Спорный? Но у нас еще есть возможность размышлять.
Умер Кузьма в неполные сорок. Инфаркт. Как говорят в народе, от разрыва сердца умер.
А звали его Анатолий Иванович Бахтырев.
33. Лирическое отступление
Нужно же ему где-то быть.
Конечно, - ПРО ЭТО.
"В этой теме,
и личной,
и мелкой,
перепетой не раз
и не пять,
. . . . . . . . . . . ."
Всю ночь мы бродили по Москве, а под утро Кузьма привел меня в переулок Водопьяный, где жил Маяковский.
Вход со двора, темная лестница прямо к двери на втором этаже, дверь обита клеенкой, закрыта. Заколочена?
Мы постояли на площадке, потрогали дверь... Я уже почти спустилась, Кузьма немного отстал...:
"Немолод очень лад баллад,
Но если слова болят
И слова говорят про то, что болят
. . . . . ."
Он стоит на верхних ступеньках, в распахнутом пальто.., его голос очень серьезен...
Теперь, когда я совпадаю с той собой прежней (тогда я просто чувством знала), думаю: не было ничего нарочитого в этом чтении, ни объяснений, ни посвящений.
Кузьма дарил.
Где-то раньше я пыталась сказать о нем коротко, в два слова: "Кузьма - Праздник", стараясь соблюдать условную меру точности афоризма, но если говорить эпически, то - правильнее будет:
"Кузьма любил и умел дарить Праздник".
Тогда я, конечно, была без памяти влюблена.
И вот под утро уже, - тревожная трезвость, словно во сне вдруг понимаешь, что это сон. Так бывает, когда, допустим, всю ночь вы бродили вдвоем по зимним спящим улицам и целовались через каждые два шага, так что шапка сваливалась в снег...
И вдруг тронет сознание: Господи, да ведь счастье же! - и в момент неожиданной этой трезвости тонко так заболит, заноет "щемячное чувство"...
Но ведь разлука еще не прямо сейчас, не сразу, и встреча наша не первая, вторая...
Потом, когда я уеду..,
мне напишет Полина Георгиевна,
расскажут, повторят мои московские друзья, как он стал на одно колено под фонарем на улице, где шли они гурьбой, и читал, посвящая мне, "Поэму Горы" Марины Цветаевой...
Он одаривал моих друзей.
Бережно храню эхо:
"...оттого, что в сей мир явились мы
небожителями любви!..."
Если бы Кузьма был каким-нибудь восточным принцем, мы - подруги его и наложницы, эсмеральды и божьи невесты, вполне могли бы составить целый гарем. Все мы вовремя были предупреждены "любить без обратного адреса", вымуштрованы не копить обиды и зла, приучены к знанию, что есть женщина, которая имеет основания считаться его женой (- свои серьезные поступки Кузьма сверял с ее приятием).
Мы благоговейно вместе с ним ожидали приезда американки Лены (шепотом называли ее "заокеанской Сула-мифью", и имя ее не задумываясь ставили раньше своего)
и, может быть, как миф о ней, все хорошо знали в комнате Кузьмы огромный плакат с пляшущей девицей в красных юбках и с восхитительными оранжевыми ляжками.
- Мой сын, - представлял Кузьма, в скороговорке ухитряясь скартавить на уловимом внутреннем "гы...", когда впервые войдя к нему, каждый столбенел ошалело перед танцовщицей.
- Ты видишь? - в ней больше "мальчика", чем "девочки", - и хохотал, позволяя соображать на сей счет (но здесь была и авансом выданная похвала, если ты умел разглядеть "как бы американскую культуру" раскованности, силы и целомудрия.)
Кстати, М. Цветаеву Кузьма часто называл "мальчиком".
Но, многие ли угадывали в "гербовом плакате" еще и Кузьмовский, личный, один из образов его символики?
- "Пляшущий Леопард"*
Не придумала ли я?..
Хотя романтика не знает границ, кроме как намеченных
образом.
Я же хотела видеть всегда не групповой,
а "парный портрет":
Кузьма и Полина Георгиевна.