через несколько лет будем записывать мы на магнитофон слова другого поэта.
35. Пейзаж
Особенно много писем я писала Полине Георгиевне из экспедиций. Иногда по несколько штук в день. Была ли то гипертрофированная разговорчивость? Желание офор-мить свои впечатления словом? Может быть, письма в ту пору составляли мой жанр?
Тем более, что я знала, - вместе с Полиной их читает целая аудитория моих московских друзей.
Конечно, это был избыток любви (и к аудитории тоже), избыток силы, который и тосковать-то в разлуке не позволял, напротив, расстояние, может, даже необходимо было для молодецкого размаха...
И если мерить "в земных шарах", как это принято в случае огромности, то вытянув мои письма по строчкам, можно было бы намотать виток к витку патефонный диск диаметром с экватор...
и сослушать с него, как мы любим теперь сказать "ретро", то есть щедрую, ни на что не смотря, молодость свою...
сослушлать мелодию дальних дорог, на манер азиатской песни:
... вот плывем мы по реке-е
по реке по Ангаре-е...
например, или - по Енисе-е-ю...
по Оби, по Иртышу, по Томи...
и на Байкале мы тоже работали.
Лето за летом, день за днем, я начинала петь с восхождением Солнца и следовала потом за ним, освещая верхушки деревьев, крыши деревенских домов или наши брезентовые палатки, высвечивая каждый куст или лист подорожника, какую-нибудь там букашку,... или пуская блики
... па-ан-га-ре, па-анга-ре...
"Лопушиное царство", - посмеивался Кузьма над мо-ими письмами.
Как мне было в нем хорошо!
А восторг всегда рождает игру.
Да хоть в индейцев, например.
Но не могла же я признаться в том окружающим взрослым людям. Разве что закладывала за ухо оброненное птичье перо, а бесшумно вообще хожу с детства, вкрадываясь в ритм высокой травы...
И я пела бесконечные письма:
"... Под сосной дом, под небом.
Ружье вдоль тела, в ступнях - дорога.
Цивилизация мне - резервацией.
Полина, ау-у!
Послушай: леса в бубен бьют, солнце - бубенчиками.
На плечах моих сухое касание перьев,
Ноздри дымятся ветром, свитым из запахов лесных...
Край глухой, таежный, Ангарой режется, блики по воде - полосовые прозрачные, как острие лезвия, скалы отваливаются упруго, кровь на отвале сочится, - скалы красные..."
И Кузьма мне в ответ: "тоже хочу ружье вдоль тела", - пишет свое "Гори письмо любви".
А если хорошо сейчас,
вот сейчас, в каждый настоящий момент,
какое еще нужно счастье?! Полина!
И что может быть щедрее, бескорыстнее, чем любовь "с дальнего расстояния"?
Брожение игры столь заразительно...
Еще в детстве моем Батя посвятил меня в "рыцари Природы", и даже не тем, что обучал повадкам птиц и зверей, он обнаружил свою тайную игру: я видела прицепленный к его шапке пучок травы, знала его походку, разгадала священнодействия у костра...
И потом на наших студенческих охотах мы всегда играли в индейцев, широко пользуя язык Гайаваты,
"Под душистой тенью сосен,
На траве лесной опушки,
Старцы воины сидели
И, покуривая трубки,
Важно, молча любовались..."
(Замечательный Лонгфелло. Замечательный Бунин. Открыл нам голос лесов, песню Природы.)
И здесь, в экспедиции, не игра ли преобразила нас, собравшихся для работы взрослых людей: научных сотрудников, одрябших за зиму полевиков-операторов, прыщеватых студентов, затрепанных "вольноопределяющихся" (бывших зэков и бичей),...
Игра преобразила нас в сообщество лесных братьев, - туземцев? разбойников?
Красивые, все на подбор, в брезентовых робах, выбеленных дождями и солнцем, в этой не пачкающейся, как шкура здорового зверя, одежде, безразмерной и условной, из которой легко выскальзывают наши тела загорелые камешки - речные голыши.
Племя? Стая? Живущая по целомудренным законам При-роды.
Посмотри, как один за другим мы ныряем в кипящую реку, с берегов, со скалы, с палубы нашего теплохода летят червонные тела, - игровое, цирковое, восхитительное слово - "кураж".
Или уходят далеко в береговые луга наши фигурки - вешки в километровой связке проводов, там под горизонтом нехитрое это закапывание в ямки приборов кажется свершением обряда, таинством.