Склад губ Бегушева при этом рассказе выразил чувство гадливости.
- И папа еще сказывал (у него обыкновенно ничего не сорвется с глазу), - продолжала Мерова, - что за Домной Осиповной доктор ее очень ухаживает.
- Перехватов? - спросил Бегушев.
- Да... Красавец московский, херувим с вербы, - разве тут что-нибудь не произойдет ли? - проговорила Мерова.
Начав разговаривать о приятельнице, она, кажется, совсем позабыла об отце.
Гадливость все более и более отражалась на лице Бегушева.
- А сами вы ни в кого не влюбились? - полюбопытствовала Мерова.
- Зачем же влюбляться?.. Разве это непременная обязанность!.. произнес он.
- Не обязанность, но вы, я убеждена, можете еще полюбить, если только какая-нибудь счастливица удостоится чести понравиться вам...
Бегушев при этих словах взглянул на Елизавету Николаевну: у ней что-то странное выражалось в глазах.
- Нет, не могу! - сказал он.
- Решительно не можете? - переспросила его еще раз Мерова.
- Решительно!
Странное выражение глаз оставалось у Елизаветы Николаевны.
- А как вы сблизились с моим другом, Ефимом Федоровичем? - спросил ее, в свою очередь, Бегушев.
Вопрос этот на первых порах смутил несколько Елизавету Николаевну.
- Сблизились... - начала она с маленькой гримаской. - Он мне сделал признание в любви... стал принимать во мне большое участие... С Янсутским я тогда уже рассорилась и жила в номерах.
- Но сами вы его любите теперь? - допытывался Бегушев.
Мерова еще более смутилась и потом, вдруг подняв свои глазки на Бегушева, пристально посмотрела на него.
- Я бы вам призналась; но вы расскажете Ефиму Федоровичу, - произнесла она каким-то почти детским голосом.
- Нет, не расскажу! - успокоил ее Бегушев.
- Поклянитесь, что не расскажете...
- Зачем же клясться? Если я говорю, что не скажу, то и не скажу.
- Ну хорошо: Ефима Федоровича я уважаю только; любить его нельзя, он очень стар, какой-то невеселый и при этом нежничает еще - фи!..
"Бедный друг мой!" - подумал про себя Бегушев.
- Моя жизнь очень тяжела, - продолжала Мерова, - я по наружности только смеюсь и болтаю, а спросили бы меня, что я чувствую... Доктора вон говорят, что у меня чахотка; а я все не могу умереть!
При этих ее словах Бегушеву сделалось уж ее жаль. Понятно, что Елизавета Николаевна нисколько не любила Тюменева.
- Неужели же Янсутский лучше Ефима Федоровича? - сказал он.
- Я не говорю этого; но Янсутский больше развлекал меня: мы почти каждый вечер ездили то в театр, то в собрание, то в гости, а Ефим Федорович все сидит дома и читает мне стихи Лермонтова!
Последнее занятие, по-видимому, было более всего неприятно Меровой.
Бегушев при этом невольно улыбнулся, воображая, как его высокопочтенный друг перед своей юной подругой читал с чувством и ударением: "Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад!"{166}
Елизавета Николаевна, наконец, встала: беспокойство и досада виднелись в ее хорошеньких глазках.
- Какой досадный этот Тюменев, до сих пор не едет! - произнесла она раздраженным голосом. - Пойдемте, пожалуйста, в Петергоф пешком ему навстречу, чтобы мне поскорее узнать о папа!
Бегушев согласился, но вместе с тем заподозрил, что не одно желание узнать поскорее об участи отца заставляло Мерову придумать эту прогулку и что в этом скорее таилась надежда встретиться с молодым человеком, ушедшим именно по этой дороге.
Предположение его вряд ли было несправедливо, потому что Мерова, как только издалека еще видела идущего им навстречу мужчину, то сейчас же, прищурив глазки, начинала смотреть на него, и когда оказывалось, что это был совсем незнакомый ей, она делала досадливую мину и обращалась с разговором к Бегушеву. В Петергофе им пришлось ожидать поезда целый час. Чтобы занять себя чем-нибудь, они ходили по Петергофскому саду, взбирались на его горы, глядели на фонтан Самсон. Бегушевым от всех этих далеко не новых ему видов овладела невыносимая скука, m-me Мерова была озабочена своими собственными мыслями. Наконец, в половине восьмого они направились к вокзалу и едва успели войти в него, как m-me Мерова, шедшая под руку с Бегушевым, явно радостным голосом воскликнула: "Ах, и вы тут!.." Бегушев обернулся и увидел, что около них стоял Мильшинский. Подозрения его окончательно утвердились. "Бедный друг мой!" - повторил он еще раз и хотел заняться внимательным наблюдением за Меровой и ее знакомым, но в это время раздался свист подходящего поезда. Елизавета Николаевна стремглав бросилась на платформу, так что Бегушев едва поспел за нею, и через несколько минут из вагона первого класса показался Тюменев, а за ним шел и граф Хвостиков. Мерова с рыданьями бросилась отцу на шею. У графа Хвостикова тоже появились слезы на глазах.
- Тебя выпустили, папа! - говорила она.
- После!.. После!.. - перебил ее тот и обратился к Бегушеву.
- Вы видите перед собой преступника и арестанта!..
И при этом граф с горечью показал на себя.
Когда все вошли в залу, то Мильшинский был еще там и, при проходе мимо него Тюменева, почтительно ему поклонился, а тот ему на его поклон едва склонил голову: очень уж Мильшинский был ничтожен по своему служебному положению перед Тюменевым! На дачу согласились идти пешком. Тюменев пошел под руку с Меровой, а граф Хвостиков с Бегушевым. Граф шел с наклоненной головой и очень печальный. Бегушеву казалось неделикатным начать его расспрашивать о причине ареста, но тот, впрочем, сам заговорил об этом.
- Блажен, блажен, кто не ходит на совет нечестивых! - начал он мелодраматическим голосом. - Пока я не водился с мошенниками, было все хорошо; а повелся - сам оказался мошенником.
- В чем же вас обвиняют?.. Неужели в знакомстве только?
- Обвиняют меня в ужасной вещи, в гадкой... Вы знаете, я занимался у Хмурина делами - главным образом в том смысле, что в трудных случаях, когда его собственной башки не хватало, помогал ему советами. Раз он мне поручил продать на бирже несколько векселей с его бланковыми надписями, которые потом оказались фальшивыми; спрашивается, мог я знать, что они фальшивые?
- Конечно, могли и не знать! - сказал Бегушев, думая про себя, что "если бы ты, голубчик, и знал это, так все-таки продал бы векселя из угождения Хмурину!" - Однако вас выпустили: доказательство, что в поступке вашем не видят ничего важного! - прибавил он вслух.
- Пока выпустили!.. Я не знаю, как Тюменев это устроил!.. - проговорил граф Хвостиков несколько странным голосом. - Меня тут больше всего беспокоит, что Лизу, говорил мне Ефим Федорович, очень это огорчило?
- Очень! - подтвердил Бегушев.
- О, она любит меня... Я видел много тому доказательств, - произнес с чувством граф, и слезы у него снова навернулись на глазах.
От старости и от разного рода житейских передряг Хвостиков становился, наконец, слезлив.
- Как я тебе благодарна, что ты спас отца, - говорила в это время Мерова.