Тут из-за приоткрытой двери появился ключ и хриплый голос банкира сказал:
- Вот ключ от винного погреба. Там большой запас коньяка.
Рано утром, около шести часов, Булстрод встал и помолился. Всегда ли искренна молитва, возносимая к богу, всегда ли мы чистосердечны, оставаясь с ним наедине? Молитва - речь без слов, а речью мы что-то изображаем: правдиво ли изображаем мы себя, даже перед самими собой? Булстрод ничего ясного не мог сказать о своих побуждениях за последние сутки.
Он снова приостановился у двери больного и услышал хриплое, тяжелое дыхание. Затем он вышел в сад, увидел изморозь на траве и молодой листве. Вернувшись в дом, он встретил миссис Эйбл, и его сердце тревожно забилось.
- Как наш больной, я полагаю, спит? - спросил он притворно бодрым тоном.
- Да, очень крепко, сэр, - ответила миссис Эйбл. - Его стало клонить в сон в четвертом часу ночи. На угодно ли вам самому зайти взглянуть? Он там остался без присмотра, да ведь ему сейчас никто не нужен. Муж в поле, девочка на кухне у плиты.
Булстрод поднялся по лестнице. С первого взгляда он увидел, что сон, в который погрузился Рафлс, не принесет ему выздоровления, а увлекает его все глубже и глубже в небытие.
Оглядев комнату, он увидел бутылку с остатками коньяка и почти пустой пузырек опия. Он спрятал пузырек, а бутылку отнес в винный погреб.
За завтраком он раздумывал, отправиться ли сразу в Мидлмарч, или подождать, пока приедет Лидгейт. Он решил дождаться Лидгейта и сказал миссис Эйбл, что она может заняться своими делами - он посидит возле больного.
Сидя в ожидании, когда навеки замолчит его тиран, он впервые за несколько месяцев почувствовал себя спокойно и легко. И совесть не терзала его, укрытая покровом тайны, милостиво ниспосланной ему свыше. Он вынул записную книжку и просмотрел записи о делах, которые задумал и частично привел в исполнение, собираясь навсегда покинуть Мидлмарч. Сейчас, когда он знал, что его отсутствие будет непродолжительным, Булстрод прикидывал в уме, какие из распоряжений оставить в силе, а какие - отменить. Так, не следовало спешить с возобновлением обязанностей в попечительском совете больницы, поскольку это потребовало бы крупных расходов, которые, как он надеялся, могла взять на себя миссис Кейсобон. Таким размышлениям он предавался, пока изменившееся дыхание больного не напомнило ему об этой уходящей жизни, которая некогда послужила ему на пользу, жизни, оказавшейся, к его удовольствию, столь низменной, что он смог использовать ее для достижения своей цели. И оттого, что он себе на удовольствие использовал ее тогда, он с удовольствием смотрел сейчас, как иссякает эта жизнь.
Но может ли кто-нибудь утверждать, что смерть Рафлса пришла раньше срока? Кто знает, что могло его спасти?
Лидгейт приехал в половине одиннадцатого, как раз вовремя, чтобы увидеть, как испустил дух больной. Войдя в комнату, он не то чтобы удивился, а как бы отметил про себя, что ошибся. Некоторое время он простоял возле постели умирающего, не произнося ни слова, но, судя по его лицу, мысль доктора усиленно работала.
- Когда наступила эта перемена? - спросил он, взглянув на Булстрода.
- Сегодня ночью я с ним не сидел, - ответил Булстрод. - Я был очень утомлен и поручил его заботам миссис Эйбл. По ее словам, уснул он в четвертом часу. Я пришел сюда около восьми и застал его примерно в таком состоянии.
Других вопросов Лидгейт задавать не стал; он молча смотрел на больного, затем сказал:
- Все кончено.
В это утро к нему вернулись ощущение свободы и надежды. Он с прежним одушевлением принялся за работу и чувствовал себя в силах перенести любые тяготы семейной жизни. И он отлично помнил, что Булстрод его благодетель. Тем не менее он был озадачен. Такого исхода болезни он не ожидал. Нужно бы расспросить Булстрода, но как? Тот чего доброго еще обидится. Выведать через экономку? Но стоит ли, ведь мертвого не воскресишь. Что толку проверять, повинны ли в его смерти чье-то невежество или небрежность? К тому же, может быть, он сам ошибся.
Доктор с Булстродом верхом возвратились в Мидлмарч, по дороге беседуя о многом... главным образом о холере, о том, утвердит ли палата лордов билль о реформе, а также о твердости, которую проявляют в своей деятельности политические союзы. О Рафлсе не было сказано ничего, только Булстрод вскользь заметил, что похоронить его следует на лоуикском кладбище, и упомянул, что, насколько ему известно, у бедняги не было родственников, кроме Ригга, который, судя по словам покойного, относился к нему неприязненно.
Дома Лидгейта навестил мистер Фербратер. Священника не было в городе накануне, но весть, что на имущество Лидгейтов наложен арест, уже к вечеру достигла Лоуина, доставленная мистером Спайсером, сапожником и причетником, которому сообщил ее брат, почтенный звонарь, проживающий на Лоуик-Гейт. После того вечера, когда Лидгейт вышел вместе с Фредом Винси из бильярдной, мистер Фербратер был полон тревожных предчувствий. Можно было бы не обратить внимания, если бы кто другой наведался несколько раз к "Дракону". Но коль скоро речь шла о Лидгейте, пустячок превращался в очередную примету, показывающую, сколь разительная перемена произошла в докторе. Ведь еще недавно он весьма презрительно отзывался о занятиях такого рода. И даже если в этом времяпрепровождении, необычном для прежнего Лидгейта, были повинны семейные неприятности, пересуды о которых достигли слуха мистера Фербратера, священник не сомневался, что главной причиной послужили долги Лидгейта, теперь уже ни для кого не бывшие секретом, и с печалью заподозрил, что надежды на помощь родни оказались иллюзорными. Отпор, который встретила его первая попытка доверительно побеседовать с Лидгейтом, не располагал ко второй, но известие о постигшей доктора беде побудило Фербратера преодолеть нерешимость.
Лидгейт, только что проводив бедняка пациента, ход болезни которого его очень интересовал, встретил Фербратера веселый, оживленный и крепко пожал ему руку. Тот растерялся и не мог понять, не из гордости ли отвергает Лидгейт помощь и сочувствие. Если так, то помощь и сочувствие все равно ему будут предложены.
- Как ваши дела, Лидгейт? Я пришел, потому что услышал о ваших неприятностях, - сказал священник с родственной заботливостью, но без родственной укоризны.
- Я понимаю, что вы имеете в виду. Вам сказали, что на мое имущество наложен арест?
- Да. Это так?
- Было так, - спокойно и непринужденно ответил Лидгейт. - Но сейчас угроза позади, деньги уплачены. Мне больше ничто не мешает, я освободился от долгов и, надеюсь смогу начать все заново и более успешно.
- Счастлив это слышать, - с огромным облегчением, торопливо и тихо проговорил священник и откинулся на спинку кресла. - Ваше сообщение обрадовало меня больше, нежели любое из напечатанных в "Таймс". Признаюсь, я шел к вам с нелегкой душой.
- Благодарю, - сердечно отозвался Лидгейт. - Сейчас когда развеялись тревоги, мне особенно приятна ваша доброта. Я был очень огорчен, не скрою. Боюсь, я еще долго буду чувствовать боль, - добавил он с невеселой улыбкой. - Но тиски разжались, я могу передохнуть.
Мистер Фербратер, помолчав, участливо сказал:
- Позвольте вам задать один вопрос, дорогой мой. Простите, если я позволю себе излишнюю вольность.
- Я уверен, что в вашем вопросе не будет ничего оскорбительного.
- В таком случае... я задаю этот вопрос, чтобы окончательно успокоиться. Вы ведь не... надеюсь, вы не обременили себя взамен старых новым долгом, который может оказаться более неприятным, чем прежние?
- Нет, - ответил Лидгейт, слегка покраснев. - Я не вижу причин скрывать, поскольку эти деньги одолжил мне Булстрод. Он предложил мне в долг значительную сумму - тысячу фунтов и в ближайшее время не потребует ее возврата.
- Что ж, он поступил великодушно, - сказал мистер Фербратер, чувствуя себя обязанным с похвалою отозваться о банкире, хотя тот и был ему неприятен. Он всегда предупреждал Лидгейта, чтобы тот не принимал обязывающих к благодарности одолжений банкира, но сейчас даже помнить об этом казалось неделикатным, и он торопливо добавил:
- Вполне естественно, что Булстрод озабочен вашими делами. Ведь сотрудничество с ним не увеличило, а сократило ваш доход. Рад, что он поступил так порядочно.
Лидгейт смутился. Доброжелательное замечание священника оживило и сделало еще острей смутно тревожившее его подозрение, что доброжелательность Булстрода, которая так неожиданно пришла на смену ледяному безразличию, порождена корыстными мотивами. Но он не высказал своих подозрений вслух. Не стал рассказывать, каким образом был сделан заем, хотя припомнил сейчас все до мельчайших подробностей, а заодно и обстоятельство, о котором промолчал деликатный мистер Фербратер: еще совсем недавно Лидгейт решительно избегал личной зависимости от банкира.
Вместо этого Лидгейт заговорил о том, как экономно собирается впредь вести хозяйство и как совсем иначе смотрит теперь на житейские дела.
- Я заведу приемную, - сказал он. - Признаюсь, в этом отношении я допустил ошибку. Если согласится Розамонда, я возьму ученика. Такие занятия мне не по душе, но если врач относится к ним добросовестно, он не уронит себя. Жизнь задала мне в начале пути жестокую таску, так что легкие щелчки я без труда перенесу.
Бедняга Лидгейт! Нечаянно оброненное им "если согласится Розамонда" красноречиво свидетельствовало о его подневольном положении. Однако мистер Фербратер, загоревшись той же надеждой, что и Лидгейт, и не зная о нем ничего, могущего внушить печальные предчувствия, принес ему самые сердечные поздравления и ушел.
71
_Шут_:
...В "Виноградной грозди" это было,
где вы любите посиживать, верно, сударь?
_Пепс_:
Оно так. Потому что комната эта
просторная и зимой теплая.
_Шут_:
Вот-вот. Тут вся правда наружу и выйдет.
Шекспир, "Мера за меру"
Через пять дней после смерти Рафлса мистер Бэмбридж, свободный от трудов и забот, стоял под аркой, ведущей во двор "Зеленого дракона". Он не питал склонности к уединенным размышлениям, он просто недавно вышел из дому, и вскоре ему несомненно предстояло обзавестись собеседником, ибо стоящий в середине дня под аркой человек остается в одиночестве не дольше, чем голубь, нашедший еду. Правда, в нашем случае приманкой служила не материальная корка хлеба, а надежда приобрести пищу духовную, в виде сплетен. Первым явился мистер Хопкинс, обходительный и кроткий владелец расположенной напротив галантерейной лавки, высоко ценивший мужскую беседу, коль скоро его клиентура преимущественно состояла из женщин. Мистер Бэмбридж встретил его довольно нелюбезно, исходя из того, что Хопкинс-то, разумеется, рад с ним поговорить, да вот ему недосуг тратить время на Хопкинса. Впрочем, к последнему вскоре присоединились более почтенные слушатели; иные выплыли из потока прохожих, иные для того и подошли, чтобы узнать, что новенького в "Зеленом драконе", и мистер Бэмбридж, сочтя публику достойной, приступил к волнующему повествованию о своем путешествии на север, о кровных лошадях, которых видел там, и о сделанных им во время поездки приобретениях. Он заверил присутствующих джентльменов, что если им удастся показать ему нечто способное сравниться с гнедой кобылой-четырехлеткой, на которую они при желании могут взглянуть, он готов немедленно провалиться в тартарары. Опять же купленная им для собственного экипажа пара вороных разительно напомнила ему ту пару, которую он в 19-м году за сто гиней продал Фолкнеру и которую два месяца спустя Фолкнер продал за сто шестьдесят... если кому-нибудь из присутствующих удастся опровергнуть это заявление, ему предоставляется право поносить мистера Бэмбриджа последними словами, пока у него в горле не пересохнет.
В тот миг, когда беседа приняла столь оживленный характер, подошел мистер Фрэнк Хоули. Этот джентльмен почитал ниже своего достоинства околачиваться у "Зеленого дракона", но, проходя по Хай-стрит и увидев Бэмбриджа, пересек улицу, дабы справиться у барышника, нашел ли тот обещанную лошадь для двуколки. Мистеру Хоули было предложено взглянуть на купленную в Билкли серую кобылу: если это не точь-в-точь то, чего он желал, значит, мистер Бэмбридж ни черта в лошадях не смыслит. Мистер Хоули, повернувшись к Бэмбриджу, уславливался с ним, когда можно увидеть серую и познакомиться с ее достоинствами, а тем временем позади него по мостовой проехал всадник.