Какой‑то ловкач все‑таки исхитрился, и жесткий снежный ком угодил в Кузькин затылок. В толпе захохотали, заулюлюкали. Князь обернулся, сквозь сыпавший снег увидел растерянное лицо и, поняв, что произошло, улыбнулся.
Улочка стала совсем тесной, народу прибавлялось, и Михаил Ярославич уже не различал лиц, люди сливались в какую‑то пеструю массу. За снежной пеленой уже виднелись торговые ряды, когда князь увидел, что навстречу по дороге бежит, спотыкаясь, Федор, сын посадника.
— Жив, жив твой отец, ранен только, — поспешил успокоить Михаил Ярославич мальчика, как только тот поравнялся с князем. — Беги к нему. Он с обозом. В первых санях. Да не горюй, обошлось все. Поправится скоро, — добавил он, увидев в глазах Федора горе и смятение.
— Ишь, молва как быстро долетела, — удивленно заметил Василько, посмотрев вслед мальчику, который, расталкивая зевак, спешил к отцу, и горько вздохнул.
— Всегда так было. Чему тут удивляться? А уж плохие вести всегда быстрее хороших долетают, — проговорил князь и, взглянув на сотника, сказал мягче: — Удивляться надо тому, что посадник жив остался, ведь он, почитай, совсем без доспехов был.
— Это верно. Точно Бог уберег, — согласился сотник.
— Я тебе вот что скажу, — глядя в глаза собеседнику, заговорил князь, — ты, Василько, пока посадник на ноги не встанет, пригляди‑ка за ним и за его семейством. Мне‑то, сам понимаешь, недосуг. Конечно, и я его навещу раз–другой, но за делами время трудновато бывает найти. А уж ты не взыщи, слова мои хочешь как совет воспринимай, хочешь — как приказ.
— С радостью, Михаил Ярославич, твой наказ исполню, — ответил сотник, и князь заметил, как загорелись глаза у Василька, который обрадовался возможности не просто навещать дом посадника, а почаще видеть его дочку.
Еще несколько саженей — и торговые ряды, а там уж и до терема княжеского рукой подать, и тут князь неожиданно почувствовал какое‑то волнение, что‑то заставило его оглядеться по сторонам. Он стал внимательнее всматриваться в лица встречных и почти сразу за снежной круговертью увидел ту, которую так долго безуспешно искал.
У калитки стояла Она. Темные глаза сверкали на нежном лице. Рыжеволосая девушка, стоявшая рядом с ней, смеясь, приветственно махала рукавичкой, а ее подружка лишь слегка взмахнула платочком и поднесла его к губам: то ли в смущении лицо попыталась прикрыть, то ли знак подала.
Князь так обрадовался долгожданной встрече, что тут же расплылся в улыбке и, сняв шапку, замахал ею, не сводя глаз с девушки. Толпа дружно отреагировала на этот жест, люди что‑то закричали радостно, но князь не понимал слов — их заглушал громкий стук его сердца, и одно слово шептали губы: «Нашел, нашел, нашел».
С этого мгновения князя словно подменили. Он с радостью разглядывал толпу, из‑за которой узкая улица стала еще уже, кивком отвечал на поклоны, и даже легонько потрепал по белокурой голове какого‑то ребенка, которого отец поднял повыше над толпой, чтобы сыну лучше было видно княжеский отряд. Когда князь увидел впереди на дороге несколько человек, среди которых выделялась массивная фигура Мефодия Демидыча, то он чуть было не соскочил с коня, чтобы обнять того как старого друга, но в этот момент за их спинами разглядел воеводу и жестом подозвал его. Однако Егор Тимофеевич с места не двинулся, а, расплывшись в улыбке, указал молодому князю на Мефодия.
Одной рукой купец прижимал к животу шапку, другой то и дело вытирал лицо, засыпаемое снегом, и, когда до князя оставалось всего несколько саженей, бухнулся на колени и почтительно склонил голову. Его примеру спешно последовали другие.
— Почто дорогу загородил? — спросил князь громко.
— Не серчай, Михаил Ярославич! — ответил Мефодий, подняв голову. — Благодарить мы тебя вышли за то, что внял ты просьбам нашим, помог добро вернуть. Вот потому и оказались мы здесь, спаситель ты наш!
— Что ж, разве князю не должно защищать людей, вверенных ему Богом? — с притворным удивлением спросил Михаил Ярославич. — Да и негоже, чтобы люди мои терпели убыток, — сказал он и миролюбиво добавил: — Ты бы поднялся с колен, что ли, Мефодий Демидыч!
— Так это! Да ведь не всегда получается по законам людским да Богом завещанным, — со вздохом проговорил купец и, не поднимаясь с колен, приступил к самому важному: — Мы тебе благодарны и хотим, чтобы ты, Михаил Ярославич, хлеб, что от бродней спас, взял бы для нужд своих, для дружины храброй.
— Кто ж такое надумал? — спросил князь.
— Все мы, вместе, — ответил Мефодий, и его товарищи дружно закивали. — Не откажи нам! Твоя ведь это ратная добыча! А для Москвы, ты, князь, не беспокойся, мы зерно привезем — не боязно теперь.
— Привезем!
— Уж точно!
— Да отправились уже, скоро будет в Москве, — заговорили купцы.
— Что ж, пусть по–вашему будет! — проговорил как бы неохотно Михаил Ярославич и приказал: — А теперь вставайте‑ка с колен, а то мы так и до дому не доберемся.
— Спаси тебя Бог, князь! — ответил Мефодий за всех и с помощью молодого мужика, уже вставшего с колен, стал тяжело поднимать свое грузное тело.
— Потому я к тебе и не стал подъезжать, — объяснил воевода, наконец‑то оказавшись рядом с князем. — Видишь, что хитрецы придумали!
— Не ты ли подсказал? — спросил князь с усмешкой.
— Да как можно! — удивился воевода. — Сами они!
— Ладно уж! — примирительно сказал Михаил Ярославич и опять усмехнулся: — Но ты это точно подметил: хитрецы. Свою выгоду из всего извлекут.
— Вот и я о том же, — подтвердил собеседник, который не забыл случай с кузнецом, одарившим самого князя. — Теперь вроде бы не ты сам взял то, что тебе по праву положено, а в дар получил. Вишь, какими умниками Москва богата.
— Это верно. Ну да Бог с ними, — спокойно ответил князь, — я все их уловки вижу. Меня им не перехитрить, если в чем провинятся, три шкуры спущу и любые дары не помогут.
— Я в этом, княже, не сомневаюсь. Ты вот лучше бы мне рассказал, как дело‑то было, — попросил воевода и попытался смахнуть снег, густо облепивший усы и бороду. — Гонец твой сказывал, что двоих людей мы в сече потеряли, да и посадник едва Богу душу не отдал.
— Расскажу, все расскажу, только дай до хором добраться, — как‑то устало проговорил князь и, помолчав, добавил: — Мы ведь не гулять шли. А сеча есть сеча, сам знаешь. Посадник жив чудом остался, а вот Николку‑то с Егором уже не вернуть…
За разговорами они не заметили, как пересекли пустынное в ненастье торжище, где княжеский отряд приветствовали одинокие прохожие, и миновали ворота. Здесь отряд разделился. Одна часть его, которую возглавил воевода, направилась к тому месту, где пленным ватажникам предстояло дожидаться решения своей участи, отдельно от них — в глубокий поруб — поместили Кузьку Косого. Обоз же, не останавливаясь, покатил к княжеским палатам. Та часть отряда, во главе которой был сам князь, повернула к усадьбе посадника.
Вот за снежной круговертью показались распахнутые тесовые ворота, рядом с ними темные фигуры. Не успел еще князь подъехать, как навстречу выбежали из ворот две женщины — жена посадника и его дочь, сразу догадался князь. Сердце его заныло, предвкушая тяжелый разговор, но говорить почти ничего не пришлось: опередив князя, с саней, которые везли раненого, быстро соскочил Федор и кинулся к матери, крича на ходу: «Жив он, мама! Жив!» Настасья вдруг словно обезножела, встала столбом, а сын, ухватив ее за руку, потащил к саням, над которыми уже склонилась Вера.
Михаил Ярославич молча наблюдал за всем происходящим, поняв, что говорить ничего не следует. Говори не говори, а пока близкие не удостоверятся, что глава семейства на самом деле только ранен, они никаких слов не услышат.
Настасья, сдерживая слезы, всматривалась в осунувшееся лицо мужа, а он в ответ виновато улыбался и что‑то негромко говорил. Вера, присев на край саней, осторожно поправила шапку, съехавшую отцу на самые брови, убрала упавшую на глаза седую прядь. Федор крутился возле них, без остановки приговаривая: «Я же сказал, он жив. Жив».
Наконец Настасья немного успокоилась и поняла, что из‑за своих переживаний совсем забыла о присутствии князя и его людей, и, не отходя от саней, повернула к нему голову и посмотрела исподлобья.
— Винюсь перед тобой, Анастасия Петровна, — не уберегли мы твоего мужа, — проговорил князь как можно мягче, — вишь, как дело обернулось. Но уверен, что Василь Алексич в родном доме быстро на поправку пойдет. Ведь так, Василь Алексич? — бодро спросил он, повернувшись к посаднику.
— Не сомневайся, княже, скоро в строй встану, — ответил тот хриплым голосом.
— Вот видишь, раз сам мои слова подтверждает, значит, так тому и быть. Ведь как я смог уже убедиться, слово мужа твоего твердое, с делом не расходится. Если что понадобится, или ко мне обращайся, или к сотнику моему, которому я такой наказ дал. Отдохнет малость — и завтра утром к вам заглянет. Василько поможет, в чем надо, — князь указал в сторону сотника, который стоял, потупив глаза, не в силах взглянуть в сторону Веры. — А теперь пора и нам к дому поспешить. Ну, Василь Алексич, выздоравливай! — улыбнувшись посаднику, добавил он и развернул коня.
— Спасибо, Михаил Ярославич, за заботу, — только и смогла проговорить Настасья непослушными губами и, замолчав, прижала край платка к глазам, из которых давно были готовы пролиться слезы.
Князь уже не видел, как сани въехали за ворота, и домашние, со всякими предосторожностями подняв раненого, перенесли его в горницу, — он спешил к своим палатам.
Лишь оказавшись в своей горнице, скинув свиту и опустившись на лавку у стола, князь понял, как он устал. Это была не столько телесная усталость, сколько душевная. Только сейчас он окончательно осознал, что его первый поход против неожиданно сильного противника мог закончиться и неудачей, которая неминуемо сказалась бы на отношении к нему москвичей. Теперь, когда он вернулся в свой город победителем, князь с трудом мог представить, как в случае поражения пережил бы свой позор. К счастью, все закончилось удачно, и отныне его, князя Михаила Ярославича, люди, населявшие Московское княжество, с полным правом будут называть своим защитником.
И еще понял князь, переступив порог своих палат, что теперь он дома, что эти пахнущие смолой новые стены успели стать для него родными. Он с удовольствием вдыхал едва уловимый горьковатый запах и, вытянув ноги, закинув руки за голову, разглядывал светлый потолок. От печи шло приятное тепло. Михаил Ярославич потянулся и уже раздумывал, не пойти ли немного вздремнуть, но Макар сообщил, что мыльня готова, и князь поспешил в парную.
В это время суета в доме посадника достигла предела. Хлопали двери, бегали слуги, носили перины, подушки, тащили какие‑то лохани и кадушки. Однако в горнице, куда принесли Василия Алексича, царила тишина.
В ногах у отца сидела Вера, которая держала на коленях притихшего Петра, у изголовья с одной стороны устроился Федор, а с другой — склонилась жена. Сам же посадник глядел и не мог наглядеться на своих близких, готовых моментально выполнить любое его желание, а он боялся огорчить их, невольно показать свою боль.
— Не горюй, Настасья! Оглянуться не успеешь, как я на ноги встану, — говорил он тихим хрипловатым голосом, неотрывно глядя в глаза жены.
— Да–да, конечно, встанешь! Ведь дома ты теперь, — почти шептала она.
— Благодарен я вам, родные мои! Знаю, это ваши молитвы Бог услышал и жизнь мне сохранил, — сказал посадник, и Настасья заметила, как в уголке его глаза блеснула слезинка.
— А тебе больно, — вдруг серьезно спросил Петр, внимательно разглядывавший осунувшееся лицо отца, и все уставились на мальчика, с детской непосредственностью задавшего вопрос, который больному задавать не следовало.
— Немножко, Петруша. Самую малость, — на мгновение смутившись, ответил отец и неожиданно для себя улыбнулся, глядя на круглолицего розовощекого сына.
— А я давеча до крови коленку разбил, так знаешь, как больно было! Но я тоже не плакал, — проговорил важно Петр и обратился к брату: — Скажи, Федюша, ведь не плакал! Правда ведь!
— Да–да, не плакал, — нехотя подтвердил брат, который понимал, что рана отца куда серьезнее разбитого колена.
— Ну, вот видишь! — гордо сказал Петр, быстро спустился на пол, запрыгал и, радостный, побежал к двери, на ходу распевая: — Я не плакал, не плакал, не плакал!
Это радостное движение словно отогнало ото всех тоску–печаль, заставило осознать, что, собственно, горевать не стоит и надо радоваться счастливому спасению отца семейства. Посадник огляделся, будто впервые увидел горницу, вздохнул глубоко и, глядя на жену, сказал мечтательно:
— Оголодал я чтой‑то, Настасьюшка! Повели‑ка стол накрыть.
— Ой, и вправду, что ж мы тебя голодом морим, — всплеснула руками жена, обрадовавшись этому желанию, давно усвоив, что раз больной требует еды, значит, идет на поправку, успокоила: — Сейчас накормим тебя, батюшка, потерпи чуток. — Потом, вспомнив еще об одном важном деле, проговорила мягко, то ли сообщая, то ли спрашивая: — Там, верно, для мытья уже все готово.
— Раз так, давай‑ка для начала грязь дорожную и хворь с себя смою, а потом уж и о трапезе подумаем, — ответил он.
Через некоторое время, когда посадник полулежа-полусидя отдыхал после мытья, в сенях послышался топот — кто‑то пытался стряхнуть снег с сапог, — и оттуда донеслись незнакомые голоса. Он, напрягая слух, пытался понять, кто там беседует, но так и не понял, а через некоторое время дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель в горницу заглянул Федор.
— Ты чего это прячешься? — удивленно спросил посадник сына. — Давай заходи, чего на пороге застрял.
— Так узнать хотел, не почиваешь ли ты, — объяснил Федор, переступая порог.
— Вот и узнал, — сказал отец и, кивнув на дверь, поинтересовался: — С кем ты там беседу вел?
— Да это сотник и с ним человек от князя, — ответил мальчик.
— Что ж ты их не пустил? — удивился посадник.
— Они сами! Хотели сначала удостовериться, что ты не почиваешь, — поспешил оправдаться сын, —1 вот меня и послали. А ежели уснул, велели не беспокоить.
— Ну, так зови скорей гостей! Негоже посланникам князя в сенях околачиваться! Ты и наперед это запомни! — строго сказал посадник.
Мальчик выскользнул за дверь, и через несколько мгновений в горницу прошел Василько, из‑за спины которого выглядывал незнакомый посаднику человек.
— Здоровья тебе, Василий Алексич! — пробасил сотник и, опережая вопрос, представил спутника: — Я к тебе не один пожаловал, со мной Митрий, он в княжеской дружине самый что ни на есть мастак хвори всякие изгонять. Вот знакомься, — произнес сотник важно и отошел, пропуская вперед коренастого широкоплечего мужика, лицо которого обрамляла окладистая темно–русая борода.
Тот слегка склонил голову и, приблизившись к посаднику, заговорил негромко. Внешний вид этого человека свидетельствовал о его недюжинной силе и отменном здоровье, а в голосе чувствовалась непоколебимая уверенность в правильности своих действий, все это невольно успокаивало любые тревоги больных. Посадник, которого хвори одолевали весьма редко, привык надеяться лишь на себя и свои силы. Когда он заболевал, отвергал всякие попытки жены привести к нему каких‑то знахарок и ведуний, но к этому человеку, который прежде всего был воином и совсем не походил на старцев–ведунов, Василий Алексич сразу же проникся доверием.
— Мне сотник о твоем ранении рассказал что мог, но позволь, Василий Алексич, удостовериться самому и, если надо, повязку поменять.
— Да уж поменяли, — ответил посадник, которому не очень хотелось снова подвергаться неприятной процедуре, — у меня тут свой умелец по этой части есть.
— Ну раз так, не прикажешь ли его позвать, чтоб мне с ним словом перемолвиться, — невозмутимо ответил Митрий, вполне понимая причину, по которой посадник заупрямился.
— Отчего ж не позвать, — ответил тот, — ну‑ка, сынок, кликни Темку.
Разговор с примчавшимся на зов хозяина Темкой удовлетворил гостя, который, пошептавшись с «умельцем», подошел поближе к посаднику и сказал спокойно:
— Ты теперь отдыхай, Василий Алексич, и ни о чем не беспокойся. Повезло тебе: ты, как видно, сразу в надежных руках оказался, что тебя и спасло. Рана твоя хоть боли много причиняет и затянется не скоро, но теперь она не опасна. Благодари за это спасителя твоего — как бишь его, Потап? — и старуху–знахарку. Л мое дело теперь маленькое: смотреть да радоваться, как ты на поправку идешь. Чтобы рану лишний раз не тревожить и тебя не мучить, завтра поутру заеду к тебе, тогда и посмотрим. А сейчас отдыхай, это твое первое дело теперь. Спи, ешь да сил набирайся.
Когда гости распрощались с посадником и вышли за дверь, Митрий подозвал Темку и что‑то строго сказал ему.
— Чем он провинился, что ты так сурово с ним говорил? — спросил сотник у спутника, направляя коня к воротам.
— Пока не провинился, — задумчиво ответил Митрий, — я ему сказал, чтобы он получше за хозяином присматривал, и ежели заметит, что жар у того начинается или боль стала мучить, сразу же за мной посылал, когда бы это ни случилось.
— Не думаю, чтобы посадник боль напоказ выставил, — заметил сотник, — я за все время, что мы его до дому везли, почитай, только раз и слышал, как он стонал, да и то, когда сон его сморил.
— Ну, так и я о том же речь веду, — разъяснил Митрий, — пока бодрствует — терпеть будет, а сон сморит — наверняка не сдержится. А он покуда слаб.
— А что ж жене или дочке пригляд не поручил? — поинтересовался сотник.
— Да какой от них прок? Охать да слезы втихомолку лить да молиться только будут, а тут острый глаз нужен. Темка этот, с моим поручением справится, — проговорил неохотно Митрий и, чтобы успокоить собеседника, добавил: — Я ему еще сказал к делу сына посадника приспособить. Шустрый малец. И смышленый не по годам. Вот ему я доверяю. А жена с дочкой? Нет уж, пусть лучше о здравии больного молятся, тут от них проку больше будет. Может, Бог их молитвы услышит, да поможет.
— Что ж ты думаешь, совсем плох Алексич? — со смятением в голосе спросил Василько.
Прежде чем отвечать, Митрий внимательно посмотрел на сотника, который удивил его своим искренним беспокойством о судьбе совершенно чужого для него человека, и, понимая, что за этим беспокойством, за этими дотошными расспросами скрывается нечто для него неизвестное, наконец проговорил медленно, словно взвешивая на весах каждое свое слово:
— А это только Богу ведомо! И как он решит, так дело и обернется. Чай, не о простой царапине беспокоимся. Нынче вроде бы пока все ладно, а что ночь принесет, нам знать не положено.
— Так что ж ты там другое говорил, а на меня страху нагоняешь?! — возмутился сотник.
— Ну, ты и умен, как я погляжу, — удивился собеседник, — что я, по–твоему, должен был посаднику сказать? Лежи, мол, дожидайся, али смерть тебя одолеет, али ты ее.
— Выходит, ты обманул его? — не унимался Василько.
— Ты, сотник, словно умом тронулся, — возмутился теперь Митрий. — Да как же я больному всю правду скажу? Какой бы сильный человек ни был, а не всякий всю правду выдюжит. Один последние силы соберет да с бедой справится, а другой размякнет от черных мыслей и последних сил лишится. Ты уж меня, Василько, не учи, я и без тебя знаю, что мне делать надобно.
— Что ж я теперь князю сказать должен? — спросил сотник неуверенно.
— А ты ничего и не говори. Он что тебя, сейчас же к себе ждет? Нет ведь! Сегодня у князя и без тебя дел довольно, ему и отдохнуть не грех. К тому же от нынешнего денька‑то самая малость осталась, вечер уж близок. Неужто забыл, что утро вечера мудренее? — поучал Митрий молодого сотника. — Если ночь наш посадник продержится и хуже ему не станет, то к утру вести хорошие князю принесешь. А уж если жар пойдет — так тут на все воля Божья.
Увидев, что сотник совсем сник, Митрий решил его подбодрить и сказал мягко, как говорят с малыми детьми:
— Да не горюй заранее! Надеюсь я все же, что обойдется, — сказал и тут же на всякий случай, чтоб не спугнуть удачу, перекрестился.
— А что ж тогда говорил? — пробубнил сотник.
— Ну а если б я не сказал, а поутру ему хуже стало, ты меня бы первый и обвинил в обмане, — с раздражением проговорил Митрий. — Разве не так?
— Может, и так! Но тогда и родным его надо было сказать, — упрямо сказал Василько.
— Я тебе про Фому — ты мне опять про Ерему! — возмутился Митрий, а про себя подумал, что недаром сотника воевода упрямцем называет. — Что я им должен был сказать? И кому? Жене? Дочке? Сыну малолетнему? Али слугам, которые язык за зубами держать не умеют? Домочадцы от одной горькой новости не отошли — глаза на мокром месте, а я им — нате еще известие! Супруг и отец, мол, ваш еще одной ногой в могиле стоит, а шагнет ли туда или с вами останется, никто, кроме Бога, не знает. Ты вон и не родня ему, кажется, а как узнал, аж побелел весь, до сих пор тебя колотит, а им‑то каково такое услышать! Ты бы прежде, чем меня упрекать, хоть малость подумал, — закончил он свое назидание более миролюбиво.
Некоторое время они ехали молча, но, когда за забором показались крыши княжеских палат, Василько, вдруг вспомнив о чем‑то, встрепенулся и, прервав затянувшееся молчание, спросил:
— А что, Митрий, ты в том годе мне тоже неправду говорил? Али как?
— Нет, Василько, тебе все как есть сказал, — усмехнувшись, ответил Митрий.
— А что так? — не унимался сотник.
— Да–к ты молодой, крепкий. Хоть и рана твоя, может, потяжелей была, чем у посадника, но он‑то в возрасте да грузен к тому же. Ты‑то — месяц еще не сменился — в седле уж был, а о его судьбе мы и загадывать сейчас не станем. Так‑то вот.
На этот раз, удовлетворившись ответом, Василько лишь вздохнул и направил коня к воротам, у которых несли стражу дружинники из сотни Демида. За воротами он распрощался с Митрием, условившись, что заедет за ним утром и они вместе отправятся к посаднику, а если от того придет какое‑либо известие, то о нем без промедления сообщат сотнику. На том и расстались.
Вздохнув, Василько направился к своей сотне. А Митрий повернул коня к дому воеводы, думая по дороге, чем вызвано такое участие сотника к судьбе посадника. Припомнив, как смотрела на сотника юная дочка Василия Алексича и как он зарделся под ее взглядом, опытный воин и бывалый муж, кажется, догадался, в чем тут дело, и, когда переступил порог дома, в котором поселился воевода, на его лице блуждала лукавая улыбка. Он думал, что, как бывало часто, сможет скоротать вечер в беседе со старым приятелем, но тот собирался к князю и предложил вместе отправиться к нему.
Они вышли на порог и только тут обратили внимание на то, что метель наконец‑то стихла, хотя отдельные крупные снежинки еще тихо опускались на укрытую холодным пухом землю. Путь до гридницы, где князь собрал своих ближайших товарищей, был недолог — снег лишь едва припорошил бороды двух воинов, успевших обменяться первыми впечатлениями о прошедшем дне.
В гриднице было жарко натоплено, народу было немного — только свои, ближний круг, никого из вятших. Не успели воевода с Митрием усесться за столом, как в гридницу вошел князь, которого все шумно приветствовали. Когда он занял свое место, с кубком в руке поднялся воевода.
— Позволь мне, Михаил Ярославич, порядок, издревле заведенный, нарушить! — сказал он и, увидев, что князь благосклонно кивнул, продолжил свою речь: — Сегодня для всех нас важный день! Ты, князь, победу над врагом одержал, тем самым силу свою и мудрость всем показал! Поднимем за это чаши меда пенного!
Радостные крики восхищения и одобрения, которыми собравшиеся встретили слова посадника, ласкали слух князя. Опустошив свой кубок, он заговорил, и гул голосов сразу смолк — все вслушивались в его слова.
— Ты, Егор Тимофеевич, прав: нынче с полным правом говорить могу о победе дружинников моих. Собрал я здесь тех, кто пришел со мной в Москву, чтобы слово доброе вам сказать за верную службу. Победа эта первая важна и для меня и для дружины — всем мы теперь силу свою показали! И тому не верьте, кто скажет, что невелика честь с броднями воевать. — Он помолчал и как бы нехотя продолжил, сурово поглядывая исподлобья на притихших людей: — Потому об этом вам сейчас говорю, что мне известно стало о разговорах, какие ведутся меж тех, кто с нами нынче не ходил. И разговоры эти я пресечь сразу намерен. Вы все не в одной сече мечи тупили, знаете, что и я до сей поры не на печи лежал, калачи кушая, так вот скажу не шутя: сотне, которая со мной на ватагу пошла, вчера в бою схлестнуться пришлось не с калеками убогими, не с немощными стариками, а с противником сильным да злобным. В той сече многие себя воинами умелыми показали. Все отличились и все доброго слова заслуживают. Особо сотника отмечу. Где ты, Василько, ну‑ка поднимись да ко мне подойди. Обнять тебя хочу и выпить за твое здравие! Не подвел ты меня.
Сотник, смущаясь, поднялся и под одобрительные возгласы подошел к князю. Осушив кубок, тот провел ладонью по усам и миролюбиво проговорил:
— Проси, что хочешь! Кроме земли! Ты ее и без просьб своих получишь. Что голову потупил, али не надобно ничего? — спросил князь и, смотря, как краска заливает лицо сотника, уже со смешком добавил: — Ну же, говори! В бою‑то — воин бесстрашный, а тут смутился, аки девица красная.
— Может, княже, невесту ему найти? — донесся голос воеводы.
Сотник при этих словах зарделся еще больше, а князь, готовый рассмеяться, еле сдерживаясь, спросил у сотника:
— А что, Василько, может, прав воевода? Найдем тебе невесту самую что ни на есть распрекрасную. Хоть на свадьбе погуляем! А? Что скажешь?
— Сам найдет! — пробасил Демид, а в сторону проговорил тише: — Если уж не нашел.
— Ну что ж, сам так сам! — засмеялся князь и, похлопав сотника по плечу, сказал: — Ступай уж! Ищи хозяйку в дом новый! Да не мешкай, а то невест здесь маловато, другие всех разберут!
Буркнув что‑то под нос, Василько отправился к своему месту, сев за стол, демонстративно почесал затылок и, скрывая смущенную улыбку в пшеничных усах, сказал так, чтобы все услышали:
— Придется поторопиться.
Слова его встретили дружным радостным хохотом. Некоторое время еще подшучивали над сотником, но затем разговор снова вернулся в серьезное русло, чему прежде всего поспособствовал воевода, который заговорил о былых сечах, победах и поражениях. Василько его поддержал и по настоянию Демида, сидевшего за столом рядом с ним, нехотя рассказал о некоторых моментах боя, хоть и скоротечного, но оказавшегося таким нелегким.
Князь тоже слушал этот рассказ, отмечая про себя, что сотник говорит о заслугах других, совсем не упоминая о своих подвигах. Михаилу Ярославичу это пришлось по нраву, и он даже переглянулся с воеводой, который, судя по всему, тоже обратил на это внимание. Василько еще недавно был для князя новым человеком, но теперь, кажется, можно было не сомневаться в том, что сотник не подведет.
Услышав, что кто‑то спросил у Василька о неожиданном нападении на сотню остатков ватаги, князь прервал сотника, начавшего отвечать на вопрос, и заговорил сам.
— Об этом Василько еще успеет вам рассказать, — сказал он громко, — а прежде чем он поведает, как справедливая кара настигла этих нелюдей, хочу, чтоб помянули мы павших от их рук двух наших воинов. Да–да, двух воинов! Речь веду не только о Егоре, который в сечах рубился, но и о Николке. Пусть и отроком он еще был, но в деле себя показал и как воин голову сложил в бою. Помянем их, други!
Все закивали — кто‑то даже попытался избавиться от какого‑то сора, нечаянно попавшего в глаза, — и, помолчав немного, осушили чарки за упокой души погибших. Князь снова заговорил, прервав начавших тихо переговариваться, и предложил теперь выпить за здравие раненого посадника, который, по его словам, тоже внес свою лепту в общее дело. Тут тоже все поддержали князя. Потом вспомнили о пленных и о грозном главном ватажнике.
— А мне он вовсе грозным не показался, — сказал разочарованно Никита.
— Кто ж грозен, когда в порубе сидит! — тут же ответил воевода.
— Ну не скажи, Егор Тимофеевич! Видал я во Владимире таких, что от одного их взгляда кровь в жилах стынет, — возразил сотник.
— А я, Никита, — вступил в разговор молчавший все это время Тихон, — видал, как от взгляда одноглазого Кузьки его ватажники будто окаменели.
— Руки у него в крови людской. Никого не жалел, ни старых ни малых, — подтвердил молодой чернобородый дружинник из сотни Василька. — Нам хозяин того дома, где мы прошлую ночь ночевали, говорил, что слух, мол, шел, что изверг кровью жертв умывался и кровь их пил.
— Тьфу, — сплюнул кто‑то и перекрестился.
— Слухи слухами, а то, что люди, которые любого самого страшного зверя не боялись, страшились не только в лес идти, но даже и по дорогам ездить — вот что важно, — вставил свое слово воевода.
— Что верно, то верно! — подтвердил сказанное князь и снова замолчал.
— Ты вот, Никита, говорил, что, мол, бродни они и есть бродни и бояться их нечего. Мол, оттого все случилось, что у страха, видишь ли, глаза велики. Но это хорошо говорить, когда сотню воинов ведешь, или теперь, когда изверг в поруб упрятан! А народ‑то здешний не глупей тебя будет, да и мечи многие из них держать умеют. Однако, как ватага места эти облюбовала, так для того, чтобы куда по нуждам своим отправиться, никто уже в одиночку в путь не отправлялся — попутчиков искал. Так, вишь, и это не спасало. А ты твердишь, что враг был негрозен! Завидки, может, берут, что не тебе слава досталась, а Васильку? — высказав все, что накипело, воевода умолк, уставившись в пустую чарку.
— Ну, что ты на меня, Егор Тимофеевич, напустился! — стал оправдываться Никита. — Я только так сказал, а ты уж про «завидки» заговорил. Ну, если не показался мне Кузька этот, что ж я могу поделать?
— А разве не ты говорил про то, что с броднями и дюжина твоих дружинников справилась бы? — напомнил Демид забывчивому сотнику его слова.
— Ну, налетели, будто вороны! — отмахнулся Никита.
— Так ты не виляй, а лучше повинись, сразу легче станет, — сказал Демид, глядя на Никиту исподлобья каким‑то изучающим и в то же время грустным взглядом.
Князь с интересом наблюдал за перепалкой, ожидая, чем она закончится. Он уже знал о высказываниях Никиты, и даже упомянул о них, но раскрывать имени того, кто неуважительно отзывался об этой первой победе, — а получалось, что и о нем, о князе, — не стал. Никита сам не сдержался и своим замечанием выдал себя. Видно, и в самом деле был обижен, что не его, а Василька князь взял с собой, и вот к этой обиде теперь добавилась зависть к славе победителя. А кто победитель? Он — князь. Его славят москвичи. И его победу пытается умалить сотник. Не понимает Никита этого, зависть глаза застилает. «Что ж нарыв прорвался, и это хорошо», — думал князь, переводя взгляд с одного лица на другое, замечая, как близкие его люди реагируют на сказанное.
— Ладно, ладно, уймитесь, — замахал руками Никита, словно от налетевших на него воронов, отбиваясь от противников, а потом, понурив голову, сказал негромко: — Правы вы все! Позавидовал!
— Ну, так бы сразу! А то «не показа–а-лся»! — совсем по–стариковски проворчал воевода.
— А как же не завидовать! Он у князя первым помощником сделался! — кивнув в сторону Василька, опять запальчиво заговорил Никита, выпячивая нижнюю губу и становясь похожим на ребенка, готового вот–вот расплакаться. — Теперь героем стал!
— Ишь какой, а ты думал век тебе одному в героях ходить! — отозвался кто‑то сидевший в конце стола.
— Правда, правда! Все уши прожужжал, я, мол, первым в Москве побывал и вас, мол, сюда привел. Вы бы, дескать, словно дети малые в лесах без меня заплутали, — с издевкой проговорил Тихон.
Слова его были встречены громким хохотом, поскольку вряд ли кто в княжеской дружине еще не слышал хвастливых слов сотника, который не уставал рассказывать всем о своем «героическом» поступке.
Засмеялся и сам Никита, зная за собой такой грех. На глазах его даже выступили слезы, то ли от смеха, то ли потому, что наконец‑то он избавился от всепоглощающей зависти, которая мучила его с того самого момента, как князь приказал ему остаться в Москве и следить здесь за порядком, а сам ушел из города с сотней Василька. Смех только пошел на убыль, как новое замечание заставило содрогнуться от богатырского хохота стены гридницы.
— Никита потому так говорил, что сразу понял: теперь все девицы–красавицы только на Василька и будут смотреть, — сказал с едкой усмешкой Демид.
Нахохотавшись вволю, решили выпить за дружину, в которой все делают одно общее дело. И хоть собрались не во вселенскую субботу, когда православным принято поминать своих усопших родителей, а в заговенье, но кубки за них осушили. Потом застолье потекло дальше, и Михаил Ярославич лишь слушал разговоры, иногда отвечал на вопросы, обращенные к нему: поднимал чарку, когда кто‑то вновь предлагал выпить за князя и процветание Московского княжества, за одержанную победу и за победы будущие. Не раз помянули добрым словом и Ярослава Всеволодовича только о брате его, нынешнем великом князе — как сговорились — молчок.
Разошлись, когда на улице уже было совсем темно| Стремянный подвел княжеского коня, но Михаил Ярославич отмахнулся, решив вместе с воеводой пройтись пешком до своих палат.
— Что с пленными делать будешь, надумал? — спросил воевода.
— Есть на этот счет мысли, — нехотя ответил князь, вдруг почувствовав, что у него совсем нет желания поддерживать серьезный разговор. Он не стал скрывать этого от воеводы и сказал прямо: — Ты, Егор Тимофеевич, не мучь меня сегодня расспросами. И без того голова гудит. Давай‑ка завтра с утра обо всем поговорим, все обсудим, и заодно расскажешь, как ты тут без меня управлялся.
— Как скажешь, княже, — согласился воевода, — завтра так завтра. Спешить некуда. Дело уж сделано.
— Вот–вот! Спешить некуда, — кивнул князь.
Они молча прошли полтора десятка саженей и расстались у крыльца. Посадник повернул к себе, а князь, опираясь на перила, тяжело ступая, медленно поднялся в свои покои.
Не успел Михаил Ярославич переступить порог опочивальни, как за ним неслышно прошмыгнула знакомая тень. Меланья, по–Собачьи преданно заглядывая ему в глаза, кинулась стягивать с него одежду, хотела расстегнуть украшенное вышивкой ожерелье, но он оттолкнул ее и уселся на перину, ничего не видящими глазами уставился на ставни, закрывавшие окно. Однако Меланья словно не заметила грубого жеста, опустившись на колени перед своим повелителем, она стянула с него сапоги и застыла в ожидании. Он перевел взгляд в угол, где мерцал огонек лампадки, потом опустил глаза и будто только сейчас увидел обращенное к нему бледное лицо.
— Подай воды! — буркнул он сердито.
Она, не понимая, чем рассердила князя, в чем перед ним провинилась, быстро выскользнула за дверь и тут же вернулась, неся небольшую крынку с холодным молоком, подала князю, тот поднес ее к губам, сделал глоток и тут же отшвырнул в сторону.
— Во–ды! Я сказал: во–ды! — злобно глядя на девушку, с расстановкой проговорил князь.
Лицо Меланьи вспыхнуло, и она снова выскользнула за дверь, ругая себя за то, что решила подать князю оставленное Макаром молоко, которое Михаил Ярославич обычно пил перед сном. Со слезами на глазах она, вернувшись в опочивальню, протянула ему ковш с холодной водой. Не так она представляла эту встречу после двух ночей разлуки, которые показались ей целой вечностью, думала, что и князь ждет не дождется встречи с ней, жаждет ее ласк. Но она ошиблась и теперь едва сдерживала слезы и готовые вырваться наружу упреки.
Князь же не обратил никакого внимания на ее состояние, выпил почти всю воду, остатки плеснул себе в руку и мокрой ладонью провел по горячему лбу. Меланья стояла перед князем, а он глядел на нее, а видел другую, и оттого, что той — желанной — не было сейчас рядом с ним, его все сильнее охватывала злоба. Он всем сердцем хотел бы разделить с той темноокой красавицей радость сегодняшней победы, однако она пока так и была для него всего лишь незнакомкой, которая осталась там, на узкой московской улочке.
«Да, да, именно там, в посаде, на узкой кривой улочке, я и буду теперь искать ее. И обязательно найду!» — решил князь, будто наяву увидев и улочку, и калитку, и свою зазнобу.
Он снова провел еще влажной ладонью по лбу — показалось, что это принесло какое‑то облегчение, — едва ли не с ненавистью поглядел исподлобья на Меланью, такую близкую и доступную, и, грубо схватив ее за локоть, потянул к себе.
Солнце поначалу нехотя раздвигало скопившиеся на востоке облака, но потом, словно очнувшись от сна, взялось за работу веселее, и уже совсем скоро серые горы, преграждавшие путь солнечному свету, раздвинулись, а затем и вовсе растаяли, как снежные сугробы, под жаркими весенними лучами.
На крыльце посадского дома, устроившись на широких ступенях, словно на лавке, Василько и Митрий вели неспешную беседу в ожидании, когда проснется посадник. Сообщив им, что ночь хозяин проспал спокойно, лишь пару раз просил воды, Темка заторопился выполнять какое‑то поручение хозяйки, которая на смену с дочерью всю ночь провела рядом с больным и теперь дожидалась там его пробуждения. По тонким коротким сосулькам, свисавшим с крыши, медленно сползали капли, падали в углубление, пробитое в снежном насте.
— Вот и весна, — сказал задумчиво сотник, который был огорчен тем, что пока не удалось увидеть Веру.
— Пожалуй, что так, только зима еще с летом поборется, вчера‑то вишь как мело, а нынче растеплилось, а завтра, глядишь, опять заметет, — поддержал разговор Митрий. — А где сестра твоя, что ее не видно? — будто угадав мысли товарища, спросил он у Федора, который то и дело бегал в дом, чтобы узнать, как там отец, а возвращаясь, усаживался рядом с сотником.
— Так она в церковь ушла, когда еще темно было, — как о чем‑то само собой разумеющемся сообщил Федор и, тяжело вздохнув, добавил: — За здоровье батюшки помолиться и свечу поставить.
— Что ж она, одна ушла? — поинтересовался сотник.
— С нянькой, — ответил мальчик, — да тут ведь недалеко — у ворот, что на бор смотрят. Она завсегда туда ходит. Когда с мамкой, а когда и одна бегает.
— Ясно, — кивнул Митрий и посмотрел в сторону ворот, за которыми послышался какой‑то непонятный шум.
Холоп, возившийся у конюшни, поспешил к воротам, приоткрыв калитку и высунув наружу голову, он поговорил с кем‑то и стал вытаскивать засов.
Когда тяжелый засов был снят, и холоп открыл одну створку ворот, во двор въехал всадник, в котором сотник сразу же узнал Потапа. На хмуром лице приехавшего при виде Василька изобразилось нечто вроде улыбки. Спешившись у крыльца и отдав поводья подбежавшему холопу, Потап, равнодушно поглядев исподлобья на Митрия, перевел взгляд на сотника и спросил:
— Ну, как?
— Да все вроде ладно, — ответил сотник, без лишних слов поняв, что речь идет о самочувствии посадника, и, повернувшись к Митрию, объяснил: — Это тот самый умелец, что Василию Алексичу жизнь спас.
— Рад встрече, — искренне проговорил Митрий, поднимаясь со степеней и поправляя свиту.
— А это, Потап, наш Митрий, он для дружины получше твоей бабки–знахарки будет. Ему что почечуй[51], что рана тяжкая — он любой хвори первый враг! — расписывал сотник достоинства старшего товарища. — А ты‑то по делу в Москву али ради посадника прискакал?
— Проведать надо, — смущенно ответил Потап и, чтобы собеседники не подумали, что он излишне сердоболен, проговорил угрюмо: — Отец в город к брату по делам послал, ну и посадника проведать повелел.
Разговоры пришлось прервать: наверху послышались торопливые шаги — Федор спешил сообщить гостям, что отец пробудился.
— Ну что ж, вот и наше время пришло, — деловито проговорил Митрий и направился наверх, о чем‑то негромко расспрашивая по пути нового знакомого и не обращая никакого внимания на сотника.
Идя позади увлеченных беседой людей, еще несколько мгновений назад незнакомых друг с другом, Василько удивленно думал о том, как быстро они — обычно неразговорчивые и хмурые — нашли общий язык. Сотник разобрал лишь названия трав да еще слова «грузный» и «рыхлый», вырвавшиеся из уст Митрия. «Со стороны посмотришь, можно решить, что всю жизнь знаются», — будто заноза беспокоила сотника мысль, вызванная обидой, что он, человек, которому князь наказал помогать посаднику, вдруг неожиданно для себя оказался лишним.
На пороге горницы гостей встретил Темка. И тут уж и вовсе разобрала Василька досада: троица обступила посадника, совсем загородив больного от сотника. Он этого стерпеть не мог — грубоватым жестом отодвинул в сторону слугу посадника, встал между ним и Потапом.
— Что, Василий Алексич, словно вороны налетели? — проговорил он, вглядываясь в бледное лицо посадника, и улыбнулся.
— Ох, налетели, Василько, налетели, — со слабой улыбкой подтвердил тот.
— Потерпеть тебе придется! Ты пока в их власти, а они свое дело знают, — снова улыбнулся сотник.
— Терплю, как не терпеть, — ответил больной.
— А чтобы нас тебе терпеть долго не пришлось, — вступил в разговор Митрий, — надобно сил скорее набираться, тогда и мы не понадобимся. Но раз–другой — хочешь ты или не хочешь — а придется тебе нам подчиниться и позволить удостовериться в том, что рана твоя затянулась.
— Да разве ж я против? — ответил посадник, и на лице его сотник увидел какую‑то жалкую улыбку.
— А раз не против, так давай мы за дело примемся.
Сотник отошел в сторону, поняв, что теперь ему нечего делать у ложа больного, и со стороны наблюдал за тем, как посадника ловко раздели и быстро сняли повязки.
Осмотр длился недолго, приложив к ране какие‑то пахучие снадобья и поменяв повязки, Митрий с Потапом как старые друзья уселись на лавку у стола, и первый, поглядев на посадника, сказал строго:
— Теперь тебе, Василий Алексич, совет наш будет таков: день–другой полежишь, а там — вставай и ходить начинай. Рана этому не помеха. Правда, сперва, конечно, поберегись немного: все‑таки слаб ты пока. Сил тебе набираться надобно, ешь, пей сколько душа попросит, гуляй по двору, грейся на солнышке.
— Вот и ладно, — довольно проговорил посадник, немного утомившийся от перевязки, — это хорошо, что вы сами встать позволили, а то я уж и без вашего позволения…
— Да, да! Он еще вчера, после вашего ухода, все порывался по горнице ходить и нас ругал, что удерживаем, — перебила мужа Анастасия, все это время безмолвно стоявшая у печи. — Я ж, говорит, не обезножел, и незачем, мол, на ложе валяться.
— А тебе кто велел рот открывать? — резко прервал причитания жены посадник. — Ишь какой видок выискался! Я еще сам за себя в ответе.
Жена, потупив голову, замолчала, а Федор, прижавшийся к ней, хотел было вступиться за мать и подтвердить, что так оно все и было, но Анастасия удержала его, строго глянув на сына и на мгновение прикрыв ладонью свой рот. Федор нехотя послушался и снова устремил свой взгляд на отца.
— Голова‑то у меня цела! А они ишь обрадовались! — продолжал возмущаться тот. — Дай бабам власть, они и вовсе, как младенца, спеленали бы — ни рукой, ни ногой не пошевелил бы, из рожка бы кормили.
— Ты, Василий Алексич, зря так распаляешься, — проговорил миролюбиво Митрий, — это я им давеча наказ, такой дал. Как чувствовал, что ты встать захочешь.
— А ты кто такой, чтобы в моем доме распоряжаться! — запальчиво спросил посадник. — Или я теперь в своем доме не хозяин?
— Хозяин! Хозяин, — замахал руками на него Митрий, не ожидавший от больного такой прыти, и с улыбкой сказал. — И кто я, ты, Василий Алексич, хорошо знаешь. А распоряжался я в твоем доме не по своей воле, а властью, данной мне князем Михаилом Ярославичем, который о твоем же здравии печется. Так что ты на своих домочадцев не шуми и против князя не иди.
— Да разве ж я против Михаила Ярославича? Я ж для порядка, — стал оправдываться посадник. — Они ведь о том не сказывали.
— Ты, Василий Алексич, словно дитя малое, — как и прежде, спокойно продолжал говорить Митрий, — неужто сам не понимаешь, что никто в твоей силе богатырской не сомневается, что все лишь хотят, чтоб скорее ты на ноги встал, в строй вернулся?
— «Богатырской»? — усмехнулся посадник. — Когда ж то было? Теперь‑то силы поубавилось!
— Ну уж и скажешь, — возразил сотник, все это время молча наблюдавший за неожиданно случившейся перепалкой. Он целиком был на стороне Митрия и хотел бы вставить свое слово, да сомневался, вправе ли урезонивать посадника, который в отцы ему годился.
— А разве нет! Я ж ума еще не лишился, сам все вижу! — прервал его посадник и проговорил с горечью: — Разбух я чтой‑то, как на закваске. Уходя в поход, даже кольчужную рубаху не смог напялить, бехтерец едва ремнями стянул, хорошо, что хоть грудь прикрыл. Оттого и стрела плечо прошила. А ты, Митрий, о силе богатырской речь ведешь. Ты меня на самом деле будто младенца несмышленого убаюкиваешь! Нет, милый, я еще разум не потерял! Стрела‑то мне не голову пробила! Сам все знаю и все понимаю.
— Раз так, то уж будь добр, послушай нашего совета и выполни все, как я тебе говорил. Ежели по–своему поступать станешь, то лишь хуже себе сделаешь, — спокойно сказал Митрий, в голосе которого почувствовалась усталость от затянувшегося бесполезного спора. — Мне не веришь, так и Потап мои слова подтвердит. Ну, а если оба мы не указ, то наверняка придется тебе теперь к старухе–ведунье за помощью обращаться.
Не упрямься, Василий Алексич, послушай нас, — закончил он устало.
-— Вот ведь отец упрямец какой! — шепнул Федор матери, которая сердито посмотрела на сына и опять приложила ладонь к губам. Тот замолчал, поняв, что сейчас лучше с ней ни о чем не говорить, чтоб не навлечь на себя материнский гнев.
— Да не упрямлюсь я, — проговорил отец и устало откинулся на подушки, — просто уж очень тягостно мне в безделье пребывать, бока отлеживать.
— Успеешь еще делами заняться, — миролюбиво проговорил Митрий.
— Знамо дело, успею, — буркнул посадник.
— Так что же тогда совета доброго слушать не хочешь? — спросил сотник.
— Как же вас не послушаешь! — понемногу успокаиваясь, ответил упрямец. — Ишь, как насели! Все навалились на одного и рады, что справились.
— Ну, вот и хорошо! Слава Богу, миром разошлись, — улыбнулся Митрий, — а я уж было подумал, что за подмогой посылать придется. Ан нет, угомонился‑таки.
— Зато румянец на щеках заиграл, — заметил Потап, за все время спора не проронивший ни слова.
— А и то верно! Гляди‑ка, и впрямь лицом посвежел, — удивился Митрий и улыбнулся хитро: — Теперь, Василь Алексич, знаю, как тебя быстрее на ноги поставить. Завтра со споров и начнем!
— Ладно уж! Вам бы только над беспомощным шутки шутить, — слабо улыбнулся посадник и, проведя ладонью по лбу, на котором выступили мелкие капли пота, спросил тихим голосом: — Что ж мне теперь, и на Масленой не погулять?
— Говорю тебе, ежели два дня отдохнешь, отлежишься, так на проводы успеешь, — ответил Митрий, посерьезнев.
— Только вот с гор уж ледяных тебе, Василий Алексич, в этот раз не кататься, — добавил Потап почти серьезно.
— Эка жалость, а я как раз решил стариной стряхнуть да, как прежде бывало, позабавиться, — ответил на шутку посадник и, найдя глазами жену спросил мягко, будто извиняясь за прежний грубый тон, который наверняка обидел ее: — А что, Настасьюшка, в нашем доме гостей блинами разве нынче не потчуют?
— Как же, как же, — засуетилась она, — уж простите вы меня, гости дорогие, совсем я разум потеряла. Все уж готово, только знак дать.
Хоть и отнекивались гости, ссылаясь на то, что успели до прихода к нему потрапезовать, но от угощения им уйти так и не удалось, впрочем, и сопротивлялись они не слишком сильно. Хозяина усадили на кресло с высокой спинкой, со всех сторон обложив для удобства небольшими подушками, украшенными затейливой вышивкой. Он, забыв о спорах, потчевал гостей как радушный хозяин и сам с удовольствием съел пару–тройку блинов, а потом, откинувшись на резную спинку, благосклонно взирал на всех сидящих за столом.
Гости долго не засиделись, поскольку лучше других понимали, что посаднику нужен отдых, отведали блинов, чтоб не обидеть хозяев, да и распрощались, пообещав вскоре навестить больного. Правда, Потап, зная, что ему предстоит обратный путь домой и еще не скоро удастся сесть за стол, с удовольствием умял десятка два блинов и, подобрев после еды, уже спускаясь с крыльца, даже признался сотнику, что про посещение брата он придумал.
Сотник, однако, не обратил внимания на его слова, поскольку увидел, как от калитки прямо к ним направляется Вера.
Шла девушка медленно, опустив плечи и глядя себе под ноги. Рядом с ней семенила сухонькая старушка, которая, придерживая свисавшие на грудь концы убруса, сколотого под подбородком, поглядывала по сторонам живыми карими глазами–пуговками. Увидев незнакомцев, она что‑то шепнула спутнице, которая, подняв голову, мельком взглянула на них и, мгновенно зардевшись, потупила глаза.
— Вот и сестра, — прозвучал за спиной Василька радостный голос Федора.
Мальчик, обогнав спускавшихся по лестнице мужчин, кинулся к Вере, чтобы первому сообщить радостную весть о том, что отец скоро поправится. Сестра, боясь этому поверить и ожидая услышать подтверждение услышанному, посмотрела на сотника, который из всех троих был ей знаком. Сотник кивнул утвердительно, и она в ответ радостно заулыбалась.
— Он о тебе спрашивал, — указывая в сторону сотника, сообщил Федор тем же радостным голосом.
Василько, услышав эти слова, густо покраснел, а Вера, смутившись и от новости, и от пристального внимания, с которым на нее смотрели гости, ответила тихо:
— Так я за батюшку в храме Божьем молилась.
Гости с пониманием закивали.
— Ты не горюй теперь, девонька, — положив ладонь на плечо Веры, мягко проговорил Митрий. — Дай срок, отец твой поправится, — добавил он и погладил ее по голове.
За движениями Митрия зорко следил сотник, который не мог скрыть своей зависти. Ведь не его, а чужая рука прикоснулась к ненаглядной, от одной мысли, от которой у него начинало сильно биться сердце. Митрий же перехватил сердитый взгляд, усмехнулся про себя, но вида не показал, а лишь опять положил одну руку девушке на плечо, другой погладил по голове, с которой съехал платок.
Неожиданно она словно размякла. Слезы, что Вера держала в себе, чтобы не показывать своего волнения матери и братьям, брызнули из глаз, и она уткнулась в широкую грудь Митрия. Тот гладил ее по спине, содрогавшейся от рыданий, нежно проводил ладонью по светлым волосам, а сотник смотрел на него и на нее, в бессильной злобе сжимая кулаки. Наконец она успокоилась, подняла заплаканное лицо, глянула сквозь слезы, застывшие в глазах, на сотника и робко ему улыбнулась. От этого взгляда он сразу же забыл об обиде на своего товарища и почувствовал, как кровь приливает к лицу, а сердце готово вырваться из груди. Девушка шагнула на ступеньку, потом — на другую, поравнялась с ним, подняв голову, снова посмотрела ему в глаза и, тут же в смущении потупив взор, проскользнула мимо сотника. Василько ощутил, как на мгновение ее холодная рука коснулась его руки, и вдруг остолбенел от пронзившего тело всепожирающего огня. Он бы так и стоял на ступеньках, блаженно улыбаясь, если бы снизу до него не донеслись слова Потапа.
— Мы‑то уедем, а сотнику не мешало бы вечерком заглянуть к посаднику, проведать его. Мало ли что. Так ведь, Митрий? — проговорил Потап задумчиво и немного громче обычного, будто специально для того, чтобы сказанное услышал не только тот, к кому он обращался.
— Хорошо бы. Я‑то уж никак не смогу. А, сотник? Боюсь, что у него самого дел много, — поддержал нового знакомого Митрий, про себя удивляясь тому, как это такой неразговорчивый и на первый взгляд нелюдимый человек успел понять, что Василько неравнодушен к молоденькой дочке посадника.
— Я с делами своими до вечера управлюсь. А кроме того, мне ж сам князь заботу о посаднике поручил, так что обязательно вечером его проведаю, — поспешил ответить Василько, который словно избавился от наваждения. Сказав это, он незаметно, как ему показалось, взглянул наверх, где, как чувствовал, была она.
Чувства не подвели сотника: Вера действительно будто невзначай задержалась у самой двери, ведущей в сени, и слышала весь разговор. Поняв, что вечером снова сможет увидеть приглянувшегося ей княжеского сотника, она, улыбаясь своим мыслям, отворила дверь и поспешила в горницу к отцу.
Почечуй — геморрой.