- Ну, поговори, поговори, - подталкивает Кузьма, но я только реву от захлеста ощущений.
- Как ей показывать? Она же плачет,
однако Юра не столько смущен, сколько доволен.
Они ведут меня, Юра и Кузьма, на выставку молодых художников. Я легко узнаю "эпоху многозначительнос-ти", которую мы сами уже пережили в своих пробах на искусство. У таких картин обязательно глубокомысленное название, а на картине какой-нибудь "черный сим-вол", например, глухой забор от рамки до рамки, и среди зрителей стоит в воздухе: "во всем этом что-то есть...", на что и расчет.
Я говорю об этом, распаляюсь, молодой художник - мой сверстник, еще более зелено-заумный лезет на меня с кулаками, но, конечно, он хочет услышать Кузьму.
Кузьма становится на колено, целует мне руку:
- Я сказал.
Кузьма умеет провоцировать на разговор.
Он - мастер вопроса.
Он словно выскакивает перед тобой с трепещущей от нетерпения шпагой, а сам весь незащищен.
- Я с открытым забралом!
Об его вопрос как споткнешься.
У нас ведь в Сибири не принято расспрашивать, сохранился "каторжный этикет", - мало ли откуда человек взялся, может быть, он беглый...
Вопрос Кузьмы очень адресован,
поимянно-тебе, прямо в тебя,
но если верно услышать, то:
не Кто ты такой?, а Каков ты?
не Откуда?, но С чем пришел?
Как относишься ты к жизни, к событиям, к людям,
ко мне - Кузьме?
А доверие? А насколько отважен?
И есть ли за душой что?
Не экзаменуя при этом, но с предложением разговора, товарищества, полагая, что много есть, - так поделись!
Об его вопрос словно споткнешься на накатанном пути своего удобного поведения: здесь - вполне-светского, там - "образованного", складные мысли, утрамбованные слова, удачная шутка, пережитые впечатления, а об этом я вам так сразу сказать не могу, нужно еще подумать... (подготовиться, чтоб ваньку не свалять).
Застигнутая вопросом врасплох, я не смела отвернуть в сторону, да и не считала достойным, и после минутного паралича, отзывалась исповедальным прямо потоком, Господи, почему-то с удручающей серьезностью, в то время, как на зубах плясало тридцать три веселых ответа, разбитных, необязательных, воинствующих.
И такую еще тривиальную штуку я открыла под Кузьмовым натиском:
внутри себя ты богат до самоочарования, но начиная произносить вот так вслух, иной раз с усилием ловишь ускользающую последнюю мыслишку, и оказывается она вялой, неопределенной, да мыслишка была ли?
Я открыла всем известные вещи, что означает "содер-жание формы" и "форма содержания", но главное, поймала свою собственную "подлинность".
Для откровенности лишь - особого ума не надо.
И так получилось в этот приезд, что мне пришлось говорить очень много. Я оказалась вместе с Кузьмой в компании его друзей. Первое знакомство! Имена! Восторг!
Не сразу поняла, что у них там решался сложный жизненный вопрос. И вышла ссора.
Все хотели, чтобы Кузьма ушел.
Захлопнули за ним дверь.
Он не хотел, не мог уйти.
Мы сидели всю ночь на ступеньках в подъезде.
Под утро друзья стали расходиться по домам, спускались по лестнице, мимо нас, задевая лица полами пальто.
Никто не остановился.
Никто не оглянулся.
И я оказалась поддержкой. Мне пришлось много говорить. Потому что Кузьма плакал.
Конечно, они не знали тогда, что это их последняя встреча.
Мы едем в Москву большой компанией. Наконец, "мои" узнают Кузьму.
Но вышло криво. Вышло так, что жена одного из наших сделалась фавориткой.
И разговор, конечно, вышел кривой, хотя что-то даже и о Паскале: "доводы сердца" - "доводы разума",
прямо ничего не говорилось, но взыграли амбиции.
Сибиряки выставили вперед колья.
Кузьма наскакивал (сам, конечно, сам!) и растерзанный падал, наскакивал, ...
я прыгала рядом с ним и между всеми...
Потом я получу от Кузьмы письмо:
"Спасибо за попытку диалога".