В это время вошла Минодора и доложила ей:
- Ваша Маремьяша прислала сына дьячка сказать вам, что пора домой; затемнеет очень, и вы будете бояться ехать!
- Да, да, пора!.. - заторопилась старушка.
- Но карета готова ли? - спросил Бегушев.
- Подана-с... у крыльца, - отвечала Минодора.
Аделаида Ивановна расцеловалась с братом и при этом говорила:
- Какова Маремьяша моя? Каково усердие ее?
"Хороша, нечего сказать!" - думал про себя Бегушев, а вслух проговорил Минодоре:
- Адель завтра же переезжает ко мне!.. Скажи ты это Маремьяше этой!
- Скажу-с! - отвечала та.
Старушка пошла. Граф Хвостиков провожал ее. Она было хотела не позволить ему этого, но он следовал за ней и посадил ее под руку в карету.
В продолжение всего остального вечера граф Хвостиков не решался заговорить с Бегушевым о Домне Осиповне, но за ужином, выпив стакана два красного вина, отважился на то.
- Я сегодня, между прочим, был и даже обедал у Домны Осиповны, которая переехала близехонько сюда, на Никитскую, в свой новый дом.
- Для чего вы так поспешили? Я не знал, что вы такие с ней друзья! заметил Бегушев, немного вспыхнувший от слов графа.
- Мы давно с ней дружны, - отвечал тот, - и я убедился... Впрочем, я не знаю, позволишь ли ты мне быть с тобою совершенно откровенным...
- Будь! - разрешил ему Бегушев.
Краска все более и более появлялась в лице его.
- Я убедился, - продолжал граф, - что она тебя до сих пор любит!
Бегушев окончательно вспыхнул.
- А при этом других двух любит и сверх того супруга обожает! проговорил он с ядовитостью.
- Кого ж она любит?.. Неправда! - воскликнул граф.
- Но ты сам же рассказывал дочери твоей! - уличил его Бегушев.
- Я только говорил, что за Домной Осиповной ухаживают; может быть, даже не двое, а и больше... она так еще интересна! - вывернулся граф. - Но что я наблюл и заметил в последнее свиданье, то меня решительно убеждает, что любит собственно она тебя.
- Из чего ты это наблюл и заметил? - спросил его как бы с неудовольствием Бегушев.
- Слов ее я тебе не могу передать!.. Их, если ты хочешь, и не было; но эти улыбки, полугрустный трепет в голосе, явное волнение, когда она о тебе что-нибудь расспрашивала...
- Но что ж она расспрашивала обо мне? - допытывался Бегушев: ему в одно и то же время досаден и приятен был этот разговор.
- Опять-таки тоже многое и, пожалуй, ничего не расспрашивала!
- Фантазер! - воскликнул Бегушев и, встав со своего стула, так как ужин в это время уже кончился, пошел было.
- Нет, я тебе это докажу - хочешь? - говорил ему вслед Хвостиков.
- Чем?.. - спросил Бегушев, обертываясь к нему лицом.
- Тем, что помирю вас.
Бегушев махнул только на это рукой и ушел к себе в спальную.
Граф Хвостиков, оставшись один, допил все красное вино и решился непременно привести в исполнение то, что задумал.
Глава XI
Вещи Аделаиды Ивановны, как приказал Бегушев, на другой же день стали переносить к нему в дом. Прежде всего сам дьячок, у которого она квартировала, сынишка его и сторож церковный притащили на руках божницу с довольно дорогими образами, и при этом дьячок просил доложить Бегушеву, что все они поздравляют Александра Ивановича с приездом сестрицы; но Минодора не пошла докладывать, а сама поднесла дьячку и сторожу по огромному стакану водки, которую оба они с удовольствием выпили, крякнули и пожелали закусить. Минодора дала им и закусить холодной барской кулебяки с налимами и осетровыми печенками, а маленькому семинаристу насыпала целый карман сладкого печенья. Затем вещи начали подносить один уж сторож и два поденщика с дикими, зверообразными лицами. Поденщики наши, как известно, смирный народ, но с виду очень страшны, и, главное, определить совершенно невозможно, во что они, по большей части, бывают одеты: на старшем, например, из настоящих поденщиков были худые резиновые калоши на босу ногу и дырявый полушубок, а на другом лапти и коротенькая визитка. Первоначально они притащили на головах ванны Аделаиды Ивановны - ножные, поясные, и огромный умывальник: m-lle Бегушева любила очень полоскаться в воде и каждый день почти все утро употребляла на это. За умывальником был принесен попугай в клетке старым лакеем Аделаиды Ивановны Дормидонычем, тоже обитавшим при ней и о котором она не решалась и упомянуть брату. Дормидоныч, по приказанию госпожи своей, прежде всего велел спросить Александра Ивановича, что позволит ли он ей взять с собой попугая, а равно и его, Дормидоныча. Бегушев на это сказал, что она может всех и все перевозить к нему. За попугаем вскоре прибыла Маремьяша, пожилая горничная девушка, с лицом точно татуированным и испещренным черными пятнышками, но в шляпке, новом бурнусе, в перчатках и даже с зонтиком в руках. Она привела с собой на своре десять болоночек, которые, вбежав в свое новое помещение, сначала было залаяли, завизжали, но после окрика Маремьяши и после того, как она налила им на блюдечко принесенного с собой в пузырьке молока, они принялись лакать его и сейчас же стихли. Маремьяша, сколько можно это судить по ее изжелта-зеленым и беспрестанно бегающим из стороны в сторону глазам, была девка неглупая и очень плутоватая. Аделаиду Ивановну, когда та была богата, она обкрадывала сколько возможно и в настоящее время, имея уже довольно значительный капиталец, не теряла надежды поувеличить его с получением Аделаидою Ивановною долгов ее. Вскоре за Маремьяшей сторож и поденщики, опять-таки на головах, принесли огромные перины и целый ворох подушек для Аделаиды Ивановны и для Маремьяши: обе они спали всегда очень мягко!
На всю эту сцену переноски Прокофий глядел молча, но когда Дормидоныч спросил Минодору, что где же ему можно будет приютиться, и когда та ответила ему: "В комнатке около кухни", Прокофий не выдержал и воскликнул: "Али здесь в доме!.. Будет, что про вас еще и клеушков{201} осталось". Молодые лакеи при этом захохотали. Дормидоныча это оскорбило.
- Не смейтесь, господа, может быть, и самим вам придется в клеушках жить, - проговорил он.
Прокофий собственно Аделаиду Ивановну уважал, как сестру барина, но прислугу ее считал за чистую сволочь.
Вскоре прибыла в карете Бегушева и сама Аделаида Ивановна. Она все утро объезжала чудотворные иконы и равные монастыри и везде со слезами благодарила бога, что он дал ей такого друга и брата, с которым, по приезде облобызавшись, прямо отправилась в свое отделение размещать и расставлять там вещи. За этой работой она провела часа три и так утомилась, такой сделалась замарашкой, что не решилась даже выйти к обеду и просила к себе в комнату прислать чего-нибудь. Покушав, Аделаида Ивановна легла почивать и заснула сном младенца. Вечером Аделаида Ивановна, почувствовав себя после сна бодрой, приоделась и вышла на мужскую половину, где застала брата, по обыкновению, в диванной, а вместе с ним и графа Хвостикова, нарочно целый день не уходившего для нее из дому, чтобы еще более к ней приласкаться. Как только Аделаида Ивановна появилась, он сейчас же рассыпался перед ней мелким бесом: рассказал ей несколько городских новостей и слухов, рассмешил ее двумя - тремя обветшалыми каламбурами, а затем прямо свел речь на музыку.
- Умоляю вас хоть сегодня сыграть нам что-нибудь, - говорил он.
- Ах, нет... нет! Я сегодня еще такая усталая, - отнекивалась старушка жеманно.
- Вы нисколько не усталая, нисколько! - воскликнул граф и подал Аделаиде Ивановне руку.
Она усмехнулась, но отказаться не могла и пошла с Хвостиковым в гостиную к роялю.
Аделаида Ивановна едва только дотронулась до клавишей, как мгновенно же увлеклась, тем более, что на таком хорошем и отлично настроенном инструменте она давно не играла; из-под ее маленьких и пухленьких пальчиков полились звуки тихие, мягкие. Что, собственно, Аделаида Ивановна играла, она сама не помнила и чисто фантазировала; слушая ее, граф Хвостиков беспрестанно схватывал себя за голову и восклицал на французском языке: "Божественно, превосходно!"
Все это он проделывал кроме той цели, чтобы заставить Аделаиду Ивановну забыть о деньгах, которые он ей должен был, но он, рассчитывая на ее бесконечную доброту и женское самолюбие, мечтал снова занять у ней: изобретательность и сметка графа Хвостикова доходила в этом случае до гениальности!
Бегушев между тем, сидя один, думал о Домне Осиповне. Рассказ графа Хвостикова, что будто бы она еще любит его, не выходил у него из головы, и он все проводил параллель между нею и m-me Меровой. "Разве Домна Осиповна сделала что-нибудь подобное в отношении его, что сделала та против Тюменева? Разве она мучила его хоть сколько-нибудь капризами? Напротив! Домна Осиповна всегда старалась его умерить, когда он впадал в раздражение!.. Наконец, разве ее вина, что судьба заставила ее жить в дрянной среде, из которой, может быть, Домна Осиповна несколько и усвоила себе; но не его ли была обязанность растолковывать ей это постепенно, не вдруг, с кротостью и настойчивостью педагога, а не рубить вдруг и сразу прекратить всякие отношения?" Какой мастер был Бегушев обвинять себя в большей части случаев жизни, мы видели это из предыдущего. Желание узнать, что есть ли хоть сотая доля правды в том, что наболтал ему Хвостиков, которому он мало верил, узнать, по крайней мере пообстоятельнее, как Домна Осиповна живет, где бывает, с кем видается, - овладевало Бегушевым все более и более. А между тем сестра его Аделаида Ивановна на другой день немножко прихворнула. Он почти обрадовался ее болезни, сообразив, что это отличный предлог ему пригласить Перехватова и выспросить его о Домне Осиповне.
- Я сейчас пошлю за доктором! - сказал он Аделаиде Ивановне.
Та, думая, что она все-таки обременяет этим брата, сначала была и руками и ногами против приглашения доктора.
- Приезд доктора, кроме твоей болезни, меня успокоит, потому что он мне скажет, чем ты, собственно, больна! - возразил Бегушев.