1. "Сколько позволяли средства".
"Нам кажется, - писал фельетонист в середине сороковых годов, - что из всех возможных бедностей самая гадкая, самая отвратительная, неблагодарная, низкая и грязная бедность - светская, хотя она очень редка, та бедность, которая промотала последнюю копейку, но по обязанности разъезжает в каретах, брызжет грязью на пешехода, честным трудом добывающего себе хлеб в поте лица, и, несмотря ни на что, имеет служителей в белых галстуках и белых перчатках. Эта нищета, стыдящаяся просить милостыню, но не стыдящаяся брать ее самым наглым и бессовестным образом" (1).
Тип бедняка, прикидывающегося богачом, или богача, пеняющего на бедность, так или иначе затронут чуть ли не в каждом сочинении Достоевского от "Бедных людей" и до "Братьев Карамазовых". Даже о бесспорном таланте Достоевский мог говорить с поправкой на богатство или бедность. "Вчера заезжал к Перову... - пишет он жене из Москвы в октябре 1872 года. - Живет Перов в казенной квартире, если б оценить на петербургские деньги тысячи в две или гораздо больше. Он кажется богатый человек" (2). "Богатством" и "бедностью" определял он и меру собственного таланта, и, по свидетельству современников, не раз кидался в омут "светской бедности", заставив свое окружение гадать о том, что стояло за этой страстью к показной роскоши. И даже в вопросе о том, бедна ли была семья Достоевских или, наоборот, достаточно богата, не существует единого мнения. Возможно, его рождение в больнице для бедных легло в основание мифа о "нелегкой" жизни в семье Достоевских (Виконт Мельхиор де Вогуэ). сторону Мифа о богатстве деда придерживается дочь писателя, оставившая мемуарный отцет о семье. Существует и промежурочная позиция:
"... семья Достоевских вовсе не была так бедна, как то обычно изображается... домашней прислуги было 7 человек. Для выездов на практику [доктор Достоевский] пользовался четверкой собственных лошадей" (3).
Однако, "бедностью" была тема, составившая дебют "Бедных людей". И если допустить наличие автобиографического материала во всех сочинениях Достоевского, включая "Бедных людях", что мне представляется очевидным, то речь должна пойти о "бедности" как неком генераторе творчества, возможно, стимулированного чтением романтической литературы. Однако, за пределами литературного чтения существовал и другой источник "бедности" как темы.
"... Пишете, любезный папенька, что сами не при деньгах и что уже будете не в состоянии прислать мне хоть что-нибудь к лагерям. Дети, понимающие отношенья своих родителей, должны сами разделять с ними всю радость и горе... Я не буду требовать от Вас многого.
Что же, не пив чаю, не умрешь с голода. Проживу как-нибудь! Но я прошу у Вас хоть что нибудь... на сапоги в лагери..." (4).
Пять дней спустя, к тому же письму, датированному июнем 1838 года, делается приписка.
"Теперь же, любез/ный/ папенька, вспомните, что я служу в полном смысле слова. Волей или неволей я должен сообразоваться вполне с уставами моего теперешнего общества. К чему делать исключенья собой? Подобные исключенья подвергают иногда ужасным неприятностям. Вы сами это понимаете, любезный папенька. Вы жили с людьми. Теперь: лагерная жизнь каждого воспитанника... требует по крайней мере 40 руб. денег... В эту сумму не включаю таких потребностей, как, например, иметь чай, сахар и проч. Это и без того необходимо не из одного приличия, а из нужды. Когда вы мокнете в сырую погоду под дождем... без чаю можно заболеть; что со мной случилось прошлого года на походе. Но все же я, уважая Вашу нужду, не буду пить чаю. Требую только необходимого на 2 пары простых сапог - 16 руб." (5).
Конечно, понятие "необходимого" требует существенных оговорок.
"Я жил в одном с ним лагере, в такой же полотняной палатке, отстоявшей от палатки, в которой он находился (мы тогда еще не были знакомы), всего только в двадцати саженях расстояния, и обходился без своего чая (казенный давали у нас по утрам и вечерам, а в Инженерном училище один раз в день), без собственных сапогов, довольствуясь казенными, и без сундука для книг, хотя я читал их не менее, чем Ф.М.Достоевский, - вспоминает Петр Семенов-Тян-Шанский, товарищ по Инженерному училищу. - Стало быть все это было не действительной потребностью, а делалось просто для того, чтобы не отстать от других товарищей, у которых были и свой чай, и свои сапоги, и свой сундук. В нашем более богатом, аристократическом заведении мои товарищи тратили в среднем рублей триста на лагерь, а были и такие, которых траты доходили до 3000 рублей, мне же присылали, и то неаккуратно, 10 рублей на лагерь, и я не тяготился безденежьем. По окончании Инженерного училища, до выхода своего в отставку, Достоевский получал жалованье и от опекуна, всего пять тысяч рублей ассигнациями, а я получал после окончания курса в военно-учебном заведении и во время слушанья лекций в университете всего тысячу рублей ассигнациями" (6).
О том, что позиция Семенова-Тан-Шанского знакома Достоевскому не менее, чем своя собственная, нам не трудно убедиться. "Не пив чаю, не умрешь с голода", - покорно соглашается он с отцом, ставя свою подпись под первой датой. Но значит ли это, что он желает отказаться от чая? Отсылка двух писем, датированных с недельным интервалом, то есть обращение к отцу от лица двух корреспондентов, подписывающихся одним именем из двух временных точек отсчета, оказывается поставленным на службу особой задаче. Как удержать за собой право, в котором ему отказано? Подпись под первой датой выражает готовность разделить с отцом бремя "бедности", в то время как подпись под новой датой нацелена на исполнение каприза. "Бедность" доктора Достоевского становится одновременно и досадным препятствием, и источником вдохновения. Зная, что отец всю жизнь прикидывался бедняком, сын видит свою задачу в том, чтобы удержать за собой замашки богача, оставаясь бедняком в глазах отца.
Что же происходит. Тема "покорной бедности", то есть готовности бедняка пренебречь даже необходимым, разработанная в первом письме, оказывается переписанной в обратном порядке двойником первого корреспондента и под новой датой. Во втором письме посягательство сына на капитал отца оказывается выраженным в терминах необходимости, а право отца охранять свой капитал от посягательств сына представленным как каприз. Смиренный вызов отцу в виде мнимого желания отказаться от чая ("Но все же я, уважая Вашу нужду, не буду пить чаю") повторен уже не в знак покорной бедности, как в первый раз, а в защиту идеи "необходимости" тратить приобретенное богатство ("Вы сами это понимаете, любезный папенька. Вы жили с людьми"). Генератором темы "бедности" оказывается литературная фантазия.
27 мая 1839 года от отца поступает ответ.
"Пишешь ты, что терпишь и в лагерях будешь терпеть нужду в самых необходимейших вещах, - отвечает адресат Ф.М. Достоевского, - как то, в чае, сапогах и т.п. и даже изъявляешь на ближних своих неудовольствие, в коем разряде, без сомнения, и я состою, в том, что они тебя забывают. Как ты несправедлив ко мне в сем отношении!.. Теперь ты, выложивши математически свои надобности, требуешь еще 40 руб. Друг мой, роптать на отца за то, что он тебе прислал, сколько позволяли средства, предосудительно и даже грешно. Вспомни, что я писал третьего года к вам обоим, что урожай хлеба дурной, прошлого года писал тоже, что озимого хлеба совсем ничего не уродилось; теперь пишу тебе, что за нынешнем летом последует решительное и конечное расстройство нашего состояния... Озимые поля черны, как будто и не были сеяны... Это угрожает не только разорением, но и совершенным голодом! После этого станешь ли роптать на отца за то, что посылает мало. Я терплю ужаснейшую нужду в платье, ибо уже четыре года я себе решительно не сделал ни одного, старое же пришло в ветхость, не имею никогда собственно для себя ни одной копейки, но я подожду". (7).
"Чайный дискурс" принадлежит, по мнению Бурсова, к числу травматических воспоминаний Достоевского.
"Двадцать пять лет помнил Достоевский обиду на отца, - пишет Бурсов, из-за уважения к нужде которого ему пришлось отказать себе в чае. И вот наступил подходящий случай для того, чтобы вынуть этот крошечный эпизод из копилки обид и предъявить обвинительный акт. Эпизод с чаем послужил основанием для целой философской теории предпочтения личного каприза существованию всей вселенной. Перед лицом человечества герой 'Записок из подполья' настаивает на своем стакане чая, пускай из-за этого придется погибнуть целому свету" (8).
Разгадав за словами покорности бунт и каприз, отец все же соглашается исполнить желание сына, заплатив по счетам, и нет указания на то, чтобы сын когда-либо был унижен отказом.
"Теперь посылаю тебе тридцать пять рублей ассигнациями, что по московскому курсу составляют 43 руб. 75 к., расходуй их расчетливо, ибо повторяю, что я не скоро буду в состоянии тебе послать", - потворствует отец.
Но значит ли это, что его потворство сыну было односторонним?
В той же мере, в какой сын посягал на отцовское богатство, требуя у него денежных субсидий, "папенька", требующий покорности в рамках формулы нищеты, насаждал собственные ценности. И если в каждом новом испытании отец ждал подтверждения мифа о неизбежности судьбы, предвещающей голодную смерть, сын принимал нищету лишь как формулу сочинительства, сторонась лишений в реальной жизни. "Вспомни, что я писал третьего года к вам обоим" - пишет доктор Достоевский сыну, который помнит и без того, что третьего года отец писал о том же, о чем писал "прошлого года". И пока тема нищеты остается сочинительской, лишения, вытекающие из нее, - фиктивные. Заметим, что богачом, прикидывающимся бедняком, предстоит погибнуть и "Господину Прохарчину", причем, погибнуть из-за незнания того, как воспользоваться собственным богатством. Прохарчин, как и доктор Достоевский, "самоопределяет себя - постоянно, последовательно, весьма изобретательно ... именно как бедняка, т.е. ниже, чем то, на что он мог бы претендовать, имея чиновническое жалованье (не говоря уже о его накоплениях, скрытых для внешнего наблюдателя). Такое самоопределение Прохарчина вполне целесообразно, поскольку гарантии своей социальной устойчивости и безопасности он видит не в богатстве, а как раз в сокрытии его" (9). Как формула сочинительства, миф о нищете был представлен доктором Достоевским не как события прошедшего или настоящего, а как угроза в будущем, иногда даже не в изъявительном, а в сослагательном наклонении. Однако хотя неотъемлемую часть формулы нищеты, не выходящей за пределы фантазии, составлял дискурс о грядущей нужде и гибели, каждый корреспондент не оказывался в убытке, получая то, чего ему недостает.
О зачислении в инженерное училище Достоевский оповестил отца письмом, датированным 4 февраля 1838, в котором поблагодарил за присылку денег.
"Наконец-то я поступил в Г/лавное/ и/нженерное/ училище, наконец-то я надел мундир и вступил совершенно на службу царскую", - сообщил он отцу (10).
За первый год обучения сына в Инженерном училище в адрес отца было направлено еще два письма, содержание которых тоже требует рассмотрения.
"Любезнейший папенька! - пишет Достоевский после четырехмесячного перерыва,
Боже мой, как давно не писал я вам, как давно я не вкушал этих минут истинного, сердечного блаженства, истинного, чистого, возвышенного... блаженства, которое ощущают только те, которым есть с кем разделить часы восторга и бедствий; которым есть кому поверить все, что совершается в душе их. О, как жадно теперь я упиваюсь этим блаженсвом.
Спешу вам открыть причины моего молчания (11).
Аффектация сыновнего восторга, хотя и заканчивалась прагматической просьбой о денежной помощи, все же строилась на одном и том же расчете, "математическом", как справедливо называл его сам доктор Достоевский.
"'... Пишете Вы, любезный папенька, что Вы теперь одни -одинехоньки, и что сестра и Варенька оставили Вас. О, не ропщите же и на нас, любезнейший папенька. Верьте, что вся жизнь моя будет иметь одно целью - любить и угождать Вам. Что делать, богу так угодно...'.
Это - нижайшее сыновье почтение к родителю, однако не трудно заметить, что оно строго рассчитанное, - комментирует письмо Достоевского Б.И. Бурсов. - Вслед за сыновним почтением - столь же обдуманное выражение готовности исполнить родительское повеление, надо полагать, им самим же, Федором Михайловичем, сформулированное на основании каких-то хитроумных слов отца.
'Вы мне приказали быть с Вами откровенным, любезнейший папенька, насчет нужд моих. Затем новое заверение во всепоглощающей любви к отцу. 'Скоро праздник в нашем семействе: торжественный день Вашего ангела; обливаюсь слезами, исторгнутыми воспоминаньями. Все, что может быть счастливого в мире, всего желаю Вам, ангел наш!..'
Но цель всего этого одна - перехитрить отца и вымолить у него хоть малую толику денег...
Во втором письме к отцу юный Достоевский еще дипломатичнее. Подумайте, какая уступчивость и жертвенность: '... уважая Вашу нужду, не буду пить чаю'. Однако перед этим сказано, что от чая он не может отказаться, ибо чай - не каприз, а необходимость. Отец мог прочесть письмо сына и так и этак, а сын и в том, и в другом случае выглядел покорным отцу и любящим отца, но добивающимся своей цели с такой обдуманной тонкостью" (12).
И все же "обдуманная тонкость" заключалась не столько в сыновней аффектации, которая, разумеется, была вполне уместной в контексте просьбы, сколько в ссылке на бедность ("Да, я теперь порядочно беден"). Без контракта, в котором и расточительности сына, и бережливости отца, обладающего достаточным богатством, чтобы удовлетворить каприз сына, надлежало быть уравненными под именем "бедности", отцу незачем было раскошеливаться, а сыну проявлять расточительность. И если автором контракта о бедности можно считать доктора Достоевского, ученик внес в него немалые усовершенствования.
"С самым бескорыстным и восторженным чувством следил я все это последнее время за подвигом вашим, - писал ссыльный Достоевский генералу Э.И. Тотлебену. - Если б вы знали, с каким наслаждением говорил я о Вас другим, Вы бы поверили мне. Если бы вы знали, с какою гордостию припомнил я, что имел честь знать вас лично!.. Ваш подвиг так славен, что даже такие слова не могут показаться лестью... Я припомнил вас всегда с смелыми, чистыми и возвышенными движениями сердца и - поверил надежде!.. У меня есть до Вас одна чрезвычайная просьба... " (13).
1 октября 1856 года Ф.М. Достоевскому был возвращен чин прапорщика, что говорит о том, что Э.И. Тотлебен выполнил первую просьбу сочинителя, нацелившегося на восстановление офицерского чина, которого он был лишен по приговору суда. Послание к Э.И.Тотлебену, севастопольскому герою, "продумано до последней запятой, - комментирует Б.И. Бурсов. - Лести здесь сверх всякой меры" (14). Но только ли лестью добился Ф.М. Достоевский исполнения своего каприза? В той реальности, которая подразумевается в его сочинении, расчет, вероятно, строился на двойственном положении обоих корреспондентов. Ф.М. Достоевский обращался к Тотлебену, именуя себя "простым солдатом", хотя не мог не понимать, что будь он тем, кем себя представляет, он вряд ли имел шанс вступить в переписку с генерал-адъютантом. Эдуард Иванович Тотлебен был старшим братом школьного товарища Ф.М. Достоевского, то есть принадлежал к тому читательскому кругу, который когда-то вознес на гребень славы поручика Достоевского. Однако, в расчете Ф.М. Достоевского мог присутствовать еще один элемент, о котором мимолетно упоминает в мемуарах его младший брат.
"К Адольфу Ивановичу Тотлебену, - вспоминает Андрей Достоевский, часто приезжал его родной брат Эдуард Иванович, впоследствии знаменитый инженер, защитник Севастополя и герой Плевны, граф Тотлебен.... Замечательно, что он, как я тогда слышал, окончив обучение в кондукторских классах главного инженерного училища, по каким-то обстоятельствам не мог поступить в офицерские классы, а был командирован в саперные войска, в каковых и провел службу вплоть до чина генерал-майора. А потому собственно-то говоря, и с ним случилась та аномалия, что он... должен был считаться не окончившим курс в инженерной академии" (15).
Короче, Ф.М. Достоевский сочинял лестное и почтительное письмо, зная заранее, что стоящее за лестью требование не может не быть расценено адресатом как высокая честь. И тут возможна еще одна тонкость. В обращении разжалованного сочинителя от лица "простого солдата" адресат мог прочесть готовность понести добровольное унижение сродни комплексу Грушницкого с целью получить впоследствии награду, несоизмеримо более высокую, чем само унижение. Ведь называя себя "простым солдатом", Достоевский уже видел себя в чине унтер-офицера, а затем и офицера, трансформацией в которые он мечтал быть обязанным милости своего корреспондена.
"мимоходом уведомляю тебя, что я произведен в унт/ер/-офицеры, - пишет он вскорости брату Михаилу, - что довольно важно, ибо следующая милость, если будет, должна быть, натурально, значительнее унт/ер/-офицерства). Меня здесь уверяют, что года через два или даже через год я могу быть официально представлен в офицеры" (16).
Однако, как объяснить, что, нацелившись на прагматическую мишень, Ф.М. Достоевский убеждает корреспондента принять ее за "бескорыстное и восторженное чувство"? И как понять позицию корреспондентов, отказывающихся распознать в демонстрации чувств, выдаваемых за подлинные, цепкий расчет? Конечно, контракт Ф.М. Достоевского требовал особого корреспондента, способного увидеть в параде аффектированных эмоций признаки самоунижения, удовлетворяющие потребностям корреспондента. Надо думать, Э.И. Тотлебен проявил готовность помочь вовсе не потому, что его прельстили сладкие похвалы Достоевского, а ввиду того, что ему подходила задача принять на себя роль спасителя. Соответственно, экзальтированный восторг и самоуничижение были необходимы Достоевскому для балансирования собственного чувства страха - страха перед нищетой, перед новыми ударами судьбы, перед реальными унижениями и оскорблениями. Наказание экзальтацией, лишенной чувства меры и вкуса, было меньшим из зол, способных превратить страх наказания в символическое наказание.
Замечу, что сочинительский опыт "простого солдата" пригодился Достоевскому и тогда, когда о "следующей милости", о которой выражалась надежда в будущем, можно было думать в терминах давно прошедшего времени.
"Встал наш известный писатель Ф.М. Достоевский, - читаем мы в отчете об обеде в честь генерала Ф.Ф. Радецкого, героя Шипки, состоящемся 19 октября 1878 года. - "Уважаемый Федор Федорович, - сказал он негромким голосом, обращаясь к генералу Радецкому. - Мы чествуем вас как знаменитого генерала, как редкого человека, как стойкого и доблестного русского солдата, олицетворением которого в его наилучших чертах вы служите. Позвольте же мне провозгласить тост за здоровье русского солдата!"
Генерал Радецкий орлиным, вhOшипкинским', сказали бы мы, взглядом окинул всех и твердо, не без торжественности, воскликнул:
"Да, господа! Выпьем здоровье нашего склавного русского солдата!"" (17).
Но в чем же могла заключаться принудительная сила особого контракта Достоевского с отцом?
"... Вообразите себе, - продолжает он свое аффектированное послание к папеньке от 5 июня 1838 года. - Пять смотров великого князя и царя измучили нас. Мы были на разводах, в манежах вместе с гвардиею маршировали церемониальным маршем... Все эти смотры предшествовали огромному, пышному, блестящему майскому параду, где присутствовала вся царская фамилия и находилось 140000 войска...
Теперешние мои обстоятельства денежные немного плохи... Ибо к майскому параду требовались многие поправки и пополнения в мундирах и амуниции. Решительно все мои новые товарищи запались собственными киверами; а мой казенный мог бы броситься в глаза царю. Я вынужден был купить новый, а он стоил 25 рублей. На остальные деньги я поправил инструменты и купил кистей и краски. Все надобности!"
Почему, спросим мы, решение приобрести новый кивер было принято Ф.М. Достоевским до того, как он заручился согласием отца на покрытие непредвиденного расхода? Был ли тот обратный порядок, начавшийся с траты денег в долг и закончившийся мыслью о способе их добывания, который предпочел Ф.М. Достоевский, сознательным актом? Если Ф.М. Достоевский мог реально опасаться, что отец не захочет расстаться с деньгами, начни он добиваться финансирования кивера до приобретения его, то почему же он все же купил кивер на свой страх и риск? Не исключено, что, удовлетворив свой каприз по части приобретения кивера, Ф.М. Достоевский обретал свободу, необходимую для сочинительства, в свою очередь являющегося условием для удовлетворения каприза отца. Если припомнить, еще в ранней молодости Ф.М. Достоевский расписался в уплате 950 рублей, внесенных за обучение Куманиными, до того, как заручился согласием отца на их получение. Не значит ли все это, что контракт между отцом и сыном строился на том, что сын сочинял истории, выдавая собственный каприз за необходимость, одновременно безудержно льстя самолюбию отца, а отец поощрял сочинительский талант сына, оплачивая его капризы? Однако само понятие "каприза", при всем том, что оно осмыслялось различно отцом и сыном, имело одно общее свойство. Оно включало обоюдное желание быть не хуже других, то есть болезненное осознание своего социального статуса, реального или фантазируемого. Подчиненность своей воли чужой ("Но все же я, уважая Вашу нужду, не буду пить чаю") и "необходимостью" подчинить чужую волю своей ("Вы сами это понимаете, любезный папенька. Вы жили с людьми") оказываются понятиями одного порядка.
"Решительно все мои новые товарищи запаслись собственными киверами; а мой казеный мог бы броситься в глаза царю", - сообщает Достоевский адресату-отцу, как известно из воспоминания Тян-Шанского, заведомую ложь, за которой однако стоит подлинная забота. Ведь издержки на покупку кивера оказывались не столь велики в сравнении с тем унижением, в которое он мог бы быть поставлен, привлеки его низкий социальный статус внимание царя. Успеху Достоевского в приобщении отца к контракту не мог не способствовать тот факт, что обучению отца, вероятно, предшествовало собственное "образование" Ф.М. Достоевского, полученное из того же источника, от отца. Согласившись подарить сыну кивер, отец проявлял готовность принять на себя символическое наказание за ту социальную приниженность, в которую сын был им повержен. Однако, еще до того, как принять готовность отца к символическому наказанию, сын авансом высвобождал толику литературного таланта, необходимого ему для экзальтированого возвеличивания отца, так сказать, освобождения его от комплекса приниженности.