Это состояние переживали и переживают все люди, которым судьба поставила в жизни трудные и сложные задачи, принимаемые как цель и смысл жизни, как обязательство жить и работать для них. Как явление известной реакции, как болезнь оно мне понятно и, пожалуй, естественно, и я всегда находил и, вероятно, найду возможность преодолеть его. Но Вы были для меня тем, что облегчало мне это делать, в самые тяжелые минуты я находил в Вас помощь, и мне становилось лучше, когда я вспоминал или думал о Вас.
Я писал Вам, что никому и никогда я не был так обязан, как Вам, за это, и я готов подтвердить свои слова. Судьбе угодно было лишить меня этой радости в самый трудный и тяжелый период, когда одновременно я потерял все, что для меня являлось целью большой работы и, скажу, даже большей частью содержания и смысла жизни. Это хуже, чем проигранное сражение, это хуже даже проигранной кампании, ибо там все-таки остается хоть радость сопротивления и борьбы, а здесь только сознание бессилия перед стихийной глупостью, невежеством и моральным разложением1. То, что я пережил в Петрограде, особенно в дни 20 и 21 апреля, когда я уехал, было достаточно, чтобы прийти в отчаяние, но мне несвойственно такое состояние, хотя во время 2 1/2-дневного пребывания в своем вагоне-салоне я мог предаться отчаянию без какого-либо влияния на дело службы и командование флотом. Кажется, никогда я не совершал такого отвратительного перехода, как эти 2 1/2 суток.
Как странно, что, когда я уезжал 10 месяцев тому назад, чувствуя, что мои никому не известные мысли реализуются и создаются возможности решить или участвовать в решении великих задач2, судьбе угодно было послать мне счастье в виде Вас; когда эта возможность пала, это счастье одновременно от меня ушло. Воистину [Фраза и строка не дописаны]
Я могу совершенно объективно разбирать и говорить о своем состоянии, но субъективно я, конечно, страдаю, быть может, больше, чем я мог бы это изложить в письме. Но я далек от мысли жаловаться Вам и даже вообще обращаться к Вам с чем-либо, и Вы, я думаю, поверите мне. Мне было бы неприятно, если Вы хоть на минуту усомнитесь в этом3.
д. 2, лл. 10-14
___________
1 "Флот постепенно разлагался. Постоянно днем и ночью приходили известия о непорядках в различных частях флота. Обычным приемом успокоения являлась посылка в часть, где происходят непорядки, дежурных членов Центрального исполнительного комитета для "уговаривания". Результаты обычно достигались благоприятные. Наиболее частая причина непорядков заключалась в желании матросов разделить между собой казенные деньги или запасы обмундирования и провизии. С каждым днем члены комитета заметно правели, в то же время было очевидно падение их авторитета среди матросов и солдат, все более и более распускавшихся" (С м и р н о в М.И. Указ. соч., с. 20).
2 Речь идет о Босфорской операции - плане завоевания Черноморских проливов и Константинополя.
3 В ближайшие дни, последовавшие за написанием этого письма, произошли события, заставившие Колчака в первый раз подать прошение о снятии его с должности командующего флотом. Конфликт разыгрался в отсутствие председателя ЦВИК, летчика, вольноопределяющегося Сафонова, стремившегося к поддержанию дисциплины и пользовавшегося авторитетом. В ответ на требование ЦВИК о распределении гарнизонных запасов кожи между матросами генерал-майор Н.П. Петров, в ведении которого находилась хозяйственная часть Севастопольского порта, отказался это сделать. ЦВИК постановил арестовать его. Представители комитета явились к Колчаку за приказанием об аресте, но получили резкий отказ. После долгого заседания комитета, уже около полуночи, вновь явились к Колчаку, вторично потребовали ареста, вторично получили категорический отказ. Тем не менее генерал Петров был арестован. Это был первый случай самочинного ареста на Черноморском флоте. Колчак еще раньше поставил верховного главнокомандующего и морского министра в известность, что он будет командовать флотом до той поры, пока не произойдет хотя бы одно из следующих обстоятельств: 1) отказ корабля выйти в море или исполнить боевой приказ, 2) смещение с должности без согласия командующего флотом начальника одной из его частей (неважно, будет это по требованию сверху или снизу), 3) арест подчиненными своего командира. Теперь А.В. послал телеграмму главе Временного правительства кн. Г.Е. Львову и верховному главнокомандующему ген. М.В. Алексееву о том, что вследствие самочинных действий ЦВИК он не может нести ответственность за Черноморский флот и просит отдать приказание о сдаче им должности следующему по старшинству флагману. На следующий день ЦВИК получил телеграмму, где действия его были названы контрреволюционными, сообщалось, что для разбора дела в Севастополь едет один из членов правительства, генерала же Петрова приказывалось освободить, что и было немедленно выполнено. В телеграмме Колчаку содержались просьба остаться в должности и обещание оказать содействие водворению порядка. Обе телеграммы были подписаны кн. Львовым и А.Ф. Керенским.
No 11
[Около 10 мая]
[Написано на обороте письма к третьему лицу, датированного 10 мая 1917 г.]
Вы пишете мне про Ваши мысли о моем нежелании писать Вам о том, что я забыл Вас. Это не совсем так: я не забыл Вас, и желание писать Вам, хотя бы для того, чтобы иметь письма Ваши, у меня, конечно, есть, но я должен был заставить себя не думать о Вас, ни о переписке с Вами. Уверяю Вас, что забыть что-либо по принуждению - вещь очень трудная, но все-таки, как я убедился, возможная.
Возьмите любое из моих писем, вспомните слова мои, и Вы поймете, какое это для меня огромное несчастье и горе. Но оно не одно - рушилось все остальное, что имело для меня наибольшую ценность и содержание. Надо ли прибавлять к этому еще что-либо. Мне тяжело писать. Я могу заставить себя делать что угодно [Далее зачеркнуто: могу смеяться], гораздо больше, чем написать несколько листков бумаги, но есть же представление о целесообразности того или иного поступка.
д. 2, лл. 15 об., 17 об.
No 12
[Перед текстом этого письма в отчеркнутой части листа написано: Это было, во всяком случае, отвратительнейшее путешествие, исключительное по скверным воспоминаниям и впечатлениям...]
Э[скадренный] м[иноносец] 20 мая 1917 г.
"Дерзкий"
На ходу в море
Г[лубокоуважаемая] А[нна] В[асильевна]
Я получил письмо Ваше от [Дата в тексте не проставлена, это 24 апреля (см. No 8 и 9)] неделю тому назад, но до сего дня не мог ответить Вам. Всю эту неделю я провел на миноносцах в переходах в северной части Черного моря, ходил в Одессу для свидания с Керенским1 и ген[ералом] Щербачевым2, ходил в Севастополь с министром3, отвез его обратно в Одессу, пришел в Николаев4 и теперь возвращаюсь в Севастополь с "Быстрым" и вновь вступившим в строй миноносцем "Керчь"5, делавшим свой первый переход морем.
Иногда в свободные часы я брал бумагу, ставил число и название миноносца, затем выписывал "Глубокоуважаемая Анна Васильевна" - но далее лист бумаги оставался чистым, и, проведя некоторое время в созерцании этого явления, я убеждался, что написать ничего не могу. Тогда я принимался за какое-либо другое, более продуктивное занятие.
Сегодня месяц, как я уехал из Петрограда, и первое время, когда я вспоминал свое пребывание в этом городе, возвращение в Севастополь и дни по прибытии на свой корабль, я испытывал желание забыть и не думать об этом времени. Но теперь мне это стало безразличным.
Скажу откровенно, что я сделал также все, чтобы хотя немного забыть и не думать о Вас, так, как это я делал ранее. Забыть Вас, конечно, нельзя, по крайней мере в такой короткий срок, но не думать и не вспоминать возможно себя заставить, и я это сделал, как только вернулся на свой корабль. Прошу извинить меня - но я хочу позволить себе говорить то, что думаю, тем более что мне довольно безразлично, что из этого получится. Если хотите, прошу поверить мне, что я совершенно далек от всякой мысли на что-либо жаловаться, сожалеть или надеяться.
Я пишу Вам в ответ на письмо Ваше о том, о чем сейчас думаю безотносительно к прошедшему и будущему. Все то, что было связано с Вами, для меня исчезло - Вы, вероятно, согласитесь, что эта метаморфоза, во всяком случае, не принадлежит к числу приятных неожиданностей. Но она явилась как факт, как ясное логическое заключение, простое, как математическая формула. Я могу с точностью до минуты представить себе время, когда это случилось, и то, что я пережил тогда, несомненно гораздо хуже, чем Вы думаете и [чем] я мог бы изложить на бумаге.
Я писал в предыдущем письме, что одна военная и политическая "конъюнктура", поскольку она связана с моей жизнью и деятельностью, создавала "концепцию", к которой, казалось бы, нечего прибавить. Но "прибавка" нашлась и была достойна этой "концепции". Разрушилось все, и я оказался, говоря эпическим языком, как некогда Марий6 перед развалинами Карфагена. История Иловайского7 указывает, что этот великий демократ, находясь в ссылке, плакал, сидя на этих развалинах. Не знаю, насколько это верно, думаю, что Марий если и плакал над Карфагеном, то только из зависти, что дело разрушения этого города произошло раньше и без его участия, но что он чувствовал себя прескверно, я в этом уверен. Но, в сущности, это неважно, тем более что я даже не плакал за полнейшим бессмыслием этого занятия.
Первое, что я сделал, когда прибыл на корабль и остался один, - это собрал все, что было связано с Вами и напоминало Вас, - Ваши письма, фотографии, - уложил все в стальной ящик [Далее зачеркнуто: где хранил некоторые секретные документы] с особым замком, открыть который я не всегда умею, и приказал его убрать подальше. Это было очень тяжело, и вечером я почувствовал себя еще хуже. В обстановке ничего почти не изменилось, но отсутствие нескольких Ваших фотографий, казалось, только подчеркивало дикую пустоту, которая создалась в моей каюте [Далее перечеркнуто: сомнительное украшение которой составили только несколько винтовок и пистолетов на голых лакированных переборках]. На пустом столе стояли белые и розовые розы, присланные садовником во исполнение моих приказаний, несмотря на существующие свободы, - я выбросил их в иллюминатор, прошел в лазарет и отправил тем же путем белые, синие и красные цветы; в столовой уныло стояли два каких-то печальных лопуха, покорно ожидая общей участи, но я не нашел у них какого-либо сходства с Вами и потому предоставил им умирать естественной смертью. Больше делать в предпринятом направлении было нечего. На другой день я ушел в море на "Свободной России". Я пережил вновь очень тяжелые минуты, когда, выйдя в море, спустился в свою походную каюту. Эта маленькая, жалкая каюта на мостике около передней трубы, казалось бы, ничего общего с Вами не имеет, но я всегда в ней писал Вам письма и так много думал о Вас, что, оказавшись в ней, я против желания вернулся к этому занятию... На другой день при стрельбе руководивший огнем артиллерийский офицер дал залп второй башни под очень острым углом и обратил мою каюту в кучу ломаных досок и битого стекла. Раньше я всегда возмущался, когда неосторожной стрельбой у меня выбивали иллюминатор или ломали дверь, но тогда я даже не сделал замечания извинявшемуся за этот погром офицеру и переселился в кормовое помещение, где раньше никогда не жил на походах.
Каюту поправили, и на втором выходе я там писал Вам письмо - Вы его получили, вероятно. "Помилуй Бог, как глупо", - может быть, скажете Вы. "Да", - скажу я, это очень глупо, но мне было больно, и это хуже, чем глупо.
Следя за собой и заставляя не оставаться без какого-нибудь занятия в те часы, когда я раньше отдыхал, я пересилил себя, и теперь я [На этом текст обрывается]
д. 2, лл. 18-25
[Не ранее 20 мая 1917 г.]
[Текст написан на обороте письма от 20 мая]
Попробую, не знаю, удастся ли это сегодня. Но прежде чем что-либо писать, я хотел бы думать и верить, что Вы не сочтете мои слова за жалобу или упрек, обращенный к Вам, тем более далек я от мысли вызвать какое-либо сожаление, сочувствие или надежду. Может быть, лучшим было бы совсем не писать; может быть, это письмо явится слабостью, но все равно надо же ответить на Ваше письмо, а выдумать я ничего не могу.
Знаете ли Вы, что той Анны Васильевны, которой я молился как божеству, нет.
Не представляется, думаю, надобности говорить Вам жалкие слова в развитие и пояснение этого положения.
Надо было постараться не думать о Вас. Хотите, я расскажу, как это я сделал? Это достаточно смешно и, может быть, немного глупо. Я не боюсь, впрочем, последнего, т[ак] к[ак] в своем сомнении считаю себя имеющим право делать глупости даже сознательно. Многие люди делают их бессознательно и потом сожалеют о сделанном, я обыкновенно делаю глупости совершенно сознательно и почти никогда об этом не сожалею.
д. 2, лл. 18 об., 22 об.
____________
1 Керенский, Александр Федорович (1881-1970) - министр юстиции во Временном правительстве первого состава; после отставки А.И. Гучкова (30 апреля) в коалиционном втором Временном правительстве (с 5 мая) военный и морской министр; позже (с 8 июля) возглавил Временное правительство. В середине мая начал Noзнаменитую словесную кампанию, которая должна была двинуть армию на подвиг. Слово создавало гипноз и самогипноз... Керенский говорил, говорил с необычайным пафосом и экзальтацией, возбуждающими "революционными" образами, часто с пеной на губах, пожиная рукоплескания и восторги толпы... И Керенский докладывал Временному правительству, что "волна энтузиазма в армии растет и ширится", что выясняется определенный поворот в пользу дисциплины и возрождения армии. В Одессе он поэтизировал еще более неудержимо: "в вашей встрече я вижу тот великий энтузиазм, который объял страну, и чувствую великий подъем, который мир переживает раз в столетия..." ...Солдатская масса, падкая до зрелищ и чувствительных сцен, слушала призывы признанного вождя к самопожертвованию, и он и она воспламенялись "священным огнем" с тем, чтобы на другое же утро перейти к очередным задачам дня: он - к дальнейшей "демократизации армии", она - к "углублению завоеваний революции" (Д е н ик и н А.И. Очерки русской смуты. Т. 1, вып. 2. М., 1991, с. 398-400).
С отрядом из четырех миноносцев Колчак прибыл в Одессу и присутствовал там на торжествах в честь Керенского.
2 Щербачев, Дмитрий Григорьевич (1857-1932) - генерал от инфантерии (1914). С апреля 1917 г. - помощник главнокомандующего армиями Румынского фронта (румынского короля Кароля), фактически - главнокомандующий. В 1919 г. проживал в Париже.
3 На ночном переходе из Одессы в Севастополь Колчак подробно разъяснил Керенскому обстановку общего развала на Черноморском флоте, развившегося в мае. "...вы понимаете, что мы переживаем время брожения", - ответил ему тот. Керенский говорил Колчаку о "революционной дисциплине"; Колчак отвечал ему, что ее не существует, а есть "дисциплина, которая не создается каким-нибудь регламентом, а создается воспитанием и развитием в себе чувства долга, чувства обязательств, известных по отношению к родине", - такая дисциплина "может быть у меня, может быть у него, может быть у отдельных лиц, но в массе такой дисциплины не существует"... Договориться они не смогли.
В Севастополе Керенский, в сопровождении Колчака, побывал на нескольких кораблях, здоровался за руку с матросами, стоящими в строю, произносил им, а также и офицерам в Морском собрании речи, а в ЦВИК, призвав членов комитета и Колчака "забыть прошлое и поцеловаться", похвалил членов ЦВИК за выполнение ими совета (!) Временного правительства об освобождении генерала Петрова. "Вот видите, адмирал, все улажено, мало ли на что теперь приходится смотреть сквозь пальцы..." - сказал он Колчаку. "Его приезд никаких результатов не дал и никакого серьезного впечатления ни в командах, ни в гарнизоне не оставил, хотя он был принят хорошо" (Допрос Колчака, с. 73-74). По воспоминаниям М.И. Смирнова, Колчак именно после отъезда Керенского почувствовал, что связь и доверие между ним и командами пропали.
4 Колчак ездил в Николаев для осмотра строившихся там военных кораблей. На судостроительных заводах все шло к полному прекращению работ.
5 Официально экскадренный миноносец "Керчь" вступил в строй 10 июля 1917 г. Менее чем через год, 19 июня 1918 г., потоплен по приказу из Москвы в районе Туапсе "во избежание захвата немцами".
6 Марий, Гай (156-86 гг. до н.э.) - римский полководец и политический деятель. Разбил нумидийцев, тевтонцев и кимаров, был объявлен "спасителем отечества" и новым "основателем Рима", шесть раз избирался консулом. Один из вождей популяров ("демократов"), изменивший им в решительный момент их восстания (100) и разгромивший их в уличных боях в Риме; после этой победы, окруженный всеобщим презрением, изгнан из Рима. Вернувшись через некоторое время, был прощен популярами за свое вероломство и руководил их силами в оборонительном сражении на улицах Рима против римского войска под командованием Суллы; после поражения бежал в Африку. В 87 г. захватил Рим во главе войск популяров и руководил пятидневной кровавой резней, направленной против оптиматов ("аристократов"). Слова "великий демократ" в применении к Марию Колчак употребляет с явным оттенком иронии. Наиболее известная биография Мария принадлежит Плутарху.
7 Иловайский, Дмитрий Иванович (1832-1920) - историк, автор учебников по русской и всеобщей истории.
No 13-16