Об этом можно было только мечтать – работать на одном заводе, иметь одно, общее дело. И как это мне самой не пришло в голову?
– Словом, – продолжал Саша, – я завтра же зайду в райком.
– А я пойду к Каргину и попрошу его помочь! – воскликнула я. – Ведь от него многое зависит.
В тот вечер я долго не могла заснуть. Всё было слишком хорошо. Счастье переполняло меня, счастье и любовь к Саше. А потом я заснула, и мне всю ночь снились снега, олени и какие-то люди с длинными русыми бородами.
Не знаю, что общего было между Василием Степановичем Каргиным и нашим старым мастером Иванычем, что объединило этих двух людей, разных по возрасту и совершенно непохожих друг на друга по характеру, но они были друзьями.
Я узнала об этом от Ирины тогда, когда она ещё лично не была знакома с Каргиным. Она по-прежнему жила на своей старой квартире, и Иванов по-старому был её соседом.
– Каргин-то каждое воскресенье у нашего Иваныча сидит, – сказала мне Ирина. – Странная дружба.
И вот совсем недавно я убедилась, что в отношениях Каргина с Ириной сыграл свою роль Иванов.
На другой день после нашего разговора с Сашей о заводской газете Ирина не вышла на работу. Не пришла она и на следующий день. Ирина заканчивала один расчёт, и ей разрешили два дня работать дома. Но к концу второго дня у меня накопилось много вопросов, разрешить которые могла только Ирина, и вообще я привыкла всегда иметь её «под рукой». И после работы я отправилась к ней, на Троицкую, – это было недалеко от завода.
В дверях я столкнулась с Иваном Ивановичем Ивановым.
– Ирина дома? – спросила я, сторонясь, чтобы дать старику выйти.
– Ирина Григорьевна? – переспросил Иванов, и мне показалось, что он посмотрел на меня как-то неприязненно или смущенно. – Дома она, дома работает. Скоро, в общем, будет. Идёмте, идёмте, – вдруг засуетился он, увлекая меня в коридор.
– Вы же уходить собирались? – заметила я.
– Да нет, чего там, так, в лавку сходить, – торопливо пробормотал Иванов, открывая ключом дверь своей комнаты.
– Ирина у вас?
– Да вы обождите, обождите, – торопился Иванов, слегка подталкивая меня в дверь, – Ирина Григорьевна сюда придёт. Она наказывала вам здесь обождать. А я в лавку, в лавку… – И, неуклюже повернувшись, Иванов боком вышел из комнаты, плотно притворив за собой дверь.
Я ничего не понимала. Во-первых, Иванов был чем-то смущен, я никогда не видела его таким. Во-вторых, Ирина ничего не могла ему наказывать насчёт меня, так как не знала, что я приду. «Ну ладно, подожду», – подумала я.
Окно было раскрыто. Я подошла и села на подоконник. Было свежо – недавно прошёл дождь – и тихо: окна выходили п переулок. И вдруг я услышала голос. Говорил мужчина и где-то совсем рядом со мной.
– Нет, Ирина Григорьевна, считайте меня кем хотите, но я нарушу все обещания, все договоры и всё такое прочее. Вы не имеете права жить одна, одна во всём свете, только потому, что вы любили человека, которого уже нет… совсем нет.
Я вздрогнула, услышав этот голос, – я знала, кому он принадлежит.
– Зачем вы говорите мне все это, Василий Степанович? – услышала я тихий голос Ирины. – Неужели вы хотите, чтобы я повторила вам то, что вы уже слышали? У каждого человека свой путь в жизни. Тот путь, по которому иду я, – прямой путь, начало его и конец видны ясно. Я осталась жить… смогла жить только потому, что шла по этому пути и не сворачивала в сторону. И я боюсь, что, изменив в одном, я сойду с моего прямого пути.
– Нет, Ирина Григорьевна, нет, – с незнакомой мне горячностью воскликнул Каргин, – вы не правы, тысячу раз не правы! Если бы он был жив, если бы была хоть маленькая надёжда на то, что он жив, – вы были бы правы, правы во всём. Но он погиб, его нет в жизни. А вы живёте. Вы обязаны жить по законам жизни. Вы не должны ожесточаться и огораживать свою душу… Ведь после войны восстанавливаются не только города, но и души – те, что были поранены…
Я сидела, боясь шелохнуться. Я знала, что должна сейчас же уйти, и боялась пошевелиться, чтобы не обнаружить своего присутствия.
– Так всегда начинают борьбу против принципов, – с горечью сказала Ирина.
– Есть разные принципы, – поспешно и убеждённо ответил Каргин. – С некоторыми из них не грех и бороться. Вы внушили себе, что живёте теперь только для других. Такая жертвенность чужда нашей советской жизни. И, скажу вам по совести, вы и для других-то жить не сможете! Вы хотите набальзами-роваться. А по какому праву? Для чего вы боролись, для чего перенесли блокаду, для чего любили мужа, наконец?
Он сделал небольшую паузу и проговорил уже совершенно другим, спокойным и тихим голосом:
– Да и не верю я вам. Не могу верить. Вы только со мной так говорите.
– Василий Степанович, – ответила Ирина, – вы очень хорошо знаете, как я отношусь к вам, и знаете, что если бы я решилась… – Она замолчала так внезапно, точно захлебнулась словами, и потом продолжала сбивчиво и торопливо:—Вы понимаете, мне было бы это страшно, просто страшно… Ведь есть слова, которые говорятся только одному человеку… Я не знаю, как объяснить, но это невозможно!
– Если в основе будет честное чувство, то вам не должно, не может быть страшно, – заметил Каргин.
– Нет, нет! – воскликнула Ирина, и мне показалось, что она сейчас расплачется. – Василий Степанович, милый, не будём больше говорить об этом. Я вам верю, хочу верить! Может быть, я не права, но тут дело не только в разуме.
– Хорошо, – согласился Каргин, – не будем.
Они замолчали. Я чувствовала себя преступницей по отношению к Ирине. Какое я имела право слушать весь этот разговор? Войди сюда сейчас Ирина, я, наверно, сквозь землю провалилась бы.
Я вышла в коридор. Только бы никого не встретить. Но мне не повезло. Едва я подошла к выходу, дверь соседней комнаты открылась, и на пороге показалась Ирина.
– Лида, ты? – удивилась она.
– Да, я вот приходила… Иван Иваныч… – забормотала я. Но Ирина будто и не замечала моего смущения.
В это время на пороге её комнаты показался Каргин.
– Мы сидели, – внезапно сухо и нервно сказала Ирина, – а теперь решили пройтись. Погода, кажется, хорошая, дождь прошёл. Пойдём с нами.
Вот тут-то я и сделала глупость. Мне надо было сказать что-нибудь, отговориться и уйти, а я согласилась. Мне показалось, что если я так внезапно уйду, то это будет неестественно и Ирина поймёт, что я слышала их разговор.
Мы шли молча. Ирина вдруг спросила:
– Вы, Василий Степанович, кажется, инженер?
Я невольно усмехнулась. Ирина разговаривала с Каргиным именно так, как говорят при посторонних.
– Инженер, – ответил Каргин.
– Вам не жаль, что не работаете по специальности?
– Почему это вы вдруг? – спросил Каргин улыбаясь.
– Да нет, просто так, пришло в голову, – смутилась Ирина. – Я подумала: вот на заводе работают сотни инженерии, тысячи рабочих разных специальностей, и у каждого из них есть своё конкретное дело. Если потерпел неудачу, это его неудача. Ну, а если успех, так это его успех. А у вас – неудачи-то на ваши плечи ложатся, а успех делят между собой другие.
– Нет, не жалею, – сказал Каргин, замедляя шаги и обращаясь к Ирине. – Мне кажется, что наша «партийная специальность» – самая интересная. Вот вы говорили про славу, что она другому достаётся. Может быть, иногда это и обидно. Но только по мелкому, старинному счету. Есть другой, более современный и более человеческий. Как это? «Пускай нам общим памятником будет…»
Каргин произнёс все это таким искренним, таким убеждённым тоном, точно ему было совершенно необходимо убедить нас в правильности его слов.
– Что-то не хочется идти домой. По правде сказать, и на улице-то редко приходится бывать. Пройдём через парк, а? – предложил Каргин после некоторого молчания.
Мне показалось странным предложение гулять по грязи после дождя в пустом парке, но я молчала, понимая, что не мне принадлежит решающий голос.