Жадный Энох сделал глупость. Он бережно спрятал свидетельство, смысл которого он не понимал. На нём было много штемпелей. В нём говорилось о большой сумме. Может быть, думал он, ему удастся через некоторое время уехать и предъявить эту бумагу, он был не на столько богат, чтобы пренебречь ею.
Пастор обернулся и посмотрел на пожар. В лесу работа кипела, деревья падали, и уже виднелась широкая тёмная канава.
Очевидно, уже подоспели люди.
— Пожар сам собой прекратится, — сказал Левион.
— Ты так думаешь?
— Когда он достигнет берёзового леса, он потухнет.
Лодка с тремя мужчинами направлялась глубоко в бухту к дому ленсмана.
Вернувшись вечером домой, пастор прослезился. Его окружала тёмная бездна страшных грехов, и он был подавлен и сильно расстроен; теперь у его жены даже не будет башМакков, в которых она так сильно нуждалась. Большое пожертвование Эноха в пользу церкви Божьей приходилось теперь возвратить, так как деньги оказались крадеными; пастор был опять принуждён терпеть нужду.
Он пошёл наверх, к своей жене. Уже в дверях он почувствовал приступ отчаянья и раздражения. Жена шила. На полу валялась одежда, на кровати вилка и кухонная тряпка вмести с газетами и вязаньем. Одна туфля стояла на столе. На комоде лежала зелёная берёзовая ветка и большой булыжник. Пастор, по старой привычке, начал всё подбирать и приводить в порядок.
— Тебе не зачем это делать, — сказала она. — Я бы и сама убрала туфли, когда кончу шить.
— Но как можешь ты сидеть среди такого хаоса и шить?
Жена почувствовала себя оскорблённой и не отвечала.
— Что означает этот булыжник? — спросил он.
— Он ничего не означает. Я нашла его внизу на штранде8, и он мне очень понравился.
Он взял связку засохшей травы, лежавшей на подзеркальнике, и собрал её в газету.
— Да, но, может быть, она для чего-нибудь предназначается? — спросил он и остановился.
— Нет, она высохла. Это щавель. Я хотела сделать из него салат.
— Он валялся здесь целую неделю, — сказал пастор, — и оставил пятно на политуре.
— Да, вот видишь, никто не должен был бы покупать полированной мебели, она никуда не годится.
Пастор разразился злобным смехом. Жена бросила своё шитьё и встала. Он никогда не оставлял её в покое, а отравлял её существование своей глупостью. И опять началась одна из тех бессмысленных и бесполезных ссор, которые повторялись вот уже четыре года с некоторыми промежутками. Пастор пришёл, чтобы смиренно попросить свою жену отложить покупку башМакков, но чувствовал, что он более не в состоянии исполнить своего намерения, досада разбирала его. И действительно, с тех пор, как уехала йомфру ван Лоос и его жена сама принялась за хозяйство, всё шло в доме пастора как-то по-дурацки.
— И вообще ты могла бы несколько осмотрительнее хозяйничать в кухне, — сказал он.
— Осмотрительнее? Мне кажется, я и без того хозяйничаю очень осмотрительно. Разве дело идёт хуже, чем прежде?
— Вчера я нашёл помойное ведро, полное кушаний.
— Ты бы лучше не совал всюду своего носа, тогда дело шло бы лучше.
— На днях я видел в нём целую кучу молочной каши, оставшейся от обеда.
— Да, служанки так ужасно много её съели, что я не могла больше подать её к столу.
— Я нашёл также большой остаток рисовой каши.
— Да, молоко свернулось. В этом я уже нисколько не виновата.
— А третьего дня в помойном ведре лежало крупное очищенное яйцо.
Жена промолчала. Но она, конечно, сумела бы оправдаться и в этом.
— В сущности, наши обстоятельства не особенно блестящи, — сказал пастор, — и ты знаешь, что мы покупаем яйца. А на днях кошке дали яичное пирожное.
— Оно осталось от обеда. Однако знаешь, ты не совсем в своём уме, скажу я тебе. Тебе бы следовало обратиться к доктору.
— Я сам видел, как ты держала кошку на руках и подносила ей молочник, а служанки смотрят на это и, конечно, смеются над тобой.
— Нисколько они не смеются, а вот ты, кажется, совсем сошёл с ума.
В конце концов, пастор ушёл в свою комнату, и жена могла успокоиться.
Утром за завтраком никто бы не подумал, что жена страдала и была огорчена. Всё горе слетело с неё, и она, слава Богу, казалось, совершенно забыла ссору. Её весёлый, переменчивый нрав помогал ей легко забывать все неприятности. Пастор опять был растроган. Неужели и он не мог принудить себя молчать при этих хозяйственных неурядицах? Новая йомфру, которая должна была приехать, была уже, вероятно, на дороге к северу.
— К сожалению, у тебя теперь не будет башМакков, — сказал он.
— Нет, нет, — только ответила она.
— Я принуждён возвратить пожертвование, полученное от Эноха: он украл эти деньги.
— Что ты говоришь!
— Да, представь себе! Это он произвёл взлом у Макка. Вчера он сознался ленсману.
И пастор рассказал всё.
— В таком случае это сделал не Роландсен.
— Ах, этот бродяга, шалопай!.. Но с башМакками тебе теперь придётся подождать.
— О, что за беда.
Она всегда была такова — добрым ребёнком, готовым на великие жертвы! И никогда пастор не слыхал, чтобы она пожаловалась на свою бедность.
— Право, хорошо, если бы ты могла надеть эти башМакки, — сказал он, умилившись сердцем.
Жена от души рассмеялась.
— Да, а ты мои, ха, ха, ха! — Она толкнула его тарелку так, что она упала и разбилась; холодная котлета, лежащая на ней, упала.