Он схватил графин и резко, переливая через край, налил водку.
– Что ж, пожалуй, выпью, – согласился я.
Я выпил. Водка сразу ударила мне в голову. И, как это всегда случалось раньше, на фронте, всё стало казаться мне гораздо проще.
– На восток, значит, едешь, капитан? – спросил я, также переходя на «ты».
– Да что ты меня выпытываешь! – по-пьяному злобно за-кричал вдруг капитан. – Пригласили тебя – пей и молчи, а молчать не можешь, ну и чёрт с тобой!
– Брось истерику, – прервал я. – Я тебя не первый день вижу. На истерике не проживёшь.
Он снова потянулся к графину.
– Довольно тебе пить! – крикнул я и отодвинул графин. Капитан взглянул на меня, и мне показалось, что в мутных глазах его промелькнул испуг.
– На восток еду, – громко и вызывающе заявил вдруг капитан, – отвоевался. – Он кивнул на свою неподвижно висящую левую руку.
– Куда же? – спросил я.
– В Верхнегорск, – ответил он.
– Сам-то оттуда?
– Никогда не был, ленинградский, – сказал капитан. Mне показалось, что его хмель стал проходить, но что он искусственно поддерживает состояние опьянения.
– С рукой что? – спросил я.
– А тебе что за дело до моей руки? – снова вскипел он. – Была рука, и нет руки. Вот и весь сказ. Ясно?
– Ясно, – ответил я. Некоторое время мы молчали. Вдруг капитан резко поднялся.
– Ну, я спать пойду. – Он сунул руку в карман и, вытащив оттуда смятые в комок деньги, бросил их на стол, не считая. Затем, не оборачиваясь, нетвёрдым шагом пошёл к выходу.
…Как-то на стоянке я вышел на площадку вагона и застыл от неожиданности.
Поезд стоял на освещённой станции.
Да, станция была освещена, как будто не было никакой войны. Со своими фонарями и большими, незамаскированными окнами она вынырнула из беспросветного мрака, который в течение трёх лет каждый вечер надвигался на нас.
Несколько минут я стоял неподвижно. Мне даже показалось, что, если я сделаю шаг, одно движение, освещённый город растает во мраке, как мираж.
Поезд тронулся. Вагон медленно двигался вдоль перрона, и вокзальные фонари бросали на нас широкие полосы света.
И только тогда я заметил, что не один на площадке, – в глубине её мелькнул силуэт человека.
Я узнал капитана. Его лицо лишь на одно мгновение было освещено, когда по нему скользнул луч фонаря, но и этого было достаточно, чтобы разглядеть на нём выражение крайнего удивления и, мне так показалось, страха.
– Освещением залюбовались? – окликнул я его. – Что? – глухо переопросил капитан.
– На город, говорю, освещённый засмотрелись? – повторил я. – Наверно, тоже три года не видели?
– Да, – так же глухо отозвался капитан. – Что вы сказали? Да, три года.
Его голос показался мне совершенно другим, не тем, какой я уже привык слышать за трое суток нашего совместного путешествия.
Мы молчали. Поезд мчался в темноте, и по временам снопы искр из паровозной трубы, точно трассирующие пули гигантского пулемёта, огненными шлейфами проносились над нами.
– Вот и свет… – заговорил капитан, – и в окнах свет… – Очевидно, перед глазами его всё ещё стояло видение освещённого города.
– Ну и хорошо, что свет, – заметил я, – очень уж надоело в темноте жить. Неужели, капитан, тебя свет не радует?
– Жжёт он меня, а не радует, – медленно и точно с большой внутренней болью проговорил капитан. – Слушай, – он внезапно повысил голос, – я ведь уже два года как в темноте живу, привык, а теперь снова на свет выходить надо.
– Все выйдут на свет, – сказал я. – Что же ты, всю жизнь думал в темноте прожить?
– А кому мне на свету показываться? – с прежней, знакомой мне злобой произнёс он. – Бельмом на глазу быть?
– Кто у тебя в Верхнегорске из близких живёт? – опросил я, чтобы направить разговор по другому руслу.
– Никто, никто, – с ещё большей злобой ответил капитан, – никто у меня нигде не живёт. Понял? Все с бою брать должен.
– Не знаю, капитан, про что ты говоришь.
– И знать нечего, – грубо оборвал он.
Мы снова замолчали. Капитан заразил меня своим раздражением.
– Послушайте, капитан, а вы не пробовали действовать наоборот? – спросил я.
– Что такое?
– Наоборот, – повторил я. – Без этой злобы, которая, кроме вас, никому не понятна. Я чувствую, что вы перешили что-то, но ведь вы не единственный. С вами очень трудно говорить, будто вы всё время ждёте удара.
– Э-э, брось, – прервал меня он. – Ты мне лучше вот что скажи, только честно, без дураков, ты мне скажи: веришь ты кому-нибудь? А? Веришь? Но только так, до конца и без оглядки?
Я немного растерялся от такого вопроса.
– Конечно, – ответил я. – Как же можно жить без веры? И как можно воевать?
– Э-э, ты мне волынку не заводи, – снова прервал меня капитан. – Ты мне сейчас про родину начнёшь говорить да про победу. В это я и сам верю. Нет, ты мне про человека скажи. Есть у тебя такой человек, которому ты, как себе, веришь?
– Есть, – ответил я и подумал о Лиде.
– Баба?
– Женщина.