Мой дом, настоящий буржуазный, чиновничий особняк, был разрушен японской артиллерией; его так и не восстановили; семья рассеялась— вот уж действительно, «когда падает дерево, с него разбегаются обезьяны»! Потом смутное восьмилетие... Как написано в романе «Сон в красном тереме»: «И когда корм иссякает, в лесу укрываются птицы, остается лишь чистое поле, пространство без конца и края».
Потому я и не обсуждал с остальными радужные перспективы, а предавался в стороне собственным мыслям. Сегодня первый день свободы, и он был удачным (если забыть про ненайденную морковку). Это вселяло надежду. Раз уж ты сумел выбраться из этого скопища мертвецов, надо жить во что бы то ни стало. Тот, кто возвратился к жизни едва ли не с того света, может, конечно, попросту доживать причитающийся ему остаток земного бытия. Но я верю, что проживу еще 20, еще 30 и даже 40 лет, достигну, может быть, пятидесяти или шестидесяти — и что это будет за «остаток», что за восхитительно долгое «доживание»! Я избежал смерти, и моя плоть, к которой еще недавно подбиралось гниение, опять жизнеспособна; я вновь вижу солнце, слышу песни, ощущаю, как мне повезло. Что мне сейчас бытовые неурядицы, бедность, тяжкий труд? На месте моего дома чистое поле, я оказался голеньким, в чем мать родила, но и тогда не терял надежды. Жизнь научила меня быть стойким и терпеливым.
Спустя полчаса с окрестных полей потянулись в деревню люди с лопатами и в соседнем проулке зазвучали голоса. Конец рабочего дня. Из-за угла появился человек средних лет; прихрамывая, он на правился к нам.
— Прибыли, значит! — Ни на кого не глядя, он выбрал из связки ключ и отпер дверь; буркнул что-то себе под нос — это можно было счесть за приветствие — и повернулся, собираясь уходить.
— Эй, а где бригадир? — крикнул Лейтенант ему в спину,— Нам нужно оформиться и доложиться как положено!— Едва покинув лагерь, он снова обрел армейские привычки. Видимо, привычки вообще плохо поддаются трудовому перевоспитанию.
— Отдохнет и придет,— ответил, не оглядываясь, Хромой.
Чего я жду? Собрался жить дальше — так действуй! Я поспешил к повозке и снял с самого верха сверток с единственным своим и достоянием — потертым стеганым одеялом. Потом шмыгнул в дом, ногой подгреб к стене побольше сена, пока подстилка не стала достаточно плотной, прикинул на глаз ее толщину и тут же скосился на соседнюю — не слишком ли она отощала. Помни заповедь: «Живи и другим жить давай!»
Разложил у стены свое одеяло — считай, застолбил место.
— Эй, почему нарушаешь?! Почему нарушаешь?! Бригадир еще не распорядился, кому где лечь! — Начальник был сердит. Раз не он занял место у стены — и ты не моги. Как ему своевольничать, так пожалуйста, но чтоб кто другой... В таких случаях он сразу бежал доносить. Сегодня утром он поторопился опередить всех и сложил свои вещи на самое дно повозки, думал, целее будут, не свалятся по дороге; но теперь пока он доберется до своих пожиток, все места у стен будут заняты. Так что, извините, придется поспать у двери на сквозняке.
Обойдешься! Ты жил, дай и мне! У него кроме одеяла и тюфяка есть старый овечий тулуп. Только справедливо, если он ляжет у двери. Я раскатал свое одеяло, подложил в изголовье том «Капитала» и улегся на свое ложе так, словно в комнате никого не было.
Ах, что за прелесть лежать у стены! Верно говорят: «Дома прижмись к жене, в чужбине прижмись к стене». Если, ночуя в людном месте, ты занял место у стенки, тебя меньше беспокоят и уж с одного боку тебе не тесно. Особенно важно это для таких, как я, «бесчемоданных». Все твое небогатое имущество — нитки-иголки, кое- какую обувку да одежонку, еду, если она есть (слава предкам),— ты устроишь под соломой у стены. Что не поместилось, можно повесить, использовав причитающийся тебе участок стенной поверхности, А захочешь почитать или, скажем, написать письмо домой — что сопровождается обычно сердечным трепетом, который желательно скрыть от посторонних,— попросту отвернешься к стене и так. отгородившись от всего света, сосредоточишься на собственных мыслях. За четыре года в лагере я понял, наконец, почему монахи обязаны постичь особый вид самосозерцания — «лицом к стене». В этой отрешенности есть великий смысл.
Только мы устроили постели — еще и пыль от усердно взбиваемой соломы не осела,— как опять явился Хромой с приказом от бригадира идти на ужин.
— Здорово!
В деревушке царило оживление. Зимнее солнце, склонившись к западу, бросало золотистые лучи на бурые глинобитные стены, наспех, кое-как застекленные окна сверкали яркими бликами, Легкий дымок тянулся из печных труб, и по деревне плыл горьковатый запах полыни. Вот это уже не похоже на лагерь! Прямо сельская идиллия из старинной повести. В таком окружении не страшны ни бедность, ни тяжелая работа — моя душа ликовала.
Крохотная кухня, много народу здесь не прокормишь. Это плохо: чем меньше едоков, тем больше повара обделяют каждого. Правда, теперь мы на свободе и можем сами брать свою порцию. Пока Хромой — мне уже известно, что он кладовщик, а по совместительству завкухней,— обсуждает с поваром, чего и сколько нам причитается для прокорма, я близоруко шарю взглядом по сторонам. Мамочка моя, сколько же теста прилипло к той тряпице над котлом, пока готовились лепешки на пару! По правде сказать, люди вроде Начальника, — непроходимые тупицы. Только и знают, что клянчить помощи у родственников, а те после их жалобных писем затягивают потуже пояса, чтобы подкормить несчастненьких. Я вот не донимаю свою старуху мать просьбами, я шевелю мозгами! Сообразительность, острый глаз — и у тебя не меньше приварка, чем у этих попрошаек.
Сегодня каждому полагается просяная лепешка и чашка остывшего овощного супа. Я замешкался и оказался в очереди последним. С улыбкой глянул на повара:
— Можно вместо лепешки я поскребу вон ту тряпку с котла?
— Валяй! — Он и не посмотрел на меня.— Действуй!
Я тщательно соскреб остатки теста, крошки — все, что налипло на ткань, и она сделалась чистой, как после стирки. Набралась полная жестянка. Мне досталось граммов шестьсот — «Слава предкам!». Пусть все это припахивает испарениями из котла — все равно вкуснотища!
А ведь только на свободе можно вот так войти в кухню за остатками. Да здравствует свобода!
После ужина бригадир принес нам лампу.
— Все на месте? Ну хорошо!
Он достал спички. Я тотчас подскочил помочь. Он засветил лампу и повесил ее у меня в изголовье — теперь она как бы наполовину моя собственная. Лагерная жизнь безо всякой помощи с воли закалила мой ум, я стал ловок и изворотлив. А Начальник и те, что вроде него, уповали на помощь родственников.
— Как прикажете нам лечь, бригадир? — Начальник надеялся все переиграть.
— Да спите кто где хочет, какая разница...— Бригадир не мог взять в толк, о чем его спрашивают. Он сидел на соломе, поджав ноги.
— Бригадир, а получше помещения нет? — раздраженно проворчал Лейтенант — Как без теплой лежанки-то?
— Жилье и все такое — ваша забота, все сами,— буркнул бригадир. Худой, средних лет, он сказал, что зовут его Се. В тусклом свете чадящей лампы белело его заросшее бородой изможденное лицо; одет он был в латаную-перелатанную куртку кадрового партийца.
— Лежанка... Лежанка нужна, конечно, нужна... Но сложить ее зимой — развалится, какой толк... Весной поговорим.
Короче, с лежанкой придется ждать до весны. А весной она и не нужна вовсе.
Несколько человек выспрашивали у бригадира здешний почтовый адрес, другие интересовались конторой госхоза, собираясь получить вид на жительство. Он быстро понял, что эти здесь долго не задержатся. Он взглянул на меня. Я сидел под самой лампой. Спросил прищурившись:
— Эй, парень, как тебя зовут?
— Чжан Юнлинь.— Я чуть привстал, стараясь изобразить почтительный поклон. Солома подо мной зашуршала.
Он приблизил к свету бумагу — сопроводительный список с нашими данными,— силясь разобрать написанное.
— Пекинец? 25 лет?
— Да, да, пекинец, 25 лет—все точно!
— Моложе всех... Что, тоже хочешь уехать?
— Нет, не хочу.
— Ладно, значит, поработаем.
Бригадир был доволен, взгляд его потеплел.
— Здесь все-таки лучше, чем там, откуда вы прибыли. В месяц полагается по 25 цзиней[3] зерна и по 2 пачки сигарет. Зарплата по категориям: первая — 18 юаней, вторая — 21 юань... Полгода будете получать 18, а там посмотрим, на что вы способны...
— Разумеется, разумеется. — Я поддакивал, чтобы он видел — мне все нравится. Остальные слушали без восторга. В тусклом свете лампы их лица казались лишенными всякого выражения масками.
Радоваться и правда было нечему. Конечно, в лагере не существовало никакой зарплаты, но на 18 юаней нынче не купишь и 10 цзиней морковки; а ведь теперь нам не полагается обмундирования... По зерну норма почти лагерная, с вычетами выйдет не больше 20 цзиней (строго говоря, 25 цзиней едва хватает и в нормальных условиях, а поди попробуй насытиться этим количеством, когда нет ни масла, ни овощей, — зато ежедневный тяжкий физический труд! И так из месяца в месяц, годами. А в 60-м норму урезали до 15 цзиней). Я заметил, что бригадир старательно избегает слов «исправительно- трудовой лагерь».
Из обоих карманов он вынул пачки сигарет и раздал их нам — каждому по две. И с каждого собрал по 16 фэней. Дивные сигареты «Две рыбы». 8 фэней пачка, настоящий табак, не то что капустные, лотосовые или подсолнуховые листья. Для меня сигареты поважнее зерна. Как же не мучиться завистью, если некурящему Начальнику тоже причитается его доля! Теперь, когда курево кончится, за каждую сигарету он будет брать вдвойне, да еще цедить надменно: «Держи». Так что и принцип равноправия не без изъяна.
— Завтрак в девять, в десять на работу. Кончаем в четыре. Зимой работы немного. Завтра и начнем. — Бригадир встал, отряхнув со штанов солому, — Отдохнете в выходной. — Он сказал не «в воскресенье», а «в выходной» — что же это за день?
— Бригадир, раз нет теплой лежанки, нам бы хоть печурку. Ночью здесь околеешь. — Это Лейтенант, плотно закутавшийся в одеяло, опять принялся «права качать». Без такого человека в коллективе хоть пропадай.
— Да, печка нужна. Глины здесь полно, так что действуйте. Правда, уголь неважнецкий. — Бригадир зябко прятал руки в рукава куртки.— Окна надо заклеить. Завтра возьмете в конторе старые газеты, клей — на кухне.
— Я бы мог сложить печь! — Две заначенные лепешки туманили мне ум, заставляя забыть всякую осторожность.
— Ты? Нужна ведь настоящая печь, а не простенький очаг. — Бригадир колебался. — Ладно, завтра останешься, сложишь печь и заклеишь окна. Да, вот еще что: вам нужен староста. Думаю, Чжан Юнлинь справится.
Здорово! Первый день на свободе и уже выбился в старосты!