Я думал: она может отказать мне, дать пощечину, но сказать такое, что в момент погасит мою страсть...
«Лучше уж книжки читай!» Хуже пощечины. Меня била дрожь.
Умереть! Только умереть!
Я и вправду чувствовал себя мертвецом. То страстное объятие, кажется, отняло всю мою энергию. В голове стучало, словно мозг пытался разорвать мой череп. Я не смел вспоминать о своем поступке, но сцена моего позора опять и опять возникала перед глазами. Чем плотнее сжимал я веки, тем отчетливее была картина. Хай Сиси вновь вздымал кулак: «Хватит брюхо набивать!»
А чья любящая доброта помогла мне восстановить здоровье? За подачку как нищий, я предложил ей перестроить лежанку, являлся рассказывать свои истории... Играл роль бедного монаха, а в глубине души оставался распутным паразитом. Гёте однажды назвал неблагодарность добродетелью. Ведь нежелание благодарить присуще беднейшим из бедных, тем, кого понуждали принимать благодеяния, отравленные презрением благодетелей. Но со мною все наоборот: мое презрение отравляло моих благодетелей. Едва я восстановил свои силы, как демон выбрался из меня, точно тот джинн из бутылки, грозившийся уничтожить своего спасителя. Но почему? Почему? А потому, что я не родился беднейшим из бедных. Сынок богатых родителей, которого в тяжкую годину спасает бедная женщина, платит ей тем, что старается переспать с ней, — история, старая как мир.
Все мои терзания предшествующей ночи приняли облик буддийского чудища — человека с головой зверя, и Мимоза билась в его порочных страшных объятиях.
Да, она оказалась нравственнее, добрее, чем я, и от этого стыд мой делался невыносимым.
Мне хотелось каяться, хотелось молиться. Но кому нужна исповедь и молитва неверующего? Во мне не было веры. После той, первой «смерти» в лагере я уже не мог верить — какая там религия! Так кому же молиться? Людям? Но это они превратили меня в отверженного. «Так тебе и надо. И нынешние твои поступки только подтверждают нашу правоту. Тебя наказал не какой-то начальник — на то была воля всего народа! Ты обречен на вечное бесчестие!»
Я слышал зловещее шипение из угла — казалось, оно родится в мире абсолютного мрака. Я знал, что это не верховное божество, не демон — это смерть зовет меня. Издавна смерть притягивала меня: я любил ее так же сильно, как жизнь. Потому что смерть недоступна пониманию, и вечной ее загадочности сопутствует вечная притягательная сила. Большинство людей видят в смерти только важный элемент жизни: те, кто особенно любят жизнь, меньше других боятся смерти. Для такого, как я, лишенного веры, смерть — самый легкий выход. Перестает биться сердце — и наступает конец всему. А миру явится вечная тайна.
Завтра, как обычно, взойдет солнце, и ветер умчит облака, и выйдут в поле крестьяне,— а я стану безжизненной грудой мяса и костей, ровно дохлый пес или дохлая овца. Исчезнут без следа и стыд, и раскаяние, и упреки себе самому. Я умру, но возникнет тайна, непостижимая, вечная тайна.
Когда я погибал от голода, мне страстно хотелось жить. А теперь я сыт, но жажду смерти. Прежде, не надеясь на чудо, страдая, я мечтал о яде, о веревке, о ноже. Сейчас, в темноте, я ощупывал пояс, который она мне дала. Он мягок и эластичен. Для моей шеи он придется как раз впору. Как таинственно все сходится в мире! Вчера она дала мне этот пояс, чтобы мне было теплее, а сегодня я собираюсь использовать его, чтобы покончить с моей проклятой жизнью Она сказала, что у меня нет и кусочка бечевки, — ее сочувствие и жалость сделали меня обладателем орудия для самоубийства. Какое счастье было держать ее в объятиях — а в результате горечь, раскаяние, жажда смерти... Что за странная судьба! Последний ребенок в семье, представитель класса, обреченного на гибель, я так и не насладился счастьем: все, что случалось со мной хорошего, непременно оборачивалось кошмаром... Нет, только смерть! Это последнее, что еще может освободить меня!
Итак, я мертв.
Голова — все, что осталось от меня,— улетает-уносится в мрачно темнеющий, жуткий лес. Лишенная тела, она скользит по воздуху. Плывет с воздушным потоком все дальше и дальше... Кругом — деревья, причудливо возносящиеся стеной. Вершины их, не достижимые для глаз, застят солнечный свет, но ветви и листья не хлещут по лицу. Они расступаются при моем приближении, словно ряска на водной глади. У меня нет цели, я только чувствую и знаю, что какая-то сила подталкивает меня вперед, влечет то тем путем, то этим. Здешний мрак кажется прозрачным, он светится таинственным светом. Гигантские деревья не имеют объема — они плоские, как те, что написаны на заднике театральной декорации. Лес бесконечен. Растения стоят недвижно и лишь расступаются при моем приближении да смыкаются позади меня. И нет ничего зловещего... Разве что голубоватые огоньки, которые призраками исторгаются из моей головы, чтобы заполнить пространство между могучими деревьями. Тихо. Но у меня есть уши. И вдруг среди деревьев возникает громоподобный рев:
— Почему ты должен умереть — умереть — умереть?..
Это «умереть» звучало непрерывно, уносясь сквозь деревья, с металлическим лязгом.
Я бестрепетно усмехнулся. Чего мне бояться? Теперь мне и смерть не страшна.
— Об этом я и хочу спросить тебя!
Моя голова силилась проследить за полетом звука. Но звук этот был повсюду и не был нигде. Я прокричал:
— Почему я должен жить — жить — жить?..
«Жить — жить» — мой крик тоже отозвался лесным эхом.
Стало тихо. Так все стихает перед ураганом.
— Ага! Не можешь ответить!
Я продолжал продвигаться сквозь лес. И радовался смерти.
Но могучие деревья становились все гуще. Их ветви вверху и внизу сплетались в непроходимую сеть. Все меньше оставалось свободного пространства. Наконец я замер недвижно: глаза мои дико вращались, отверстый рот задыхался. Лишенный рук и ног, я был бессилен. Приходилось ждать: какие еще дьявольские штучки можно сыграть с мертвецом.
Звук возник снова:
— Иди на небо! Иди... иди... иди...
— На небо? — Лоб покрылся испариной, но я не испугался.— Где это небо?! — заорал я, возмущенный. — Я не верую! Зачем обманывать мертвого?
— Преодолей себя! Преступи... Для тебя это значит обрести небесный приют — небесный приют — преодолей себя... преступи...
От этих слов я вдруг разрыдался. Слезы капали туда, вниз, где от древесных корней восходили ядовитые испарения. «Преодолей себя! Преступи!..»
И это уже не был тот странный голос; скорее в звуках его слышалось что-то родное — да, этот новый голос был так похож на тот, что я потерял.
— Но как, как смогу я преодолеть себя? — вопрошал я с тоской.
Здесь, среди дикости и запустения? Как похожа эта местность на меня своею заброшенностью, бесконечной удаленностью от мира. Здесь не преодолеть себя!
— Людская мудрость... мудрость... мудрость... Вспомни, что говорила тебе та женщина, что она говорила...
Голос звучал едва слышно, откуда-то издалека, а потом и вовсе смолк, растаял. Моя голова, вся в ледяной испарине, словно перезревший плод, падающий с родной ветви, рухнула вниз, в густую плотную пелену тумана — кажется, прежде только голос поддерживал меня, не давая упасть. Это, верно, болотная кочка... Щека моя коснулась мягкого моха, роса увлажнила лицо — будто слезы потекли. Холодный влажный воздух остудил мое воспаленное сознание.
И в тот же миг воцарился покой и в этом лесу гигантских дерев. Густой туман поплыл вверх, рассеиваясь. Луч солнца золотым клинком пронзил туманную завесу и коснулся древесных вершин. Неведомо откуда здесь, в лесу, зазвучал рояль: там-та-ра-там! Судьба стучалась в ворота! Ее зов вселял беспокойство, но звучал с твердой решимостью. Сейчас, вот сейчас вступит рожок. Могучая, возбуждающая музыка повлекла меня за собой, как волны моря, освещенного солнцем. В ней слышалась бетховенская решимость сражаться с судьбой, не уступать... О, как же прекрасна жизнь!
...Я проснулся. Лицо мое все в слезах, даже подушка мокрая. В изголовье я нащупал толстый том в твердом переплете — «Капитал».
Назавтра солнце взошло как всегда, и как обычно задувал ветер, и облака неслись по небу, воплощая вечное постоянство жизни. Золотистые, слепяще-яркие солнечные лучи сквозили через старые газеты на окнах, и на глинобитной стене являлись и исчезали светлые блики. Время шло: да, да, я совершил вчера что-то до невозможности постыдное, большее чем обычный промах. Опять возникло гнетущее чувство вины. Потом мысль моя переметнулась на другое: вот они просыпаются и видят, что я умер; конечно, все удивлены, но ведь и дело хлопотное... правда, можно не ходить на работу, устраивая похороны, но это утром, а после обеда — выходи как обычно. Так что кроме старухи матери никто обо мне и не погорюет. Конечно, для меня моя смерть — великое событие, но для всех прочих — мелочь, пустяк. Ну, выдумают несколько историй о душах умерших, чтобы скоротать долгие зимние вечера... Что мне в подобной смерти?
Начальник раньше других сбегал за едой и теперь грелся у печки, дышал на пальцы, приговаривая:
— Вот холодрыга! Собачья погода!
Бухгалтер, осторожно неся миску с едой, подошел к своему тюфяку и сел, скрестив ноги. Снял шапку, скинул рукавицы и с молитвенной сосредоточенностью уставился на похлебку, прежде чем начать скорое и беззвучное поглощение пищи. Он не решился сесть поближе к огню, боялся обеспокоить соседей нечаянным звуком — звяканьем ложки, громким глотком. А может, в своем скупердяйстве не хотел и звуком поделиться с другими? Я смотрел, как он жмется, только бы не ссориться ни с кем, и меня мучила мысль, что своей смертью мне, может быть, придется нарушить его размеренное существование.
Позавчера Лейтенант отправился с письмами в Чжэннаньпу, но почта оказалась выходной, и теперь он снова собирался в дорогу, бормоча ругательства:
— Черепашье отродье! И работа у них сидячая — так еще и выходной им нужен! Недоноски!
Он забыл, что когда-то сам сидел в штабе и все-таки отдыхал регулярно.
Редактор и все остальные держались с привычной обыденностью — так что ни день меняются листки отрывного календаря, но картинка над ним весь год остается неизменной.
Удивительно, но они вовсе не ощутили той внутренней бури, которая бушевала во мне минувшей ночью. Пора понять: моя смерть или смятение моей души, мое превращение в труп или в «нового человека» — ничто не произведет на этих людей, привыкших заботиться только о себе, ни малейшего впечатления. Они лишены способности чувствовать, их нервы иссушены жизнью, вернее — ее однообразием. Да, но при такой их душевной глухоте мне легче незаметно начать новую жизнь! Эта мысль взбудоражила меня. Я откинул одеяло, встал, протер лицо влажным полотенцем и отправился за едой.
Пустые поля лежали передо мной в суровой бескрасочности. Душа моя дрогнула: «Напоите меня вашим величавым духом!» Я еще встану на ноги, я сумею преодолеть себя, превзойти самого себя.
Дохлая Собака лениво, не переча медлительным своим лошадкам, правил их в поле. Все купалось в лучах зимнего солнца. Радостно стрекотали белобрюхие сороки. Они следовали за повозкой и склевывали свежие конские яблоки. Желтела солома, над нею словно висела золотистая дымка. Далеко на востоке, куда едва достигал взгляд, пыхал черным дымом паровоз. Горизонт скрывала узкая длинная полоса тумана и все никак не рассеивалась. По концам она делалась лиловой, и это было красиво под ярким синим небом. Полное безветрие. К легкому аромату сухой травы примешивался запах пыли. Клонило в сон. Ощущение полноты счастья недоступно тому, кто совсем проснулся, — по-настоящему переживаешь его только на границе сна и яви.
Сердечная буря улеглась. Пришли ясность, соразмеренность мыслей и чувств. Тело словно бы впитывало прелесть цветущего луга с щебечущими птицами. Конечно, смерть влечет человека, но жажда жизни много сильнее. Счастье — это способность ощущать себя, но ведь и страдание и раскаяние тоже в некотором смысле самоощущение, и если в жизни непременно присутствуют страдание и раскаяние, значит, и они входят в понятие «счастья». «Чирик-чирик»— воробей пролетел над моей головой, огляделся и устремился выше, в поднебесье. Ого! Даже такая кроха и та тщится превзойти себя.
Преодолеть себя! Превзойти себя!..