Дверь открылась, и из нее выглянула Хлоя.
— Ты чего здесь застрял? Держи!
Не ожидая ответа, она протянула ему один из парных амулетов, встала на цыпочки и надела амулет ему на шею. Ей что-то показалось странным: раньше она могла пригладить его лохматые волосы, просто подняв руку.
— Хочу проверить, как они работают и не обманул ли нас этот хитрый лавочник. Я буду в доме, а ты стой здесь. Если амулет засияет, то возьми его в руку и подумай обо мне. Ты понял?
Балда кивнул. Она убежала в дом, оставив его наедине со звездами, с темнотой и с приглушенным забором уличным шумом. Через некоторое время амулет засиял алым цветом. «Что означает этот свет?» — подумал Балда. Он поднял амулет за шнурок и разглядывал его не слишком уж яркое сияние. «Передает ли амулет какие-то чувства того, кто держит другую половинку? Вряд ли это можно узнать, если он просто загорается только одним цветом. Ведь можно было бы сделать разные цвета для разных чувств: грусть от разлуки, любовь, дружба, сомнение, боль, страх и даже злость и отчаяние. Можно было бы сделать яркость цвета в зависимости от силы чувств и заставить свет пульсировать в такт ударам сердца. И вообще, амулет сияет потому, что владелец парного амулета действительно подумал о тебе или потому что он просто взял амулет в руки и согрел его своим теплом? Как это вообще можно проверить? Как это…» Он замер в недоумении. Откуда в его голове появилось столько вопросов? Таких простых и ясных, и возникающих так естественно, будто он ребенок, который впервые видит мир и хочет все знать. Может быть, недавно что-то случилось, а он успел это забыть? Ведь раньше он все забывал. Откуда же тогда он помнит, что раньше забывал? Нет, что-то точно произошло.
Хлоя не выходила, и Балда зажал амулет в ладони. Он отогнал все мысли о Хлое, ему нужно было знать, как работает этот дешевый магический предмет. Дверь открылась. Хлоя держала перед собой светящуюся вторую половинку.
— Работает. Что-то долго не светился. Может быть, ты обо мне плохо думал? — она улыбнулась своей игривой улыбкой. Балда покачал головой. Его вдруг снова посетил страх разоблачения, только он не мог вспомнить, в чем его могут разоблачить. Он ссутулился, уставился в пустоту и приоткрыл рот, — кажется, так он выглядел раньше. Во всяком случает такой смутный образ витал в его памяти. Он разглядел на затененном лице потускневший взгляд Хлои, значит, его уловка сработала. Она была прекрасна в этом светлом дверном проеме, ее фигура очерчивалась смешанным светом камина и магических домашних ламп. Она была идеальной приспособленкой и умудрялась выживать там, куда ни одна нормальная женщина даже не сунется, но ее невыносимо тянуло куда угодно, лишь бы подальше от любой нормальности, и всюду она приносила себя настоящую и как могла меняла окружающий мир под себя, разбавляла его собой. И сейчас она сопереживала Балде, его необъяснимой и неизлечимой болезни, всей его сложной жизни. И сейчас он мог это понять. И он мог бы сказать, что появилось лекарство, ему только нужно вспомнить, какое оно и где оно и как его принимать.
Он ничего не сказал, и они вошли в дом. В большой гостиной могло разместиться на ночлег с десяток гостей. Вдоль стен располагались тахты и топчаны: кто пришел раньше, тот мог выбрать место помягче или по вкусу. В дальнем затемненном углу на твердом топчане ровно на спине уже спал Роджер. Под головой у него был капюшон от его же куртки, руки были удобно сложены на животе. Балда увидел его и вспомнил, что Роджер что-то обронил на улице, и он должен ему это вернуть. Он подошел к нему и достал из кармана косынку.
— Роджер, ты обронил свой платок, — Балда протянул руку, но Роджер даже не шелохнулся. Балда хотел повторить свои слова, но понял, что Роджер спит или делает вид, что спит. Можно толкнуть его и проверить. Откуда такие мысли? Спит он или притворяется — какая разница? Балда потянул руку с платком к Роджеру, и взгляд переключился на платок. Что-то знакомое, где-то он уже видел его раньше, как будто совсем недавно. Он повернулся, чтобы собственная тень не мешала разглядеть эту странную вещь. Обычный платок, сложенный по диагонали полоской, с краями, завязанными в узел, с двумя надорванными торчащими уголками. Кажется, что его никогда не развязывали, а просто снимали и надевали прямо так.
Балда отошел на середину комнаты поближе к свету. Хлоя, без лишних церемоний и расшаркиваний, не сказав «спокойной ночи», переключилась в режим отдыха: нашла себе мягкую тахту или кушетку, погасила магические ночники и завернулась в одеяло из шкуры. В комнате не было холодно, и она закуталась скорее по старой привычке ночевать под открытым небом. Хозяева и проводник спали где-то на втором этаже и в гостиной бодрыми оставались лишь Балда и огонь в камине.
Балда присел возле огня, чтобы не включать свет и не мешать Хлое и Роджеру. Он держал платок в ладони, подхватив его за внутреннюю часть, и пытался разглядеть почти стертый рисунок из пересекающихся линий. Кажется, когда-то они были разных цветов. Он ощутил покалывания в ладони, будто тысячи муравьиных ножек промаршировали по грубой коже руки. Он все еще пытался уловить связь, которая так недавно казалось совсем очевидной и от которой остались только набегающие волнами вопросы. Почему платок начал покалывать ладонь? Может, это от близости к огню? Он поднес руку ближе к камину, отшагнул от него — покалывания не изменились и не исчезли. Платок выцвел от солнца и от пота или он стерся, потому что пролежал много лет в пыли и по нему прошлись миллионы ног? Если развязать узел и развернуть платок, тогда можно будет увидеть рисунок, который должен сохраниться в целости! Он попробовал развязать узел, но никакой возможности сделать это более-менее аккуратно не получалось. Развернуть платок, не развязывая узла, не получалось: ткань слиплась так, что края не разнять. Тогда и развязанный узел не сильно поможет. Значит, остается либо подойти и положить его рядом с Роджером, чтобы он забрал его, когда проснется, либо применить платок по прямому назначению: надеть на голову как повязку. Но покалывания в ладони не сильно подталкивали к этому действию.
Балда приметил себе кушетку, подошел к ней и сел. Покалывания исчезли — значит, все-таки близость огня. Он взял платок узлом к себе и надел на лоб. Такого восторженного эффекта, как в первый раз, не произошло, но он тут же вспомнил этот первый раз и все события этой ночи. Но все равно это было необычно. Ощущение легкости мышления и возможность вспомнить недавние события тронули за живое. Это был какой-то новый, невиданный ранее вид удовольствия: помнить, думать, мыслить, задавать вопросы, пусть даже многие из них будут глупыми и безответными. Чувство радости от знаний, которые всегда были с ним, доступ к которым был всегда тернистым и мучительным, а часто и просто невозможным, — это чувство вызвало непроизвольное выделение слез на расслабленном и счастливом лице. Цунами не случилось, лавина не сошла, что-то оберегало разум от этих внезапных и опасных стихий памяти. Лишь усталость прошлась по всему телу и легкая боль, словно от дурмана, охватила голову. Балда закрыл глаза, подтянул платок повыше и накинул на голову капюшон куртки, чтобы закрыть платок от посторонних глаз, лег на бок и крепко заснул.
Роджер не спал — слишком невероятная находка оказалась в его руках. Он лежал в медитативном состоянии и на этот раз не мог оставить свои мысли снаружи. Обычная сложенная полосой косынка, которой жницы часто подвязывают волосы во время жатвы, по всем признакам может оказаться тем уникальным артефактом, о котором он знал только понаслышке. И все доказательства подлинности, которые у него есть, — это пугающая выразительность глаз юноши в тот самый миг. Любой нормальный человек на помойке увидит больше полезных вещей, чем они видели в сундуке старика Хамана, но глупые и смешные рассказы про собак, смутная догадка и странное желание попробовать проверить — и вот оно, еще неподтвержденное чудо. Даже при всем при том, что эта вещь не должна была оказать на Балду никакого эффекта: ее создавали не для людей. Это давнее маниакальное желание проверить наконец-то осуществилось. И эта мысль, что Балда со своей уникальной болезнью не совсем простой человек, кажется, оказалась верной. Даже сейчас небольшая перепроверка говорит о том же: он поднял платок, он взял его и он его надел, сам, в этом не может быть сомнений.
Роджер улыбался. Самое смешное было в том, что он нашел этот артефакт в городе Соларуса, в его магической лавке, прямо у него под носом. Роджер точно знал, кто такой Соларус, слишком уж тот был необычен: скромный управитель среди неблагонадежных людей, загадочный правитель среди остальных правителей. Все его считали просто эксцентричным выскочкой, но он слишком долго правит городом, слишком примитивно меняет себя старого на себя же молодого. С завидной периодичностью где-то раз в тридцать лет приемники сменяют один одного. Какая пунктуальность! Роджер видел его совсем недавно, давно и очень давно, и сомнений в том, что это один и тот же человек, у него не было. Соларус не знал, кто такой Роджер, не так часто они встречались, — при встречах глаза Соларуса смотрели на толпу, а глаза Роджера смотрели из толпы. Не так много Роджер давал поводов для подозрений. Даже Хаман не догадывался о тайне Соларуса. Хаман был уже довольно стар для человека, но, как маг, он не сумел воспользоваться своей магией. Хотя именно своей магией он бы ничего не смог сделать. Многие странные находки по ту сторону холмов проходили через руки Хамана и Соларуса, многие из них они пытались опознать и осмыслить, но все они так и остались для них грудой тряпок.
Почему Соларус не забрал это барахло себе, ведь был велик риск, что найдется тот, кто поймет предназначение предметов? Не верил в сказки? Отдал все Хаману для экспериментов? Или так хорошо работает пелена обмана, наложенная на сами вещи, пелена, уверяющая каждого, что перед ним обычная тряпка, негодный мусор? Никаких признаков магии — вот где истинная магия! Но к этой проблеме добавлялась еще одна. Ты никогда не сможешь найти на столе ложку, если ты не знаешь, что такое ложка. Два глупца никогда бы не смогли найти магический артефакт просто потому, что понятия не имели, что они ищут. Они просто искали что-то магическое и уже давным-давно поняли, что уникальные вещи по ту сторону холмов не лежат по полочкам, на них не висят ярлычки с надписью, поясняющей, что это за вещь и какой у нее эффект. Скорее всего, Соларус уже давно разочаровался и в молодом и наивном по его меркам Хамане, и в попытках найти хотя бы записи о том, какие создавались артефакты тогда, еще до великой магической битвы.
Соларус, как и многие маги, не был врожденным магом, но очень хотел им стать. По современным меркам он был гораздо выше уровня Хамана, несмотря на то, что последнему повезло родиться с магической искрой. Разница была лишь в том, что Соларусу пришлось возвышаться в магическом искусстве путем долгого обучения, и у него оказалось намного больше времени. Они были почти как Кристоф и Хлоя: один был одарен с рождения, и все ему давалось легче, другая вынуждена была приобретать магию и обучаться ей пользоваться. Один с рождения бегал в своей собственной магической шкуре, а другому приходилось носить то, что получилось приобрести или добыть тем или иным способом. И теперь Соларус, познавший секреты долголетия еще во времена обучения, просто прозябал свою, как ему казалось, совсем еще молодую жизнь и развлекался как мог с тем, что ему было доступно в этом уже не таком прекрасном, как раньше, мире. А вот Хаман уже доживал свой долгий, в пару столетий век, и все его радости были связаны с накоплением богатств и с жаждой когда-нибудь раскрыть тайну какого-нибудь древнего магического артефакта. Бедный старик, лучше ему не знать, что он сегодня упустил.
Хлоя спала как младенец: она свернулась клубком под теплой шкурой, и ей снилась Анна, предвкушение встречи, момент дарения амулета, общение, радость, смех, объятия, долгие беседы и, возможно, что-то, что она еще даже не могла представить в своих снах. Уголки ее губ говорили о счастливом сне ребенка, и тонкая струйка слюны от сладостных видений стекала на ее плечо.
А Балда спал далеко не самым спокойным сном. Впервые за всю свою жизнь его видения вышли за границы ближайшего прошлого, впервые он смог увидеть того далекого себя и даже не сразу понял, почему люди вокруг намного больше него, наклоняются к нему и говорят с ним странными голосами, и обращаются с ним странными словами. Но это непонимание исчезло, как только перед ним возникла красивая высокая женщина и подняла его на руки: она была прекрасна своей цветущей красотой, счастливыми глазами и поднятыми от радости скулами. Она любила его так, как никто никогда его не любил. Это была ее мама.
Он не видел ее с тех самых пор, как она умерла, он не мог вспомнить ее с тех самых пор, как ее не стало. И сейчас все остальные воспоминания казались бессмысленными и ненужными, потому что перед его глазами было лицо той единственной женщины, которая действительно его любила, и любила больше всего на свете, даже больше, чем свою собственную жизнь. И если бы кто-то подошел сейчас к нему спящему, то увидел бы обжигающие щеки слезы, катящиеся по переносице и щеке. Но никто не подошел, и никто не увидел. И слезы вскоре высохли, потому что мама превратилась в красивую белую птицу и улетела в небо. А Балда двинулся дальше, точнее, мир вокруг него двинулся дальше. Люди стали уменьшаться, и от этого становились только хуже: они перестали говорить мягкими голосами и перестали говорить теплые добрые слова. Во сне были дети, которые смеялись, но играли с ним, были те, кто хотел обидеть, были те, кто сочувственно качал головой. Там были странные дяди и тети с неприятными запахами, они рассматривали его, изучали, давали ему выпить что-то невкусное, применяли магию, которая светилась и искрила, а потом пожимали плечами. Иногда появлялся мужчина с добрым и теплым лицом, но черты его лица были слишком расплывчатыми, скорее всего, это был его отец. Он часто появлялся рядом с мамой, которая уже снова была мамой, а не птицей. Они играли все вместе, они смеялись вместе с ним, они вместе купались и кидали друг другу мяч, возились с игрушками, эти двое взрослых людей любили его одной большой любовью. А потом мама плакала, и отец обнимал ее крепко-крепко и целовал ее и успокаивал. Но она не успокаивалась, она умоляла его все исправить, все изменить, она выгоняла его из дома, чтобы он ушел хоть на край света, но отыскал то, что спасет их ребенка. И вскоре образ отца исчез, осталась только беспокойная белая птица, которая металась в четырех стенах, но продолжала любить и верить. «Где наш папа?» — внезапно спрашивал маленький Балда, и она радостно удивлялась, что он смог его вспомнить. «Папа ушел за лекарством, папа скоро вернется с лекарем, который поможет тебе, и ты вырастешь и станешь самым умным, самым красивым, самым лучшим мужчиной на свете». Она показала ему амулет, почти такой же, какой сегодня купила Хлоя. «Смотри, папа всегда рядом с нами, — амулет переливался перламутровым сиянием, пульсировал и излучал тепло, и мама понимала, что это значит. — Он сейчас далеко, он ищет, он обязательно вернется, и мы снова будем играть и смеяться, как прежде!»
А потом все затопило, все покрылось водой. Маленький Балда захлебывался и тонул, и чувствовал страх. Но вскоре это закончилось, — кто-то вытолкнул его из воды и вытащил на берег, и он увидел склоненные над ним головы незнакомых людей, удивленные, ухмыляющиеся, сочувствующие лица зевак, а за их головами в чистом голубом небе парила белая птица. «Лети за мной, мой маленький Балда» — услышал он в крике птицы. Ему вдруг почудилось, что это все такой образ, что и он сейчас умрет и исчезнет из мира людей и тоже превратится в белую птицу и будет летать так же, как и мама, и никогда с ней не расстанется. Но он почему-то не умирал и не превращался. «Лети за мной! Давай! Ты сможешь!» — верила в него птица.
И вдруг маленький Балда отстранил эти все еще нависающие над ним немытые головы с глупыми лицами и оторвался от земли, превратился в мягкий и теплый комок света и полетел за мамой. Полетел быстро и легко, как будто сам был рожден птицей, и летать для него было так же просто, как бегать, видеть или дышать. Он летел далеко и долго, стараясь не упустить мелькавшую впереди маму-птицу, которая, казалось, вела его в какую-то волшебную страну, где нет ни боли, ни страдания, ни печали, ни страхов, а только радость и свет, и любовь. Но это чувство было вызвано всего лишь необычайной легкостью полета. Балда еще не знал, что в той стране будет еще больше боли, еще больше страдания, будут и страхи, и печаль, с той лишь огромной разницей, что все это окупит себя и принесет совершенно новое, неизведанное чувство.
Птица исчезла из виду, облака рассеялись, и под ними далеко внизу открылся бескрайний океан. И все было так ярко, а вокруг столько оттенков синевы куда ни посмотри: темная синяя вода, играющая на солнце странными, пересекающими друг друга волнами, прекрасное голубое небо, темная и светлая лазурь вдоль горизонта. Далеко внизу появился небольшой островок зелени со светлым пятном посередине.
Балда из любопытства полетел к острову, который начал увеличиваться в размерах и становиться красочным и шумным от пения птиц. Посередине острова оказалась широкая поляна теплого мягкого песка. Он опустился на песок, все еще находясь в форме комка света, и огляделся вокруг. На краю поляны стояли два человека: мужчина и женщина. Мужчина был чисто выбрит и одет в расшитый золотом и драгоценностями диковинного синего оттенка камзол, того же цвета штаны и чистые белые сапоги, на голове его возвышался высокий белый головной убор, похожий на чалму с драгоценным камнем посередине. Женщина была облачена в прекрасное, изумрудного цвета, длинное, обтягивающее точеную фигуру и полностью скрывающее ноги платье, по которому шли полосы света и тени, играющие разными оттенками зеленого — полосы пересекали платье крест-накрест и двигались в разные стороны, притягивая взгляд. Длинные рукава с разрезом до локтей высвобождали красивые руки, на голове ее зияла сверкающая диадема поверх красивого зеленоватого головного убора с такими же гуляющими полосами. Взгляд мужчины был добрым и уверенным. Лицо женщины было прекрасно, золотые, как осенние колосья, волосы покрывали ее плечи, но глаза и улыбка выражали странное напряжение.
— Приветствуем тебя, чужеземец, на нашем скромном магическом острове обучения и познания! — заговорил мужчина, если можно это так назвать. Он не открывал рта и не двигал губами — Балда просто слышал слова в своем светящемся шарообразном теле. — Перед тобой стоят представители человеческого общества магов планеты Солидус. Я, Астароникус Зулей-Бхан Глоций, преподаватель магии ментального общения, телекинеза и созидания единственной школы высшей магии на планете для всех учеников школы независимо от их уровня, а в данном случае для посланников иных цивилизаций. Моя коллега, Дженирмена Изольда Глоций, преподаватель магии перевоплощения и контроля климатических условий, а также моя законная супруга.
Когда Астароникус называл их незапоминающиеся имена, Дженирмена слегка повернула голову в его сторону и посмотрела с легким прищуром и плохо скрытой усмешкой. Балда обратил внимание только на этот взгляд и разглядел его лучше, чем все окружающее. Что это было? Недоверие? Сомнение? Будто она была удивлена, что ее супруг способен выговаривать такие имена или же вообще сомневалась, что ее так зовут, а он просто все это выдумывает на ходу. Ее губы подергивались от нетерпения, и чуть колышущийся снизу подол платья выдавал нервное движение ноги. Балда удивился этой новой для себя способности видеть мелочи, неточности, шероховатости — все то, что выделяется из общей картины. Идеальный остров, которых он никогда в жизни не видывал, выплывший прямо из песен бардов, обошедших весь мир, бескрайний океан, волшебное пение диковинных птиц, нежнейший песок — все это затмило одно маленькое сомнение на миловидном лице и подергивание ноги Дженирмены. Он смутно чувствовал, что это какой-то странный сон, но даже у сна есть свои законы, и эти внезапно появившиеся маги, кажется, их совершенно не соблюдали. Ситуативные знания вдруг почему-то становились для него важнее общих. Понимание незначительной мелочи стало преобладать над непониманием всего остального. И это казалось ему таким простым и естественным, — он, как ребенок, хотел сначала изучить камушек, ниточку, искру, снежинку, а уже потом без особого труда понять, как строится дом, шьется одежда, как горит костер и появляются сугробы. Но ведь он всегда был таким — просто что-то всегда мешало ему узнавать и понимать.
Балда уже узнал, что амулет Хлои — простая магическая безделушка, мгновения назад он понял, что бывают настоящие магические амулеты: такие были у его матери и отца. Теперь ему нужно было знать, что прячется за дрожью Дженирмены, которую он видит всего лишь какое-то мгновение, и как ее на самом деле зовут. И это знание сейчас казалось важнее, чем все то, чему могли научить эти названные преподаватели магии. Астароникус, если и притворялся, то понять это в данный момент было совершенно невозможно. А вот Дженирмена была близка к тому, чтобы показать свое настоящее лицо. Зачем он этого хотел? Страх, недоверие, простая жажда знаний того, кто так долго не мог ничего знать? Не важно! Не все сразу! С этим он разберется позже, если небо подарит ему время.
— Представься же нам! Обозначь визуальными или ментальными образами свою планету, страну, цивилизацию, представь нам свой внешний вид и назови свое имя. Либо поведай все это словами, если владеешь универсальным языком жителей планеты Солидус! — смысл всего сказанного появился в разуме Балды в виде слов, образов и еще каких-то чувственных, но не совсем понятных ему представлений. Но он точно понял, что просьба была обращена к разумному и мыслящему существу, независимо от его внешнего вида, и смысл просьбы был в том, чтобы сказать, откуда ты, кто ты такой и как тебя зовут. Оставалось понять, что значат слова «планета», «страна» и «цивилизация», но что-то подсказывало ему, что на данном этапе его развития сделать это самостоятельно невозможно. Он продолжал молча находиться на месте в ожидании каких-либо дополнительных подсказок или слов, которые могли бы ему помочь во всем разобраться. Он, конечно, понимал, что нужно просто назваться и описать свой дом, но что-то внутри него подсказывало, что сначала нужно дождаться хода Дженирмены, напряжение которой уже витало в воздухе. Астароникус более спокойно повторил свою просьбу, более ясные образы возникли в разуме Балды, но он твердо решил не спешить и ждать. Ведь в любой момент можно будет объяснить, что он думал, будто все происходит во сне, а во сне люди обычно не сильно разговорчивы. А пока он ждал, то вместе с этим разглядывал песок, деревья, красивых, игривых и болтливых птиц, и интересные наряды, и лица своих новых знакомых.
И вдруг внезапно напряжение Дженирмены и нервный тик ее ноги исчезли, как будто никогда и не существовали. Зато напряглось все вокруг нее: совсем исчез ветер, деревья замерли как истуканы, птицы смолкли и, медленно перебирая лапками, чтобы не шуметь, начали двигаться по веткам поближе к стволам деревьев. Даже шум волн куда-то пропал.
— Сука! — Дженирмена закрыла глаза, одним махом сняла с себя головной убор вместе с диадемой и выбросила все это за пределы поляны.
— Блаж! — повернулся к ней Астароникус, видимо, называя ее привычным ей именем. Но было видно, что он чуть ранее все понял по внезапно установившейся тишине. Также понимая, что никакие его слова ничем не помогут, он все же попытался ее образумить. — Дай хоть немного времени. Мы же ничего не знаем о носителе. Возможно, для него это все еще странный сон.
Но, кажется, у Дженирмены было свое представление о том, как все должно происходить.
— Если сейчас окажется, что кто-то опять нацепил мое величайшее творение на голову какой-нибудь дикой тупой псины, я растоплю этот мерзкий комок так, что мозги вытекут прямо из ее блохастых ушей, — она была так неистова и прекрасна в своем чистом гневе, что Астароникус, хоть и осуждал, но не мог оторвать от нее глаз. Балду посетило не имеющее никаких оснований предположение, что именно за эту ярость Дженирмены Астароникус ее и полюбил.
— Давай, топи. И собаку убьешь, и ее окружение порадуешь. Вот тогда твое величайшее творение или уничтожат, или будут надевать на всех собак подряд для развлечения, — Астароникус умел отговаривать и усмирять гнев. Дженирмена умерила пыл и размяла шею наклонами головы.
— Его нельзя уничтожить! — прошипела она.
— Ты же не знаешь, как далеко шагнула магия с того момента, как мы покинули мир живых. А даже если артефакт и не смогут уничтожить, то могут очень далеко запрятать, и тогда снова привет вечность.
— Обозначь себя! — повторила спокойным, но властным голосом Дженермена. Она взмахнула волосами, и те, словно гибкие натянутые прутья взлетели за голову и собрались в длинный хвост, открыв красивый лоб, — соломенное золото превратилось в вороной, словно каждый волос был окрашен в разные цвета с разных сторон. Неприятная волна пронзила разум Балды. Было слышно, как с веток попадали потерявшие сознание птицы. — Обозначь себя, или сейчас будет очень больно.
— Меня зовут Балда. Я живу в городе Товерне, — болезненная и короткая просьба Дженермены оказалась гораздо убедительнее, чем затянутое навязывание Астароникуса. — Я человек.
Он вспомнил свое недавнее отражение в зеркале, сосредоточился на нем и предстал перед ними в этом образе. Оба мага смотрели на него во все глаза с явным недоумением, только если взгляд Астароникуса граничил с улыбкой, то глаза Дженермены говорили «этого не может быть».
— Этого не может быть, — она явно отличалась открытостью и прямолинейностью. — Человек не может использовать данный артефакт: никто, ни умный, ни тупой, ни взрослый, ни даже ребенок. Артефакт недоступен никому, чьи знания о человеческом мире и мире магии превышают определенный минимальный порог. Такие ограничения наложены, чтобы предотвратить нецелевое использование артефакта.
— Ты абсолютно права, Блаж! — начал поддерживающим тоном Астароникус, но тут же развеял иллюзию. — Эта псина просто очень умело притворяется и водит тебя за нос.
Блаж проигнорировала его стеб и подошла к Балде поближе. Ее платье изменило свою форму: исчезли висячие рукава, и руки открылись выше локтей, юбка стала обтягивающими штанами, а весь изумруд потемнел чуть ли не до цвета волос. Только пересекающиеся полосы света и тени продолжали блуждать по ее одежде. Кажется, такие полосы и были нарисованы на платке, вспомнил Балда. Она была красива, даже слишком, и внешностью даже меньше, чем излучаемой энергией и эмоциональной силой. Сейчас был подходящий момент, чтобы попытаться объяснить Блаж, почему он смог воспользоваться ее артефактом: мысль, что она сама вдруг начнет копаться в его разуме, немного пугала. Он чувствовал, что может прервать сон в любой момент, но это означало бы конец общения, а любопытство было готово потерпеть некоторые временные неудобства. Балда смотрел на нее сверху вниз, но это физическое преимущество здесь и сейчас ничем ему не помогало. Он мысленно откашлялся, полностью осознавая тупость этого действа, но оно придавало уверенности.
— У меня врожденная необъяснимая болезнь — проблемы с запоминанием: еще какой-то час назад я не мог вечером вспомнить, что я ел утром, не мог сказать, сколько мне лет, и постоянно забывал, куда мы идем и где находимся; я знал только то, что становилось неотъемлемой частью моей жизни: как есть, как спать, как говорить, как управлять лошадьми и как ухаживать за ними, знал, кто такие птицы и звери, что такое деревья и трава, знал, как зовут моих спутников и дядю, потому что с ними я знаком слишком давно; все остальное я не мог запомнить больше дня, потому что все это стиралось, заволакивалось каким-то туманом и безвозвратно исчезало; лишь редкие вещи или события могли разбудить во мне смутные воспоминания, но и они исчезали так же быстро, как и все остальное; и вот час назад в магической лавке нам показали этот предмет — стертый засаленный платок, мне надели его на голову; я не могу объяснить словами и образами, что произошло, но словно с множества окружавших меня закрытых окон поснимали шторы и раскрыли их настежь; и я вспомнил так много всего, что голова пошла кругом, а потом я надел этот платок уже дома и заснул в нем.
Он, к собственному удивлению, выпалил все в одном быстром и непрерывном потоке слов, но рассказал не все, потому что объяснения могли быть слишком долгими, туманными и непонятными и выйти за пределы терпения этой странной женщины. Блаж шагнула еще ближе, но, почувствовав его напряжение, остановилась. У нее появилось предчувствие, что он мог в любой момент испугаться и убежать, улететь и исчезнуть, каким-то образом самостоятельно выйти из состояния сна и снять платок, и, возможно, больше никогда его не надеть. И тогда она уже ничего не узнает ни о нем, ни о мире, из которого он пришел, ни почему артефакт попадает то к собакам, то к прирожденному идиоту. Эта мысль ее и остановила, и она сменила гнев на любопытство. Человек в ее артефакте — это было очень странно и совсем не оправдывало ее надежд дождаться встречи с инопланетными цивилизациями и утолить свою жажду познания вселенной, но это намного лучше, чем тупые бродячие псины, которых, к слову сказать, убивала не она, а несовместимость неразвитого мозга животного с уникальной магией.