- О, я его любила!
Прошел час; приступы нестерпимой боли лишили ее способности думать. Громким шепотом, прерываемым рыданиями, оплакивала она утраченную веру, крохотное зернышко которой, еще в Риме запавшее в ее душу, она взрастила и взлелеяла; утраченную радость хранить верность и безмолвно даровать любовь человеку, которого никто, кроме нее, не оценил, сладкое и смутное предчувствие надежды, что они встретятся когда-нибудь, словно не разлучались, и проведенные друг без друга годы станут прошлым.
В этот горький час она повторила то, что из века в век под милосердным кровом одиночества делают все страждущие от душевных мук: в боли, в холоде, в усталости она искала облегчения от сокрушавшего ее бестелесного терзания - спускалась ночь, она лежала на холодном и жестком полу и горько плакала, как малый ребенок.
Два образа маячили в ее воображении, и сердце ее разрывалось надвое, как сердце матери, которой мнится, будто ее дитя разрублено мечом (*173), и она прижимает к груди кровоточащую половину детского тельца, устремляя полный невыразимого страдания взгляд к той, второй, которую уносит лгунья, никогда не ведавшая мук материнства.
Вот лучезарное милое существо, в которое она так верила, они с полуслова понимали друг друга, их связывало тепло взгляда, улыбки - словно добрый дух утра, осенило оно мрачный склеп, где она была обречена отжившей жизни. А сейчас, впервые с полной ясностью все осознав, она протягивала к нему руки, горько плача оттого, что их душевная близость открылась ей в момент прощания: тайну ее сердца ей открыла безнадежность.
И тут же, чуть вдали, но неизменно с ней, следовал за каждым ее шагом Уилл Ладислав, несбывшаяся ее надежда, разоблаченная иллюзия... нет, живой человек, о котором она даже не сожалела, кипя презрением, негодованием, ревнивой гордостью. Гнев ее не мог легко перегореть, вспышки уязвленного самолюбия не давали пламени погаснуть. Зачем он вторгся в ее жизнь, она и без него не была бы пустой и бесцельной. Зачем воскуривал дешевый фимиам и расточал пустые слова ей, по щедрости души неспособной отплатить ему столь же мелкой монетой? Он сознательно ввел ее в заблуждение, в момент прощания стремился убедить, что их чувства в равной степени нераздельны, а ведь свои он уже растратил наполовину. Зачем он к ней приблизился, если его место среди подонков человечества, у которых она ничего не просит, а лишь сожалеет о их низости?
Но под конец ее силы иссякли, смолкли даже приглушенные сетования и стоны, она лишь плакала, лежа на холодном полу, и, продолжая беспомощно всхлипывать, так и уснула.
В тусклый и промозглый рассветный час она пробудилась, не спрашивая себя с недоумением, где она и что с нею случилось, а отчетливо сознавая, что оставлена с глазу на глаз со скорбью. Она встала, закуталась в теплую шаль и опустилась в кресло, где не раз сидела прежде, глядя в окно; она была достаточно крепка и, невзирая на волнение и холод, не расхворалась, а лишь чувствовала некоторую усталость и ломоту в теле. Но пробудилась она совсем другой: внутренний разлад не тяготил ее более, она не старалась уже побороть свое горе, нет, горе примостилось рядом с ней, она не станет гнать его от себя прочь, откроет ему свои мысли. А мысли так и хлынули. Доротее было несвойственно надолго замыкаться в тесной келье собственной беды и, упиваясь ею, думать о судьбах других людей лишь постольку, поскольку они скрестились с ее судьбою.
Она с усердием принялась восстанавливать в памяти вчерашнее утро, перебирая в уме подробности, вдумываясь в их смысл. Разве она была единственной участницей происшествия? Разве оно касалось лишь ее? Она попыталась мысленно связать его с жизнью другой женщины, к которой сама же пришла в надежде сколь возможно разогнать сгустившиеся над нею тучи и принести успокоение в молодую семью. Поддавшись вспышке ревности и гнева, она с омерзением вышла из комнаты, забыв, что явилась туда движимая состраданием. И Уилл, и Розамонда так низко пали в этот миг в ее глазах, что ей казалось невозможным снизойти когда-нибудь до размышлений о Розамонде. Однако низменное чувство досады, пробуждающее в женщине большую нетерпимость к сопернице, чем к неверному возлюбленному, уже покинуло Доротею, которая со свойственным ей стремлением к справедливости, едва успев немного успокоиться, поспешила взглянуть на дело беспристрастно. Воображение, которое нарисовало ей выпавшие на долю Лидгейта испытания, и навело на мысль, что в его семейной жизни, так же как когда-то в ее замужестве, есть скрытые и явные печали, пробудило в ней сочувствие и жажду действия - так человеку, узнавшему точно все обстоятельства дела, оно представляется совсем иначе, чем в те времена, когда он лишь строил предположения. Ее собственное неисцелимое горе побуждало Доротею не оставаться безучастной.
Быть может, наступил важнейший миг в этих трех судьбах, которые пересеклись с ее судьбою и потребовали ее вмешательства. Ей не надо было их искать, они ей посланы, они сами пришли к ней с мольбой. Пусть же в ее душе воцарится справедливость и направит на верный путь ее колеблющуюся волю. "Что мне сделать, как мне поступить сейчас, сегодня, если я сумею преодолеть свою боль, если я заставлю ее умолкнуть и буду думать лишь о том, как помочь этим троим?"
Много времени прошло, прежде чем Доротея задала себе этот вопрос. В комнате светлело. Она раздвинула занавески и посмотрела на пролегающую среди лугов дорогу, которая начиналась от ворот усадьбы. По дороге шел мужчина с узлом на плече и женщина с грудным ребенком. На лугу двигались какие-то фигурки, наверное, пастух с собакой. Жемчужно светилось" небо у горизонта, и Доротея ощутила всю огромность мира, в различных уголках которого люди пробуждались, чтобы трудиться и терпеть. Повсюду трепетала жизнь, шла положенным ей чередом, и, частица этой жизни - она, Доротея, не имела права равнодушно поглядывать на нее из своего роскошного убежища или отворачиваться, себялюбиво упиваясь своим горем.
Ей еще не было вполне ясно, что она предпримет, но смутные предположения уже зашевелились в ее сознании, мало-помалу становясь отчетливее. Она сняла платье, в складках которого словно затаилась тяжкая усталость ночного бдения, и занялась своим туалетом. Немного времени спустя она позвонила Тэнтрип, которая вошла к ней в халате.
- Как, сударыня, вы за всю ночь даже не прилегли? - вскричала Тэнтрип, бросив взгляд сперва на постель, а затем на лицо Доротеи, щеки которой даже после умывания были бледны, а веки - нежно-розовы. - Вы себя убьете, право слово. Уж кто-кто, а вы бы могли немного передохнуть, это вам всякий скажет.
- Не тревожьтесь, Тэнтрип, - улыбаясь, ответила Доротея. - Я спала сегодня, я не больна. Мне бы хотелось поскорее выпить кофе. И принесите мне, пожалуйста, мое новое платье. Новая шляпка, вероятно, мне тоже понадобится.
- Они уж месяц как готовы, сударыня, и до того приятно будет увидеть на вас хоть на два фунта стерлингов поменьше крепа, - сказала Тэнтрип, наклоняясь, чтобы растопить камин. - В трауре свой порядок есть, уж поверьте: три оборки на краю подола и простенький кружевной рюш на шляпке - в этой шляпке с рюшем вы истинный ангел - вот и все, что полагается носить на второй год. Во всяком случае, так я считаю, - заключила Тэнтрип, озабоченно заглядывая в камин, - а если кто посватается ко мне, льстя себя надеждой, будто я стану два года подряд уродовать себя плерезами, то он слишком возомнил о себе, вот и все.
- Огонь давно уже разгорелся, добрая моя Тэн, - сказала Доротея, обращаясь к горничной точно так же, как во времена девичества в Лозанне, но очень тихо. - Принесите же мне кофе.
Она задремала в кресле, а Тэнтрип вышла, дивясь непоследовательности своей молодой хозяйки: никогда у нее не было такого скорбного лица, как сегодня, именно в тот день, когда она наконец решилась перестать носить глубокий траур. Где уж Тэнтрип было догадаться о причине. Выбором платья Доротея стремилась показать, что, похоронив надежду на счастье, она отнюдь не отгородилась от жизни, и памятуя, что всякое новое дело надлежит начинать в новом платье, она цеплялась даже за такую мелочь в надежде укрепить свою решимость. Ибо решимость ей далась нелегко.
Как бы там ни было, в одиннадцать часов она пешком приближалась к Мидлмарчу, поставив себе целью как можно более скромно и неназойливо осуществить вторую попытку спасения Розамонды.
81
И в эту ночь, земля, ты вечным дивом
У ног моих дышала первозданно.
Ты пробудила вновь во мне желанье
Тянуться вдаль мечтою неустанной
В стремленье к высшему существованью.
Гете, "Фауст", часть II
Когда Доротея, подойдя к дому, вновь, как и в прошлый раз, заговорила с Мартой, Лидгейт только собирался уходить. Он был в одной из ближних комнат и, услыхав за полуоткрытой дверью голос Доротеи, вышел ей навстречу.
- Как вы думаете, миссис Лидгейт сможет принять меня сегодня? спросила Доротея, сочтя благоразумным не упоминать о вчерашнем визите.
- Вне всякого сомнения, - ответил Лидгейт. Он заметил, что и с Доротеей произошла такая же разительная перемена, как с Розамондой, но не стал раздумывать о причине. - Сделайте милость, войдите и подождите в гостиной, а я тем временем предупрежу жену. Она плохо себя чувствовала вчера вечером, но нынче ей лучше, и я очень надеюсь, что встреча с вами ее ободрит и придаст ей сил.
Было ясно, что, как она и ожидала, Лидгейт ничего не знал об обстоятельствах их предыдущей встречи. Мало того, он, кажется, предполагал, будто их беседа протекала именно так, как задумала гостья. Доротея заготовила записку, где просила Розамонду о встрече, и передала бы ее со служанкой, не попадись ей возле входа Лидгейт. Сейчас она с тревогой ожидала, какой ответ он принесет.
Он проводил ее в гостиную, затем вынул из кармана письмо и вручил его Доротее со словами:
- Я написал его ночью и хотел отвезти в Лоуик. Когда испытываешь чувство признательности, слишком сильное, чтобы выразить его заурядными изъявлениями благодарности, то лучше написать, тогда хотя бы сам не слышишь, как несоразмерны слова оказанному благодеянию.
Лицо Доротеи просветлело.
- Это я должна быть благодарна, поскольку выполнена моя просьба. Вы ведь согласились? - спросила она, внезапно охваченная сомнением.
- Да, сегодня чек послан Булстроду.
Больше он ничего не прибавил и поднялся наверх к Розамонде, которая лишь недавно завершила свой туалет и сидела в томной позе, раздумывая, что делать дальше, так как не привыкла находиться в неподвижности и, даже будучи в печальном настроении, рассеянно и вяло продолжала заниматься рукоделием или расстановкой вещиц на туалетном столике, или еще чем-нибудь в таком же роде. Она выглядела больной, но к ней вернулась прежняя манера держаться, и Лидгейт не решился обеспокоить ее вопросами. Утром он лишь рассказал ей о письме Доротеи и вложенном в это письмо чеке, затем сказал:
- Приехал Ладислав. Он заходил вчера вечером, Рози. Надо думать, зайдет и сегодня. Вид у него прескверный: подавленный, усталый.
Розамонда ничего на это не ответила.
Сейчас, поднявшись к ней вторично, он мягким голосом сказал:
- Рози, милая, к нам снова пришла миссис Кейсобон. Тебе ведь будет приятно с ней повидаться? - Розамонда вздрогнула и покраснела, но Лидгейт не удивился, помня, в какое волнение поверг ее вчерашний разговор, благодетельное волнение, как он думал, ибо, казалось, оно способствовало ее сближению с мужем.
Розамонда не посмела ответить отказом. Она не посмела сказать даже двух слов о вчерашней встрече с миссис Кейсобон. Зачем она явилась снова? Розамонда этого не знала и боялась строить догадки, так как после жестокой выходки Уилла Ладислава даже мысль о Доротее была для нее нестерпима. Но растерянная, униженная, она не смогла ответить, что не желает видеть миссис Кейсобон. Она не сказала, что примет гостью, лишь молча встала, и Лидгейт со словами: "Я должен сейчас же уйти", - накинул ей на плечи шаль. Тут Розамонда вдруг сказала:
- Вели, пожалуйста, Марте никого не принимать.
Лидгейт согласился, полагая, что правильно истолковал желание жены. Он проводил ее до двери гостиной и здесь расстался с ней, подумав про себя, что он порядком бестолковый муж, если ему приходится прибегать к посредничеству посторонней женщины, добиваясь доверия собственной жены.
Розамонда, входя в гостиную, плотно запахнула мягкую шаль, и столь же плотно она запахнула холодной сдержанностью душу. Уж не пришла ли к ней миссис Кейсобон говорить об Уилле? Если так, это непозволительная вольность, и Розамонда с ледяным бесстрастием даст ей отпор. Уилл слишком больно задел ее гордость, и она не чувствовала себя виноватой перед ним и миссис Кейсобон: нанесенная ей обида - страшнее. Доротея была не только женщиной, которую ей "предпочли", она пришла на помощь Лидгейту, спасла его от беды и этим благодеянием окончательно вознеслась над Розамондой, так что бедняжке, чьи мысли были в полнейшем смятении, чудилось, будто эта женщина явилась к ней в дом, движимая недобрым желанием утвердиться в своем торжестве. Впрочем, не только Розамонда, но и любой другой, зная лишь внешнюю сторону дела и не подозревая об истинных побуждениях Доротеи, мог бы недоумевать, зачем она пришла.
Словно очаровательный призрак прежней Розамонды, грациозно задрапированный в мягкую белую шаль, с неизменно кротким и невинным выражением младенчески нежно очерченных щек и губок, она остановилась в трех шагах от гостьи и холодно ей поклонилась. Но Доротея, непосредственная, как всегда, уже сняла перчатки, приблизилась к Розамонде и протянула ей руку. Розамонде не удалось отвести в сторону взгляд, не удалось уклониться от рукопожатия Доротеи, которая с материнской нежностью стиснула ее руку в своей, устремив на Розамонду грустный, но открытый и приветливый взгляд, и у той немедленно мелькнула мысль, не ошиблась ли она, не судит ли о побуждениях гостьи предвзято? От зорких глаз Розамонды не укрылось, как изменилось и побледнело за день лицо миссис Кейсобон, и ее тронуло его кроткое, доброе выражение, твердое и ласковое пожатие руки. Но Доротея переоценила свои силы: ясность мысли, стремительный ее бег явились следствием нервного возбуждения - состояния опасного, делавшего ее хрупкой, как тончайшее венецианское стекло. Взглянув на Розамонду, она внезапно почувствовала, что сердце готово выскочить у нее из груди, и не могла произнести ни слова - все ее силы ушли на то, чтобы сдержать рыдания. Ей это удалось - невыплаканные слезы лишь мгновенной тенью омрачили ее лицо, но Розамонда заметила и это и еще больше усомнилась в правильности своей догадки о том, с каким намерением пришла к ней миссис Кейсобон.
Так ни словом не обменявшись, они сели в кресла, которые оказались к ним ближе остальных, и кресла эти оказались также стоящими рядом друг с другом, а ведь Розамонда, войдя в комнату и кланяясь, намеревалась сесть как можно дальше от миссис Кейсобон. Но ее уже не занимало, как все произойдет, ей одно только хотелось знать: что же случится? И Доротея заговорила с ней совершенно просто, поначалу неуверенно, затем голос ее окреп.
- Я приехала вчера с намерением, которое не полностью осуществила, вот почему я снова здесь. Вы не сочтете меня назойливой, узнав, что я пришла сюда поговорить с вами о той несправедливости, жертвой которой стал мистер Лидгейт? Вы воспрянете духом, - не так ли? - если я вам сообщу об обстоятельствах, о которых сам он не пожелал рассказать, именно потому, что они служат к его чести и полностью его оправдывают? Вы рады будете узнать, что у вашего мужа есть преданные, любящие его друзья, и они продолжают верить в его благородство? Вы позволите мне все это рассказать и не подумаете, что я беру на себя слишком много?
Она говорила горячо, взволнованно; в стремительно хлынувшем потоке слов Розамонда не уловила отголосков того, что могло бы, как она боялась, послужить причиной ненависти и раздора между ними. Ее страхи растаяли, их затопил теплый поток великодушных слов. О том, что не давало до сих пор покоя Розамонде, миссис Кейсобон, конечно, помнила, однако не собиралась ни о чем подобном говорить. Облегчение было так велико, что никаких иных чувств Розамонда в этот миг не испытала. Успокоившись и оживая вновь, она произнесла:
- Я знаю, как добры вы были. Я буду рада услышать все, что вы мне расскажете о Тертии.
- Позавчера, - сказала Доротея, - когда я пригласила мистера Лидгейта в Лоуик, чтобы посоветоваться с ним о делах, касающихся больницы, он рассказал мне все о том, что сделал и что испытал в связи с печальным обстоятельством, которое люди по неведению вменяют ему в вину. Он рассказал все это потому, что я взяла на себя смелость спросить его. Я верила, что он неспособен на бесчестный поступок, и попросила все мне рассказать. Он сознался, что никому еще ничего не рассказывал, даже вам, так как ему глубоко противно утверждать: "Я ни в чем не повинен" - ведь утверждать так могут и виновные, эти слова ничего не доказывают. Дело в том, что ни об этом Рафлсе, ни о его секретах ваш муж никогда ничего не слыхал. Когда мистер Булстрод предложил вашему мужу деньги, он решил, что тот пришел ему на помощь по сердечной доброте, раскаявшись, что не исполнил его просьбу сразу. Мистер Лидгейт думал лишь о том, как вылечить больного. Он не ожидал, что пациент умрет, и исход болезни его несколько озадачил. Но, узнав о его смерти, он подумал и продолжает так же думать и сейчас, что, возможно, в ней никто не повинен. Я рассказала это мистеру Фербратеру, мистеру Бруку и сэру Джеймсу Четтему - все они верят вашему мужу. Вас ободрил мой рассказ, не так ли? Он внушил вам мужество?