Потом, со временем, я неожиданно узнала, что Генка совсем не помнит моего посещения, мне даже стало обидно, - как же так? его мама помнит меня, отец помнит, сестра...
Тогда я тоже припомнила, что вскорости после нашей радужной поездки я незаслуженно задела Генку, не нарочно, по касательной, но больно. Он этого не стал запоминать, но видимо, вместе обвалился и счастливый момент.
Моменты наросли новые, и рыдали мы не раз вместе, заливая горе или просто мирясь. Его дружелюбный поцелуй тоже довольно обширен.
Мои друзья. Лихо катит наше время: срывы, побеги, возвращения, прощения, до сих пор наши события неровно скачут вместе и порознь, но поле нашего магнетического общения не меняет величины.
Мы его не засевали и не обрабатывали. Пыльные тапки, тюбик с разноцветной краской, книжки, замыленные друг у друга, камень, выпавший из-за пазухи, слеза в бороде, про которую не знаешь точно, на месте ли она, зубастые рты, полные веселья... - вот наш урожай.
Что-то должно оставаться неизбывным.
Верно, Захарка! Недлящимся, как константы памяти, чтобы поток не унес.
26. "Эбеновый гобой"
_____________________
* "Моя душа эбеновый гобой", - начинается пародийный сонет И.Анненского
- Моя-а ду-ша-а эбе-новый го-бо-ой! - завывает Славка Журавель, насыщая гласные до отказа.
Тогда мои друзья еще все были рядом.
Вокруг старинного стола в доме Валентина Михайловича Шульмана, профессора-химика, мы играем в "Ма-лую Французскую Академию".
Тогда мы еще все живы.
Соня Ремель, Ростислав Журавель, Валентин Михайлович Шульман.
Жива Анна Андреевна Ахматова. Готовится к изданию ее книга "Бег времени" (1965г.), мы же знаем ее стихи по перепечаткам из старых сборников.
Мы называем их "полузабытыми" поэтами: В. Брюсова, И. Анненского, А. Ахматову, Н. Гумилева, О. Мандельштама... - поэтов, начинавших двадцатый век. И рвемся разобраться в символизме, акмеизме, имажинизме, - столетие предыдущее кажется нам исчерпанным.
Чем активнее бег нашего юного времени, до отказа насыщенного стихией поэзии, тем сильнее потребность скатить время назад, к истокам века, к поэтам, которых мы никогда не забывали, просто нас "не познакомили". Их пегасы многие опалили крылья, мы скачем для встречи с ними на длинноухих коньках-горбунках.
По эту сторону водораздела времени еще сохранились живые участники того многоструйного потока, или свидетели.
Борис Осипович Солоноуц много рассказывал о футуристах, к ним математикам первых курсов Московского Университета часто приходил Владимир Маяковский. БОС хватко овладел манерой блестящих "вопросов-ответов", мог управлять любой аудиторией. Они дружили с ребятами из Брюсовского училища, бегали к ним на занятия и семинары.
Наш Городок явился конечной географической точкой в обширной биографии Юлия Борисовича Румера:
от Геттингена - до "глубины сибирских руд";
от англо-франко-немецкого - до санскрита;
от первых расчетов по квантовой химии
- до пятимерной оптики;
от Макса Борна, Эйнштейна, Дирака, Паули, Ландау, ...,
- до Эренбурга, Андронникова, ...;
зэка - сотрудник Туполева;
к тому же еще кузен Бриков, а сколько легендарных имен вокруг того дома!
А в каких еще неведомых нам измерениях "раскла-дывалась" его удивительная биография?
В доме Птицыных нас допускают рыться в старых книгах. Вот где мы, наконец, утоляем жажду. Сборники стихов на серой пористой бумаге 1907-го... 11... 17... 23-го года, альманахи "Аполлон", "Шиповник", ...,
Там же впервые предстал перед нами Валентин Михайлович Шульман, человек щедрой внешности и остроумия, оригинал и гурман. В былом "свободный худож-ник", как неопределенно говорили, и образно "уточня-ли", что логарифмическую линейку он узнал уже после лагерей. Легче было представить, как мы всей компанией держим для него ложку, не умещаясь в иллюстрацию к книге Рабле, чем увидеть его с пилой, или топором они там, на лесоповале, отрабатывали срок до реабилитации.
Весь Городок знал любимые атрибуты В.М. Шульмана: веер и трость, мановением которой он останавливал автобус, как такси, в произвольном месте.
На пороге своего дома Мэтр встречал нас французскими стихами, и потом мы рассаживались вокруг стола дворцового размера. Чай он учил нас заваривать по своим изощренным алхимическим рецептам. Иногда стол был завален разными разностями, но часто столь же царственно нам предлагался засохший сыр, безусловно, самых высших сортов, и черствый хлеб мы грели в духовке.
В сервировку стола входили листки бумаги и обломки карандашей - их переламывали пополам, если не всем хватало.
Мы писали "пасквили" и пародии друг на друга и на "маститых", рисовали карикатуры, особенно любили буриме.
И выносили на суд свои стихи.
Генка становился в углу и читал:
И стынут стулья без света днями,
И книжный улей томит томами,
Портретов тени на стенах тусклых,
В глазах пыль тлена и мнений узких.
Скрип половицы. Цветок в стакане,
И только снится, что каплет в ванне.
В шандалах свечи уснули косо.
Пустынный вечер. Пустынный голос.
Хозяин дома вернулся в дом,
Дорогой сломан, как звоном сон.
И на рояле средь старых нот