах из Дюссельдорфа западногерманским туристам присоединились группы из Эйндховена и Упсалы. Таборные цыгане разбили шатры на окраине городка, исполняли подлинные танцы фламенко за непомерную плату, а в ожидании зрителей крутили джазовые пластинки. Продавцы самодельного лимонада и сахарной ваты заполняли все прибывающие на станцию поезда, а прямо под окном Оливера Стилла устроили трек для электрических автомобильчиков, поэтому его возвышенные раздумья нарушались искрением и хриплыми стонами маленьких экипажей, когда взрослые, вновь обретя детство, беззлобно сталкивались друг с другом.
Оливер Стилл пребывал в отвратительном, мягко говоря, настроении.
Поздно вечером он даже запустил чашкой в трек, и все залились добродушным смехом, сочтя, что он вошел в дух празднества. Кто-то даже запустил в ответ бутылкой газированной вишневой воды.
— Укладывай вещи! — рявкнул Стилл жене.
— Зачем?
— Не можешь обойтись без идиотских вопросов? Мы уезжаем.
— Сегодня ночью?
— Нет. Как только представится возможность, черт возьми.
— Куда?
— В Грецию. Или в Японию. Когда приму решение, скажу.
— Но…
— Ты что, простых слов не понимаешь?
Чтобы утешиться, великий человек взял недавний номер журнала «Атлантик Мансли» и стал читать вслух:
— «Вне всякого сомнения, Оливер Стилл и как человек, и как художник представляет собой последний сохраняющийся образец цивилизованного человека, либерального гуманиста, который не боится сомнений, не нуждается в яде убеждений для того, чтобы оправдывать существование. Как говорит он сам: «Разве не достаточно любви? Это река, протекающая по лугу человеческого сердца. Что за беда, если мы никогда не отыщем ее истока? Исследование не изменит того факта, что эта река существует, что вода ее чиста и тепла, что она очищающа, что в ней…».
— Тебе потребуются все твои книги? — спросила жена.
— Не перебивай.
Наконец великий день наступил. Президентом корриды был военный губернатор, генерал Кастро де Реал Монтихо, носивший прозвище Волк Сахары. Весил он более трехсот фунтов, дыхание его было громче, чем голос. Ровно в шесть часов он уселся на свое место в президентской ложе, грузно опираясь на руку изможденного легионера-марокканца. Рядом с генералом сидела герцогиня в белой мантилье, под которой топорщился целый набор гребней, отчего голова походила на радарную установку под маскировочной сетью, китайского мопса она держала на коленях так, чтобы он видел арену. На астматически сопящем и ворчащем мопсе тоже была мантилья, черного цвета, и матадорский плащ из красного бархата с его именем, вышитым золотой нитью. Графиня сидела рядом с герцогиней. На ней был андалусский костюм, из-за чего десятку сановников, сидевших непосредственно позади, арена была не видна совершенно. Рядом с графиней на пирамиде из подушек восседал герцог, а дон Хесус с поджатыми губами и в темных очках профессионального критика сидел со скучающим видом в конце ряда.
Места в тени были заняты главным образом светской публикой, съехавшейся по такому случаю из Мадрида и Севильи, но желтые головы шведов и датчан были явственно видны. Немцы оживленно передавали друг другу пиво и сосиски на огромные расстояния, некоторые дамы из опасения солнечного удара даже в тени завязали узлами уголки носовых платков и в этих не идущих им шлемах продолжали свой бесконечный пикник. Голливудская элита сидела в первом ряду, поблескивая оптикой. Простые люди, Бруины с Линквистами в том числе, сидели на солнце.
Дона Хесуса переполняло отвращение. Испания по бедности не могла обходиться без иностранцев. Он сделал все возможное, чтобы не допустить их сюда, но доллар, твердая марка, стабильная крона сказали свое слово. Генерал взглянул на часы, точнее, вытянул руку, и марокканец сказал ему, который час. Когда полез в нагрудный карман за платком, было слышно, как участилось его дыхание. Пока шарил в кармане, медали его позвякивали, словно металлофон. Наконец он нащупал платок и, сделав невероятное усилие, вытащил наружу.
Уныло прозвучали фанфары, медленно отворились ворота, из них выехали двое почтенного возраста всадников, с ног до головы одетых в черное, с оранжевыми кокардами на шляпах. Лошади их вышагивали, словно бы на пуантах, старыми балеринами, дающими последнее представление. Они возглавляли процессию. За ними шли тореро. Кордобано был одет в светло-зеленый костюм цвета своего «понтиака», он ступал по арене, не думая ни о чем, кроме своей осанки, горделивой до нелепости.
Рафаэлито, одетый в розовато-лиловое точь-в-точь по цвету «кадиллака», сдержанно, соблазнительно улыбался публике. Эль Чаваль выглядел в этом обществе совершенно чуждым, на нем был костюм цвета старой слоновой кости, повидавший, судя по заплатам и дырам, больше коррид, чем следовало. На лице его под не по размеру большой шляпой играла глуповатая улыбка. Позади них ехал сеньор де Вильясека, он почти все время нервозно оглядывался, так как лошадь уже доставляла ему беспокойство и как будто бы предпочитала пятиться назад. За ним следовали пикадоры, словно Санчо на взятых у Дон Кихота лошадях. Потом упряжка мулов под яркими чепраками, которым предстояло утаскивать с арены убитых быков, и старый грузовик, взятый напрокат у службы уборки улиц в соседнем городе, ржавые разбрызгиватели оставляли на песке две мокрые параллельные полоски.
Двое альгвасилов поклонились президенту, широко взмахнув шляпами, и сдержанным галопом поскакали по широкому кругу, матадоры поклонились в свою очередь, президент ответил им кивком. При этом кровь отлила от его подбородков, и они побелели. Затем матадоры сменили capotes de расео[17] на обычные плащи и стали ждать. Один из альгвасилов вернулся рысью, получил от президента приказ начинать и вручил ключ смотрителю ведущих в загон для быков ворот. Тут вновь появился сеньор де Вильясека, величавый, как конная статуя, и почти столь же недвижный, его кобыла поводила глазами в явном замешательстве.
Ворота загона внезапно распахнулись, тут же закрылись, и в солнечном свете возник один из свирепых быков доньи Консепсьон Моралес Прадо из Альбасете, ошеломленный, но уверенный. По толпе пронесся вздох ожидания. Привлеченный смутным шевелением толпы бык осторожно пошел вперед, и стало видно, что он прихрамывает.
— Fuera, fuera! — заревели зрители. — Долой его! Другого быка!
Сеньор де Вильясека разглядывал противника без особого энтузиазма, так как не мог заставить лошадь двинуться. Тут по сигналу оркестр заиграл пасодобль. Кобыла, проходившая выучку под звуки далекого граммофона и не научившаяся за свою недолгую жизнь разбираться в музыке, внезапно сорвалась с места и устремилась прямо к быку. Поднялся восторженный крик. Натиск сеньора де Вильясека был таким стремительным, что бык, не понявший, что такое несется к нему, робко попятился.
— Какая самоуверенность! — воскликнула герцогиня, и даже глаза ее собачки, казалось, выкатились от восхищения. Какой-то напряженный миг горожане поистине гордились своим мэром. Даже Рафаэлито подумал, не совершил ли ужасной ошибки. Однако это сомнение длилось недолго, потому что в одну и ту же секунду бык осознал, что несущееся к нему черное пятно — всего-навсего человек на лошади, а лошадь — что неподвижным препятствием посреди арены является страшный бык.
На последовавшую погоню сеньор де Вильясека не оказывал никакого влияния, правда, надо отдать ему должное, удерживался в седле. Бык явно обладал целеустремленностью и замечательным дыханием, а лошадь была на удивление глупым стратегом и даже пыталась покинуть арену, ударяя в барьер передними копытами.
Рога быка дважды запутывались в хвосте лошади, а толпа была до того ошеломлена, что даже не свистела. Наконец бык прекратил атаки и стоял в ярком солнечном свете, тяжело дыша. Извергся вулкан негодующих возгласов. Сеньор де Вильясека в ярости сумел остановить лошадь на противоположной стороне арены. С мрачным видом взял две бандерильи у своих помощников в кальехоне[18] и пришпорил животное со всей порожденной унижением жестокостью. Лошадь неохотно двинулась боком к центру арены. — Торо! — выкрикнул сеньор де Вильясека так, чтобы слышала вся Испания. — Торо! — выкрикнул снова он, голос его прозвучал рогом Роланда при Ронсевале, вызовом христианина неверным.
Шум утих благодаря великолепию этого вызова, его непреклонности, его благородству. На людей вызов подействовал немедленно, но, к несчастью, бык тоже услышал его и, повернув голову, увидел лошадь. Секунду спустя она тоже увидела его, и унизительная погоня возобновилась. В довершение всего мэр повернулся в седле и попытался вонзить бандерильи в спину быку. Обе, не попав в быка, упали на песок. К счастью, бык устал, и вторая погоня оказалась намного короче первой. Негодующие возгласы смешивались теперь со смехом. Сеньор де Вильясека взял у помощников еще бандерилий, сказал лошади несколько весьма оскорбительных слов и уговорил ее двинуться к тяжело дышащему быку. На сей раз его приближение к жертве было незаметнее. Он не делал попытки закричать. Вместо этого воспользовался склонностью лошади пятиться и дал ей волю, поэтому она приближалась к быку, не видя его. Бык стоял возле бурладеро, одного из четырех узких огражденных проходов в барьере, глядя на плохо оструганные доски, его черный язык был едва виден.
Тем временем как сеньор де Вильясека рассчитывал дистанцию для блестящей, триумфальной атаки, к голове быка протянулась длинная металлическая трубка. На одном ее конце был микрофон, на другом — Баярд Бруин-младший. Бык обнюхал микрофон, и Баярд, чьи взволнованные глаза виднелись над самым бурладеро, заорал в надежде побудить быка издать какой-то пригодный для записи звук. Разозленный сеньор де Вильясека жестом велел полицейским арестовать преступника, но при этом повернул лошадь мордой к быку. В ту минуту, когда он грузно свешивался вправо, указывая на Баярда обеими бандерильями, лошадь вздумала метнуться влево, и сеньор де Вильясека камнем упал на песок. Бык неторопливо подошел к нему, обнюхал, постоял над ним в бездействии, а потом среагировал на упорную барабанную дробь, которую выбивали на его спине ратанговые трости monosabios[19], повернулся, увидел лошадь и возобновил уже традиционную погоню.
Президент больше не мог этого выносить и объявил бой оконченным, приказал выпустить волов, и бык кротко убежал рысцой с арены, а тем временем сеньор де Вильясека, не стыдясь, плакал в объятьях доброго дона Эваристо, который находился в кальехоне на тот случай, если срочно потребуется соборование.
— Бык даже не убил меня! — простонал мэр.