— Срам‑то какой, маменька! — причитала Ульяна, перебирая передник покрасневшими от холода пальцами.
— К чему убиваться теперь? Ну, тяжела Марья, так и что с того? Может, оно и к лучшему, — тихо вздохнув, проговорила Лукерья, взглянула на образа, перекрестилась, кивнула и, словно получив поддержку, повторила увереннее: — Может, оно и к лучшему, что у Марии дите будет.
— Куда уж лучше! — всхлипнула Ульяна. — Выгонит он ее теперь. Была девка для услады, а кому тяжелая‑то нужна!
— Эх, Ульяна! Видать, ты по сю пору так и не поняла, что не у простого мужика дочь твоя оказалась! Князь ведь он! Не выгонит! Ведь она его дите носит! — Старуха вздохнула.
— Говорила я ей… предупреждала… это что ж будет, — перебивали рассудительную речь всхлипы и вздохи. — Как теперь Юшко сказать‑то? Вот беда.
— Князь он! Дура бестолковая! — не выдержала Лукерья. — Куда он Марью теперича погонит! Вот пораньше‑то мог. А теперь наверняка жить ей в его хоромах! Ты про Малушу‑то хоть вспомни! Что с ейным сынком, от князя Святослава Игоревича прижитого стало! А–а, то‑то и оно! Князем Владимиром стал! Даже и ее имя за столько‑то годков из памяти не истерлось. Чем наша Марьюшка хуже той Малуши?
— Это ты, старая, запамятовала, что Малуша тоже не простых кровей, а дочка князя древлянского. Да и к тому же мать у князя Святослава умная была, она его и на путь наставила, чтоб своего сынка, прижитого от наложницы, не забыл. А наш‑то князь! Один-одинешенек! Ни отца, ни матери. Братьев и тех горохом по земле рассыпало, — бубнила Ульяна, не желая поверить вроде бы разумным доводам.
— Вот то‑то и оно, что один–одинешенек Михаил Ярославич! — ласково проговорила Лукерья. — Марьюшка ему сыночка родит, вот и не будет он одиноким. Чай, родная кровинушка! А про то, что Малушка княжеского рода, такую сказку наверняка опосля придумали, чтоб смерды надежд не имели дочек своих за князьями пристроить, — зло ухмыльнувшись, добавила она.
— Может, ты и верно говоришь, только сердце все одно тревожно.
— А ты не мучайся, что ж заранее сердце рвать, — вздохнула старуха, которая не хотела показывать вида, что на душе у нее тоже неспокойно. Она снова с надеждой взглянула на образа, перекрестилась и сказала мягко: — Нам с тобой, Ульяна, что‑либо изменить не по силам. Ни тебя, ни меня до сих пор в терему княжеском не привечали. А ей, сердешной, все ж таки свои хоромы отвели.
— Так несладко в тех хоромах! — воскликнула Ульяна. — Разве ж я не вижу, что она там, как птичка в силках.
— Те силки — не ковы железные! Сама она в плен сладостный ринулась! Никто не гнал, — заметила Лукерья и, помолчав, проговорила медленно: — Что дале меж ними станется, одному Богу ведомо! Будем, Уля, молиться за Марьюшку, глядишь, все у них сладится.
Мария и в самом деле жила в княжеских палатах, словно в золотой клетке: вроде бы все есть и грех жаловаться, князь к ней внимателен, подарки дарит, а то, что навещать стал реже, так на то свое объяснение можно найти. «Все ж таки князь он, и заботы у него княжеские, важные, да и поболе их, нежели у простого мужика, потому в заботах тех некогда ему и вспомнить о своей голубке», — пыталась успокоить себя Мария, но это выходило плохо. Плакала по ночам, вглядывалась в свое отражение в небольшом медном зеркале, искала какие‑нибудь изъяны, которые отворотили от нее князя, но, ничего не заметив, усаживалась к окошку и сквозь слезы, застилавшие глаза, смотрела на происходившее снаружи. Иногда, набрав гостинцев, отправлялась навестить родных, которые были рады ей и старались больше не упрекать, оставляя обсуждение недостойного поведения Марии до тех пор, пока она не покидала родной дом.
Еще больше стала тревожиться Мария о своей судьбе, когда поняла, что забеременела. В очередной раз побывав в посаде, матери и бабушке ничего об этом не сказала, но вскоре после этого открыться пришлось, поскольку мать сама по каким‑то едва уловимым приметам догадалась обо всем. После такого признания Мария, чтобы не разрыдаться, поспешила вернуться в княжеские палаты, которые теперь почти совсем не оставляла.
Догадалась обо всем и Агафья, да и как не догадаться, когда прежде цветущая и не страдавшая отсутствием аппетита молодица вдруг стала отказываться от кушаний, даже от своих любимых левашников[58], и, отведав все же чего‑либо, выскакивала из‑за стола как ошпаренная. Пришлось Марии открыться и ей. И как ни боялась несчастная сделать это признание, но когда наконец открылась этой с виду суровой женщине, та сразу переменила свое отношение, стала как‑то мягче и заботливее. На нерасторопных девушек, приставленных к княжеской зазнобе, Агафья стала чаще покрикивать, следя за тем, чтобы они выполняли усердно желания на глазах таявшей Марии. За короткое время ее заметно округлившееся лицо осунулось, подбородок заострился, а темные глаза, кажется, стали еще больше и темнее.
Однако Михаил Ярославич словно не замечал произошедших перемен. Теперь он все реже появлялся в покоях Марии, а вернее сказать, увлекшись охотой, просто стал реже бывать и в своих палатах. Лишь наступившая весенняя распутица заставила его немного угомониться, и он, как прежде, коротал с ней вечера, находя утешение в ее ласках. Но, едва успев освободиться от объятий, Михаил вновь начинал томиться от безделья, слонялся из угла, в угол по своим палатам, придирался к дворне.
Иногда он выезжал в посад, но мелкий противный дождь, который то и дело принимался поливать и без того разбухшую от воды землю и без жалости смывал остатки притаившихся в тени сугробов, заставлял Михаила Ярославича возвращаться в палаты, где он усаживался с молодыми боярами за бесконечную трапезу. Князь давно задумал отправиться по ближним и дальним веся: и теперь лишь ждал, когда немного подсохнут дороги.
В один из скучных серых дней князь, сидя на ступеньках крыльца — словно в далеком детстве, — наблюдал, как два его ловчих пытаются приучить молодого сокола, привязанного тонкой бечевой за лапку пролетев по кругу, возвращаться на руку человека. В тот самый момент, когда под дружный вздох разочарования гридей, наблюдавших за обучением, сокол опять попытался взмыть в небо, от ворот донеслись голоса, и, повернув голову на шум, князь увидел своего старого знакомого, который, широко улыбаясь, приближался к крыльцу.
Михаил Ярославич, с удивлением глядя на боярина, поднялся со ступенек и вышел навстречу гостю.
— Здоров будь, Северьян Ипатьевич. Какими судьбами в наши края?! — радостно воскликнул князь.
— И ты здрав будь, Михаил Ярославич! — с достоинством поклонившись, ответил тот. — Кланяюсь тебе в надежде, что не прогонишь гостя незваного!
— Разве ж можно путника не приютить? Проходи, гость дорогой, в мои палаты, — радушно пригласил князь и, мучимый любопытством, как боярин, который служил его отцу и брату Александру, оказался в Москве, снова спросил: — Что ж тебя, Северьян, заставило в мой удел заглянуть?
— Непогода да дороги плохие, — улыбаясь, ответил боярин и, спустившись с измученного коня, забрызганного грязью, вздохнув, пояснил: — Из Новгорода отряд мой выехал еще по снегу, к Торжку мы добрались еще по твердой дороге, а уж после Твери дело туго пошло. Дороги — что кисель.
— Вот и я из‑за этого сиднем в палатах сижу, — понимающе махнул хозяин рукой, — рад я, очень рад, что ты ко мне заглянул. Отдохнешь с дороги, в мыльне попаришься, уж тогда от беседы тебе не уклониться! Поговорим обо всем! — поднимаясь вместе с гостем в горницу, говорил князь возбужденно. — Эх, Северьян Ипатич, как же я рад встрече нашей нечаянной!
Обещал князь гостю отдых с дороги, но обещания своего не выполнил, тем же вечером устроил ему за трапезой настоящий допрос. Северьян был не против, поскольку догадывался, как истосковался князь в своей глуши без новых вестей, как не терпелось ему узнать, чем живут ныне его соседи. Да и сам боярин был рад возможности говорить обо всем открыто, не лукавя. Знал он, как Михаил почитает брата Александра, которому Северьян давно служил верой и правдой.
Разговор за трапезой начали издалека, с воспоминаний о сечах, и тут уж не могли не упомянуть Александра, от которого не имели никаких вестей. Чтобы отвлечься от нахлынувших тяжелых мыслей, заговорили о кушаньях, которыми был уставлен стол. Отведав угощений, поднимали чарки и воевода с Никитой, приглашенные князем на беседу с гостем.
— Как тебя в Великом Новгороде принимали? Чем угощали? — спросил Михаил Ярославич, внимательно глядя на гостя, который мало изменился с последней их встречи. Был он года на три старше Александра и всей своей статью походил на него. Рукопожатие гостя было все таким же крепким, небесно–голубые глаза смотрели все так же зорко, а на белой с рождения голове если и появились седые пряди, то заметить их было невозможно.
Северьян, вертя в руке кусок зайчатины, запеченной до румяной корочки, и раздумывая, обмакнуть ли мясо в брусничный взвар, прежде чем отправить в рот, ответил не сразу. Он понял, что князя интересует вовсе не то, какими кушаньями потчевали его в Новгороде.
— По–разному принимали, — наконец ответил он и, отложив зайчатину, проговорил серьезно: — Сам, небось хорошо знаешь, там котел все время кипит. И все зависит от того, кто кашу варит.
— Ну и кто там нынче верховодит? — нетерпеливо спросил князь.
— Нынче верх те крикуны берут, что супротив твоего брата всегда козни строили, — ответил гость, сделав глоток из высокой чарки, продолжил: — А кто за Александра, совсем невмоготу стало. Голову те подняли, кто всегда Ордену готов был поклониться. Теперь они многих на свою сторону переманили. Кричат, что владимирские князья пред ханами склонились, от Орды, мол, теперь зависят, а Великий Новгород всегда сам по себе стоял, никому не кланялся и под властью поганых не был и не будет…
— А выход ордынский?[59] Собирают ведь, — удивленно вскинул бровь князь.
— А то как же! Твердислав Хрипун им на это указать посмел, так его едва не растерзали за правду. Говорю же, одно теперь талдычат, мол, нечего со слабыми дружбу водить, надо к сильным прислониться. От владимирских князей, дескать, проку нет.
— Эвон как заговорили, — покачал головой воевода, — забыли, что не единожды их Александр Ярославич из беды выручал, запамятовали, как он самому шведу Биргеру своим острым копием печать на лице возложил.
— А у новгородцев память всегда короткой была, — добавил свое слово князь.
— Верно, княже, говоришь, — кивнул гость. — Быстро они забыли и как ливонцы до берегов Оредежи дошли, возы с товарами грабили, скот забирали, смердам пахать не давали, и как немцы данью Водь обложили, а в погосте Копорье крепость свою выстроили. Если б Александр с низовой ратью вовремя не пришел, не вернул Копорье со Псковом, давно бы новгородцев да псковичей папа в латинскую веру обратил.
— Не пойму я, что папа этот от нас хочет, зачем на нас рати шлет? — спросил, облокотившись на стол, Никита.
Северьян усмехнулся, переглянулся с воеводой, сразу не найдя, что ответить молодому любопытному сотнику.
— Как тебе сказать, — почесал боярин затылок, — земли, видно, Ордену мало. А за Орденом подумай, кто стоит? Вот то‑то и оно! Земля нужна рыцарям, что именем Христа прикрываются, но заботятся лишь об увеличении своих владений и о приумножении паствы для папы латинского. Они так рука об руку и идут. Папа ведь уж давно своих легатов к нам шлет.
Князь на эти слова закивал, а гость продолжал:
— Новгородцы некоторые, будь их воля, давно бы по примеру псковского боярина Твердилы Иванковича ворота своего города врагам отворили. Им ведь главное, чтобы с Ганзой торг без помех вести. Да и вокруг не лучше дела: сумь и емь — на свеев глядят, чудь с водью да ижорой[60] всегда вере нашей православной сопротивлялись… Еще Юрий запретил латинским чернецам их в свою веру обращать. Ну и что с того, что православными назвались? Почитай, у многих крещеных за иконами идол еще хоронится. Им что митрополита слушать, что папу — все едино: и свечку поставят, и где‑нибудь на капище в лесной чаще своим незабытым богам помолятся.
— А что ж от людишек простых почитания ждать, когда и князья пастырей не больно‑то чтут, — сказал воевода.
— Это ты, Егор Тимофеевич, верно подметил. Говорят, еще Изяслав Мстиславич собрал епископов да заставил избрать митрополитом не грека, а нашего чернеца — как, бишь, его — Климента Смолятина. И Михаил Черниговский своего митрополита в Киеве ставил — игумена Петра Акеровича.
— Так его Даниил Романович сверг и епископов, что при нем были, разогнал, — вставил воевода.
— Да, да, — кивнул боярин и, поправив прямую белую прядь, упавшую на глаза, продолжил свою мысль: — А припомни‑ка Андрея, которого Боголюбским прозвали! Он‑то как отличился! Три раза епископа греческого прогонял, но добился‑таки своего, поставил угодного себе Федора, из киевского боярского рода. Думал, видно, князь, что Федор ему во всем послушен будет, а того не получилось, и рассорился с ним. Разобиделся князь, послал епископа на суд в Киев, где сидел митрополит Константин, давний недруг владыки. Уж он‑то отвел душу: низложенному владыке язык урезали и руку отрубили…
— Нечего сказать, по–христиански поступили, милосердно, — удивился Никита.
— А ты как думал? Власть, она везде власть. И священники, может, и ближе нас, смертных, к Богу стоят, но они такие же люди, как и все… — с тоской в глазах посмотрел на сотника воевода.
— Слышал я как батюшка на службе про хана Батыя ласковые слова говорил, так ушам своим не поверил, — не унимался Никита.
— И я в первый раз не поверил, — неожиданно поддержал его князь, — с тех пор пред иконой, что мать мне вручила, молюсь. Не хочу более слушать похвалы врагам земли моей, которую они кровью русич чей обильно полили.
— Люди Батыги Божьих храмов без особой нужды не трогают, может, потому и возносят пастыри наши за них молитвы… — проговорил воевода.
— Это на их совести. Говорят ведь, что всякая власть от Бога, а нынче верх над нами Орда взяла, вот и превозносят наши иерархи нехристей, чтоб паче чаяния бунтовать людишки против татар не вздумали! А куда уж бунтовать с такими‑то силами? Потому, я думаю, и Ярослав Всеволодович, светлая ему память, вынужден был смириться с тем, что ордынские ханы выше наших князей стали. Это он понимал, вы вот с братом уразумели, до меня и до некоторых таких, как я, горькая правда дошла, а в народе‑то разные на сей счет мысли бродят, могут с отчаяния и за вилы схватиться — терять ведь все одно нечего. А проповеди от смуты всех берегут. Вот и подумаешь, что, выходит, и они на пользу. Обиженным где еще теперь успокоение найти, как не в храме? Как тумены татарские ушли, народ валом в соборы повалил, последнее, что осталось, к алтарю понес. Еще жить негде было, а храмы первыми из руин поднимали. Значит, так сами люди захотели, — ответил на это боярин.
— Как не захотеть, когда тебе твердят, что в разорении земли родной, в гибели родных виноват ты сам. Грешил, мол, в храм редко ходил, пост не соблюдал. А подумать, так ли это, горе мешает! Кто ж грех свой не станет замаливать? Принес дары, свечку поставил, помолился — вроде и полегчало, — сказал воевода, глядя куда‑то в сторону, — а душа‑то все равно в тоске тонет. Сам знаю. Никогда обо всем этом не думал прежде, думать стал, как с князем живым от татар ушел…
Воевода замолчал. Молчание надолго воцарилось в княжеской горнице. Прервал его сам князь.
— А мне вот какая мысль покоя не дает, — сказал он, — кто ж нам на подмогу придет? Ведь у Киева давно прежней силы нет, Рязанское княжество, почитай, более всех от поганых пострадало, и даже новгородцы теперь отложиться хотят. С кем же, если понадобится, нам против Орды встать?
— Ты, князь, зря союзников ищешь. Брат твой давно, видать, понял, что теперь с татарами не воевать, а уживаться надобно. Так и Ярослав Всеволодович дело вел, — ответил Северьян.
— Да, мы с Александром перед его отъездом об этом долгую беседу вели. Он мне еще тогда говорил, гляди, мол, легаты папские к нам зачастили, к отцу послов засылали, и его самого уговаривать пытались, чтоб с ними подружился. Даниилу Галицкому корону обещали за то, что в союз с папой Иннокентием вступит. Дескать, папа только о том и мечтает, как бы нашим князьям помочь с погаными разделаться.
— Так кто ж такому поверит, — удивился Никита.
— Находятся. Верят, — ответил на это Михаил. — Я тоже верить хотел, а брат разуверил. Сказал, что, мол, где это видано, чтобы враги без дальнего умысла помощь свою предлагали. Наверняка как до дела дойдет, забудут об унии своей, и останутся русские полки один на один с туменами ордынскими. Лягут наши витязи в землю сырую, а тут как тут и помощники объявятся и без хлопот в городах и весях наших свои порядки заведут.
— Жаль только, что не все так далеко глядеть могут, как Александр Ярославич, — вздохнул Северьян и опять поправил упрямую белую прядь. — Я, сказать по правде, тоже поначалу взъерепенился, как это, мол, с нехристями дружбу водить. А он мне строго сказал, что не о дружбе речь идет, а о том, чтобы силы копить. Нынче в Великом Новгороде я такого о князе понаслушался, что до сих пор обида за него не прошла. Он‑то как в воду глядел, полезли доброхоты из всех щелей. Так уж хочется им с папой подружиться. А князь говорил, дескать, Батыга пришел, пограбил земли наши и удалился в свой Сарай–Бату, сидит там и в дела наши не вмешивается. Живите‑де как знаете, молитесь кому хотите, только мне дары шлите. А латиняне и добро заберут, и в душу влезут, и на земли наши хозяевами усядутся. С того разговора и я так думать стал, — закончил гость свою поучительную речь.
— Да и я о том же с братом говорил, убедил он тогда меня, — согласно кивнул князь Михаил, — уверовал я в то, что другого пути пока нет у нас.
Возможно, разговор продолжался бы и дальше, только в тот миг, когда все его участники замолчали, обдумывая сказанное, вспоминая князя Александра, так давно находившегося в Орде, из‑за двери раздался какой‑то грохот.
— Никак, Макар во сне с лавки свалился, — усмехнулся князь Михаил и тут только глянул в неприкрытое ставнями окошко, за которым серело предрассветное небо. — Эка мы с вами засиделись. Подниматься скоро, а мы и не ложились.
— Отоспимся, князь, — сказал Северьян примирительно, — когда‑то еще так повидаться да поговорить случай представится?
Почти седмицу пробыл Северьян в гостях у московского князя, вели они с ним и долгие беседы, и на вежи забирались, чтоб город с посадом с высоты осмотреть, и за трапезой сиживали, но как только чуть стали подсыхать дороги, гость заторопился в путь. Тосковал он по семье, оставленной во Владимире, где, как и Великом Новгороде, не больно‑то привечали людей, близких к князю Александру.
Распрощался Михаил Ярославич с Северьяном и сам с небольшим отрядом собрался в путь, решив наконец‑то объехать весь свой небольшой удел. Хотел было отправиться в путь и посадник, но князь, сославшись на трудности похода, приказал ему остаться в городе. Однако, уловив, что своим вполне объяснимым отказом обижает боярина, он, немного поразмыслив, обратился к нему за помощью, попросив составить подробный чертеж доставшегося ему удела.
Василий Алексич старательно выполнил княжеский приказ, вспомнив давние времена, когда, кое‑как устроившись в Москве, объехал опустошенный край. Испещрив большой лист пергамента линиями, кружками и замысловатыми загогулинами, рядом с которыми он бисерным почерком писал известные ему названия весей, болот, речушек и урочищ, посадник через несколько дней гордо преподнес свой труд Михаилу Ярославичу. Князь был поражен столь подробным описанием, искренне благодарил отличившегося и удивлялся, как до сих пор не догадался попросить сделать такой чертеж.
Княжество, которое Михаил Ярославич часто представлял мысленно, теперь словно наяву раскинулось перед ним. И чем дольше он читал надписи, чем дольше вглядывался в кривые линии, тем сильнее его охватывало желание поскорее посмотреть, что на самом деле скрывается за этими линиями. Хотел он узнать, глубоки ли Сетунь и Пресня, какая рыба водится в Рыбинке и Хапиловке, много ли на самом деле раков в Рачке, а соболей в Собольем овраге, что это за речка Черногрязка с Синичкой и по какой такой причине назвали речушку Золотым Рожком, ну и, конечно, в каких лесах больше зверя.
Выехав в путь с полусотней гридей, князь первым делом навестил Захара, младший сын которого уже не раз сопровождал выезжавшего на ловы Михаила Ярославича и немало способствовал тому, что тот неизменно возвращался в город с богатой добычей. Старик с радостью встретил гостей. После скромной трапезы князь разложил на вытертом насухо столе чертеж. Захар с сыновьями Данилой, Егоршей и Потапом с нескрываемым интересом разглядывали его, безмолвно шевелили губами, разбирая надписи, тыкали пальцами в пергамент и тихо переговаривались меж собой.
— Верный чертеж тебе, Михаил Ярославич, посадник смастерил, — наконец, оторвав взгляд от стола, на правах старшего заявил важно Захар.
Князь, все время с любопытством поглядывавший на сосредоточенные лица мужиков, согласно кивнул, но для порядка спросил:
— А вы, может, поболе знаете? Так не грех тогда дополнить сей чертеж. А?
— Знамо дело, с тех пор, как посадник земли объезжал, много воды утекло. Речек‑то новых не прибавилось, — начал важно Захар.
— Может, болот помене стало? — с усмешкой перебил его князь. — А то куда ни глянь — кругом топи: то Горелое болото, то Сукино, то Козье, то еще какое Может, хоть река Москва прямее стала?
— Э нет, князь, — лукаво потянул Захар, — Москва она такая же змеистая. Да и трясин не убавилось все на месте пока. Бабы да ребятишки как и прежде ягоду с болот сбирают, а мужи по окраинам болотин зверя бьют. А вот починки кое–где выросли, — сказал старик и глянул на Потапа, который сразу же ткнул пальцем в чертеж:
— Вот тут, тут и тут тоже избушек наставили.
— Слыхал я, что здеся рязанцы обустроились, — указал темным пальцем Потап на белое пятно недалеко от линии, которая обозначала границу княжества, посмотрел исподлобья на князя и снова замолк.
Упомянув о рязанцах, заговорили о соседнем Рязанском княжестве, о его стольном городе, который так и не смог возродиться на старом месте. Захар с гордостью заметил, что Москва, которой тоже досталось от Батыева воинства, стоит там, где стояла. Посмотрев на князя, он сказал важно:
— Уж теперь хороша, а глядишь, краше прежней будет.
Все с ним согласились, поскольку из собравшихся один он хорошо знал Москву ту, Добатыеву, и мог со знанием дела говорить о произошедших с тех пор изменениях.
Вместе со всеми кивнул и князь, хотя подумал совсем не о красоте своей столицы, а о незабытом Владимире, с которым Москву даже грех было сравнивать. Он вздохнул печально, а Захар, решивший, что гость печалится о судьбе главного города своего княжества, поспешил успокоить:
— Никто и думать не думал, что Москва так быстро воспрянет. Но видать, прикипели души к ней. Почитай, все, которые целы остались, на свои обжитые места вернулись. Вон и из других краев люди тянутся. — Довольный, что его внимательно слушают, Захар провел крючковатыми пальцами по бороде, облизнул сухие губы и продолжил, глядя на князя: — Вишь, Михаил Ярославич, домов‑то сколько понастроили. Ей–ей, поболе прежнего. Коли так дело пойдет, скоро и мы у самой московской околицы окажемся.
— Не дай Бог такому случиться, — усмехнулся Данила, — где ж силки тогда на зверя ставить будем?
— А и ставить не на кого будет! — ехидно засмеялся отец. — Зверь‑то ваш от шума да гама, от многолюдья, от торжища галдящего разбежится, в чащобы забьется.
— Это уж наверняка. За зверем, за птицей, за грибами да ягодами уходить далече придется, вблизи‑то все вытопчут, выберут, — разговорился Потап, которого слова отца о будущем затронули за живое. — Говорят, в бору, что рядом с детинцем, уж и нынче зверя хорошего не встретишь, а если народу в посаде прибудет, что тогда‑то станется?
— Ты, Потап, зря печалишься, — успокоил его князь, который не мог представить, что его городишко может разрастись до таких размеров и станет хоть немного походить на Владимир. — Нам навряд ли доведется такое увидеть. На наш век дичи непуганой достанет.
— Как знать, как знать, — возразил разошедшийся Захар. — Народу вон с тобой сколько прибыло. Уж теперь некоторые хоромы возводят, а как оженятся все твои неженатые молодцы, как пойдут плодиться, так посад живо Неглиную перемахнет и до Кукуя дотянется, а там и до нашего Сущева недалече.
— Ты, батя, еще скажи, что на Пресне посадские обоснуются или, того хлеще — на берегах Ходынки строиться будут, — захохотал Егорша, а за ним громко загоготали все остальные.
— И откель знаток такой выискался? — отсмеявшись, поинтересовался князь. — В город и носа не кажешь, а вижу, знаешь даже то, о чем и я не ведаю.
— Так мимо нас люди ездиют, — обиженно пробубнил старик, — от них новости узнаем. Вот давеча боярин ехал. Хрущ Лука. Вот он и сказывал, что твои, князь, бояре землицу потихоньку да полегоньку осваивают.
— Так что ж в том плохого, — усмехнулся Михаил Ярославич, но усмешка вышла какой‑то кривой.
— Вот и я ему это же сказал, — заметил старик и вздохнул и для порядка уточнил: — Боярин во Владимир путь держал, сказывал, что дочку с зятем навестить захотелось.
— Да–да, — задумчиво ответил князь, и Захар понял, что чем‑то его огорчил. А Михаил Ярославич, оглядев всех, проговорил серьезно: — Про Батыевы тумены забывать нельзя. У хана сил не мерено, не считано, и они в кулак все зажаты. У нас‑то каждый сам по себе, и у каждого силенок только на то и достанет, что против татей хоромы свои оборонить. Нагрянет Батыга снова, вот и останутся от всех уделов наших головешки.
После сказанного немного помолчали, потом поговорили еще некоторое время, но разговор уже не клеился.
Поутру без видимого сопротивления Захар отпустил с князем молчаливого Потапа, который за свою недолгую жизнь исходил и изъездил не только окрестные места, но добирался и до самых дальних починок.
Небольшой отряд несколько долгих недель путешествовал по владениям Михаила Ярославича, добрался и до тех мест, где обосновались рязанские погорельцы. Увидев пред собой вооруженных людей, они насмерть перепугались и уж собрались ринуться в спасительную чащобу, но, поняв, что опоздали, нехотя побрели навстречу непрошеным гостям.
Разговор у князя со старейшиной получился непростым. Крепкий, нестарый еще мужик с хитрыми быстрыми глазами делал вид, что никак не может взять в толк, чем недоволен Михаил Ярославич, ведь построили они свои избы на землях рязанских и подати своему князю исправно платят. Московиты же все как один сомневались в правдивости старейшины, несмотря на то что несколько таких же, как он, хитрованов, наблюдавших за разговором, дружно закивали, подтверждая слова своего предводителя. Один из стоявших поблизости уточнил для порядка, что вот, мол, незадолго до приезда московского князя был у них и сам Ингварь Ингваревич. Охотился неподалеку и по случаю к ним заглянул. Михаил Ярославич обрадовался услышанному, поскольку давно хотел повидаться с рязанским князем и поговорить по душам о деле, которое так его тревожило.
— И куда ж князь Ингварь направился? — спросил Михаил Ярославич примирительно.
— Да в тую сторону, — указал старейшина, махнув большой, как лопата, натруженной ладонью в сторону дубравы, и сразу несколько мужиков последовали его примеру, замахали и дружно закивали: — Зверя бьет.
— Что ж, живите пока, но учтите, что земли эти — мои, а значит, и за податями мои люди к вам приедут, — проговорил князь строго и, оглядев притихших мужиков, пояснил: — Нынче что с вас возьмешь, раз Ингварю все отдали. Не обдирать же вас как липку! Но наперед предупреждаю, если на этих землях останетесь, моими данниками будете!
Проплутав почти до вечера по лесным тропам, отряд Михаила Ярославича в сумерках наконец‑то нагнал Ингваря и его людей, которые как раз собирались устраиваться на отдых. Услышав в чаще шум, рязанцы насторожились и тут же изготовились к бою.
— Ингварь! Принимай князя московского! — еще издали громко прокричал Михаил Ярославич, хорошо понимая, что незваных гостей могут встретить градом стрел.
— Ого–го–го, — раскатилось по лесу эхо.
На некоторое время отряд замер, слушая наполнявшие лес звуки, и вскоре до уха князя донесся чей‑то звонкий голос, многократно подхваченный эхом: «Идите к нам–нам–нам!»
Не виделись Михаил Ярославич и Ингварь Ингваревич очень долго и после приветствий, похлопываний по плечам и объятий с любопытством оглядывали друг друга, вслух выражая «ахами» и «охами» удивление произошедшими в каждом изменениями.
— Ишь, каков стал! — первым проговорил что‑то внятное рязанский князь. — Не назвался бы ты, и не узнал бы. Смотри, как возмужал! Прям витязь! Бородой обзавелся! Не уж‑то это ты, Миша! Надо ж какой…
— Да и ты, князь, стал совсем другим. Вон уж борода вся в серебре… — с удивлением проговорил Михаил Ярославич, в памяти которого князь Ингварь остался молодым чернобородым великаном.
— Нам всем лиха хлебать пришлось не чарочками, а ведрами да ушатами, потому и бороды у всех раньше срока засеребрились. Ну, да будет нам былое ворошить, — со вздохом заметил князь и исподлобья посмотрел на молодого друга: — Как ты? Удел‑то по сердцу? Али маловат кажется? Да, совсем ты другим стал, на мать свою очень похож, — не удержавшись, добавил он и опять вздохнул.
— Что удел? Не хуже иных да и не лучше, — ответил Михаил Ярославич, но Ингварь Ингваревич молчал, ожидая продолжения, и молодой князь заговорил…
Уже давно звезды холодно блистали в черной вышине, а князья все сидели у костра и вели тихую беседу. Никто не осмеливался их потревожить. Хоть и дед, и отец Михаила немало зла принесли Рязанскому княжеству, однако и рязанцы в долгу не оставались, а порой сами своими действиями навлекали на себя гнев владимирских князей. Прошлые распри собеседников не волновали, теперь были у них дела поважнее. После короткого отдыха они по–дружески распрощались, дав клятву никому не раскрывать того, о чем говорили и о чем условились. Разъехались каждый в свою сторону, оба обеспокоенные возможными переменами.
Когда наконец отряд Михаила Ярославича вернулся в город, князь получил долгожданное известие. Поздним вечером его привез возвратившийся из Владимира Демид.
Сотник уехал в стольный город великого княжества сразу после Троицы, после того как отшумела веселая свадьба Василька. Повод для отлучки был невеселый: с купцами передали ему весть о том, что тяжко заболел отец, и князь, нисколько не раздумывая, отпустил Демида, который уже не надеялся застать родителя живым. Воспользовавшись случаем, Михаил Ярославич поручил сотнику навестить родню одного своего давнего знакомого. К удивлению и великому удовольствию московского князя, тот вместе с сотником приехал в Москву.
— Давненько, ой давненько мы с тобой, Иван, не видались, — заключая гостя в крепкие объятия, говорил князь, не скрывая своей радости от встречи.
— Да, немало времени прошло, — смущенно отвечал хриплым голосом гость.
С трудом верил князь в то, что этот седой, будто от долгих лет жизни сгорбившийся человек тот самый отчаянный рубака, который мог одним взмахом рассечь врага до седла, что перед ним сейчас стоит тот самый весельчак, который лишь на три года старше его самого.
Михаилу Ярославичу не терпелось сразу же приступить к расспросам, и он, сжимая кулаки от волнения, спросил: «Что с братьями?» А услышав добрую весть об Александре и Андрее, смог только кивнуть. Некоторое время он стоял, склонив голову, моргал часто, чтоб прогнать с глаз невесть откуда набегавшую влагу, которую никто не должен был видеть. Потом, взяв себя в руки, князь посмотрел в глаза гостю, которому и без слов было понятно его состояние, спросил хриплым голосом: «А твой?». «Жив», — кивнул Иван и тоже опустил голову. Больше князь вопросов не задавал, а, положив руку на плечо гостя, предложил:
— Ты, Иван, перво–наперво отдохни в моих палатах. Наговориться успеем. Тебе с дороги выспаться не грех. А поутру за беседу примемся. Чую я, что не короткой ей быть, — вздохнул он, отводя взгляд от согбенной фигуры.
О своем боевом товарище князь знал лишь то, что вместе с небольшим отрядом Александра Ярославича он отправился в Орду в надежде отыскать там и выкупить из неволи своего старшего брата. Судя по виду Ивана, испытать ему довелось немало.
— Как прикажешь, Михаил Ярославич, — кивнул гость. — Ежели столько деньков да месяцев встречи ждали, за короткую ночку летнюю, что изменится? А я, и вправду, притомился малость.
После того как за гостем закрылась дверь, князь некоторое время говорил с воеводой, а когда, уставший, направился к своей опочивальне, Макар подвел к нему Агафью, сообщив коротко: «Вот. Дело у ней». Князь уже собрался сказать, что выслушает ее завтра, но тут вспомнил, что ранним утром опять покинет свои палаты, а, судя по тому, что Макар осмелился побеспокоить его в такое позднее — или раннее — время, дело было важное.
Ошарашенный известием Агафьи, князь хотел сразу же бежать к Марье, но мудрая женщина, не испугавшись возможного недовольства, остановила его, сказав тихо: «Я тебе, князь, тайну ее открыла, чтоб ты решение свое смог обдумать. Может, лучше до той поры, когда она тебе обо всем сама поведает, вида не показывать?» Князь с этим согласился и в сметенных чувствах переступил порог своей опочивальни.
Пролетела незаметно летняя ночь, но и за столь короткий срок умудрились выполнить люди князя данный им приказ. Когда гость, выспавшись и наскоро выпив молока из кринки, оставленной на столе в его горнице, явился в княжеские палаты, Михаил Ярославич уже поджидал его и с ходу предложил отправиться на берег реки, где для них была приготовлена ладья.
Гость такому предложению немного удивился, но перечить не стал и, сев в седло, в сопровождении князя и полутора десятков его гридей отправился к реке.
Ладья, утопая в поднимавшейся над водой дымке, покачивалась у берега недалеко от небольшой церкви. В народе ее прозвали Николой Мокрым. Хоть и выстроена была церковь поблизости от берега, но не за то, что совсем рядом с ее пределом плескались волны Москвы–реки, получила она свое прозвище, а из‑за самого святого Николая, который слыл защитником всех тех, кто отправлялся водным путем по разным надобностям. Поэтому и отвешивали здесь поклоны и ставили свечи перед святыми образами не только люди посадские, прихожане, жившие неподалеку, но и рыбаки, уходившие на ловы подальше от шумного города, и торговцы, перевозившие по извилистым рекам свои товары.
Оставив коней на берегу под присмотром стремянных и конюших, князь и его люди разместились в ладье, которая тут же оторвалась от берега и, подхваченная течением, отправилась было совсем не в ту сторону, куда надлежало. Однако гребцы приналегли на весла, дружно скрипнули уключины, и ладья нехотя двинулась в нужном направлении. Вскоре она уже проплыла мимо высившихся по правую руку заборол, мимо бойкого торжища, которое переместилось к их подножию, едва ли не сразу после того, как по реке прошел ледоход и берег, раскисший от талой воды, немного подсох.
Князь, его гость и воевода расположились на корме ладьи, в тени от свернутого за ненадобностью паруса. На носу маячила крепкая фигура Никиты. Посматривая исподлобья на Ивана, Михаил Ярославич завел беседу издалека, но, неожиданно перехватив взгляд, брошенный гостем в сторону большого берестяного короба с припасами, как‑то неестественно, словно извиняясь, предложил ему отведать угощений и брать все, что тому заблагорассудится. Сам тоже взял из короба румяный калач, выглядывавший из‑под холстины, отломил хрустящую корочку.
— Благодарю, — смутился гость, взял из короба пирог и, оглядев его, сказал тихо: — Я, княже, нынче и не голоден вовсе, только вот глаза мои не сыты. Вроде в родительском доме откормился, — Иван посмотрел на свой костлявый кулак, в котором был зажат пирог, и горько усмехнулся, — вроде бы и брюхо полно, но только после моего похода в Орду глаза теперь везде корм ищут…
Князь с пониманием кивнул и переглянулся с воеводой, который внимательно слушал горький рассказ гостя.
— Отец наказал брата отыскать, не думал о том, что нас обоих мог лишиться. Суров старик, только ради них с матерью и отправился в поход, хоть сам‑то я знал, что навряд вернусь в родной дом. Ну, слава Господу» нашел я брата, отдал за него хозяину все, что осталось. Может, и не выкупить мне было Степана, да только он уж совсем на ладан дышал, потому ирод, что перекупкой пленников промышлял, смилостивился. Забирай, говорит, брата своего, все равно сдохнет, а мне от него хоть какой‑то прибыток. Забрал, но сразу в обратный путь двинуться не мог — брат ведь, того и гляди, Богу душу отдаст, — а потом решил: будь что будет. Не уйду из Орды, и сам здесь околею. Александр Ярославич, светлая душа, помог, чем смог. Довез я брата до дому. Отец, как на нас глянул… так и заплакал, а уж о матери я и не говорю… Ежели б не надо было ей сына выхаживать, сама бы слегла. Я, как ты видишь, и с лица спал, да и телом захирел, а брат и вовсе старик стариком. Коли сядет рядом с отцом, так и не скажешь, кто из них старше. Вот так‑то… — Иван посмотрел исподлобья на князя, перевел взгляд на воеводу: — Вы меня знаете, я никому сапог не лизал, ни перед кем ниц не падал, а тут вдоволь поползал. — Замолчал, сплюнул за борт, сжав кулаки, продолжил: — Сколько раз недобрым словом отца вспоминал. Хоть жаль было брата, но ведь когда с Ярославичами в путь отправлялся, только одно и было о нем известно, что какой‑то русич его живым видел в Батыевом городке. Где искать, у кого? Голодал, холодал. Не приведи Господь еще раз такой путь пройти.
— А мои? Они‑то? — не удержался от вопроса князь.
— И твоим братьям досталось, может, поменее, чем мне, грешному, но это, князь, с чем сравнивать. Татарам что смерд, что боярин, что князь — лишь бы подарками одаривали, да и перед смертью все равны. Ежели что не так — шею в момент свернут, не задумаются. Пока добрались, я, почитай, со всем своим добром расстался. Окажись подале ставка Батыева, не на что и Степана было бы выкупать. Все бы до последней нитки выманили нехристи. Благо, что с Ярославичами путь держал, им‑то, видать, по отцовским рассказам уж было ведомо, как с подлыми обходиться.
— Да–да, отец рассказывал…
— Толмач нехристям одно бубнил, мол, подарки все хану великому везем, ежели отберете, он наверняка прознает, и тогда уж гнева его вам не избежать. Только тем и держались. Потому и смог малую толику взятого с родной стороны до самой Орды Батыевой довезти. — Иван вздохнул и, чувствуя, что слушатели ждут продолжения рассказа, будто пересиливая себя, снова заговорил: — Через Дон переправились, а за ним степь словно вымерла, только бродни по ней шатаются, так и норовят путника обидеть. Ни весей, ни даже избушек одиноких до самой Волги не встретилось. Лишь у реки под татарским присмотром пленные pycичи перевоз устроили. Их о брате своем поспрашал, только разве ж они могли что знать. Так, для успокоения души своей разговор с ними затеял. И вот когда до, Сарай–Бату наконец‑то добрались, то у всех, у кого только мог, вызнавал. Стольких за всю жизнь унижений не терпел, как там. Но я‑то все ж таки невелик человек, а каково тем, у кого шея никогда ни перед кем не гнулась!
— Александр из таких. Уж я‑то его, как никто, знаю, — произнес князь, задумчиво глядя на воду, — неужто и ему пришлось Батыге кланяться?
— Врать не буду, поскольку мне не ведомо, как и что было в ханском шатре, а вот то, что Александр Ярославич отказался меж пламени адского проходить и поганым идолищам поклониться, мне доподлинно известно — я сам при сем присутствовал. Он ханским холопам ответил, что, мол, ему, христианину, не подобает кланяться никакой твари, а токмо Господу Богу нашему Иисусу Христу. Он так сказал, а мы‑то, кто рядом с ним был, молиться да прощаться стали. Не надеялись более на этом свете свидеться. Известно ведь, что Михаил‑то Черниговский за такой же проступок жизни лишился, не посмотрели поганые, что князь. Им все едино.
— А Саше‑то как же с рук сошло? — с замиранием сердца спросил князь, который из‑за охватившего его волнения даже не обратил внимания на то, что неожиданно назвал брата так, как не называл с самого раннего детства. Ведь даже когда тот еще был безусым отроком, все окружающие, даже близкие люди, величали его Александром.
— Как видно, Бог его хранил, — просто ответил Иван. — Князь сам так и сказал, когда из шатра ханского вернулся. Александр Ярославич Батыге, видать, по нраву пришелся. Вот жаль только, что нужда заставила его нашего князя к своему великому хану направить, должно быть, маловато у Батыги прав, чтоб самолично ярлыки раздавать. Вот и батюшку твоего тоже к великому хану отправил. Видать, у них тоже не все меж ханами ладно. Батыга‑то хоть и грозен, да к нашим иногда милость проявляет. Как сказывали, он отважных воинов особо почитает. А уж слух‑то и до него дошел, каков твой брат в сече. Таких ведь еще поискать, да и то десятка со всей Руси не наберется. За что и милость ему вышла.
Слушатели согласно кивнули. Разговор как‑то сам собой оборвался. Говоривший надолго замолчал, отвернувшись от собеседников, стал разглядывать проплывавший справа пологий берег. Воевода, сидевший у самого борта, уставился в темную воду. Князь же, подняв голову, немигающим взглядом смотрел вперед, туда, где вдали вырастал высокий холм, густо заросший лесом. Молчали долго. Каждый думал о своем. Даже сидевшие за веслами люди, кажется, перестали шумно дышать и с какой‑то отчаянной злостью приналегли на весла.
Давно растаяла дымка, клубившаяся утром над водой. Солнце поднялось уже высоко, расколовшись на сотни сотен осколков, отражалось в набегавших на ладью волнах, слепило гребцов, мгновенно высушивало пятна пота, выступавшие на их белых рубахах. Ладья, двигавшаяся наперекор течению, чуть прибавила ходу. Высокий берег медленно приближался.
Князь обратил на него внимание, когда в самом начале лета совершал поездку вдоль речного русла и еще тогда задумал обязательно добраться до этого крутого берега и грозно высившегося у воды холма, и вот теперь задуманное было близко к выполнению. Михаил Ярославич с интересом всматривался и в правый пологий берег, который тогда так и не удалось преодолеть и добраться до воды, поскольку он почти весь представлял собой заболоченную низину. Теперь с середины реки он выглядел как великолепный заливной луг, поросший сочной зеленой травой, не поблекшей даже под жаркими солнечными лучами.
К тому времени Никита высмотрел на левом берегу место, куда можно было причалить, и ладья медленно направилась в ту сторону.
Деловитая суета не позволила возобновить беседу, которая продолжилась лишь тогда, когда все привезенные припасы были выгружены на берег, где трое гридей заканчивали установку легкого шатра для князя. Берег освоен был быстро: чуть в стороне от шатра вскоре запылал костер, над которым повис большой котел, а несколько человек, размотав привезенный с собой невод, прошли немного вверх по течению, рассчитывая наловить рыбы. Уже вскоре с той стороны, куда они ушли, раздались радостные возгласы, а к тому времени, как довольные рыбаки вернулись с уловом к костру, в котле уже закипала вода.
Михаил Ярославич прохаживался по берегу, откидывая носком сапога попадавшиеся на пути камушки и выбеленные водой и солнцем ветки. Он думал, как начать разговор о том, что больше всего беспокоило его, и размышлял, настала ли пора доверить кому‑то еще, кроме воеводы, свою тайну. В конце концов он решил, что все будет зависеть от того, что расскажет Иван, тогда и станет ясно, следует ли сейчас говорить товарищам о своих намерениях или повременить с этим. Найдя этот выход, князь успокоился, быстро сбросив рубаху и стащив сапоги, с разбегу бросился в воду, проплыв несколько саженей, оглянулся, закричал оставшимся на берегу, чтобы последовали его примеру, и поплыл дальше, к середине реки, где течение было особенно сильным.
Вслед за князем почти все бросились в прохладные воды, чтобы освежить свои пропитавшиеся потом тела. На берегу у костра остался смотреть за ухой лишь один светловолосый молодой дружинник, который бросал на своих товарищей завистливые взгляды. Иван, стянув сапоги, бродил вдоль берега по мелководью, поглядывая на расшумевшихся дружинников, как на расшалившихся детей. Егор Тимофеевич тоже не собирался лезть в воду и, сидя на принесенной половодьем большой черной коряге, смотрел на реку, где среди волн мелькала голова князя.
Во всех тех, кто отправился в это небольшое путешествие, Михаил Ярославич был уверен, как в себе самом, и мог рассчитывать на то, что все услышанное для посторонних останется тайной. Только вот в самом себе он до конца не был уверен. Посеянные братом Александром семена сомнений в правоте обвинений, высказанных Михаилом при прощании, мешали безоглядно вступить в борьбу с ненавистным Святославом. Михаилу хотелось удостовериться в том, что он не ошибается, и дядя в самом деле причастен к смерти отца, а значит, и бунт против великого князя более чем оправдан, ведь Михаил собирался мстить за безвинную гибель отца. В противном случае все будут говорить, что сыновец прогнал дядю с великого стола из обычной подлой зависти.
Отведав душистой ухи, пирогов, привезенных из дому, и вконец разомлев от еды и жары, все потянулись в тень. Князь, вместо того чтобы найти покой в своем шелковом шатре, устроился на толстом стволе кривой березы, которая, кажется, из последних сил цеплялась корнями за земную твердь и полоскала свою крону в набегавших на берег волнах. Иван примостился тут же. Воевода приготовился слушать гостя, и один из дружинников подвинул облюбованную им корягу поближе в березе, возле которой, по приказу князя, собрались все, кто отправился в этот поход.
— Удалось ли моим братьям что‑либо про батюшку узнать? — спросил Михаил Ярославич, когда все нашли себе место.
— Кое‑что разузнал. Слухов много. Один другого диковиннее, — глядя в глаза князю, проговорил Иван, немного удивленный тем, что тот решил вести беседу не один на один или, в крайнем случае, в присутствии самых близких бояр, а позвал и дружинников. Однако, немного поразмыслив, он решил, что наверняка у Михаила Ярославича своя хорошо обдуманная цель, поэтому после небольшой паузы продолжил: — Передам тебе все, как брат твой велел. Так вот, слух есть, что не своей смертью батюшка ваш помер…
— Этот слух сразу прошел, — нетерпеливо перебил князь.
— Так вот, говорят, что великому князю мать хана Гаюка во время пира самолично зелье в питие подсыпала, оттого Ярослав Всеволодович занемог и вскоре отдал Богу душу.
— И про зелье слух шел, — кивнул князь и спросил: — Ты скажи, зачем ей надо было это делать? Чем ей батюшка мой не угодил?
— Тут и вовсе потемки начинаются. Александру Ярославичу рассказали добрые люди, которых он немалыми дарами одарил, что, мол, какой‑то боярин — и вроде он даже из наших, из владимирских, будет — донос на Ярослава Всеволодовича сделал. Утверждалось в том доносе, что якобы князь ярлык на великое княжение получил, а сам за спиной хана с папой римским договариваться начал, как совместно против Орды выступить. И вроде как латинянин через людей своих ему поддержку обещал.
— Отец, да чтоб с латинянами в сговор вступил?! Да быть того не может! — возмутился Михаил Ярославич и даже ударил кулаком по стволу.
— Вот–вот, и брат твой то же сказал и так же, как ты, кулаком стукнул, — усмехнувшись, заметил рассказчик, — стукнул, а потом сказал, что о том близкому кругу хорошо ведомо, а хан мог того и не знать.
И наверняка не знал. Чем и воспользовался подлый человек.
— А кто он? Ты этого не сказал, — спросил воевода, чувствуя, с каким напряженным вниманием слушают рассказ все собравшиеся.
— Называли князю имя боярина Федора Яруновича. Но поклясться, что он донос сделал, никто не может, — прозвучал ответ в тишине, нарушаемой лишь тихим плеском воды.
— А кабы и этот боярин али другой какой — все одно: он не своим голосом пел. Посуди сам, — обратился Михаил Ярославич к воеводе, краем глаза видя напряженные лица дружинников, — разве ж мог знать какой‑то бояришка о том, с кем великий князь беседы ведет, с кем и о чем договаривается. А то, что какого‑то Яруновича среди ближних батюшкиных бояр не было, поклясться хоть сейчас могу. Александр‑то вдали княжил, а я ведь, почитай, всех их знал. Да и ты, Егор Тимофеич, тоже.
— Ты прав. Я о таком что‑то не слыхал, — подтвердил воевода.
— Александр Ярославич тоже так сказал, что, мол, если был такой человек рядом с батюшкой, то брат, то есть ты, наверняка о нем знать должен.
— А я о таком и не слыхивал! — возбужденно воскликнул князь. — Не у моего отца боярин службу служил. У другого князя! А у кого? — Он многозначительно посмотрел на воеводу, а потом окинул взглядом всех остальных. — Кому отец рассказывал, как его папские посланники обхаживают, как на свою сторону склонить пытаются. Посулами разными заманивают. А?
— Святослав! — в один голос сказали, переглянувшись, Иван и воевода.
— Вот–вот! — удовлетворенный ответом, кивнул князь.
— По правде сказать, имя это и брат твой называл. Причем на тебя, Михаил Ярославич, ссылался. Мол, ты стрыя недолюбливаешь и потому его во всех грехах подозреваешь, — нехотя добавил Иван и, видя, как набычился князь, постарался побыстрее успокоить его: — Сказал, что хоть и верится ему в такую подлости с трудом, но вполне может статься, что ты прав окажешься. — Пытаясь опередить князя, который хотел что‑то сказать, гость торопливо закончил: — И все-таки просил Александр тебя не торопиться и расправу над сим боярином не учинять, а их с Андреем дождаться. Они, дескать, все силы приложат к тому, чтобы все вернее разузнать.
— Хочет руки мне связать! — недовольно ответил на это князь, словно забыв, что его словам внимают больше десятка слушателей. — Что ж, придется до поры до времени покориться брату старшему. Но клясться все ж не стану. Как знать, ежели хорошенько поискать, и во Владимире тайны могут открыться. А? Могут ведь?
— Могут, — кивнул воевода.
Многие слушатели тоже кивнули.
— Ведь ложь, что к погибели отца привела, здесь, на нашей земле, зарождалась. Хану до такого не додуматься, — а по сему свой розыск учиню. Это ведь брат не возбранял делать. А? Так ведь, Иван! — проговорил князь, торжествующе посмотрев на собеседников.
— Может, и на нашей земле замыслили великого князя оговорить, а может, и нет, — упрямо ответил на это Иван, — я ж сказывал, что много слухов в Сарае бродит.
— А что ж еще? — удивленно поднял бровь Михаил.
— А вот был и такой слух, что, мол, великий князь, будучи в Каркоруме, в главном городе великого хана, наслушавшись проповедей папского легата, обратился в латинянскую веру.
Михаил Ярославич и воевода одновременно перекрестились и, выпучив глаза, не веря услышанному, уставились на говорившего. Дружинники сидели, в изумлении открыв рты.
— Да–да. И такой слух был. Князь Александр сказал, что, может, тот, кто такое придумал, хотел тем самым правду скрыть. Дескать, нету вымысла черного в том доносе, из‑за которого на великого князя хан осерчал, и то, что Ярослав Всеволодович католиком перед смертью сделался, донос сей только подтверждает.
— Хитро придумано, — проговорил мрачно кто‑то из дружинников.
— То и оно! Вроде и хан с матерью своей правы оказались: ведь они не гостя, им доверившегося, жизни лишили, а неблагодарному князю за измену отплатили. Хан, мол, к нему со всей душой, а он — с латинянами дружбу завел! Очень умно придумали. Только вот кто придумал! Или опять стрыя обвинять будешь, — обратился Иван к Михаилу Ярославичу.
— А почему ты думаешь, что не он? Ведь мог же стрый с ханом уговориться, не зря ж столько времени в Орде провел. А уж по части коварства он кого хошь за пояс заткнет, — ответил тот запальчиво.
— По делам‑то прежним чтой‑то такого не скажешь, — возразил собеседник.
— А мне о его прежней праведной жизни говорить нечего, он ее своими нынешними кознями запачкал, — так же запальчиво проговорил князь и, махнув рукой, добавил устало: — Да и не был он никогда праведником.
— Что ж, тебе, княже, виднее. Он ведь твоя родня, — ответил на это Иван.
— Правда твоя, — сказал князь, оглядел собравшихся, провел ладонью по бородке и заговорил решительно: — Хотел я, чтобы вы все услышали весть, которую мне брат с верным человеком прислал. Ведомо вам теперь, как постыл мне Святослав Всеволодович. Слышали вы, кого я в смерти батюшки виню. Стрый это мой, что нынче во Владимире сидит. Уверен я в том и хочу Святослава за его коварство наказать. Постыл он мне так сильно, что намерен я его со стола великого согнать.
Собравшиеся молчали, лишь кивали.
— Спросите, зачем вас здесь собрал? Отвечу с открытой душой: хочу знать, будете ли вы мне в этом деле поддержкой и опорой? Поможете ли своему князю? Останетесь ли слову, мне данному, верны?
— Как не помочь, — ответил один из тех, кто сидел ближе всех к князю.
— Поможем и слову своему не изменим, — поддержал другой.
— Верны тебе были и впредь будем, — раздался уверенный голос Никиты.
— Да. Да. Верны, — закивали все.
— Что ж так сразу, нисколько не подумав, отвечаете? — удивился князь скорым ответам. — Не больно ли спешите? Жалеть ли о том не станете?
— Не станем. Не опасайся, княже, — ответил светловолосый дружинник за всех.
Михаил внимательно вглядывался в знакомые лица, еще не веря в то, что нашел понимание у своих товарищей.
— Знал я, други, что на вашу поддержку могу надеяться. И все ж неволить вас не хочу. — Князь помолчал мгновение–другое и начал тихо, постепенно повышая голос: Слух до меня дошел, что кое‑кто из моей дружины собирается в Москве обустроиться, к девкам местным приглядывается. А потому мое слово таким будет: никого за собой тянуть я не стану и до утра даю вам срок обдумать, как поступить. Пожелаете в Москве остаться — ваша воля, со мной во Владимир пойдете — спасибо скажу.
— Когда, княже, на Владимир двинемся? — нетерпеливо спросил светловолосый.
— Не спеши, Кондратий, — как‑то устало проговорил Михаил Ярославич, — завтра поговорим, все обсудим, а пока отдыхайте.
Князь поднялся до зари. Вышел из шатра, прошел мимо тлеющего костра, спустился к воде, умылся и неспешно направился вверх по склону. Его тут же догнал заспанный Никита, за которым тенью следовал Кондрат. «Негоже одному по лесу бродить», — буркнул под нос сотник и, поскольку князь ничего не ответил, дальше шел молча.
В утренних сумерках лес выглядел так, словно был заколдован. Михаил Ярославич обходил поваленные чьей‑то сильной рукой деревья, то и дело уклонялся от ветвей, норовивших вцепиться ему в волосы, схватиться за полы рубахи. Он часто оборачивался, но сквозь заросли, к сожалению, не было видно того, что он хотел увидеть, и князь продолжал упорно подниматься на холм.
Когда Михаил Ярославич и его спутники добрались до вершины, солнце уже осветило верхушки деревьев. Князь огляделся и, увидев невдалеке просвет между могучими стволами, направился к нему. Деревья, поваленные ураганом, прошедшим здесь несколько лет назад, выстилали дно оврага и уже успели покрыться толстым слоем мха, а кое–где сквозь завалы смогли пробиться молодые деревца, но эти тонкие прутики не загораживали удивительно красивой картины, открывавшейся с холма. Залюбовавшись, путники молча стояли некоторое время, не в силах отвести от нее взгляда.
— Ишь, лепота какая! — наконец произнес Никита и вдохнул полную грудь свежего, пропитанного лесными запахами воздуха.
Князь промолчал. Он смотрел на реку, неспешно текущую внизу, на огромный изумрудный луг, за которым до самого горизонта тянулись леса. Ему хотелось увидеть отсюда, с высоты, Москву, но деревья этому мешали. Не будь никого рядом, он мигом вскарабкался бы к самой макушке любого из них и наверняка разглядел бы острым взглядом московские заборолы, церковные маковки, а может, даже и крышу своего терема. Однако с ним — ничего не поделаешь — увязались Никита с Кондратом, ни при каких обстоятельствах не забывавшие о своей службе. «Хорошо хоть всех на ноги не подняли, — с досадой подумал князь. — Всюду‑то им враги мерещатся». Он оглянулся на спутников, потом еще раз посмотрел вдаль, словно желая получше запомнить все до мельчайших подробностей, и отправился в обратный путь.
Внизу их уже ждали, опять клубился парок над котлом, опять возле костра на холстине были разложены оставшиеся после вчерашнего пиршества пироги да калачи и открыты новые бочонки с медом.
Вокруг костра расположились дружинники. Все они, даже те, что уже собрались посылать сватов к отцам приглянувшихся девиц, решили до поры до времени отложить эту затею. Чтобы скоротать время до прихода князя, окружающие беззлобно подшучивали над несостоявшимися женихами.
— Погуляю‑ка я лучше, — усмехался в ответ насмешникам один.
— Еще молод я лямку семейную тянуть, — вторил другой.
— А ты что ж, Прокша, неужто свою зазнобу покинешь? Смотри, она баба бойкая, другого враз себе найдет, — пытались поддеть добродушного великана.
— Разве ж такого, как я, она найдет? — искренне удивлялся тот. — Как скажу, так и будет. Князю службу отслужу, тогда и к ней возвернусь. Дождется. Никуда не денется.
Вчерашний разговор продолжился, и князь услышал от своих людей то, что и рассчитывал услышать.
Солнце уже начало клониться к закату, когда князь с товарищами расселись в ладье и, распустив парус, поплыли по течению к дому. Обратный путь занял гораздо меньше времени, и не успел солнечный диск коснуться макушек деревьев, как ладья причалила к пристани, где князя и его людей уже ждали оседланные кони.
С гиканьем и посвистами пронесся небольшой отряд через посад к городским воротам, распугивая по пути засмотревшихся зевак, которые, испуганно вскрикнув, едва успевали отскочить в сторону.
Лица всех всадников светились счастливым молодым задором.
На едином дыхании князь взбежал на высокое крыльцо, отмахнувшись от Макара, не задержавшись в своей горнице, поспешал в покои Марии.
Левашники — сухая пастила из ягод, которую иногда свертывали в трубки.
Выход ордынский — дань, которую платили татарам русские князья, начиная с Ярослава Всеволодовича (1241). Новгород сам доставлял хану свой выход.
сумь и емь — на свеев глядят, чудь с водью да ижорой… — Сумь, емь, водь, ижора — финские народы; свеи — шведы.