Я удерживаю сон с принуждением. Образы слишком быстры и определенностию снимают фантастичность длительности, я уже стремлюсь фиксировать его в реальности, в слове,
и видение фальшивит, - оно хочет утвердиться.
... А казалось, - вот сейчас, здесь,
была же Она! - истина. Растаяла. Не уловилась.
Действительность концентрирует меня.
Оконный свет прорезает глаза.
Будильник глядит в упор, прищурив одну свою последнюю минуту перед окриком:
Get up! Stand up! Ready!
Одежда вытянулась во фрунт, щелкнув каблуком.
Сейчас я попаду в неуклонно следующие за пробуждением утренние действия.
Механистичные и режимные, они мне так и будут всю мою жизнь строжиться со школьного листа, который мы обязаны были в первых классах расписать и на жизнь себе вывесить - "Режим дня".
Эта буква "Р" с заглавной высокой прической, она олицетворяла для меня Руководительницу класса, что и дома следила меня:
"подъем, зарядка, туалет, завтрак" - скороговорка,
заучка, без задоринки, без сучка
прописным почерком выписанные движения...
скучная на вкус умывальная вода, как она гладкой струей
стоит из крана, если его удачно открыть,
и грех на душе: зарядку опять не сделала.
Намек на действие, - не сделала зарядку,
да ведь действие ж, - помнить всю жизнь, что не сделала, преступила, протест,
я помню, мы верили, что на фронте за такое расстреливают.
Можно очень долго не просыпаться,
весь день, не просыпаться вовсе,
но тогда можно бы и закончить рассказ.
Да, пробуждение может быть целым делом.
Если бы кто-нибудь спросил меня за поздним кофе:
- Что вы делали сегодня утром?
Я бы так и ответила:
- Я делала пробуждение.
4. Жесткое утро
Утро выхватывает нас из небытия.
Иногда мы смягчаем его теплой медлительностью,
часто встречаем с нетерпением ожидания.
Чаще наше утро буднично, - всего лишь интервал
между звонком будильника и звонком на работу...
Есть особенное счастливое "утро в лесу", в степи, в горах, на берегу, в общем, "в шалаше"...
Вставая с лучом солнца; в утреннюю ли свежесть; с правой ноги или с левой; с улыбкой или мучительно разлепляя веки; под шорох дождя, под смятение ветра; навстречу успеху или предчувствуя беду...
мы почти не замечаем страха новизны.
Просыпаясь утром детьми, мы тут же стареем до своего возраста.
Но выпадает однажды жесткое утро, когда вдруг оказываешься один перед чужим миром, словно потерявшийся щенок на улице...
Это может быть в поезде, где ты едешь в свои десять лет под присмотром проводников и пассажиров-доброхотов, тебя кормят и развлекают и балуют, и должны сдать с рук на руки встречающему отцу...
"Большая Охота" была обещана, когда мне будет десять лет. Мне десять. Но папа теперь живет далеко, во Фрунзе. Звоню. Он не сумел отказать. Мама шьет мне вещевой мешок и телогреечку из старого пальто. И отпускает меня.
И вот я в вагоне, еду, еду, стремлюсь, мчусь. Больше всего жду увидеть горы, - я не могу представить себе, как встану у их подножия, и каменные стены будут вздыматься прямо в небо, - они не умещаются в мое зрение, как не умещались в лист бумаги, когда пыталась рисовать их,
и там, среди Великих Вершин - мой Отец.
Какой он?
Я окажусь сейчас в моем жестком утре, подъезжая к станции Луговая, где меня должны встречать...
Проводник будит меня так рано, что я даже не узнаю его. Все еще спят. Я никому не нужна больше в этом казенном вагоне, в сизом сквозняке тамбура;
как холодно, знобко; суетливо бегут столбы, словно чужие ноги, путают меня, тащат, приводят на голый степной перрон, на который теперь надо ступить; я выхожу, озираюсь; я не вижу никого, только обширный пустынный страх, хочу броситься обратно, прижаться к горячим щиколоткам колес...
Но вот же Он!