Когда она вошла в кафе и увидела, что он сидит рядом с учительшей, ее чуть не хватил удар - ей казалось, что она сейчас упадет. Ее смятение было так велико, что в первые минуты она не могла поднять на него глаза.
— Он все равно уже знает,— сказала жена учителя, словно желая избежать ненужных объяснений.
— Да, я все равно уже знаю,— сказал сын.— Но как вы вчера играли... как ты играла,— поправился он, будто, говоря ей, родной матери, «ты», хотел тем доставить ей удовольствие. Но при этом все-таки покраснел.
Софи не знала, как ей себя держать. Счастье еще, что она научилась выказывать самоуверенность в ситуациях, когда ей скорее хотелось заплакать.
— Для начала посидим-ка здесь в свое удовольствие,— бойко сказала Софи и сделала знак кельнеру.
Мальчик, Клеменс, был похож на нее, только намного выше ростом. Быть может, именно это сходство заставило Софи разглядывать его критическим оком. Она заметила густые темные волосы, но также и красные пятнышки на крыльях носа. Прыщи? Или следы от укуса насекомых? С помощью учительши разговор стал завязываться, хотя и с трудом, но удивительно было, что сын казался ей старше, чем она сама. Его спокойствие, подчеркнутая почтительность, какую он ей выказывал, чтобы не причинить боль и дать освоиться с новой ситуацией. Он держался так уверенно, в то время как она чувствовала себя менее уверенно, чем когда-либо.
Она все годы готовилась к тому, что ей придется ему что-то объяснять, придется объяснять все или, по крайней мере, присутствовать при том, как это будут делать другие. Теперь же оказалось, что объяснять ничего не надо, во всяком случае, не понадобится долгое время. Когда-нибудь, когда они уже очень хорошо узнают друг друга, она должна будет, она сможет поговорить с ним обо всем. А до тех пор ей надо смириться с тем, чтo он, с грехом пополам, принял все, как есть, не подавая виду, что встреча с ней произвела на него большое впечатление. Иди из них двоих он более искусный актер?
Жена учителя вскоре перешла к делу. Мальчик хочет получить образование. К тому же выбрал он нечто из ряда вон выходящее,— жена учителя виновато улыбнулась но потом, одумавшись, сказала, что и в этой науке, наверное, что-то есть — в науке о театре. А поскольку учитель, кроне пенсии, мало что оставил, то она, учительша, пришла к мысли, что у госпожи Зильбер они скорее всего найдут понимание и материальную поддержку. В конце концов ведь она тоже сможет немножко гордиться мальчиком,— в детстве он, правда, был сорванцом, но вот вырос — и прямо ума палата.
— Ну конечно,— сказала Софи, радуясь, что речь зашла о конкретных желаниях и потребностях. Она, конечно, зарабатывает не так много, как какая-нибудь звезда, да она отнюдь и не звезда, но когда бы ни понадобилась ее помощь — она с удовольствием ее окажет.
— Есть ли уже у мальчика жилье? — спросила она затем и невольно подумала о том времени, когда Зильбер предложил ей жить у него.— Я ведь получила в наследство квартиру, очень просторную, мы бы нисколько друг друга не стесняли.
Клеменса это предложение, казалось, застигло врасплох, но Софи прекрасно понимала его, а потому постаралась вывести из затруднения.
— Зайди-ка завтра,— она преднамеренно опустила слова «ко мне»,— и погляди квартиру. Если ты не захочешь, у тебя всегда будет возможность передумать.— И опять-таки, чтобы облегчить ему отказ: — Когда я была молоденькой девушкой, мне тоже хотелось жить одной. Но тогда дело было не только в этом...
Она заказала всем по бокалу шампанского с апельсиновым соком, потом еще по одному. После второго бокала жена учителя стала вся красная и принялась рассказывать истории из детства Клеменса, сплошь забавные пустяки, но все они неопровержимо доказывали его исключительность. Клеменсу это, по-видимому, было неприятно, а потому они вскоре распрощались, предварительно условившись о следующей встрече.
На другой день «мальчик», как она все еще называла его про себя, пришел к ней на полдник и даже принес цветы. Наверное, так ему велела учительша.
Софи налила ему кофе, положила на тарелку несколько кусков пирога, предложила и рюмку коньяку, от которой он не отказался, хотя пил явно без удовольствия, меж тем как она сама слишком много курила, да и пила больше обычного.
«Настоящий маленький ученый»,— думала она после того, как они порядочно времени беседовали о театре и выяснилось, что он хотя еще и не начал учиться, но разбирается во всем очень хорошо. Ее не покидало чувство, что она должна его во что-то посвятить. Ну хорошо, он знает, что его мать зовется Софи Зильбер, но известно ли ему, что она из рода фон Вейтерслебен? Поговорив с ним о том, о сем, она спросила, не хочет ли он что-нибудь узнать о ее жизни. Пусть они едва знакомы, но она все-таки его мать, и он вправе кое-что о ней знать.
— Да,— не сразу ответил он, видимо, хорошенько поразмыслив, какое из своих желаний может высказать вслух. Ему бы хотелось знать, не сохранились ли у нее фотографии — сцены из давнишних спектаклей, в которых она участвовала. Особенно пятидесятых годов. А если да, то нельзя ли ему будет их переснять.
— Да, конечно,— ответила Софи, испытывая сразу и облегчение, и разочарование. Сейчас она посмотрит. Все фотографии хранятся у нее в коробке из-под обуви. Когда она принесла коробку, Клеменс принялся в ней рыться, в полном восторге вытаскивая то один, то другой снимок, пока не добрался до нескольких фотографий самой ранней поры, когда Софи еще работала в труппе, директором которой был брат его приемного отца.
— У меня дома тоже есть несколько фотографий,— сказал он.— На одной даже есть ты. Наверное, это дядя прислал ее отцу. Слава богу. Это ядро моей коллекции. А правда, что вы тогда еще импровизировали?
Софи все больше изумлялась. Она-то полагала, что Клеменс интересуется серьезным театром, его историей, я втайне подумывала о том, чтобы немножко подретушировать свои ранние опыты, а уж об импровизационном периоде вообще умолчать. Чтобы немножко блеснуть перед сыном, она была готова подлакировать свою биографию,— и вот тебе на! У него заблестели глаза, когда он заговорил об исконных, об истинных задачах театра. Нет, не серьезный, высокий театр интересовал его, а боковые ветви и линии, захиревшие формы. В устах любого другого такое обозначение раннего периода ее работы в театре — «захиревшие формы» — показалось бы ей оскорбительным, но Клеменс говорил об этом с таким: энтузиазмом, что она не знала, что и думать.
И за все время ни единого вопроса, даже ни единого намека на вопрос о том, кто его отец. Его родной отец, который, возможно, присутствовал на одном из снимков, улыбался ему с фотографии,— они почти всегда улыбались, когда перед ними стоял фотограф,— а ни она, мать, ни он, сын, не узнавали его, да и не желали узнавать. В этом пункте в нем восторжествовала традиция фамилии фон Вейтерслебен.
После того, как он просмотрел все фотографии и каждую в отдельности, просмотрел по многу раз и Софи уже устала от всех объяснений и пояснений, которые он без конца от нее требовал, она предложила поводить его по квартире, показать комнаты, какие она могла бы ему предоставить, но она не настаивает — пусть он решает сам. После смерти Зильбера, бывая наездами в столице, Софи пользовалась только двумя комнатами. И вот теперь, когда они проходили по запущенным комнатам, где все оставалось таким, как при жизни Зильбера, то не только маленького ученого рядом с ней, но и ее самое охватило острое чувство нереальности. Софи сразу же попыталась его побороть, заявив, что сначала, правда, съездит в отпуск, но зато потом перевернет всю квартиру вверх дном, сделает ремонт, а весь старый хлам выкинет на чердак.
Она не успела договорить, как Клеменс уставился на нее полными ужаса глазами. Он бы ее очень просил, сказал он, ничего не делать сломя голову. Тут стоят такие красивые вещи, жалко будет их лишиться. Он с удовольствием поможет ей привести квартиру в порядок, только бы она обещала ему второпях ничего не продавать. Когда потом он принял предложение поселиться у нее, Софи заподозрила, что он делает это с единственной целью — уберечь от поспешной расправы все те старинные вещи, которые, по-видимому, так много значили для него.
Они сели, чтобы выпить на прощанье по рюмочке коньяку, и она спросила, что он думает делать в каникулы.
Один месяц, сказал Клеменс, он будет как практикант работать в отеле, а на остальное время до начала занятий в университете хочет податься в Грецию, пешком и на попутных машинах, может, еще и в Турцию, поваляться на солнышке.
Софи была рада уже тому, что он не заговорил о театрах, которые намерен там посмотреть, хотя она не сомневалась, что он не пропустит ни одной из достопримечательных руин.
Все-таки он хочет поваляться на солнышке, значит, и у него есть потребность в тепле, в ничегонеделании. _ Один? Ты собираешься в Грецию один?
— Нет — Клеменс смотрел на нее с некоторым удивлением.—Анна едет со мной. Потом мы поедем на остров, где уже много лет живет ее брат, художник. Там мы пробудем, сколько сможем.
Софи никак не предполагала, что Клеменс мог уже обзавестись подругой. Она задала ему этот вопрос, имея в виду других возможных спутников — друзей-приятелей или какую-нибудь студенческую группу. Значит, едва обретя Клеменса, она должна будет опять его с кем-то делить. На секунду в ней всколыхнулось что-то вроде ревности, пока она не осознала, какого рода чувство на нее нашло.
— Сколько же ей лет, твоей Анне? — спросила она уже смиренным тоном.
Клеменс поднял на нее глаза.
— Шестнадцать. С ней полный порядок. Через два года получит аттестат зрелости и тоже приедет сюда. Она хочет стать врачом.
— Значит, вы вместе учились в школе?
Клеменс,— он явно не понимал, почему это ее тан интересует,— отвечал как-то нехотя.
— Не вместе, а просто в одной школе. Я же сказал, ей осталось два года до окончания.
Софи не осмелилась спросить, будет ли Анна приходить к нему сюда и здесь ночевать. И она уже видела себя в совершенно новой для нее роли: как она готовит завтрак для молодой пары, которая после изнурительной ночи не торопится утром вставать. Представив себе эту картину, она не могла удержаться от улыбки.
Она спросила Клеменса, не подбросить ли им с Аннон деньжат на дорогу, и он с благодарностью согласился, но благодарил с достоинством и от избытка чувств даже намекнул, что втайне на это рассчитывал.
С тех пор она его больше не видела. Конечно, он уже в Греции. И надо сказать, что она вовсе не постоянно думает о нем, как предполагала, опасалась и надеялась
У нее есть сын, и она еще посмотрит, чем это обстоятельство для нее обернется, если он действительно переедет к ней и она узнает его поближе, возможно, совсем с другой стороны, чем он открылся ей в первый раз.
Она взялась за ум, и впереди у нее новая жизнь. Оседлая и устроенная по-иному. Только не пытаться оказывать на него давление, твердила она себе. Не отогнать его от себя тираническим желанием им завладеть. Дружелюбие, ненавязчивая забота, общие интересы, но меньшей мере общий интерес к театру, хотя и с разных точек зрения. Так что же — нечто вроде объединения по интересам? От этого холодного термина ее пробрал озноб. Она чувствовала, что за все эти годы в ней накопилось столько любви к незнакомцу, что теперь, когда лицо незнакомца стало понемногу определяться, хотя бы частица этой любви должна была найти себе выход и вылиться в какую-то форму.
Мальчик, Клеменс — это ее будущее, а ее отношение к нему — это новый образ жизни. Квартиру, в которой она ни за что не хотела жить вместе с Зильбером, она разделит теперь с Клеменсом,— да, конечно, разделит, хоть он и просил ее предоставить ему только помещение бывшей домоправительницы Зильбера. Он сможет в любое время приводить к себе друзей... Она будет приглашать к себе своих коллег. Ее обступали все более четкие представления об этой новой жизни, пока она с изумлением и смехом не обнаружила, что давно стоит на перекрестке дорог, не в силах вырваться из плена воспоминаний хотя бы настолько, чтобы механически направиться к озеру черев Арцлейте.
Она стояла, склонившись вперед, все глубже вкручивая острие зонта в землю и уставившись на нее неподвижным взором, словно прожилки камней были иероглифами, которые ей необходимо прочесть.
Возвратясь в настоящее одновременно из прошлого и из будущего, но все еще не вполне придя в себя, она взглянула на маленькие карманные часики и опять не сразу осознала, который час. Боже ты мой милостивый, скоро семь... Она прибавила шагу и так заспешила, что с потным, раскрасневшимся лицом вошла в отель, полнившийся говором, смехом и веселыми возгласами.
Казалось, вся компания дам и мужчин только-только вернулась с прогулки. Аромат тончайших духов смешивался в холле с запахом влажных шерстяных плащей и сапожного крема, которым смазывают горные ботинки.
Кое-кто еще стоял у конторки портье, чтобы получить ключ от комнаты, теребил шейный платок или расстегивал роговые пуговицы на куртке, а тем временем на верхних этажах слышались постепенно затихающие шаги.
Софи здоровалась, и с ней здоровались тоже, подхватывала на лету, да и сама отпускала острые, а порою едкие шутки, казалось вполне естественным, что на ее присутствие рассчитывают и вечером.
Судя по экипировке гостей, маршрут их прогулки вел высоко в горы, к тому же за это время, по-видимому, прошел дождь, во всяком случае, в той части гор, куда они были приглашены в гости.
Когда подошла очередь Софи и ей был вручен ключ, то, повернувшись, чтобы идти, она случайно бросила взгляд на вторую дверь, ведшую в холл из парка, со стороны озера, и заметила какую-то даму, пробиравшуюся в отель довольно осторожно, или, прямо сказать, украдкой.
По всему было видно, что она не участвовала в прогулке, тем не менее в волосах у нее застряло несколько сверкающих капель. Это была одна из восточных дам, которым, несмотря на их внешность, очень шел штирийский наряд. Софи обратила внимание, что вторая, похожая на китаянку, очевидно, ждала подругу и теперь тихо, но настойчиво ее расспрашивала. Не желая показаться любопытной или нескромной, Софи ненадолго отвела глаза, но потом все же не могла удержаться и, начав медленно подниматься по лестнице, кинула еще один беглый взгляд на обеих дам, чья восточная грация и изысканная экзотическая красота необычайно нравились ей. Она увидела, как красавица-персиянка смущенно пожала плечами и развела руками,— жест, который мог означать многое,— но тут же взялась рукой за тонкую золотую цепочку, висевшую у нее на шее, и вытащила из-за пазухи подвешенный на цепочке коралл в золотой оправе — даже издали было видно, какой это роскошный экземпляр; китаянка рассматривала его глазом знатока.