Сперва надо ее поймать. Каждое утро рыбаки в зюйдвестках и высоких сапогах уходят в море на лодках с компасами и якорями; они плывут в штиль и непогоду к рыбным садкам на канале возле музея Торвальдсена и ловят камбалу сеткой, прикрепленной к концу шеста. На долю рыбака выпадает больше бед, чем радости, радости, радости… (Смех!) Ну ладно, я вижу, вы тут все шибко умные, вы знаете, что рыбак ловит рыбу в открытом море, что в садке ее держат, чтобы она была живая до того, как ее начнут готовить нам обед. А сейчас вы услышите, как камбала появилась в море.
Вначале камбалы ничем не отличались от других рыб, плавали на брюхе, и было у них по два глаза.
Но вот однажды тихой ночью в море окунулась луна, и там, где ее отражение качалось на волнах, появились плоские золотые рыбки одна за другой, и все они были принцессы, дети луны. Найти подобных себе они не могли и потому породнились с семейством камбалы, чем это семейство ужасно гордилось, хотя у них народились плоские дети. От них и пошли в море камбалы; они происходят из знатного рода и смотрят на своего божественного предка, поэтому глаз у каждой камбалы обращен к небу.
Камбалы появились давно, на заре времен, далеко отсюда, в Атлантическом океане, но постепенно, мало-помалу, они приплыли в Данию, и тут по большей части и живут, потому что дно у нас очень плоское.
— Тому, кто сам плоский, — говорит камбала, — удобно жить на плоском месте. Не плавать же, в самом деле, каждый день через Гибралтар. Там-то рыбам приходится держаться перпендикулярно дну, ведь надо же сохранять равновесие.
Нынче камбалы, разумеется, не золотые, однако видно, что в жилах у них течет божественная кровь; они усыпаны веснушками, можно подумать, будто это следы заржавленных трехдюймовых гвоздей, но это родимые пятна; а у некоторых на коже золотистые брызги — знак того, что они сродни полной луне.
Рот у камбалы искривлен в презрительную гримасу — это означает, что она из рода знатных рыб. Гримаса говорит о том, что она слишком хороша для этого мира, однако в аппетите у нее недостатка нет! Аппетит у нее не хуже чем у акулы; только вот беда — верхняя челюсть у камбалы устроена так, что ей приходится переворачиваться во время еды, но она с этим прекрасно справляется.
Неплохая идея смотреть с презрительной гримасой на всю пищу, чтобы другие рыбы не стали ее есть, боясь проявить дурной вкус, тогда вся эта еда достанется тебе самой. Такова сегодня камбала, вполне возможно, что благородные замашки у нее от луны, а аппетит от речной камбалы.
Однако слушайте, что я хочу рассказать вам. Камбала не может забыть свое происхождение. Она лежит на дне, но глаз ее устремлен вверх, она находится в своей стихии, ведь она дышит жабрами, но ее настоящий дом наверху, она в этом не сомневается. Древняя традиция этого рода, ее удел — лелеять неясную мечту о луне. Камбала живет в своей стихии, но неизменно проявляет тягу к возвышенному, это чувство естественно для нее, как голод; и каждая камбала знает с детства: если хочешь однажды осуществить свою мечту, выполнить свое назначение — подняться до луны, нужно есть.
Однажды, вовсе не так уж давно, жила-была молодая камбала, которую ужасно мучила тоска. Она принадлежала к старинной знатной семье, о чем свидетельствовало множество пятнышек у нее на коже, делавшее ее почти золотой. Ее родичи были выходцами из Северного моря и эмигрировали в Ниссумфьорд, где они вместе с сотнями других своих сверстников величиной не более монетки в пять эре сновали по песчаному дну в поисках пищи.
Надо вам сказать, что в Ниссумфьорде нет почти ничего, кроме песка, и молодь камбалы растет там ужасно медленно, ее мальки до того тощие, ну просто призрачные. Молодой камбале, поверьте, приходилось там несладко. Лежа на дне, испытываешь голод и тоску, а это, собственно говоря, одно и то же, и маленькая камбала в это время ужасно тосковала о луне.
Она была мечтательницей и поспевала всегда раньше всех, когда какой-нибудь червячок поднимал голову с песка и целая стая мальков падала на дно, как осенняя листва; нашей юной камбале больше всех хотелось попасть на луну, поэтому она плыла быстрее всех и хватала червяка. Она выросла самой сильной, и когда рыбак тянул невод по фьорду, менее удачливые рыбки были еще малы и проскальзывали сквозь ячейки, а наша молодая камбала попалась!
Вот награда мечтателю!
За свои успехи она получила знак отличия — контрольную отметину на плавнике, по которой можно было определить, когда ее поймали. Потом ее с честью отпустили подальше от берега, в устье Лимфьорда, где дно устилает прекрасный ил — настоящий рай с червяками и ракушками, так что маленькая камбала было подумала, уж не на луне ли она очутилась. Но это продолжалось недолго, вскоре голод снова дал себя знать, нет, это не настоящий дом для нее. Искривив рот, набитый илом, камбала сказала:
— Поднимайся выше, избранница.
Разумеется, камбала все время полагала, что она сама хозяйка своей судьбы, то, что мы называем этическим моментом истории. Невероятно, но Дания ухитряется разводить камбалу так, будто засеивает и возделывает поля; отловленные и помеченные маленькие камбалы выпускаются на новые места в Лимфьорде, чтобы они здесь подкормились, а когда они вырастают и набирают вес, «урожай» снимают. Можно сказать, таково провидение по отношению к камбале, оно послано ей свыше. Все, что требуется от нее, покуда она обитает на дне, для чего она как бы и создана, это давать волю своему здоровому аппетиту. И это высокое чувство — желание послужить всеобщему благу — возникает мгновенно; чем эгоистичнее и жаднее камбала, тем полезнее она для общественного хозяйства, только она этого не ведает. Кто это там смеется?
Наша камбала, к стыду своему, не думала об обществе, она жертвовала собой ради себя же, она была коллекционером, ее интересовали червяки и прочие лакомства, и, вовсе не задумываясь об интересах общественных, она собирала частную коллекцию для своего желудка. Что другие тоже хотят есть, она знала, но это ее не волновало.
Итак, она отъелась и выросла. Мечтать она тоже не переставала. На следующий год, когда рыбак закинул невод на откормочной мели, она попалась первой, другие рыбки выскользнули из ячеек сети, которая была намного реже, чем та в Ниссумфьорде, но она выскользнуть не смогла.
— Никак мне в сеть попался золотой самородок, — сказал рыбак. А камбала улыбнулась и сильно ударила хвостом.
— Какой вежливый и остроумный человек, этот рыбак, — воскликнула она.
Теперь камбалу повысили в ранге, перевели в «пруд» — на большое рыболовное судно в Фредериксхавне, одно из тех, что с коричневыми парусами и намалеванными номерами стоят в канале возле биржи; здесь она плавала вместе с другими удостоенными этой чести и смотрела сквозь дырки в дне судна на зеленую глубь воды.
— Интересно, но… разве нам здесь не будут давать никакой еды?
Камбала совершила путешествие через Каттегат в Копенгаген, за все время она не съела ни крошки и обессилела; за прежние заслуги ее поместили в садок у Гаммельстранна. Ночью со дна, переваливаясь с боку на бок, поднялся подкаменщик и заглянул через щель в садок к камбалам; скорчив противную гримасу и пошевелив длинными колючками на морде, он принялся молоть вздор:
— Попались! Завтра узнаете, что камбала рыба отменная. — Но молодая рыбка его не испугалась. Ясное дело, для того ее и поместили в садок, куда постоянно поступает масса свежей воды и где нечего бояться таких вот морских чертей, как этот, которого никогда такой почести не удостоят. И камбала возвела глаза к крышке садка.
На следующее утро пришел рыбак с сачком и выловил из садка дюжины две рыб. Одна из них была необычно светлая, почти золотая и к тому же жирная, любо посмотреть.
— Можно подумать, будто я луну поймал сачком, — сказал рыбак. И камбала от удовольствия сильно ударила хвостом.
«Только не держите меня слишком долго на воздухе, не держите меня слишком долго на воздухе!» — подумала она.
Теперь ей непрерывно оказывали знаки внимания: вначале привезли на берег — правду сказать, эти минуты были неприятными, но ведь ради карьеры можно и потерпеть, — потом пустили в бочку с водой, стоявшую на ручной тележке, повезли в город и теперь уж хвала камбале звенела вовсю:
— Отменная камбала! — распевал этот превосходный человек, толкая тележку, это было настоящее триумфальное шествие.
— Отменная камбала! — продолжал распевать он.
Звуки его голоса ударялись о стены высоких домов, стоявших рядами, и эхо повторяло их. Камбале было даже как-то неловко, хотя эти слова были совершенно справедливы. Она сделала попытку стыдливо спрятаться в бочке за другими рыбками, которых этот человек не имел в виду. Но когда тебе оказывают протекцию, ты всегда оказываешься впереди других, ну просто до неприличия; и ее продали первой!
Да, и так она попала в кухню, и нам подали ее на обед. Стало быть, она ела столь жадно сначала в Ниссумфьорде, потом в устье Лимфьорда, боролась за каждый кусок и набивала себе брюхо лишь для того, чтобы другие могли почувствовать вкус этой еды, значит, это и был венец ее судьбы, на который взирал ее обращенный к небу глаз.
Она была вкусна, эта прекрасная рыба с рисом и карри, слегка подрумяненная в масле. В голове у нее, как вам известно, есть такие кривые косточки, и мы сделали из них ну прямо-таки живого аиста с клювом и длинными ногами-ходулями и воткнули его в ломоть хлеба.
Эта была одна из привилегий, которые получила камбала — она стала птицей, только теперь она об этом не знала.
— А что было после? — спросили дети.
— На этом сказка кончается.
— Расскажи нам лучше опять про Исебиль, это гораздо интереснее… или какую-нибудь сказку Андерсена.
И тут я принялся щипать их.
И снова дождь. Зарядил с раннего утра и льет без зазрения совести. Вечер занавешивает день, которого не было. Мы ложимся спать, так и не получив возможности увидеть солнце, исполненные тоскливого ожидания, мы терпеливо перемещаемся в новые сутки. Утром тускло проглядывало солнце — передышка между ливнями, — и нам так хочется надеяться, мы уподобляемся больному, который тут же улыбается, если ему на секунду полегчает между приступами боли; но днем тучи наплывают снова, так и должно быть, нечего нас баловать хорошей погодой, опусти голову, промокшая собака, заползай в свою конуру, говорю я тебе, и смотри на небо, ведь оно так милостиво, только и знает что одаряет и одаряет нас от своих неисчерпаемых щедрот.
Если ты родился в деревне, но живешь в городе и ходишь в галошах под надежной защитой зонтика, в душе у тебя все равно будет свербить, потому что ты знаешь, каково сейчас крестьянину, когда ему дана возможность упражняться в бессилии, покуда дождь смывает все обещания лета на хорошую осень. Когда видишь, как дождь снова смешал с глиной тысячи вытащенных с пашни камней, размыл сотни возов торфа — чтобы люди за многие недели труда заработали лишь ломоту в пояснице, — как доброе ржаное поле полегло, словно волоски на шкуре утонувшей кошки, и превратилось в кучи гнили, видишь колосящиеся зеленые ростки, которые уже сметены в стоги и на которые все льет и льет дождь, то понимаешь, какое это бедствие и как легко в эту пору честному человеку впасть в недоумение и поддаться сомнению. Начинаешь испытывать раздражение. Возникает желание протестовать. В конце концов сникаешь, ведь кого за это станешь хватать и хлестать? Ты ожесточаешься и расслабляешься, забиваешься в угол, а если хочешь при этом оправдать себя, улыбаешься бессмысленно и как-то утробно. Все вокруг буднично и уныло, ведь тут имеешь дело не с внушительной силой природы, не с извержением непогоды, с неба непрерывно капает, это наводит уныние, время пропадает зря. Пусть бы весь дождь выплеснулся разом, так, чтобы мы согнулись под ним, как в тропиках, где тучи выливают воду на землю и исчезают; здесь же эта влага мучит тебя, как безрадостный плач, облака отдают ее скудно, как упрямые коровы молоко, но боже, до чего же долго длится эта дойка, кажется, до конца эти тучи никак не выдоятся.
Однажды Нью-Йорк три дня был окутан оранжевым туманом, он ложился на сапоги бронзовой пылью; глянешь на часы, а они блестят на солнце, словно медное эре… в чем же дело, горит остров Мартиника или дыра в земле образовалась, может, мы сгорим? Это горели десятки километров леса в восточной части Штатов. Но это редкий случай, в нашем отечестве считается климатической катастрофой, когда ветер срывает белье с веревки семнадцать раз в день или когда крестьянин видит, как его вымокший хлеб медленно гниет. Торнадо швыряет в воздух дома в Техасе, Миссисипи смывает множество людей с лица земли — мы трубим об этом в газетах, мы плачем, волосы у нас на голове встают дыбом, но мы живем. Мы в нашей яме однообразия не принимаем подобные вещи в расчет, мы надеемся, что в Дании, где природа не столь бурная и коварная, нас не может постигнуть катастрофа, нас не ждут сюрпризы в виде пожара, шторма и всеобщей гибели.
Что за скверный у нас климат, угораздило нас расположиться на этой проклятой параллели, что ни год, то неудача не в том, так в другом, не правда ли? Вся эта окружающая нас масса воды, с поэтической точки зрения весьма привлекательная, — ревущее Северное море, соленое Балтийское, Зунд и Бельты то и дело насылают на нас рыхлые облака, непрерывно поливающие Данию, особенно рьяно, когда хлеба созрели и ждут, чтобы их убрали под крышу. Что тут можно возразить? Нет, либо мы останемся послушными и забитыми глотающими воздух разинями, либо в конце концов поднимемся на дыбы. Мы не говорим тебе спасибо за условия нашей жизни, Jupiter Pluvius! [Юпитер Дожденосный! (лат.)]
Знакомо ли тебе ощущение, когда дождь начинает капать? О, он хочет лишь слегка разбавить вчерашний дождик, уронить несколько капель, слегка побрызгать, но он может сыпать и посильнее, начинает стряхивать на нас побольше водицы, медленно, лениво, потом припускает еще, и вот льет настоящий ливень, на небе ни просвета, и никаких надежд больше не остается…
Крестьянин возвращается домой, в грохочущей пустой телеге подпрыгивают бревна, со снопов свешиваются мокрые колосья — хлеб, который никогда не испекут. Разве это не его земля, не его высокие снопы зерна клонятся под монотонным ливнем? Да, его, но могучая сила отлучила его от нее, отняла плод его честного и тяжелого труда; долго топтал он эту землю в деревянных башмаках во время пахоты и жатвы; его пашни и жнивье, на которых в солнечную погоду мелькали жилетки и белые рукава, сейчас безлюдны, обречены на одиночество. Непогода, чей-то нелепый каприз наложил лапу на урожай, не спрашивая позволения. Ну что ж, мы не веселимся и не бранимся, мы идем домой, сидим праздно, усадив к себе на колени маленькую дочурку, и глядим на дождь, на небо, набрякшее от дождя; проходят часы, проходит день — небо затянуто тучами. Наши сыновья не станут крестьянами, пусть себе в самом деле едут в город и выучатся на пастора… Дождь, дождь и снова дождь!
В этом году все так оно и будет. Хлеба полегли по всей стране. Но нам ни к чему было бы снимать добрый урожай. Ничего хорошего не было бы в том, если бы мы наполнили хлебом закрома и выпили на осенней ярмарке немного кофе с коньяком по случаю неплохого заработка; наша покорность вполне могла бы заслужить щелчок по лбу, который мы никак не сможем перенести. Опусти голову!
Мы живем так далеко на севере, где людям вовсе не предназначалось жить, и наша жизнь зависит от того, что нам удастся получить от этой холодной земли. Она нам ничего не должна, мы сами идем на риск, сеем в нее зерно и ждем. У крестьянина, живущего вблизи экватора, главная забота — не давать лесу и кустарникам заглушить его землю, мы же должны выращивать свои деревья, лелеять их, словно больных ягнят, и благодарить судьбу, если они приживутся. Датский крестьянин это хорошо знает, он терпеливее жука, который карабкается по стене, падает вниз и снова ползет вверх, и так бесконечное число раз. Датский крестьянин испокон веков нацелен на то, что возможно и что должно быть, его воображение не порхает, он упорен, душевно закален, он солдат пашни. Множество нелегких задач решает он спокойно и рассудительно, он несет на себе груз опыта своих предков! Его философия — пассивное предчувствие того, что изо всего этого выйдет.
Мы знаем, что и в этом году наш крестьянин встретит невзгоды с инстинктивным самообладанием. Лишь простые натуры могут жаловаться, только слишком откровенные и доверчивые люди, как старый Эрик Повельсен, могут протестовать. Эрик Повельсен взял в каждую руку по маленькому снопу ячменя из своего неудавшегося урожая и потряс ими, обращаясь к небу:
— И это все, что ты хочешь дать мне? — сказал он.
Он верил в уговор господа с Ноем.