Время шло, но воз не торопился сдвигаться, и письма Анны Васильевны вновь демонстрируют завидную душевную прочность:
От 24.07.54
Недавно перечитывала чеховскую "Чайку" - увлекательнейшая пьеса. На мой взгляд, Чехов - революционнейший из писателей; всегда, читая его, вспоминаю Варюшу, которая ориентировалась на "Столицу и Усадьбу", чтобы принимать закономерность всего происходящего. Государственного ума была женщина, хотя и своеобразного склада. Что же, всякий идет своим путем. [Имеется в виду сестра Анны Васильевны - Варвара. - С.И.]
Енисейск - для меня - постепенно превращается в пустыню. Люди, с которыми я общалась, разъезжаются, надо как-то иначе строить жизнь, а это не так легко.
От Нины Владимировны недавно получила письмо. Ты права, она совершенно дивное создание. Я не знала человека более естественного в своем благородстве. Все нужное [другим] для нее просто как дыхание. Она может последнее отдавать, выкапывать людей из земли после бомбежки, со своими силенками колоть для другого дрова или спустить подлеца с лестницы и хранить верность друзьям при всех обстоятельствах и даже не замечать, как это прекрасно. "Ну, уж это как Вам будет угодно", - только и скажет. Вот уж действительно праведник, без которого и мир не стоит.
Сегодня, после омерзительнейшей погоды первый теплый день, а вчера я увидала на земле первые желтые листья и чуть не заплакала: вот и лету конец и опять этот страх перед зимой и всем, что с нею связано!
И наконец, от 31.08.54
Дорогая Леночка, не хотела тебе писать, пока паспорт не будет в кармане. Вчера я его получила. Восторга не испытываю. Стала я старая, и трудно начинать все сначала. Но и оставаться здесь что-то не хочется. Надо закончить тут еще одну работу в музее, поскольку в этом учреждении всегда прилично ко мне относились, то да се привести в относительный порядок, так что думаю - иншаллах - выехать числа 5-7-го. С Ниной Владимировной я стелеграфировалась и пока думаю базироваться на Щербаков. Тебе я буду телеграфировать из Красноярска и проездом хочу быть у тебя. Денег мне не надо, так как того, что у меня есть, - 1500 р.- достаточно вполне.
Паспорт интересный: никакой справки об освобождении, будто и не было этих пяти лет; только "положение о паспортах". Добиться, что оно обозначает, невозможно - приблизительно первобытное состояние. Отсюда - повальное бегство. Задерживаются пока только те, кто не были на воле после лагеря (это просто 1-я и т.д. категория), да те, кто не может ехать из-за жен и мужей, не входящих в эту паспортизуемую категорию. На рынке продают старые штаны и помятые кастрюли. Не мешало бы и мне, но, кажется, раздарю все немногое, благо почти ничего и не заводила. Шубу и другое барахло, вероятно, пошлю посылкой, как здесь принято.
Вот, кажется, и все. Увидимся, ужо поговорим.
Я не могу похвастаться точными деталями приезда Анны Васильевны в Москву после ее енисейской пятилетки. Это ее появление в Москве слилось у меня в памяти со множеством других, когда Анна Васильевна уже обосновалась в Щербакове на очередной виток тамошней жизни и время от времени наезжала в Москву, чтобы побыть среди своих, купить разных нужных для быта и работы предметов, повидать друзей и т.д. По моим сегодняшним вычислениям, следом именно этого ее приезда в Москву является фотокарточка, снятая посредством автоспуска моим фотоаппаратом "Любитель": на ней мы втроем - тетя Аня, Тюля и я. Вычисления построены на достаточно простом фундаменте: 1. Раньше осени 54-го такой фотографии быть просто не могло; 2. Прическа у меня на голове носит следы изготовления модного тогда кока, а моя подверженность веяниям одежно-причесочной моды, простиравшаяся ничуть не далее достижений Эллочки-людоедки, как раз тогда подходила к концу и годом позже я был уже совсем другим; 3. Выражение лица тети Ани - счастливое, энергичное, на подъеме, что естественно для человека, вернувшегося почти из небытия и ежеминутно еще и еще раз убеждающегося: да, я среди своих, я сам себе хозяин, теперь все будет хорошо! 4. Привычный налет озабоченности на Тюлином лице, никак, правда, не уточняющий время и привязываемый к нему, пожалуй, только литературно, для характеристики момента фотографирования; 5. Я на фотографии имею вид несколько отсутствующий, и это легко объяснимо, если учесть, что в это время я сгорал в пламени первой любви и вообще мало что осознавал, кроме счастливых мук этого пожара. И вся картина на фотографии выглядит для меня сейчас срезом со счастливого для всех нас тогдашнего состояния: обе моих тетки - и Тюля, и тетя Аня - стояли на пороге нового и, как им тогда казалось, наконец-то более человеческого этапа жизни; рядом с ними был еще не реализовавшийся, не наделавший взрослых ошибок и не разочаровавший их Илья, на которого также обе они делали какие-то ставки как на фамильное продолжение; и наконец, я сам - влюбленный и переполненный. К тому же год был 54-й - начало общей оттепели, когда все должно было становиться только лучше.
Свое возвращение в Щербаков Анна Васильевна описывает так:
От 13.10.54
Дорогая Алена, пишу тебе только сегодня, т[ак] к[ак], попав сюда, сразу ввалилась в 1000 дел - от квартиры до бутафории. Доехала я роскошно: взяла постель и проспала почти до Щербакова. Нина Владимировна меня встретила, доехали мы на такси. Кстати, щербаковские таксисты таксометром не пользуются, а берут с человека по 5 рублей - акулы!
Живу я пока у Н[ины] В[асильевны], но здесь многочисленное семейство, и я попросила Шуру, не возьмет ли, дескать, меня. Эта милая женщина тут же сказала, что она, собственно, это самое и предполагала. На днях она пропишет меня, и я перееду к ней. Комнаты я еще не видала, но, говорят, хорошая. А так за комнату в 5 кв. м берут 130 рублей + дрова + электричество + чистка уборной + хозяин, пьяный сапожник, - к черту этакое счастье. Нина Влад[имировна] делает бутафорию в кукольный театр, и так как к тому же еще работает целый день в музее, а театр наседает со сроками, то положение ясное. Директор театра, толстая Демидова, с места в карьер заявила, что имеет на меня виды. Я не протестую, но пока ни о чем не договариваюсь, а работаю под марку Н[ины] В[асильевны], что и в дальнейшем предполагаю делать.
Как только пропишусь, пойду в учреждение со своей повесткой. [Что за учреждение - ясно, но повестка? - С.И.]
Вера Семеновна оказалась совершенно права относительно снабжения хлеба нет, яблоки - 20 руб. кило, виноград - 20, масло - мечта поэта. Словом - Енисейск.
Персонал музея меня бурно приветствовал - уборщицы и технички, которые почему-то питают ко мне слабость. Директор музея, старый, - болен: "хватил кондратий"; на его месте молодая женщина, партийная, высшее образование. Довольно мила. [Здесь корни нежнейшей впоследствии дружбы с действительно прелестным человеком - Эмилией Павловной Стужиной, востоковедом, умницей и вдобавок ко всему - очаровательной женщиной. - С.И.] Музей приобрел благообразие, вероятно, на почве Нины Владимировны.
В театре осталось немного старых актеров, которых я своевременно повидаю. Бутафор театра, кажется, мечтает об уходе, но пока я шагов в этом направлении предпринимать не намереваюсь до получения резолюции. Не так-то легко передать весла на этом перевозе. Илюшка пропился догола, его отовсюду повышибали, но - так как пить ему больше не на что - взяли обратно в кино, на котором висит реклама его работы - "Бродяга". [Илюшка Лифшиц - тот самый добровольный помощник тети Ани в доссыльные времена, о котором говорилось выше. - С.И.] Может быть, удосужусь здесь посмотреть.
Вот исчерпывающий отчет о моем существовании за эти три дня. Да, к моему великому удовольствию, сохранился мой старый матрас, т[ак] ч[то] не надо покупать, а кровать мне дают напрокат.
От 7 февраля 1955 г., по-видимому, после наезда в Москву:
Всю неделю я занималась преимущественно разговорами и устройством работы. Результат вот какой: я договорилась во Дворце культуры вести кружок ИЗО. Это выражается в 12-ти занятиях по 2 часа с двумя группами ребят и 400 рублях fix-а [Фиксированно (фр.).]. Все остальное, которое безусловно будет, оплачивается особо. По первости мне было предложили быть художником-исполнителем там же. Но я предпочла вести кружок, так как быть белым негром, на которого будут обязательно сваливать все говно, мне что-то не захотелось. Заниматься я буду, вероятно, с марта, но зачисляют меня с февраля - entre nous [Между нами (фр.).] - c тем, что я оформлю 2 фотоальбома, подготовлю помещение, необходимый инвентарь и план занятий. Это не очень обременительно. Кроме того, во время экзаменов я могу, вероятно, в конце апреля или в мае съездить к вам. Это я оговорила, т[ак] к[ак], если мне пришлось бы безвыездно жить в Щербакове, я боюсь, что просто не смогла бы ничем как следует заниматься. И сейчас мне стоит это очень больших усилий, и я рада, что занятия будут обязательными и в определенное время, т[ак] ч[то] хочешь не хочешь, а делай. Пока что делаю с Н[иной] В[асильевной] кукольные головки, ноги и лапы Бабы Яги для этой богадельни кукольного театра. Но это уж просто так, толку от этого мало, так как платят "когда-нибудь, должен - не спорю, но отдам не скоро".
За то время, что я была у тебя, в Щербакове стало еще хуже: в магазинах расставлено преимущественно суррогатное кофе и пачки с какао. Так что хорошо, что привезла кое-что с собой.
Ходила смотреть "Мост Ватерлоо" с совершенно лишним прологом и очаровательной героиней. Нина Влад[имировна] нашла "много мистики", а мне понравилось. Мораль: если выступаешь, то не опаздывай к спектаклю.
Надо сказать, что очень скучаю по тебе и по Илюше. И очень жалею, что не сделала того, что должна была сделать во время своего пребывания. Сколько можно изображать из себя страуса? Ну, что поделать. Если приеду еще раз, откладывать не буду". [О чем именно здесь речь - не вполне ясно, скорее всего, об очередном ходатайстве, запросе, личной встрече, словом, о чем-то, связанном с "нормальной" аномальностью положения Анны Васильевны. - С.И.]
А вот письмо, писанное годом позже, т.е. когда все должно было хоть как-то устояться:
От 12.02.56
Дело обстоит так. В связи со скандалом во Дворце культуры обнаружилось, что среди спортсменов образовалась шайка форменных бандитов, которых теперь и судят, - началась проверка кадров. А тут при перемене паспорта обратили на себя внимание моя двойная фамилия, положение о паспортах и т.д. и т.п. Докопаться при желании нетрудно, как ты понимаешь. А так как люди моей категории всегда и во всем виноваты, вплоть до раздевания граждан на улице, то результат ясен. Из дворца полетели несколько человек. Собственно, я там и не работала - я просто не получила работы. Теперь положение таково: паспорт на свою фамилию я получила, он прописывается. При такой позиции сколько-нибудь сносной работы я не получу и искать ее не следует. Деньги у меня пока есть, т[ак] ч[то] пусть это тебя не тревожит. Пробуем с Н[иной] В[асильевной] делать набойки на "частный сектор" и разную другую дребедень. Но это паллиатив, что-то делать надо. А главное, - не сейчас и не спешно, но уезжать надо. Поэтому я очень прошу тебя написать относительно Суздаля, так как пока иного выхода я не вижу. Меня больше всего угнетает, что я доставляю тебе неприятности, когда у тебя их и так довольно, и я много бы дала, чтобы не быть их причиной. Но что же делать, если ничто меня не берет, - что я за человек, не пойму; от нормального существа давно бы ничего не осталось.
Что-то все сразу на меня навалилось, и даже слова сказать не с кем. Видела я сон: беру телефонную трубку и слышу голос Всевушки [В.К. Книпер, муж Анны Васильевны. - С.И.]: "Аничка, с Леной нехорошо, приезжай". Я еду на мотоциклах, черт знает на чем и все доехать не могу, мотоцикл портится, какие-то лестницы... знаешь, как это бывает во сне.
А тут еще этот старый дуралей и ханжа со своими шарами, черт бы его побрал! В общем, хорошо, посмотрим, что дальше.
Дорогая Леночка, прости меня. Я так тебя люблю и так мучаю, и сейчас это самое горькое. Хотела бы поговорить с тобой, но пока повременю. Одно утешение - на картах тебе хорошо выходит. Напиши мне. Целую тебя и Иленьку. Как Катюша [Е.П. Пешкова. - С.И.], не знаешь?
За открытый этим письмом период рыбинской жизни Анны Васильевны я бывал у нее гораздо реже и короче, чем раньше: по-моему, однажды в Рыбинске в 1959 г. и несколько раз в Ярославле. Оно и не странно: за это время я стал достаточно великовозрастен, чтобы обрасти собственными связями, заботами, обязательствами и, конечно, аттракционами. В 20 с небольшим лет человеку свойственно попадать в ловушки, под сильнейшие соблазны и плутать в лабиринтах, из которых поди-ка выберись. К тому же тетя Аня теперь гораздо чаще сама приезжала в Москву. Вот так, с учетом новой реальности, безо всякого специального обсуждения - "по умолчанию", как говорится на вполне сегодняшнем компьютерном языке, - было как-то само собой принято, что мои приезды - это больше уже не правило, а эпизод.
Приезд в Рыбинск памятен мне восхитительной прогулкой в Горелую гряду. Было в этой поездке и нечто ностальгическое для нас обоих - как-никак десяток лет назад мы частенько здесь бывали, - и свободная ото всего прелесть безмятежного летнего дня, когда и тетя Аня и я - оба мы подчинились плавному течению для нас уже не просто реки - времени, которое как бы само собой разматывало перед нами пейзажи один другого прекраснее и спокойнее, а также наше в них движение. Стоило немного побродить по лесистым холмам, и я, с отвычки захмелев от обильно накислороженного, отмытого сравнительно чистой тогда Волгой и напоенного сосновой хвоей воздуха, свалился на траву и заснул. Тетя Аня в свое удовольствие погуляла окрест, набрала грибов, а потом сочинила стихотворение, такое:
Внизу под обрывом зеленый луг,
Зеленый, как хризолит,
И речка, почти замыкая круг,
По светлым камням бежит.
И сосны шумят, и трава звенит,
И от речки доносится звон,
И на теплой земле твоя юность спит,
Положив под щеку ладонь.
И свет и тень по лицу скользят,
А лоб спокоен и тих,
И что тебе снится - понять нельзя,
Как еще не сложенный стих.
Однажды я словчил и приехал в Ярославль зайцем. Было это следствием безденежья и навеянного им желания сэкономить выданные Тюлей проездные средства - что-то около 60 или, может быть, 100 рублей - естественно, старыми, дореформенными (имеется в виду 10-кратное изменение масштаба в 1961 г.). Что же, на перекладных - Александров, Ростов, Ярославль, с ускользанием от ревизоров в электричке, со спаньем на третьей полке рабочего поезда от Ростова до Ярославля - все мне прекрасно удалось. Приехал я к вечеру и, не зная, где расквартировали Анну Васильевну, переночевал (бр-р!) на скамейке в привокзальном скверике. Наутро отыскал Анну Васильевну через Волковский театр [Драматический театр им. Ф.Г. Волкова в г. Ярославле.], в помещении которого гастролировал в то лето Рыбинский гордрамтеатр. Ей была предоставлена комнатка, снятая театром в небольшом старом домике неподалеку от театра. Дом располагался на прекрасном бульваре, который на поверку оказался вовсе и не бульваром, а просто сквером, зажатым между двумя улицами: Первомайской и Ушинского. Но - так или иначе - эта комбинация улиц и сквера очень просторно и широко лилась от здания Волковского театра к набережной Волги. Каждое утро мы отправлялись завтракать в одно из небольших кафе, стеклянные павильончики которых были там и сям разбросаны по этому квазибульвару. Тетя Аня, разыгрывавшая негодование по поводу моей молодой здоровой худобы, старалась накормить меня посытнее впрок, так как она бывала занята в театре целый день. Я получал шипящую яичницу - ее жарили прямо при нас, две-три сосиски и сливки - побольше, чтобы поправлялся: тете Ане хотелось вернуть меня Тюле в улучшенном виде.
В течение всего дня после этого я был предоставлен самому себе: мог гулять, мог проводить время в театре - бывало и так и этак. Особенно сладкими мои ярославские каникулы стали с приездом туда Лабарданов - так прозывалась у нас семья, состоявшая из художника Владимира Васильевича Стерлигова, его жены Татьяны Николаевны Глебовой и ее сестры Людмилы Николаевны. Приехали, правда, только Татьяна Николаевна и Владимир Васильевич. Татьяна Николаевна и в свои тогдашние "около 60-ти" была очень красива - какие-то особенно чистые просто уложенные седые волосы и под ними спокойное ясное лицо, освещенное громадными голубыми глазами; какова же она была в молодости! Не зря Татьяне Николаевне посвящено стихотворение большого знатока и ценителя женской красоты Николая Олейникова. Приведу это стихотворение (1931) целиком ввиду незаслуженно малой известности автора:
Глебова Татьяна Николаевна! Вы
Не выходите у нас из головы.