Зимнее окно.
Самое очаровательное - начало сказок.
В них ничего не начинается сначала,
все берется ниоткуда.
"Когда-то"... Когда же? Может, никогда?
"Однажды" ... Когда же? Может быть, всегда?
Жили были старик со старухой ...
Или царь, и у него было три сына ...
Жили-были...
Однажды жила я.
Самое страшное
Палец проваливается в гниль картошки...
Температурный сон: что-то неосязаемо Большое...
Когда у Мамы дрожат губы, сдерживается не заплакать.
Когда я увидела, задрожали губы у Папы
это было самое катастрофичное...
Спящее стариковское лицо.
Страшно смотреть в узкую глубину колодца,
вообще, страшно смотреть в любую глубину.
Или вот еще какая история:
Мы с Папой одни дома.
Он усаживает меня перед собой и говорит эту сакраментальную фразу:
- Поговорим как мужчина с мужчиной...
после которой всегда возникает волнение и настороженность: будет что-нибудь неприятное для меня, захочется плакать и не хотеть;
но во фразе есть что-то от скрещивания шпаг, есть напряженность пружинки, а в паузе потом - любопытство мое преобразуется в готовность к подвигу,
так вот ...
- Мне нужно уйти на 2 часа по делу. Смотри на часы. Когда большая стрелка сделает два круга, я приду. Если ты останешься одна, я каждый день буду приносить тебе конфетку ...
Конечно, я остаюсь. Он уходит.
Я сажусь перед часами и жду.
Позже я всегда любила эту тему парного портрета:
есть одно лицо и отсутствие второго лица.
Второе место не занято никем другим, так как ждут именно его, поименного отсутствующего.
И связь осуществляется через динамический
предмет накала ожидания
часы, окно, дорога, ...
Часы старые стенные, без домика и кукушки, какие я видела позже и полюбила, но с бутафорским жестяным теремком и ржавыми стрелками.
Оказалось, что часы я раньше вовсе не знала. Они, если бы я умела назвать, представлялись каким-то магическим знаком, каким отмечены людские жилища. Предназначенности их я не понимала, и до поры оставалась равнодушной. Есть редкие предметы, - к ним ребенок как бы нелюбопытен, именно к часам он относится так, словно выжидает откровения.
Вглядываясь в часы, я услышала, что они живут, в них стучит свое сердце, и стрелки передвигаются, подчиненные, - маленькие руки.
Это было прекрасно. Это был ритм - первая радость детского осознания пульса. Меня схватил восторг, вскрыл мои синхронные точки, - мы бились в один мелодичный такт, и стрелки, накапливая повторность, рождали протяженность.
Первое - восторг. Второе всегда разрушение.
Я подставила стул, залезла и стала крутить стрелки,
их во что бы то ни стало нужно было остановить,
или понять, почему остановить нельзя.
Стрелки обломились.
Я скатилась со стула и уставилась на часы.
На меня смотрел ужас.
Оно, что-то, не переставало стучать, неуловимо длясь, но
видеть это уже было запрещено. Оно продолжалось без меня. Рукоощущение стрелок пропало. На меня смотрел Ужас круглым курносым часовым лицом.
Люцифер... я еще не знала, что это, но слово слышала...