Старик громко высморкался и аккуратно сложил платок.
- Его жизнь?.. В ней нам теперь кое-что ясно.
Он раздумчиво покачал головой.
- Он пил, не мог не напиваться до бесчувствия. Представьте себе, в тамошнем климате, при такой нестерпимой жаре... Это была не жизнь, а умопомрачение и затмение чувств, непрерывный бред.
- Больше всего меня интересует, почему он вернулся, сказал хирург в приливе необычной для него общительности. Почему, собственно, он возвращался... с такой лихорадочной поспешностью? Лететь в эдакую бурю, словно нельзя было подождать... И потом желтая лихорадка... Значит, за четыре-пять дней до аварии он еще был там, в тропиках, не так ли? Значит... право, я не знаю... он должен был буквально перепрыгивать с самолета на самолет. Странно! Я все думаю, какая же необыкновенно важная была у него причина - так спешить. И - бац - он разбился в этой гонке!..
Старый врач поднял голову.
- Слушайте... он все равно был обречен. Даже если бы не разбился. Его песенка спета.
- Почему?
- Диабет, печень... а главное, сердце. Его все равно нельзя было спасти. Эх, коллега, это не пустяк - возвращаться домой. Такой далекий путь! - Старик встал. - Снимите с него сфигмометр, сестричка. Что ж, он вернулся и уже почти дома. Больше он не блуждает, теперь он на верном пути... Верно ведь, а, голубчик?
"Милый доктор, когда у вас найдется свободное время, прочтите эти странички. Скажу вам заранее: в них идет речь о человеке, который упал с неба.
У вас в больнице его называют пациентом Икс. Вы советовали мне забыть о нем, но я не послушался, и вот результат эта рукопись. Не будь он безыменным пациентом, знай вы о нем хоть что-нибудь, мне бы, наверное, и в голову не пришло размышлять об этом человеке. Но его фатальное инкогнито не давало мне покоя. Из этого вы можете заключить, насколько случайны и поверхностны причины, которые будят нашу мысль.
Я думал все это время о нем, то есть сочинял его историю, - один из тысяч рассказов, которые я никогда не опубликую. Скверная это привычка - смотреть на людей и на вещи, как на материал для рассказа. Но стоит только ступить на этот путь - и дело пропало: вы, как говорится, даете волю своей фантазии; ничто не мешает вам выдумывать что угодно, ибо сфера возможного неисчерпаема, оно таится в каждом человеке, в каждом событии, оно беспредельно и радостно волнует своими просторами. Но лучше остановись! В каком бы направлении ты ни двигался - ты поймешь, что по этому пути вымысла можно идти уверенно, если проверять правильность каждого своего шага. В этом все дело! И вот ломай себе голову, какая из возможностей наиболее возможна и правдоподобна, подкрепи ее знаниями и доводами, обуздывай свою фантазию, чтобы она не сбилась с того таинственного и верного направления, который называется художественной правдой.
Какая нелепость - высасывать правду из пальца, выдумывать характеры и события, а потом относиться к ним, как к подлинным. Выскажу вам сумасбродную метафизическую идею: самая вероятная возможность из всех была бы действительностью. Вот она, навязчивая идея всех фантастов: гоняться за действительностью в дебрях нереального. Если вы думаете, что нас удовлетворяет сочинение вымыслов, вы ошибаетесь. Наша мания еще чудовищнее: мы пытаемся создавать самую действительность.
Короче говоря: трое суток (включая сон и сновидения) меня мучила история одной жизни, которую я сам бессовестно выдумал - от начала до конца. Я не написал бы этого рассказа для читателей, как не написал многих других. Но чтобы избавиться от мыслей о нем... Кроме того, вы в какой-то мере создали моего героя из бинтов и ваты, и потому возвращаю его вам. Не говорю уже о том, что вы посоветовали мне пускать мыльные пузыри. Этот пузырь мог бы быть очень ярким. Но, сдается, нынче слишком суровое время для того, чтобы завороженным взглядом созерцать яркие, изменчивые краски жизни..."
Хирург скептически прикинул, сколько страниц в рукописи. В этот момент отворилась дверь, и сестра молча кивнула головой, видимо в сторону палаты номер шесть. Хирург отбросил рукопись и выскочил. Ага, значит конец...
Он слегка нахмурился, увидев, что на постель пациента Икс присел молодой длинноволосый врач (эти терапевты скоро мне тут на голову сядут!) и щупает пульс у неподвижного тела. Миловидная сестра (тоже не из нашего отделения), видимо новенькая, не сводит глаз с пышной шевелюры ассистента...
Хирург хотел сказать что-то не слишком любезное, но ассистент, который еще не видел его, поднял голову:
- Пульс не прощупывается. Поставьте здесь ширму, сестра.
РАССКАЗ ПИСАТЕЛЯ
XIX
Вспомним прежде всего происшествие, которое дает нам повод вернуться к ряду предыдущих событий. Чтобы реконструировать эту историю, волей-неволей приходится начать с конца.
Жарким ветреным днем разбился самолет. Пилот сгорел заживо, пассажир смертельно ранен и не приходит в сознание. Невольно представляешь себе, как окрестные жители сбегаются к горящим обломкам.
Они возбуждены, как всякие очевидцы катастрофы, они замирают от ужаса и наперебой советуют, что предпринять, но никто не отваживается поднять бесчувственное тело, всех парализовали страх и физическое отвращение. Потом прибегают полицейские и в обшей сумятице возникает какое-то подобие порядка. Полицейские кричат на людей, одному велят сделать то, другому другое. Любопытно, что люди внешне неохотно, но с внутренним облегчением послушно выполняют эти распоряжения. Они бегут за пожарными, за доктором, вызывают машину скорой помощи. Тем временем полицейские записывают свидетелей, а собравшиеся почтительно молчат и переминаются с ноги на ногу, - ведь они присутствуют при официальной процедуре. Мне никогда не доводилось быть очевидцем такой катастрофы, но я захвачен ею, я тоже один из зрителей, я тоже со всех ног, запыхавшись, бегу по меже, торопясь поглядеть, что случилось, но стараюсь не затоптать посевы (ведь я сельский житель). Я тоже ужасаюсь и даю советы, высказываю мнение, что летчик, наверно, не выключил мотора и надо, мол, было гасить песком... Все эти подробности я выдумал совсем бескорыстно и зря, потому что они не нужны мне ни для этого, ни для какого-либо другого сюжета, и я даже не смогу похвалиться знакомым, что был свидетелем крупной катастрофы. У вас, доктор, нет ни капли фантазии. Вы сказали только "бедняга", и этим вопрос был для вас исчерпан (помимо вашей чисто врачебной функции).
Какая простая и правильная реакция! А я хватаюсь за страшные и мучительные подробности, расписываю их самому себе. Мне часто бывает стыдно, когда я вижу, как люди просто и по-человечески реагируют на разные жизненные события, которые для меня - лишь повод дать волю своей сумасбродной фантазии.
Не знаю, что это у меня такое: непоседливая игривость или, наоборот, своеобразная и упрямая дотошность... Но, возвращаясь к нашему случаю, скажу, что я разукрасил это смертельное падение столькими гнетущими и невероятными подробностями, что теперь в стыде и раскаянии готов отказаться от всех внешних деталей и изобразить аварию самолета, как падение архангела с перебитыми крыльями.
Для вас все это проще, - вы скажете: "Бедняга", и словно осените крестным знамением место происшествия.
Мой рассказ, возможно, кажется вам несколько сбивчивым. Фантазия сама по себе, по-видимому, аморальна и жестока, как ребенок: она увлекается ужасным и смешным. Как часто вел я своих вымышленных героев путями страданий и унижений лишь для того, чтобы острее жалеть их. Таковы мы, создатели вымысла: чтобы прославить своего героя или воздать ему должное, мы прежде обрекаем его на тяжелый удел, возлагаем на его плечи безмерное бремя страданий и борьбы. Но разве не в этом смысл жизни? Если человек хочет доказать, что прожил жизнь не зря, он покачает головой и скажет: "Да, много мне довелось пережить!" Так вот, доктор, давайте разделим обязанности: вы будете из любви к человеку и по призванию врачевать его недуги и исправлять физические недостатки. А я из любви к человеку и тоже по призванию буду награждать его лишениями и конфликтами и вкладывать персты в его раны, хоть у меня и нет целительного бальзама. Вы погладите шов, который отлично сросся, а я с трепетом измерю глубину раны, но в конце концов, может быть, окажется, что и я. умеряю страдания, рассказывая, как они мучительны.
Итак, я стараюсь оправдать литературу за ее пристрастие к трагедии и к насмешке. Ведь и то и другое - это окольные пути, изобретенные фантазией для того, чтобы своими средствами, своими нереальными путями создавать иллюзию реальности. Действительность сама по себе не трагична и не смешна; она слишком серьезна и бесконечна, чтобы быть смешной или трагичной. Сочувствие и смех - это только наш отклик на события, происходящие вне нас. Вызовите любым способом в читателе такой отклик - и вы создадите у него впечатление, что вне нас произошло нечто подлинное; вымысел выглядит тем подлиннее, чем сильнее искусственно созданный им эмоциональный резонанс. Господи боже, каких только трюков и фокусов не изобретаем мы, творцы вымысла, для того чтобы покрепче встряхнуть очерствевшую читательскую душу!
Милый доктор, в вашей жизни серьезного и добросовестного врача остается не много места для сочувствия и смеха. Вы не будете с содроганием глядеть на человека, обливающегося кровью, вы сотрете кровь и окажете необходимую помощь. Вы не станете потешаться над смешным видом человека, облитого соусом, а наоборот, посоветуете ему вытереться; в результате смолкнет хохот окружающих и инцидент будет исчерпан. Ну, а мы, писатели, придумываем происшествия, которых .вы не можете отменить, в которые не можете практически вмешаться. Они непоправимы и неизменны, как история. Поэтому отбросьте книгу или отдайтесь во власть чувств, которыми она проникнута, и ищите за ними действительность, отвечающую этим чувствам.
А вот вам профессиональный вывод из сказанного: вступив на путь вымысла, я избираю события незаурядные, потрясающие. Я оцениваю фантазию, как мясник тушу: сенсация должна быть тучной, упитанной. Вот, например, авария самолета и гибель человека,- ужас и сумятица, мимо которых нельзя пройти равнодушно. Боже, какой безнадежный хаос! Что делать с этими поломанными крыльями и упорами, как собрать и скрепить их, чтобы самолет взлетел хоть еще раз, подобно бумажному змею на веревке, конец которой у меня в руке? На все это можно только глядеть, затаив дыхание от страха, или вздохнуть и сказать, серьезно и сочувственно, как сказал один порядочный человек: "Бедняга!"
XX
О фантазии говорят, что она блуждает. Может быть,(иной раз это и так (только не в художественной литературе), но гораздо чаще фантазия бежит, чуткая и внимательная, словно охотничий пес, вынюхивая свежий след. Она сопит от усердия, рвется с поводка и тянет нас то туда, то сюда. Вы охотник и знаете, что собака, идущая по следу, как бы ни был извилист ее путь, не блуждает, а держится его упорно и настойчиво. Должен вам сказать, что правильно натренированная фантазия не имеет ничего общего с неопределенным мечтательством. Она работает и притом весьма ревностно и целеустремленно. Правда, иной раз ей приходится остановиться или бежать зигзагами, но лишь затем, чтобы убедиться, что это не то направление, которое ей нужно. Куда ты спешишь, неугомонная собачка, за чем гонишься, где твоя цель?
Цель? Какая цель? Я бегу за кем-то живым и еще не знаю, где его настигну.
Поверьте мне, писать роман - занятие, больше похожее на охоту, чем, например, на постройку храма по готовым чертежам. До самого последнего момента нас подстерегают сюрпризы - мы попадаем в самые неожиданные места, но лишь потому, что в упоении неуклонно идем по горячему следу. Преследуя белого оленя, мы почти случайно, мимоходом, открываем новые страны. Творчество - это приключение; и больше я не стану расхваливать это занятие,- довольно! Заблудиться невозможно, пока мы точно придерживаемся следа. Куда бы мы по нему ни шли, хоть на Стеклянную гору или за огненным хвостом метеора, направление избрано правильное, и, слава богу, мы не сбились с пути. Стоит ли говорить здесь о том, как худо писателю, если он собьется с пути; умолчим о недостойных и беспомощных попытках двигаться дальше, о бесславном возвращении, когда фантазия, как усталый и пристыженный пес, плетется за нами следом, вместо того чтобы бежать впереди...
Говоря по существу: к черту фантазию, она не нужна, она не помогает нам заглянуть дальше кончика собственного носа, если бока ее не вздрагивают, как у ретивого охотничьего пса. Пусть лучше она ляжет у ваших ног, если не чует еще незримого пути и не рвется, высунув язык, бежать по следу до самого конца. То, что называют талантом, это в большинстве случаев увлечение или одержимость, стремление .преследовать что-то живое, гнаться за зверем, затерявшимся в просторах мира. Мир, дорогой мой, велик, его не объять нашим опытом, он состоит из горсточки фактов и космоса возможностей.
Все, чего мы не знаем, - это возможность, а каждый отдельный факт - лишь звено в цепочке предшествующих и будущих возможностей. Ничего не поделаешь; если мы идем по следам человека, нужно пуститься в этот мир домысла, нужно вынюхивать все возможные шаги героя, прошлые и будущие, надо преследовать его своей фантазией, чтобы он предстал перед нами во всей своей пока еще не выявленной реальности. Совершенно неважно, взят он из жизни или целиком вымышлен. Он может быть Ариелем или коробейником, оба сотканы из чистого и бесконечного материала возможности, в которой содержится все, в том числе и подлинно сущее. То, что называется былью или героем, взятым из жизни, для нас лишь одна из тысяч возможностей, да еще, быть может, не самая закономерная и значительная. Всякая быль - это лишь наугад раскрытая страница или наугад прочтенное слово в сибиллиной Книге мудрости; мы же хотим знать больше.
Я пытаюсь объяснить вам, что, руководясь фантазией, мы переступаем рубеж бесконечности, выходим в мир, не ограниченный нашим опытом, лежащий за пределами познания, содержащий неизмеримо больше того, что нам известно. И скажу вам, что мы ни за что не отважились бы вступить в эти беспредельные края, если бы не ворвались туда совсем случайно и внезапно, в стремительной погоне за чем-то, ускользавшим от нас. Если бы бес-искуситель шептал нам: "Ну-ка, придумай что-нибудь несуществующее", мы бы смутились и отказались от столь пустого и бессмысленного занятия. Нам было бы страшно пуститься без цели в неизвестном направлении по этому Mare tenebrarum 1. Зададимся же вопросом: какой смысл человеку, который не хочет, чтобы его считали безумцем или обманщиком, выдумывать что-то несуществующее? Есть только один ответ, к счастью, ясный и несомненный: оставьте его в покое - он не может иначе. Он поступает так не по своей воле, его тянет, как на аркане, он гонится за чем-то, и его извилистый путь это путь необходимости. А что такое необходимость, спросите не его, а бога.
Почему, спрашивается, мое внимание так занимает человек, упавший с неба? Почему именно он, а не Ариель или Гекуба? Что мне Гекуба! Но ведь может случиться и так, что на некоторое время для меня не будет ничего более важного в мире, чем Гекуба, что я стану единоборствовать с ней, пока она не благословит меня, как ангел Иакова. И милостью судьбы мне будет суждено найти в своей душе жизнь и страдания старой, опухшей от слез женщины. А впрочем, бог с ней, с Гекубой! Быть может, я лишь по легкомыслию не уделяю ей должного внимания, но, как я уже сказал, сейчас меня занимает человек, который не долетел до своей цели.
И виноваты в этом, по-моему, вы; вы сказали со своей обычной деловитостью: "А какого черта он летел в такую бурю?" Да, вот именно, какого черта? Черт побери, какого черта? Тысяча чертей, какого черта он летел в такую бурю? Какая неотложная, неотвратимая причина заставила его предпринять этот безрассудный полет? Тут есть чему удивиться и о чем поразмыслить. Да, человек может случайно погибнуть при катастрофе. Но если он летит всему наперекор, это уже не случайность. Ясно, что по каким-то причинам он должен был лететь. Вот тут, над этими
1 Море мрака (лат.).
обломками, похожими на груду поломанных игрушек, завершилось крупное событие, в котором слились случайность и необходимость. Необходимость и случайность - две опоры треножника, на котором восседает Пифия. Третья опора - это тайна.
Вы показали мне этого человека без лица и без имени - человека без сознания. Сознание - последний паспорт жизни; у кого его нет, тот поистине Неизвестный в самом строгом и мрачном смысле этого слова. Когда вы стояли над постелью пациента Икс, не мучила ли вас мысль, что мы обязаны установить его личность, что. это наш нравственный долг перед ним? Мучила, я видел это по вашим глазам!
"Хоть бы узнать, кто он такой и куда спешил, тогда можно было бы сообщить его близким, что он здесь, и этим выполнить долг гуманности". Я не так гуманен, как вы, я не думал о его делах, меня обуял азарт следопыта. И теперь меня не удержит никто и ничто.
Счастливо оставаться, а я отправляюсь по следу!
Но поскольку он Неизвестный, я выдумаю его, начну искать его в его возможностях. Вы спрашиваете, какое мне до него дело? Если бы я это знал! Знаю только одно - сейчас я одержим мыслью о нем.
XXI
Я сказал "азарт следопыта" и убеждаюсь, что это верно. Возник этот азарт чисто случайно и благодаря такому пустяковому обстоятельству, что просто стыдно сознаться. Когда пострадавшего привезли к вам, вы сказали, что его документы, видимо, сгорели, а в карманах нашлась лишь пригоршня монет: французских, английских, американских и голландских.
Меня поразила такая коллекция. Правда, можно было предположить, что человек побывал во всех этих странах и потому в его карманах осталась неизрасходованная мелочь. Но сам я, путешествуя, всегда стараюсь на границе избавиться от мелких монет страны, которую покидаю: во-первых, потому что их уже больше не обменяешь, во-вторых, для того, чтобы они не путались с другими. Мне пришло в голову, что для нашего Икса все это, видимо, была привычная мелочь и он жил в странах, где она постоянно в ходу.
Ага, сказал я себе, Антильские острова, - ПуэртоРико, Мартиника, Барбадос и Кюрасао - таковы американские, британские, голландские и французские колонии с валютой метрополий.