Чего стоят все клятвы на свете в сравнении с этими простыми словами, жестокими, даже кровавыми! В страхе замер я перед непостижимым величием жизни.
Я спал и спал, пока в полдень меня не разбудил тот самый хмурый человек, который некогда впервые вел нас на работу. Бригадир Се велел ему впрячь в тележку ослика и отвезти меня в правление госхоза. Мне следовало и постель с собой прихватить. Наверное, они там, в правлении, сами с делами управиться в праздники не могут, придется несколько дней им помогать.
Собрался я быстро — мигом скатал свою постель. Потом поспешил к Мимозе — проститься и за обувкой, которую она для меня сшила; потолкался в дверь, но они с Эршэ, видно, еще не проснулись. Ну, ничего, потерплю до возвращения, покуда сгодятся и старые мои башмаки на вате. Угрюмый вручил мне четыре просяные лепешки — бригадир приказал на кухне взять, чтобы мне было чем подкрепиться в дороге. Я погрузил свои пожитки на тележку, и мы поехали.
На центральной усадьбе мне еще не приходилось бывать. Это селение было пообширнее нашего, виднелось даже несколько кирпичных строений под черепицей. Рядом — мукомольный заводик, чуть подальше — небольшой магазин, была и машинно-тракторная станция. За гаражом прямо на снегу валялись две серебристые цистерны для горючего. Наконец тележка остановилась, Угрюмый окликнул кого-то, а мне велел сгружаться и следовать за ним. Мы вошли в дом.
В комнате уже собралось пять человек, по виду — крестьяне из окрестных бригад. Одни сидели на скамьях, другие устроились прямо на полу, у каждого при себе постель и кое-какие пожитки. На меня никто и не глянул, каждый сосредоточенно думал о своем. В сердце разом возникло недоброе предчувствие, я беспомощно обернулся, ища глазами нашу тележку, но Угрюмый, видно, укатил назад в бригаду.
Потом в комнату вошел какой-то местный начальник с листом бумаги в руке. Следом — парнишка-шофер. Хмуро уставившись в список, начальник устроил перекличку.
— Кажется, все,— буркнул он парню.— Отвезешь их.
Следом за водителем мы двинулись к гаражу и столпились возле колесного ДТ-24. Парень оглядел нас, словно прикидывал, кто чего стоит, потом спросил меня:
— Кто из вас, ну, этот, «правый», который раньше преподавал в провинциальной школе для начальников?
Я шагнул вперед.
— Вообще-то я преподавал, но давно...
— Понятно, что давно — парень хмыкнул.— Полезай в кабину! Остальные живо в прицеп грузитесь!
Все бросились карабкаться по высоким бортам, пучками соломы принялись сгребать снег со дна прицепа. Я забрался в кабину, приткнул за спину одеяло. Парень дождался, пока все устроились, проверил сцепку, запустил, дернув промасленный шнур, движок трактора, мы с грохотом двинулись вперед.
Трактор катил по грунтовой дороге прямо на запад. Кругом все было бело от снега, деревья по обочинам поникли под тяжестью ледяной корки, ветви их напоминали хрустальные кости. Солнце пробивалось сквозь густые облака, и лучи его золотили снежно-белую степь. С криками проносились вороны и сороки в безнадежных поисках корма. Ехать было трудно. Колеса то и дело пробуксовывали, и водителю приходилось внимательно следить за дорогой. Он казался примерно одних со мной лет, над верхней губой чуть пробивались темные усы; нос, пожалуй, чуть грубоват, зато глаза так и светились энергией.
Наконец мы выбрались на сравнительно ровную дорогу, и парень слегка расслабился, откинулся на спинку сиденья и, глянув на меня, произнес:
— Мой отец тебя знает, ты его когда-то учил в той самой школе.
— Понятно,— сказал я, но не стал спрашивать, кто его отец. Какая мне разница? Все это там, в далеком-далеком прошлом. А сейчас трактор везет меня по заснеженной степи туда, к подножию гор, скрытых в густом тумане. Что ждет меня впереди?
— Знаешь, куда мы едем? — спросил парень, крутя баранку.
— Нет, куда?
— Эх, ма-а! — сочувственно вздохнул парень.— Директор госхоза велел отвезти вас в ту бригаду, что у самых гор. Слыхал, наверное. Там упрямцам мозги вправляют. Те, пятеро, в прицепе, как раз из таких. С тобой, правда, другое дело. Сегодня утром из вашей бригады один приходил, старик такой худой, кажись, бывший начальник. Ну ты знаешь, он с тобой в комнате жил... Так он донес в отдел кадров, что ночью от вас сбежал один, а ты с этим, ну, беглецом, дружил вроде... шастал к нему по вечерам, а он тебя перед побегом разыскивал. Значит, вы с ним в сговоре были. Ну, кадровик проверил твое дело — родня у тебя никудышная, разоблачили тебя не до конца, как говорится, «шапку не сорвали». Вот они, начальники, и порешили включить тебя в список. Это я сам видел. Потом, правда, примчался этот ваш разбойник бригадир, ворвался в отдел кадров и давай орать: мол, ты ни при чем, ты хороший. Ну, и ему досталось. Пришили потерю бдительности, обвинили в разбазаривании рабсилы и потворстве «правым», которых все газеты клеймят. Приказали письменное объяснение написать, покаяться... У нас всегда так: под Новый год или на праздник начинают порядок наводить. В Новый год отвозил четверых, теперь вот вас... Ты там поосторожнее, могут шкуру спустить.
Странно, но я ничуть не удивился. О растерянности или страхе даже речи не было. С радостью думал я, что по-прежнему буду работать в одном госхозе с Мимозой и рано или поздно мы свидимся. Начальник, конечно, дрянь! Даже перед отъездом не оставил меня в покое. Ну что ж, встречаются хорошие люди, попадаются и негодяи. Во мне закипела ярость, перед ней померкла даже любовь к Мимозе. Я всматривался в даль; там, за бескрайней белой степью вставали горы, и солнце, пробив густые облака, освещало горные вершины — яркие лучи отвесно падали вниз, создавая нечто вроде яркого мерцающего занавеса. Все это я как будто уже видел где-то, может быть, во сне... Меня не покидала надежда, что мне — теперь окрепшему, бодрому духом — достанет сил переломить свою злосчастную судьбу.
Трактор опять стало трясти на ухабах, и парень крепко взялся за баранку. Я вспомнил, что не сказал Мимозе про столик, который оставил нам Хай Сиси, и про мешок бобов. Столик, конечно, украдут, а место, где спрятан мешок, только мне известно. Растает снег, потеплеет, и бобы прорастут.
В бригаде меня сразу лишили отпуска и свиданий. Месяца два спустя один парень из медпункта сообщил по секрету, что ко мне приходила девушка, очень красивая, приносила что-то, но ее сначала допросили в правлении, а потом отправили назад, не разрешив и гостинец оставить. Я только что десять часов подряд таскал камни в устье канала, сил не было ни на что, и, успев только пожалеть ее за бессмысленно проделанный путь, я провалился в глубокий тяжелый сон.
Вскоре появился лозунг «О классовой борьбе нужно говорить каждый год, каждый месяц, каждый день!», и я за «написание реакционных заметок» попал под, надзор. Потом меня обвинили в попытке «реабилитировать «правых» и приговорили к трем годам исправительно-трудовых лагерей. Отбыв срок, я вернулся в госхоз, но тут подоспела «великая культурная революция», и меня «повысили»: оказалось, что я «контрреволюционер», и со мной расправились массы. В 1970 году загремел я в госхозовскую тюрьму. Такие тюрьмы создавали сами госхозы, и они были исключены из ведения органов внутренних дел.
Для этих тюрем не существовало ни закона, ни инструкций — это была прямо-таки средневековая инквизиция на китайский лад.
Еще в 1968 году, когда после лагеря я вернулся в госхоз, мне стало известно, что Мимоза не вышла замуж, пока я был под надзором. Они с Эршэ уехали в город, там жил старший брат Мимозы, и уже вместе с ним возвратились на родину, в Цинхай. Говорили, что ее брат тоже в чем-то провинился.
В 1971 году в госхозовской тюрьме заключенным не разрешалось читать даже «Избранные произведения Мао Цзэдуна», ибо главной нашей задачей считалось трудовое перевоспитание, а у Мао Цзэдуна мы могли научиться тактике борьбы с руководством госхоза. Однажды меня послали в местную школу сложить печь. Учительница ушла на урок, а я — словно жаждущий глотка воды — кинулся искать какую-нибудь книгу. Среди ученических тетрадей на столе нашелся только толковый словарь. Листая его, я наткнулся на статью «Мимоза». Как же замечательно подходило к ней это описание! «Светолюбивая, засухоустойчивая, хорошо растет на неплодородных почвах» — это ли не моя Мимоза!
А ночью меня мучила жестокая бессонница, и даже «лекарственные свойства» мимозы не могли мне помочь. Перед глазами возникали зеленеющие деревья, одно, второе... и вот уже волнуется огромный зеленый океан...
Прошли годы. Вместе с моей страной я пережил тяжкие времена, и мы вместе заплатили ту цену, которую потребовала от нас история. И вот опять, но уже в юркой «тоёте», вместе с руководителем местного отдела культуры и киношниками со студии, я ранней снежной весной еду в тот самый госхоз. Мы везем туда фильм, снятый по моей повести, — показать тамошним жителям и поблагодарить их за помощь. После просмотра директор провожает нас в дом для гостей, и я спрашиваю его о бригадире Се. Он о таком и не слышал, его прислали сюда только в 76-м, а Се уехал задолго до того.
Глубокой ночью я, крадучись, покидаю дом для гостей, где все так замечательно, так уютно. Яркая луна, стылый ночной воздух. Мне не хочется беспокоить водителя, и я в одиночестве шагаю по знакомому большаку.
Снег такой же белый и чистый, как прежде. Пока я бреду к «дому» нашей бригады, только лай собак нарушает мирный, сонный покой ночи. Останавливаюсь у маленького мостика. Прошлое словно подернуто туманной дымкой. Кажется, вон там... В ушах отчетливо зазвучала песня, которую она пела, нежная и страстная народная песня:
Мне почудилось, что она с ласковым смехом идет мне навстречу. Вернее, летит по воздуху, потому что на снегу не остается следов. Она все так же прекрасна, так же молода, и от нее исходит все то же сияние. Приблизившись, она смеется — как памятен мне этот ее смех — и говорит:
— Даже если мне отрубят голову, мое тело все равно будет принадлежать тебе!
...Вокруг по-прежнему ночное безмолвие, белая равнина в снежных наметках. Кроме меня ни души. Тихо. Я продолжаю вспоминать. И вдруг глаза мои увлажнились. Я и забыл уже, когда плакал, думал, и слез уже давно не осталось, но они рождаются где-то глубоко, вместе с воспоминаниями — так невесть откуда появляется влага на дне пересохшего колодца. Человек не вправе забывать; теряя память, он теряет и свое «я». Здесь мне пришлось немыслимо тяжело, но здесь же я начал постигать красоту жизни. Мимоза, бригадир Се, Хай Сиси... мы ничего не знаем друг о друге. Но в моей душе хранится светлое воспоминание об этих простых людях, ведь это они помогли мне измениться, стать другим.
А Мимоза... может быть, она и есть истинное украшение моей жизни и моей земли.
Имеется в виду кан — отапливаемая лежанка, непременная принадлежность традиционного китайского жилища. (Здесь и далее прим. перев.)
Мера веса, равная примерно 600 граммам
Мера длины около 0,5 км.
Имеется в виду библейский Лазарь, воскрешенный Иисусом из мертвых, покровитель больных.
Имеется в виду два посланца преисподней — один с головой быка, другой с мордой лошади.
Данте. Божественная комедия. Песнь третья (перев. М. Лозинского).
Ли Бо (701—762) —поэт эпохи Тан.
Цуй Хао (?—754) — поэт эпохи Тан. Приведена строка из стихотворения «На башне Желтого Аиста».
Хань Юй (768—824) — поэт эпохи Тан. Приведена строка из стихотворения «Только что проехал заставу Ланьгуань; уведомляю об этом внуков и племянников в Сяне».
Ли Юй (937—978) — поэт эпохи Тан.
Лу Лунь (748—800?) — поэт эпохи Тан. Цитируется третье стихотворение из цикла «Пограничных песен».
Имеются в виду рис, просо, ячмень, пшеница, бобы.
Пу Сунлин (Ляо Чжай, 1640 — 1715) — писатель, автор фантастических повествований.
Древний литературный памятник, автором которого считается мудрец Чжуан-цзы (Чжуан Чжоу), живший в IV—III вв. до нашей эры.