Когда я заканчивал очередную историю, Мимоза обычно продолжала хранить сосредоточенно-внимательный вид, точно пробовала на вкус маслину, и, конечно, не слушала его болтовню. Зато я — пусть медленно, но наливавшийся силой — от его грубости, ревности, презрения ярился до того, что кровь начинала бурлить. В гневе у меня краснело лицо и закипали слезы. Исчезла даже та малость уважения и симпатии, которую я еще продолжал к нему испытывать. И все-таки было в нем что-то влекущее; его бесстрашие, яростная работоспособность, даже грубость и неотесанность подходили для здешней жизни, собственно, только здесь и могли они проявиться сполна и столь ярко. Кто я рядом с ним? Трус, мозгляк, доходяга, похожий на высохшего клопа. И плакал я не только от гнева — от обиды и жалости к самому себе текли у меня из глаз слезы. И я прикидывал размер своего кулака, готовясь при случае воздать ему за оскорбления.
Каждый, кто сколько-нибудь долго существует в простой, естественной среде, волей-неволей приобретает соответствующие ухватки, а я еще и стремился к этому изо всех сил. Мне казалось, что без напористой грубости, без готовности выполнить любую работу, без жесткости здесь пропадешь. Человек, живущий своим трудом, должен быть вроде Хай Сиси. Какая тут, к дьяволу, культура! Работа сама по себе не бывает хорошей или посредственной, вот посредственных людей — сколько угодно! Взять, к примеру, того старика возницу, моего напарника, будь он в сто раз более образован — писатель, скажем, — он и тогда, я уверен, остался бы таким же бездарным и безликим, «дохлой собакой», одним словом. А вот Хай Сиси и в литературе был бы личностью.
Подсознательно я ощущал его своим соперником.
Физически я здорово окреп. Мимоза не уставала повторять: «Главное — хлеб! Хватит «огуречничать»! Овощами пузо набьешь, да сил не наживешь! Только в толстобрюхого борова превратишься...»
Конечно, это был вернейший принцип — хлеба, и досыта. Всякий раз, когда у нее дома я съедал вдоволь лепешек из настоящей пшеничной муки, мой организм буквально наливался жизненной силой. Это не был самообман — тому свидетели и нутро мое, и внешность. У нас не было зеркала, а пользоваться ее зеркалом мне не хотелось, но и просто на ощупь чувствовалось, как округлились мои щеки, как покрывались мышцами руки, ноги, грудь. Я ощущал небывалый приток энергии. За все мои двадцать с лишним лет такого мне еще не приходилось переживать. Окажись я внезапно в дивном саду, полном редкостных цветов и чудесных деревьев, я и то не познал бы ощущений, столь острых в своей новизне. Ведь сад, какой он ни есть замечательный, существует вне меня, а все это происходило во мне, со мной. Сколько приходилось читать о том, что ночью можно услышать, как растет трава, как семя рвется из земли на волю. И вот теперь мне довелось пережить единственный в своем роде опыт: ежедневно я слышал, как множатся в моем организме клетки. Современная медицина пребывает в постоянном поиске путей и средств, как сделать человека здоровым. Жаль, что уважаемые специалисты остаются в неведении относительно уникального эксперимента: три года подопытного морят голодом, а потом позволяют наесться досыта. И без всяких стимуляторов, словно знаменитый мастер превращений Обезьяний царь Сунь Укун, он на глазах становится великаном. А дело все в том, что пища, которую поглощает изголодавшийся организм, мгновенно переваривается, полностью усваивается и превращается в новые клетки. Грубо говоря, сколько съел — столько прибавил, в некотором смысле «безотходное производство».
Климат великой лессовой равнины необыкновенно сухой. Уже через полмесяца с полей испарился весь снег. Именно испарился, а не впитался, растаяв, в почву. Лишь кое-где, в недоступных солнцу канавах и рытвинах, сохранились снежные наметы, зато над грязными деревенскими проулками опять заклубилась пыль. И опять у подножия гор ветер воздвиг величественные пылевые колонны. К востоку, насколько хватало глаз, простирались бесконечные лессовые земли, своим золотистым сиянием пробуждающие весеннее томление. Смерчи сметали с полей и гнали перед собой прозрачные клубы туманных испарений, словно табун диких скакунов, напоминая мне сравнение из «Чжуанцзы»[15]: «Как дикие кони, клубы испарений».
А повозка Хай Сиси, яростно поскрипывая и угрожающе кренясь на ухабах, моталась все быстрее и быстрее по дорогам. Тощие коняги день ото дня выглядели все более изможденными. Но в том-то и состояло мастерство возницы, что и эти загнанные клячи не смели ни на миг замедлить свой бег.
Ход упряжки зависит от возницы.
В паре с Хай Сиси никто не выдерживал больше двух дней. Этот осел каждый день вкалывает с бычьим упорством, а нам, бедным, — одни неприятности!» — ворчали те, кому выпадало работать вместе с ним. Пока возили навоз, его напарниками перебывало по крайней мере десять человек. Первым из нас ездить с ним досталось Лейтенанту. Вернулся в ярости: «У-у, черепашье отродье! Нашел время, мать его растак, трудолюбие свое выставлять! Другие две ездки сделают, ну три, а этот ублюдок — пять! Совсем загонял меня. Все, ищите других дураков, а я завтра в Чжэннаньпу подамся!»
На следующий день я сам вызвался ехать с Хай Сиси.
Лошади стояли прямо посреди большого квадратного двора. Вдоль одной его стороны в ряд выстроились повозки, три другие были заняты ветхими конюшнями, которые еле держались и были подперты жердями. Мы пришли туда пораньше — крестьяне, назначенные сопровождать повозки, расстегнув рваные ватные куртки, грелись на солнышке, дожидались, пока впрягут лошадей. Возницы по очереди выводили своих подопечных из-под навесов, слышались все эти привычные «но-о», «пшел», «тпру»... Невыспавшиеся или просто равнодушно-угрюмые лица, и лошади под стать хозяевам — медленно и неохотно двигались они по двору, несмотря на яростную брань; с превеликим трудом удавалось надеть на них упряжь.
Пожалуй, только лошади да повозка Хай Сиси выглядели чуть лучше прочих. И сам он — самоуверенный, грудь колесом, — ни на кого не глядя, ловко управлялся со своими одрами, разве что слегка щекоча их кончиком кнутовища. Уверенностью и силой он напоминал циркового наездника, который без малейшего напряжения подчиняет лошадь своей воле, и та, не прекословя, выполняет любое его желание — ни разу не щелкнув кнутом, Хай Сиси в момент впряг лошадей в повозку. Но не двинулся со двора, а вскочил на глинобитную ограду и уселся там, следя за остальными тем особым блестящим взглядом сверху вниз, который был мне слишком знаком.
Повозка за повозкой выезжали за ворота, и на каждой, кроме возницы, восседал крестьянин-помощник. Наконец во дворе остались мы с Хай Сиси да три его лошаденки.
Тогда он выпрямился в полный рост и принялся из-под ладони, заслонившись от солнца, обозревать окрестности. Возле ограды женщины ворошили навоз, доносились их смех, перебранка. Хай Сиси ловко соскочил вниз и широким шагом направился к стогу сена.
Немного погодя он появился из-за стога с огромным мешком — на глаз цзиней в пятьдесят, который он пристроил на перекладинах под настилом повозки, стряхнул с рукава сухие травинки, взмахнул кнутом — «пшел, пшел!» — правя упряжку к воротам.
Он не кивнул мне, проезжая мимо. Тогда я вспрыгнул на повозку, вспрыгнул с ходу, перемахнул через ее задний борт — пусть знает, что я не собираюсь ковылять, словно утка, следом за его экипажем.
Конечно, в мешке он приволок корм для своей скотины — картошку, соевые бобы, горох, сорго или еще что-нибудь. Понятно, договорившись с кем надо, да я и не собирался разоблачать его делишки. В лагере мне пришлось всякого навидаться. Был там один, тоже, кстати, возница, так он между осями повозки ухитрился натянуть холстину, на которую и складывал морковку. Торговал он ею без всякого разновеса, на глазок. Он сторговал у меня замечательные часы, но мне и в голову не приходило донести на него — этим нарушался молчаливый торговый договор, да и голодный желудок противился подобному шагу.
Стояла замечательная погода. Часам к десяти растаял иней, оставив на соломе и деревянных бортах повозки буроватые потеки. Прозрачная небесная синева, твердая сухая дорога, легкий парок от теплого навоза... У меня хорошее настроение. Я даже охвачен каким-то внутренним возбуждением, словно в предвкушении чего-то необычного...
Сложилось так, что возница и правил лошадьми, и занимался погрузкой-разгрузкой. Подручный только помогал, и никто не считался количеством работы: трудились парой и отчитывались вместе, лишь бы норму выполняли. Никто не родится умелым возницей, мастерство приходит с годами, постепенно. Если ты ухватист, сообразителен, здесь поможешь, там подхватишь, а когда и поводья подержишь в дороге — глядишь, и научился кое-чему. Никаких тебе водительских прав или экзаменов, все бригадир решает: увидал, что справляешься, значит, доверит ездить самостоятельно. Конечно, в управлении повозка попроще автомобиля. Что действительно трудно, так это научиться ладить с лошадьми — с машиной куда легче! Особенно, если какая неожиданная опасность возникнет — тут уж светлая голова да ловкие руки значат побольше всякого опыта. И до тех пор, пока все наше сельское хозяйство не будет механизировано, мастер-возница всегда будет в цене.
Вот таким умельцем и был Хай Сиси. Потому и в бригаде им весьма дорожили.
...Он подъехал почти вплотную к навозной куче, обнесенной плетнем, слез с повозки и, усевшись у стены, занялся поправкой кнутовища, грузить навоз он и не думал. Своим видом он словно бы говорил: «Это твоя обязанность, вот и действуй!»
Я взял вилы, поплевал на ладони — у него и подметил эту привычку — и, покряхтывая, принялся за дело. Когда же повозка наполнилась с верхом, я воткнул вилы в гору навоза, примостился на кучерском месте и закурил одну из своих драгоценных сигарет. От наслаждения я даже ногами заболтал.
— Сядь, где сидел! — рявкнул он, подходя и щелкая кнутом. — Передок и так перегружен!
Какая там перегрузка! Просто он хотел, чтобы я трясся сзади. Передок повозки — как «мягкий вагон» в поезде. Дальше — «жесткая плацкарта», а на ухабах — и того хуже. Но я нагрузил все один и ощущал прилив небывалой уверенности в себе. Правда, взмок я изрядно, однако и сил во мне еще осталось немало. Как же я был счастлив! Значит, мой организм действительно молод!
Я улыбнулся ему мягко и снисходительно. Потом пересел на прежнее свое место.
Он и в поле не помогал мне разгружаться, стоял и поигрывал кнутом. Едва я сбрасывал нужное количество навоза, он тут же гнал лошадей дальше, спешил очень. Груз одной повозки полагалось уложить в четыре кучи. Он намного опередил остальных, и после первой ездки мы возвращались в полном одиночестве.
Так что и у огромной навозной кучи наша повозка оказалась единственной. К третьей ездке все, кто ворошили навоз — в их числе бригадир Се, — начали понимать, что происходит нечто странное. Осадив лошадей, Хай Сиси отходил в сторону и усаживался на корточки; он и не пытался скрыть свою враждебность ко мне. Не курил, только мрачно сжимал кнутовище, будто готовился огреть меня, чуть я начну уставать и работать с прохладцей. Все посмеивались и тихонько обсуждали, что будет. А я трудился не покладая рук. И вовсе не для того, чтобы бросить ему вызов, а потому, что меня буквально переполняла какая-то молодецкая сила. Пришлось даже расстегнуть ватную кацавейку и подставить грудь ласковому солнцу. В таком виде, нараспашку, я напоминал лихого гармониста из Красноармейского ансамбля песни и пляски.
К навозу было подмешано изрядно соломы, так что я без больших усилий подхватывал вилами не очень тяжелую смесь. Сотней взмахов я наполнял повозку. Такая работа изнурительна для голодного. Мне же удавалось делать ее спокойно, без спешки. Я даже усовершенствовал кое-какие приемы, подойдя к задаче по-научному. Главная нагрузка должна приходиться на ноги и на спину, нужно стараться двигаться ритмично, без рывков, беречь силы.
После четвертой ездки моя победа сделалась очевидной. Ни капли усталости, я бодр, как и прежде. Женщины стали посмеиваться над Хай Сиси, называя его между собой местным словечком «хренодуй», смысл которого был мне не вполне понятен. У бригадира это «хрен» и вовсе не сходило с языка, но было неясно, кого из нас он бранит.
Хай Сиси тупо сидел на корточках, казалось, человек отошел по нужде, да так и забылся. Своей цели я достиг: в нашем противоборстве мне удалось победить. Теперь мне хотелось большего — не просто победить, а сокрушить его!
Мы возвратились уже из пятой ездки, другие совершили едва по три, а Дохлая Собака и вовсе две. Бригадир глянул на солнце и крикнул: «Шабаш!» Тогда я заорал ему:
— Рано! Только разохотились! Еще одну ездку успеем!
Когда закончилась эта шестая ездка, зимнее солнце уже опускалось за горы. Ни тучи, ни туманная пелена не заслоняли от взора их вершины, и они вздымались, отчетливо чернея в своей наготе. Воробьи и вороны, отчаявшись сыскать хоть зернышко среди остатков сена на конюшне, летали над разбитыми деревенскими проулками, чтобы опуститься на ветви сохлых деревьев в маленькой рощице, откаркать, отщебетать и замереть неподвижно. В холодном и влажном воздухе поднятая колесами пыль быстро оседала; мороз пощипывал щеки. Садясь на повозку, я поплотнее запахнул свою ветхую кацавейку. Передо мной маячила согбенная спина возницы. И в этой его позе было столько неизбывной тоски, столько душевной муки, что и во мне — с чего неизвестно — возникли горечь, маета, какое-то безразличие ко всему... радость победы исчезла, как не бывало, мне показалось — я рухнул в глубокий колодец с ледяною водой.
В полях тишина, ни души; нас окутал бледно-лиловый закатный сумрак. На разбитой грязной дороге только мы двое...
Расправившись с двумя казенными просяными лепешками, я раздобыл у Редактора полтазика воды и, раздевшись возле докрасна раскаленной печки, умыл лицо и растер тело. Еще недавно кожа моя была вялой и дряблой, а теперь под ней ощутимо бугрились мышцы, пока, правда, слабенькие и не вполне твердые, но уже позволяющие провидеть будущего мускулистого атлета. Я подумал вдруг, что недаром в ранних переводах книг по политической экономии «физический труд» часто передавали словами «мускульный труд». Мышцы — это богатство, дающее возможность уверенно идти по жизненному пути, позволяющее полностью развить твои природные задатки; мысль вдохновляла, побуждала с еще большим рвением отдаваться так хорошо мне знакомому «мускульному труду».
К прошлому возврата не будет, придется мне расстаться с музой. Здесь культура никому не нужна, знания способны принести один только вред, ибо в самый неподходящий момент начинают растравлять душу. Я прощался с тем, что было мне дорого и близко, — и грустил; но впереди меня ждала встреча с близким и дорогим — и я радовался; я направлялся к Мимозе.
Более точно определить свои чувства мне не удавалось; что-то было во мне от человека, продирающегося сквозь совершенно фантастический и в высшей степени реальный сон.
Пока я мылся дома, Хай Сиси заявился к Мимозе. Он не занял пустующий стул, а как обычно устроился на корточках, взял на руки Эршэ и с рассеянным видом принялся играть с ней.
Настенная масляная лампа горела неровно — то почти гасла, то вновь разгоралась. В комнате клубился пар от кипящей похлебки, из топки тянуло дымком. Сквозь паровую завесу Мимоза показалась мне смутным образом из сновидения. Жизнь неслась в бешеном джазовом ритме пьесы Луи Армстронга «Как кружится от танца голова». Каких-нибудь двадцать дней назад появился я здесь, в этом доме, незваным, непрошеным гостем, разглядывал фотографии из «Анны на шее», собирался тайком заглянуть в кастрюлю, сунуть нос за занавеску, а теперь я вошел в комнату решительно, без колебаний и с хозяйским видом расположился на стуле. Похоже, Хай Сиси нынче растерян. Почувствовав это, и я растерялся. Этот пустующий стул, который он намеренно не занял в мое отсутствие, вдруг изменил мой душевный настрой. Я опять уважал его, он стал мне симпатичен.
Мимоза торопливо поставила передо мной большую чашку риса, соевые бобы, маринованные овощи — все, что я так люблю. И как обычно, она протерла рукой палочки для еды. И этот ее жест я тоже люблю. Мне было неловко глядеть им в глаза — Мимозе, Хай Сиси, Эршэ. Казалось, после недавнего триумфа, после этой победы над Хай Сиси ко мне придет уверенность в себе. А все вышло наоборот: какая-то необъяснимая робость царила в моем сердце.
Принялся за еду, но как-то вяло. Вроде и голоден, и вроде есть не хочется. Задумчиво ковыряя в чашке с рисом, размышляю об «Анне на шее»: как трудно в литературе изобразить сложность и драматизм реальной жизни, передать причудливые изменения состояния души. Они настолько глубоки и неуловимы, что почти не поддаются воплощению в слове, в красках, на сцене. Вот и сейчас за моей спиной Хай Сиси поддразнивает Эршэ, и в его голосе слышится скрытая грусть, смех звучит как-то натянуто — он, верно, чем-то подавлен. Это его настроение буквально висит в воздухе, заражает помимо твоей воли. И вот уже Мимоза, моющая посуду, беспокойно, нервничая, гремит чашками, словно выполняет докучливую обязанность. Потом Хай Сиси, уступя просьбам Эршэ, вполголоса напевает, но чувствуется, что он совсем пал духом и ему не до песен:
К последней строке голос его окреп и помолодел. Эршэ захлопала в ладоши: «Еще, еще! Дальше!» Мне стало завидно. И не только потому, что он с такою живостью умел выразить свои чувства — Эршэ никогда не выказывала мне столь горячей привязанности. Когда я пересказывал ей сочиненные другими истории, она, не дослушав, засыпала на половине. Неужели я утратил способность привлекать детские сердца?
Хай Сиси что-то нашептывал на ухо Эршэ, видно уговаривал ее. Наконец девочка громко потребовала:
— Мам, спой ты, спой...
Я не оглянулся. Мимоза, верно, уже помыла посуду и уселась на лежанку. Донесся ее смех — она готова была смеяться, чтобы ни произошло. Меня это раздражало. Она согласилась быстро и с охотой:
— Ладно, спою.
Мимоза пела свободно, легко, но, конечно, голос ей никто не ставил:
Это были лирические частушки в жанре «Бродим парою на небе» с севера провинции Шэньси; их скрытый смысл далеко не всегда поддается расшифровке. Для меня многое так и осталось неясным. Но зато возник образ двух птиц — одна над другой, кружащихся, словно их связала единая нить в облачном поднебесье. Что говорить — эти двое замечательно подходили друг другу! И здесь, в этом деревенском глинобитном домишке, где мигающая масляная лампа едва рассеивала желтоватый сумрак, где дым от печки и кухонный чад, — я был лишним! Так неведомо откуда взявшаяся муха влетает в комнату, подбирается к еде, жужжит-кружит, а насытившись, улетает прочь. У меня не было ничего, и сам я был ничей. И повсюду на земле я непременно окажусь лишним. Словно Вечный жид, я обречен на скитания, всегда и везде я буду отверженным, всю мою жизнь... И сейчас я, точно клин, вошел в чужую жизнь; пытаясь обрести свое место, я разлучал людей, крушил их существование.
После плотного ужина полагается прийти в доброе расположение духа, но сегодня все было наоборот — настроение мое вконец испортилось. Я обозрел свою жизнь и понял с непреложностью: голоден я или сыт, но приношу всем одни горести.