роге, он тоже уходил от нее! Постоял немного, откашлялся и заспешил туда, где во тьме угадывалась конюшня.
Мне бы в пору обрадоваться, но печаль вновь стиснула сердце.
Наутро я опять восседал на его повозке. На душе было смутно, словно я посмел взгромоздиться на его кучерское место. Да при чем тут место. Просто вся двусмысленность наших отношений возникла по собственной моей воле, я сознательно встал между ним и Мимозой, это во мне бродит юношеское весеннее томление.
Хай Сиси стал относиться ко мне еще более скверно. Его неприязнь лишена всех этих сложностей, ведь и сам он прост и ясен. Таков небесный свод над нами — малейшее облачко сразу отбрасывает на землю пусть крошечную, но тень. А его лицо сегодня предвещало бурю.
Наполнив нашу повозку навозом — грузил, естественно, я один, — мы отправились в первую ездку, и я, как и вчера, устроился на задней перекладине повозки. Лошади медленно тащились по деревне, покуда не выбрались на дорогу.
Хрясь!
Меня словно ожгло. Я получил удар кнутом прямо в лицо. Хай Сиси, спиной ко мне, восседал на своем месте, спокойно держал вожжи, будто и не он только что огрел меня. Всякое, конечно, случается. Здесь, на северо-западе, кнуты и в самом деле длиннющие, так что немудрено зацепить сидящего сзади. В лагере возница лишний год схватил — хлестнул ненароком партийца, которого взялся подвезти. Потом он слезно уверял нас, что это произошло действительно случайно. Его жена вместе с новорожденным сыном ждала его домой к Празднику Весны...
Как бы то ни было, я взял вилы, которые торчали из кучи навоза, и выставил их перед собой, как щит.
Хай Сиси, знал, что делал, и с кнутом управлялся превосходно. Умел поразить и цель, которая находится сзади, за его спиной. Кнут просвистел и звякнул о вилы. Он ударил сильнее, чем в первый раз, и не отрази я удар, он опять пришелся бы точно по лицу.
Вилы исправно принимали на себя один удар за другим все время, пока мы ехали. Эта комедия начинала злить меня. Его согбенная спина больше не вызывала во мне сочувствия и жалости — напротив, в ней словно сосредоточилась вся людская злоба, и она внушала мне отвращение, ненависть своей тупой, бесстрастной, бессловесной недвижностью. Как же я был, оказывается, прав! Ничем я не провинился перед этим Хай Сиси — совесть моя чиста! Ну, пересеклись наши пути-дорожки, и ничьей вины в том нет; в любви не бывает генералов — все рядовые!
Я уже в третий раз наполнил повозку, а другие только возвращались с поля. Все кроме Дохлой Собаки сгрудились возле навозной кучи. Крики, свист кнутов, цокот копыт, голоса женщин, продолжавших ворошить навоз... гомон, суета, как на театральных подмостках.
И тут Хай Сиси вскочил со своего места у стены, где он, как обычно, устроился на корточках, и, сверкая злобно глазами, налетел на меня:
— Шевелись! Хватит вола драть! — Он распустил кнут, его грубые, жесткие волосы встали торчком, вены на висках вздулись.— Гнись-шевелись! Еле ноги переставляешь — быстрей, быстрей!
Все стихло — так смолкают разом лягушки, если в пруд бросили камень. Десятки глаз обратились в нашу сторону. В первый момент я испугался: «Надо ответить... что? как? вдруг ударит?»... Но ведь и Мимоза смотрит на нас... Я взял себя в руки, чувство собственного достоинства оказалось сильнее страха. Бросил вилы ему под ноги, делая вид, что просто решил отдохнуть, а сам все думал, как бы убраться от него подальше.
— Ах медленно! А ты, чем вола драть, взял бы да и помог. Вот и вышло бы побыстрее...
— Что? Ты еще споришь, ослиная морда?..— В два огромных прыжка он очутился передо мной.— Работай, живо! Это твоя работа, «кафэйлэ»![16]
В толпе засмеялись. Я не понял значения этого «кафэйлэ» и решил, что это какое-нибудь непристойное ругательство. Его угрозы встревожили меня, опять подбирался страх. Надо заставить его замолчать, во что бы то ни стало. И вопреки здравому смыслу я вдруг заорал:
— Знаю, почему ты точно бешеный пес яришься! Я вчера видел, как ты воруешь!
Расчет оказался ложным — он не только не заткнулся, но буквально затрясся от злобы. Протянул ко мне руку, губы его кривились, словно он творил заклятье. Замер на мгновение, а потом издал яростный вопль:
— Медвежий потрох! Кафэйлэ, дусымань![17] Хватит брюхо набивать, ослиная морда! Пущу тебе сегодня кровь!
Теперь он почти визжал и, казалось, вот-вот сорвет голос. Он отшвырнул кнут, бросился ко мне и обеими руками ухватился за ворот моей куртки. Потом вздернул меня на воздух, раскрутил и метнул, словно дохлую курицу, прямо на кучу навоза.
Такого я не ждал, думал, он отделает меня кнутом. В толпе никто не шевельнулся, никто, даже бригадир, не попытался остановить расправу; им было неизвестно, что он вытворял по дороге. Теперь я был жалок до крайности — весь в глине и навозе, ровно дурачок деревенский, извозившийся в грязи. Несколько секунд я, лежа на навозной куче, переводил дух. Голова шла кругом, разум помутился. Я слышал смех равнодушных зрителей, видел зловещий блеск в глазах Хай Сиси. Но ярость переполняла меня, и во мне возникло совершенно особое возбуждение — такое испытывает человек, впервые видящий море, о котором давно мечтал, он, широко раскинув руки, самозабвенно бросается в воду и плывет, плывет... «Ну же,— твердил я себе, — давай!»
Я решился. Подобравшись, я перекатился туда, где лежали брошенные мною вилы, схватил их и встал. Броситься в море! Броситься! Я собрал все силы, прыгнул — вот он, случай! — и метнул. Вилы со свистом, словно копье, полетели в его сторону.
Раздался общий вздох. Хай Сиси сумел увернуться. Вилы вонзились в стену конюшни и, прочертив четыре ярких дорожки по глиняной поверхности, со звоном упали на землю.
Послышались одобрительные возгласы; в глазах Хай Сиси билась тревога. Я не попал, но сам поступок придал мне смелости. Броситься в море! Очертя голову! Рвануть к стене, схватить вилы и повторить попытку!
Он и помыслить не мог, что я брошусь на него с такой яростью. Растерянный, он стоял у стены, покорно ожидая, пока я повторю удар. Вилы зацепили бедро, он схватился за рукоять и застыл, не зная, что делать. Левой ногой я вмазал ему в пах.
Застонав, он наклонил голову, согнулся, словно пытался увидеть, куда я ударил его. Потом выпрямился со сверкающим взором, с дикарским блеском в глазах, лицо искажено гневом. В одной руке мои вилы, другая — растопыренная пятерня — напоминает когтистую лапу орла. Экая громадина! Меня охватила паника, сейчас он ударит меня, сейчас.
Нас обступили:
— Хватит вам! Ты его швырнул, он тебе врезал — вы квиты!
— Ты, чертов хренодуй! Он же ученый, пропасть иероглифов знает, тебе столько отродясь не выучить! Чего вяжешься к нему!
— Сам нарывался! Мог бы и помочь ему грузить...
— Ладно, кончайте!
Важно было, что скажет бригадир — у него и авторитет и власть. Одной рукой он указал на Хай Сиси, держа другую за спиной, точно прятал какое-то могучее оружие; потом заговорил — так бранят ребенка:
— Что-то ты сегодня разошелся, стервец! Гляжу — разошелся!..
Хай Сиси злобно уставился на бригадира. Перевел свой пылающий взор на меня, все еще продолжая тянуть к себе вилы. Я отпустил, не дожидаясь, пока он пересилит. Сжав зубы и крякнув, он зашвырнул добычу куда-то в поднебесье. Непрестанно вертясь в воздухе, вилы описали гигантскую дугу и грохнулись оземь, угодив в дальнюю канаву.
Все облегченно вздохнули. Кто-то поднял мою ватную шапку. Ее надорванные уши напоминали бессильно поникшие крылья дохлой вороны. Какой-то парнишка со смехом водрузил эту «дохлую ворону» мне на голову и ободряюще прихлопнул ее сверху, чтобы сидела плотнее. Только теперь у меня достало духу оглядеться. Не знаю, что подумала о случившемся Мимоза; повернувшись ко всем спиной, она направилась прямиком к канаве. Мои «друзья-приятели» держали нейтралитет. Сгрудившись возле навозной кучи, они с интересом наблюдали за происходящим.
Теперь я уже не мог ехать с Хай Сиси подручным. На мое место бригадир поставил Начальника, а мне велел вернуться к Дохлой Собаке. Начальник наотрез отказался. Хай Сиси поплевал на ладони, поднял свою лопату и рявкнул:
— Идите вы все! Сам управлюсь!
Это была какая-то исступленная пляска с лопатой, и повозка враз наполнилась доверху. Послышался свист кнута — это Хай Сиси погнал лошадей в поле.
Вернулась Мимоза, неся мои вилы. Она вручила их мне, как победное знамя.
— Вот! — ласково проговорила она.— Гляди-ка, все пуговицы отлетели, придется пришить.
Я посмотрел — грудь и в самом деле нараспашку. Хай Сиси постарался.
Вечером, как повелось, я отправился к Мимозе. Всякое действие от частого повторения превращается в привычку, и человек теряет самостоятельность — становится рабом привычки. Меня не голод гнал к Мимозе, меня влекла к ней душевная склонность. В ее доме, с нею рядом, — пусть между нами и присутствует третий, Хай Сиси (хотя третьим уж скорее следует считать меня), — я мог обрести то, чего так страстно алчет человеческое сердце. Немного тепла, немного сочувствия, немного уважения, немного... одним словом, любви, пусть призрачной, несбыточной — какой угодно.
Ребенком я жил возле буддийского храма. Он притулился на склоне холма, и его красные стены скрывала зелень бамбуковой рощи. Каждый день на закате долетал до нашего дома низкий протяжный звук храмового колокола. Звук плыл и плыл, а я в мечтах уносился ему вослед, пока он не тонул в туманных водах Цзялина. Следующий удар колокола увлекал меня в иной, воображаемый мир... Я оказывался в призрачной стране, где не было людей, не было и меня самого — ничего не было...
И вот, не знаю почему, дом Мимозы напомнил мне тот колокол. Когда я так мучился, так страдал, терпел насмешки и издевательства, это она, Мимоза, извлекла меня из жуткого барака, набитого одинокими мужчинами, и привела в свой дом, где царили тепло и уют. Она была чудесной и была достойна любви. Я покинул земную юдоль, устланную соломенными тюфяками, ради этой комнаты с мерцающей масляной лампой. Это вовсе не та призрачная страна, где не было людей, не было и меня самого, ничего не было — нет, но в этом мире все обрело для меня какую-то свежесть и новизну.
Пожалуй, смысл происшедшего внятен только мне: я вернулся к нормальной жизни — не ушел от мира, а возвратился к людям.
Мои воспоминания с годами утратили отчетливость, как бы подернулись пеленой — так мчащиеся по небу тучи затеняют яркую луну. Но в доме Мимозы всегда находилось что-то связывающее воедино разрозненные обрывки памяти, что-нибудь будило мое воображение, детство выплывало из глубин сознания — и я чувствовал себя человеком. Даже сегодняшняя драка с Хай Сиси — для нынешней моей жизни событие совершенно естественное, поступок нормального человека. Это, собственно, был едва ли не главнейший признак того, что я стал наконец человеком. Люди ободряюще посмеивались, бригадир не вмешивался до поры, но потом ополчился на Хай Сиси — это свидетельствовало: я сделал верный ход, и они его одобрили. Жизнь проэкзаменовала меня, и я выдержал испытание. А те, кого поистине взрастила эта действительность, приняли меня как своего.
Мимоза укладывала Эршэ. В деревне дети рано ложатся. Увидев меня, тотчас торопливо спрыгнула с лежанки и проворно заперла дверь. Потом сказала, вытирая руки о куртку:
— Ну-ка покажи, что этот осел с тобой сотворил?