Софи двинулась к нему и снова подумала о смерти, но она больше не казалась ей наказанием.
— Я хотела только...— пробормотала она, неуверенно ступая в темноте и понемногу приближаясь к силуэту Зильбера. Но не нашлась, что сказать дальше, а потому направилась прямо к нему, пока его руки не легли ей на плечи и не удержали ее на некотором расстоянии, словно .он хотел избежать слишком близкого соприкосновения.
— Больше никогда этого не делай,— произнес он, и Софи показалось, что его седые волосы излучают свет.
Софи знала, что стоит ей сделать одно-единственное, чуть заметное движение, как он примет ее в свои объятья и прижмет к себе, о чем она давно мечтала. Но она не решилась: ее остановила смутная догадка о том, к чему это может привести.
— Ступай теперь,— мягко сказал Зильбер,— а то еще простудишься.
Софи послушно кивнула и безропотно позволила ему еще крепче взять себя за плечи и подтолкнуть к двери.
— Зажечь тебе свет на лестнице? — спросил Зильбер, когда они шли через гостиную.
Софи покачала головой.
— Спокойной ночи.— Он поцеловал ее в лоб,— Смотри не упади.
Софи хотела только поскорей добраться до своей комнаты, не разбудив мать каким-нибудь неловким движением. Это ей удалось. Когда она опять лежала в своей постели, кровь всколыхнулась в ней горячей волной, но она старалась больше об этом не думать. Как будто отныне навсегда исключала возможность довести игру до конца.
*
Время близилось к обеду, когда поток воспоминаний, внезапно захлестнувший Софи, вновь вынес ее на берег озера, где она все еще сидела, не двигаясь с места. От "полноты чувства к давно умершему Зильберу у нее слегка закружилась голова. «Боже мой,- подумала она -как же я могла так долго обо всем этом не вспоминать». И ей показалось, будто она даже помнит, как сидела однажды с Зильбером на этой скамейке.
На свежем воздухе Софи вскоре ощутила голод: Она полагала, что если сейчас же вернется в отель и приведет себя в порядок, то как раз поспеет к обеду. Под словом «поспеет» она подразумевала, что за обедом, наверное, соберется опять вся компания — те странные господа и дамы, что вчера с нею ужинали.
Когда Софи подошла к отелю, в саду сидело лишь несколько курортников из ближних пансионов, столики, накрытые для постояльцев гостиницы, были еще не заняты. Она поднялась к себе в комнату, сняла серебряное ожерелье, которое надела, только чтобы к нему привыкнуть,— оно совсем не подходило к ее платью,— и помыла руки.
Она так долго просидела на солнце, что лицо у нее порозовело и можно было вполне обойтись без румян. Софи протерла одеколоном шею и руки до плеч, то и дело поглядывая вниз, в сад, понюхала огненные лилии в вазе, ничуть не утратившие своей свежести, и так как в саду все еще было безлюдно, покрыла лаком облупившиеся ногти, помахала руками, словно крыльями, чтобы высушить лак, и, не выдержав сосанья под ложечкой, спустилась вниз, но не встретила по дороге никого из постояльцев.
Ее столик стоял в приятной полутени, на таком месте, откуда она могла без труда обозреть весь сад, но там все еще не произошло ничего такого, что могло бы привлечь ее внимание.
Когда кельнер, тот же, что подавал вчера, налил ей бульона с омлетом, она попыталась безобидным вопросом пробить броню его молчания. Сделав вид, будто не замечает накрытых столов, она спросила:
— А остальные гости, что, уехали на экскурсию? Кельнер улыбнулся.
— Эти дамы долго спят, завтрак им подают в комнату. Так что обедать они приходят гораздо позже.
Чтобы не выдать своего любопытства, Софи ничего не сказала по этому поводу, только попросила кельнера не давать ей ко второму картошки.
— Понимаете,— пустилась она в объясненья,— ешь ее, ни о чем не думаешь, а потом боишься стать на весы.
— Ваша матушка тоже во многом себе отказывала ради фигуры, она строго следила за тем, чтобы не полнеть. Но перед бульоном с омлетом и она не могла устоять, только ела его чаще всего, когда приходила сюда вместе с Зильбером,— мол, из-за него.
Зильбер. Софи невольно вернулась к мыслям о нем. Но . теперь она думала о другом Зильбере, о Зильбере тех времен, когда ее матери уже не было в живых. По его совету она продала виллу, которая все больше превращалась в обыкновенный дом, и переехала в столицу. Ему она была обязана тем, что дом удалось продать не слишком дешево. Зильбера в последние годы постиг ряд финансовых неудач, иначе он не позволил бы ей продавать виллу. А она, со своей стороны, не хотела допустить, чтобы он отдал последние деньги на ее образование. Пока Зильбер был жив, он распоряжался ее имуществом. После его смерти она быстро все растратила. Она настояла на том, чтобы снять себе комнату, хотя Зильбер предложил ей воспользоваться частью его просторной квартиры. Впоследствии она унаследовала ее всю. Это было ее единственное достояние. Теперь, когда у нее есть постоянный ангажемент, она сможет наконец поселиться в этой квартире.
Когда они переехали в столицу, в их отношениях все переменилось. Теперь не она, а Зильбер искал сближения. Но Зильбер оставался самим собой. Он хотел, чтобы она пришла к нему первая. Изо дня в день, с часу на час он ждал, пока она не изъявит желание, готовность упасть в его объятья. А она ждала, пока он просто придет и возьмет ее. Быть может, она даже ожидала от него предложения или, но крайней мере, объяснения в любви. Хотя и знала, что испугается этого. Теперь, когда ей уже ничто не мешало броситься ему на шею — ни страх перед матерью, ни угрызения совести, она почему-то больше не испытывала такого желания. И она стала держать себя с Зильбером более по-детски, нежели в детстве.
Перемена в ее чувствах к Зильберу только отчасти объяснялась внешними обстоятельствами — новым окружением в актерском училище, обществом молодых коллег. Причина крылась скорее в изменившейся ситуации. Пришло время, когда она сама должна была проявить решимость. От нее зависело, осуществит или не осуществит она мечту своих детских лет. И она хотела ее осуществить Хотела изведать объятия Зильбера. Она была уверена, что однажды, один-единственный раз бросит ему вызов И тогда чары спадут. Она будет свободна, свободна и от Зильбepa тоже, как бы сильно он ее ни любил. Считаться с ним она больше не станет. Понемногу в ее сознании угнездилась мысль о разнице в годах — более сорока лет отделяло их друг от друга.
Ах Зильбер! Она любила и все-таки не любила его. В отроческие годы он занял в ее жизни так много места, что ей казалось немыслимым не вырваться от него теперь. Пока это их единственное сближение не состоялось, все еще висело в воздухе.
Зильбер немало страдал от ее колебаний, хотя, казалось, не сомневался в том, что однажды она придет, не сомневался даже, когда, пользуясь каким-нибудь случаем, обнимал ее за плечи, а она решительно отстранялась. Он понимает, говорил он, ее стремление к самостоятельности, к толике свободы, которая подобает ее юности. И что удивительно — он тоже начал говорить о разнице в годах. Он по-прежнему опекал ее, давал советы и помогал материально, насколько это было в его силах и насколько она ему позволяла.
Он выводил ее в свет, когда это было угодно ей,— в театр или в ресторан. Теперь пришел ее черед что-то разрешать или на что-то соглашаться. И ощущение его зависимости от нее подняло Софи на такую высоту, что Зильбер даже испугался: будто из рук у него вдруг вырвалась вещь, которую он до того крепко и долго держал.
Так прошло более года. Ожидание с одной стороны и выдержка с другой все больше походили на соблюдение какого-то ритуала со строго определенными правилами, которые становились все более тягостными. Это состояние перемежалось маленькими компромиссами, например, когда они, здороваясь или прощаясь, целовали друг друга в щеки или когда Зильбер подносил к губам руку Софи, что она принимала с невозмутимостью зрелой дамы.
На квартире у Зильбера Софи появлялась все реже. Обычно они встречались в каком-нибудь кафе, оттуда шли в другое кафе или в оперу. Потом Софи позволяла Зильберу проводить ее домой, но к себе не приглашала — ни разу даже не показала ему свою комнату. Зильбер скрепя сердце принимал это как должное, как стремление оберечь то, что он с улыбкой называл ее личной жизнью. Она еще слишком юна, думал он, чтобы поступиться этой жизнью ради него.
Софи никогда толком не знала, чем занимался Зильбер, когда жил не у них, и теперь у нее тоже было самое туманное представление о том, как он добывает средства к жизни. Ей было известно только, что он коммерсант. Но, по-видимому, в последние годы дела его шли неважно, потому что он начал во многом себе отказывать, и когда бы она ни позвонила ему по телефону или ни зашла сама, он неизменно оказывался дома. Чаще всего сидел за книгой или с лупой в руках копался в своей коллекции окаменелостей, куда нередко разрешал заглядывать Софи в ее детские годы. Многие из этих камней он собрал в горах, у подножья которых жили Софи с матерью, и ей вспоминались их прогулки втроем, откуда Зилъбер возвращался с рюкзаком, полным камней. Когда она была еще маленькой, эта его страсть ее раздражала: если он считал, что в какой-нибудь груде обыкновенных камней может найтись нечто стоящее, ей приказывали терпеливо ждать, пока он всю эту груду не переберёт.
Его нынешняя готовность всякий раз, когда бы ни пришла Софи, оторваться от своих минералов и всецело посвятить себя ей, навела ее на мысль о том, какое большое место заняла она в его жизни. Зильбер старался это скрывать, но Софи все яснее чувствовала, что он живет уже только ею. И она с ужасом представила себе, как он сидит все время дома и ждет, чтобы она позвала его, чтобы она попросила его сделать то, что казалось ему теперь единственно важным. Словно бы все силы, какие еще у него оставались, он сосредоточил на ней, отказавшись от иных дел и забот. И не то чтобы в последнее время он особенно сдал, он даже не так уж и состарился. Только похудел, и глаза его мерцали тихим огнем, позволяя предполагать что скоро в них вспыхнет яркое пламя.
И все-таки он был прежним Зильбером: вставал с места, чтобы пододвинуть ей стул пли набросить на плечи жакет, и все это делал с такой естественностью, которую Софи могла оценить лишь в тех случаях, когда незадолго перед тем или вскоре после того встречалась с другими людьми, отнюдь не отличавшимися ненавязчивой заботой Зильбера.
Однажды на кухне его домоправительница сказала Софи, что он часами бродит по городу. Она определяет это по ботинкам. Зато, если кто-то хочет переговорить с ним по делу, он отказывается, каждый раз под новым предлогом. «Ума не приложу, чем это может кончится»,— говорила старая женщина, чистя овощи для обеда.
Опустив глаза, Софи поставила поднос с грязной посудой. Она непременно хотела, как в прежние времена, сама убирать со стола после завтрака, хотя Зильбер и пытался снова и снова внушить ей, что она здесь гостья.
— Должно быть, вы очень его любите,— упорно продолжала домоправительница,— раз все еще приходите навещать. Наверно, давно с ним знакомы?
— С детских лет,— ответила Софи, сделав ударение на слове «детских». Она поняла, к чему клонит старуха, по всей видимости знавшая о Зильбере многое, хотя трудно было поверить, чтобы он ей что-нибудь рассказывал о себе.
Потом потянулись недели, когда она перед каждой их встречей решала: сегодня. Она рисовала се,бе, как тихо, сзади, подойдет к нему, обнимет, а он схватит ее за руки, повернет и притянет к себе, и она спрячет голову у него на груди. И произойдет все то, чего она так жаждала девочкой, но в то же время и нечто большее. Она узнает наконец, кто такой Зильбер на самом деле, познает его раз и навсегда.
Но подобно тому, как Софи в то времена, когда он избавил ее от всякой ответственности за себя, при всем своем вызывающем поведении, отступала перед последним шагом, сознавая, что на этом для нее все кончится, так и Зильберу неизменно удавалось оттянуть последний решающий миг, ибо и он, по-видимому, знал, что после этого у него не останется уже ничего, кроме воспоминаний, и он окончательно потеряет ту, кого так долго и верно любил и, быть может, продолжал любить в лице Софи,— ее мать.
Когда это действительно произошло, оказалось: для того чтобы сломать ритуал ожидания и выдержки и навсегда его отменить, одного непредвиденного случая было мало. Преднамеренного тут тоже ничего не было — и Зильбер и Софи могли придумать что-нибудь похитрее, нежели потерянный ключ от комнаты.
Они были на концерте старинной музыки, а потом еще зашли в ресторан, легко поужинали и выпили красного вина. Зильбер, как обычно, провожал ее домой пешком, идти было недалеко, и Софи тоже, как всегда, взяла его под руку. Красное вино приятно взбудоражила ее, и она с восторгом рассуждала о только что слышанной музыке.
Ключ от своей комнаты она, должно быть, выронида в гардеробе, но идти его искать было уже поздно. Веселая, в приподнятом настроении, она приняла предложение Зильбера переночевать у него в одной из свободных комнат.
И вот когда они уже вошли в его квартиру, произошел второй непредвиденный случай. Помогая ей в передней снять пальто, Зильбер споткнулся о зонтик, выскользнувший из подставки и, падая, потянул за собой Софи, но она удержалась за висевшее на вешалке пальто, и дело кончилось тем, что Зильбер оказался перед ней на коленях,— он держал ее за руку, а она пыталась вытянуть свою руку и заодно поднять его с колен, что ей удалось. Однако Зильбер, словно бы извиняясь за свое падение, схватил ее за плечи, точно так же, как в ту ночь, когда она прокралась к нему в спальню. Во власти воспоминаний, Софи обвила руками его шею и прижалась лицом ж груди.
Софи услыхала, что он произносит ее имя. Оно прозвучало, как подавленный крик, не победный, а скорее боязливый и полный такой мольбы, что Софи испытала прилив торжества, и сила этого торжества потрясла ее самое.
Тогда Зильбер взял ее на руки и в темноте через все комнаты пронес к себе в спальню, где положил на кровать так бережно, что ей показалось, будто он никогда не посмеет к ней прикоснуться.
Раздеться ей пришлось самой, в комнате, освещенной лишь отблеском уличных фонарей, и пока она снимала с себя белье, он, словно слепой, ощупывал обнажавшиеся части ее тела, будто от прикосновения к ее наготе она открывалась ему совсем другой.
И вот она опять любила его, хотя представляла себе все совсем иначе, любила с той же силой желания, с какой домогалась его ребенком, любила так горячо, что ради этой любви снова стала играть в соблазнительницу, начала сама его раздевать, словно ей не терпелось поскорее «лечь всем телом» и накрыть его собой. Она обвилась вокруг него как будто без этого их соприкосновение было бы неполным как будто ей непременно надо было испробовать все возможности соединения, и не Зильбер целовал ее, а она целовала его сама. Все томление ее юных лет сказалось в той решимости, с какою она побуждала его слиться с нею и не отпускать. Он победил ее, вновь превратив в ту девочку, которая любила и желала его, и она хотела отомстить ему за эту победу.
Услыхав его короткое, хриплое дыхание, она вдруг почувствовала, что победила тоже,— страсть, свободная от всякого стыда, не отягченная ответственностью, овладела ею, и она впилась в тело Зильбера ногтями, зубами, чтобы заставить его кричать, как кричала сама. А потом, сморенная усталостью, которой уступила с тем же бесстыдством, что и страсти, заснула, даже ни разу его не поцеловав.
Когда она проснулась, было уже светло,— не вполне, но достаточно, чтобы она могла рассмотреть комнату и ее убранство. Она все еще чувствовала себя усталой и хотела заснуть опять, как вдруг заметила, что Зильбера с ней рядом нет. Она предположила, что ему не спалось и он вышел. Софи приподнялась, подумывая, не пойти ли ей на кухню за стаканом воды, и в этот миг увидела его. Он лежал, скрючившись, как эмбрион, на звериной шкуре возле кровати. И хотя Софи не видела его глаз, она поняла, что он мертв.