Поют. Всегда поют. Горб ведёт, Нинка и Сонька вторят, ну и мы подпеваем. Но вот Фица входит в раж, подымается в могучий свой рост и басом перекрывает всех:
Меж вы-со-оких хле-бов за-те-ря-а-ло-ся
Небо-га-то-е на-ше се-ло-о
- Го-ре горь-ко-е по-о све-ту шля-ло-ся, - орём мы, не щадя живота.
Фице прислали из дома посылку. Посылки вообще бывали редки. А тут яйца! Сто штук яиц! И пошла гульба. Яичница в два этажа, вареные - по три, а давайте по пять! Бовин расколупнул сырое яичко, выпил и подставил хрупкую рюмочку под струю вермута, и всем захотелось так же.
Пир гудел до позднего вечера. Когда я уже легла спать, в дверь просунулась Нинкина рыжая башка:
- Пошли, там ещё несколько штук осталось, не копить же их до утра, в самом деле!
Весна, экзамены, предлетняя эйфория. Я вижу нас, шагающих по Морскому проспекту, в помещении нам тесно, мы идём в лес или на море якобы заниматься, Нинка и Сонька горланят песни, а я придумала себе плясать. Теплынь. Городок стоит нараспашку. Нас приветствуют из раскрытых окон, зазывают в гости. В те поры Городок ещё на подъёме, празднуются только радостные даты: свадьбы, встречи, защиты диссертации. Мы безотказно щедры, - пляшем и поём в каждом доме.
Много приезжих. Столицы зачастили сюда в командировки, как в экзотическую отдушину. Нас окликают с четвёртого этажа. Это у нашего преподавателя гостюют Виктор Соснора, Михаил Кулаков, легендарный Генрих Штейнберг. Квартира до отказа набита девицами. Дым коромыслом. Мы и здесь поём. У Миши отменный голос. Но вот я замечаю, Нинка резко стряхивает с себя мужские руки... Мы скатываемся с лестницы.
Теперь они сами иной раз наведываются к нам в целомудренный "матрац". Соснора читает стихи, этот его гнусавый распев:
В белоцерковном Киеве
такие
скоморохи
поигрывают гирями,
торгуют сковородками,
окручивают лентами
округлых дунек ...
И даже девы бледные
уходят хохотуньями
от скоморохов...
Миша Кулаков разрисовывает двери и потолок, и вместе с полосатыми обоями получается замечательный балаганчик. Генрих, как бы нехотя, рассказывает свои "Камчатские подвиги", о том же, как он на спор нырял с "Ласточкиного гнезда", мы сами прочитали у Битова.
Дальше я вижу нас с Фицей и Горбом в поезде. Мы едем на зимние каникулы к Нинкиным родителям на Лену. Поезд тащится еле-еле, пропуская скорые и товарняки.
- Потому наш поезд и зовётся "Труженик", что на всех станциях стоит, - балагурит проводник, - когда-то "Сто-лыпиным" называли, потом переименовали в "Максима Горького", писатель ведь что? - самый бедный у нас был..., - а улыбочка ехидная у проводника, у дяди Василия, как он всем нам уже представился.
- Ещё называли "Красный с хвоста", однако не привилось, не всяк сразу сообразит, а крылатое словцо не любит долгой мысли. Теперь вот имя дали "130-ый". Ровно и без обид.
Дядя Василий крутится около нас, оттого ли, что хохочем без удержу, или слушаем его охотнее других да подливаем ему в стакан портвейного вина.
- Так он ведь что? Под голову полено, подушку - в ноги.
- Кто он? - а на то и расчёт был, чтоб спросили.
- Да ходок. Всю Сибирь прошёл. А Сибирь что? Одна вода да болотa.
Я замечаю, что возле Фицы всегда кто-нибудь задержится, засидится.
- Дядь Василь, а ещё что смешное расскажи...
Но дядя Василь уже скис, притулился к Нинке, приголубился.
- Ну ладно, тогда я тебе спою.
Зве-ни-и, гре-ми, бубен-чик мо-ой,
Играй-те стру-ны, плачь-те де-вы,
А я вам пе-сенку спо-ю-у,
Как шут влю-блё-он был в ко-ро-леву....
Мы с Горбом по заледенелой тропинке между сугробами таскаем воду в школу, там Нинка моет полы, распевая во всё горло, а мать с отцом как-то бестолково топчутся, - им непривычно, что делают их работу, сразу кажутся беспомощными, и распорядок нарушен.
Нинкин отец, "Старый Фиц", как все его здесь зовут, не такой уж старый, но вся его зрелая жизнь прошла в лагерях, - поди, докажи, что ты не немец, а хохол, - и остался он тщедушным морщинистым подростком. Мать даже во время войны не хотели брать на работу, - а ведь какие молодые были! А как мечтали!... На лeднике колола лёд ломом да грузила баржи. Одна подняла троих детей.
Вечером сидим в хате, не зажигая света, у печки, у растворённой дверцы, ужинаем, беседуем. Вдруг мать тихонько заводит, словно продолжая разговор:
Спуска-ется солн-це за сте-пи,
Вда-ли зо-ло-тит-ся ко-вы-ль..
И резко так закричал:
Коло-о-дни-ков звон-кие це-пи
Вздыма-а-ют доро-жну-ю пы-ль
заголосил отец, мальчишеский его голос залился, - то ли хохочет то ли плачет.
А мать низко ведёт и всё рассказывает, рассказывает:
Иду-т о-ни с бри-тыми лба-ми,
Шага-а-ют они тя-жело-о..
Нинка вторит матери, но осторожно басит, не прорывается и вовсе замолкает, когда отец, не выдерживая этой тягучей угрюмости, пускается мелким бесом: