Да Бог с ней, с омской, меня в тюрьме больше всего пугали свердловской пересылкой, самая, мол, страшная, в одном углу с тобой то-то сделают, в другом - то-то, а ничего такого там не было, мерзость, как и везде, огромная тюрьма, на скрещенье дорог - с севера на юг, с запада на восток и обратно; огромная камера, сунули, потеряют документы, думаю, непременно потеряют, там и сосчитать людей невозможно, никто не найдет, сдохнешь тут... Но она мне другим запомнилась - свердловская, впервые за все эти месяцы увидел памятное по военному детству насекомое - вот тут я заскучал...
А под Ухтой пересылка - Бутово, разве ее забудешь? А чем запомнилась? Шленками - миски такие, алюминиевые, в которые разливают баланду, в Москве на "Матросской тишине" они новенькие, блестящие, звонкие, а тут тоненькие-тоненькие, как бумага, сколько тыщ зеков хлебали из них в 20-30-40-50-е годы, скребли ложками, зубами - истончились, шелестят, вот-вот прорвутся...
А барнаульская пересылка - у нее разве не свое лицо? Да уж "лицо"... Спустили в подвал, к "полосатым" (осужденные к "особому режиму", как правило, "особо опасные рецидивисты"): вода по щиколотку, течет и течет с потолка, из окошка под самым потолком, а потолок высокий, нары трехъярусные... Ты зачем к нам? - спрашивают меня. А я что - куда сунули. Тебе у нас не положено, говорят, ты на ссылку идешь, а мы тут по 20-30 лет припухаем, из зоны не выходим... Спокойные мужики, тихие, как выработанные лошади. К столу пригласили - у меня уже ничего не оставалось своего, подобрал за два месяца, накормили, уложили на нары, греют с двух сторон, разговор человеческий, нормальный... Только стал засыпать - вытаскивают, похоже, верно, не туда сунули, их прокол, накладка.
А вот в одном из "столыпиных" был мой собственный прокол, хотя учили еще в московской тюрьме, готовили к этапу: ничего, мол, не ешь, только свое, сухари, сахар, а селедку дадут - ни-ни, а я и про вкус ее уже позабыл, откуда в тюрьме - селедка, а тут один "столыпин", второй, третий, лопают мужики - селедка, хамса, ее на каждый этап выдают - целый пакет, течет из него, штаны, бушлаты в селедке... Чем я хуже, думаю, как отказаться, жрать охота... И вот на третьем, что ли, перегоне, когда на Киров или от Кирова на Свердловск потащили, я и не выдержал, открыл свой пакет, а начал, уже не остановиться... Встал я у решетки, распялся: пусти, говорю, сейчас разорвет. До вечера постоишь, хмыкает конвойный, ничего с тобой не случится, разве что... Но тут уже вся камера-купе загремела: "У нас дед помирает, пусти до ветру!.." И уже весь вагон гремит, раскачивается - во всех клетках стучат кто чем может... Но ведь выпустил начальник конвоя - пожалел, испугался? Едва ли пожалел, а тем более испугался, но пока еще до него докричались, пока пришел... Я и до сих пор смотреть на нее не могу, на хамсу эту.
Ладно, привозят меня в Кзыл-Озек. Образцовая тюрьма, а образцовая, значит, режимная. Я такого шмона, как у них, нигде не видел, все отобрали, все, что до того как-то смог, ухитрился сохранить, все переворошили, но единственно, что и до сих пор жалко - пятнадцать лет прошло, а жалко. Крестик у меня был, в первой московской камере мне его выточил паренек из белого шахматного коня, неделю выреза'л заточенной алюминиевой ложкой, я носил его на ниточке, а когда пошел на этап, заныкал в полу бушлата, в вату. Но ведь прощупали, козлы, вытащили - и в общую кучу. Голым пришел после шмона.
Вот о том и история, о том, как пришел я в эту последнюю свою камеру, на последней пересылке.
Все-таки образцовая тюрьма, она и есть образцовая, подумал я, как только втолкнули в камеру: чистенько, всего человек двадцать... Не похожа на транзитку, но, может, так и должно быть, если образцовая...
Хорошо у вас тут, говорю. Нормально, мол, а у тебя какая статья? Какая теперь моя статья, на волю иду, на ссылку. А вы куда - тоже на ссылку, здесь на Алтае будете или еще куда? Чего, говорят, какая воля-ссылка, опух, что ли, с горя? Ты в следственной камере, спасибо, если еще по полгода до суда, а то и года как бы не два...
Что? - переспрашиваю я и сажусь на ближайшую шконку в полной растерянности, ноги не держат, - как следственная?..
Второй год я в тюрьме, восьмая она у меня, считай, девятая, если от Москвы досюда, конечно, бывают накладки, тыщи и тыщи людей, сбивается режим, не выдерживает порядка, но чтоб человека, идущего на ссылку, можно сказать - на волю, посадили к подследственным? Да быть того не может, они же мне все, что смогут сказать - скажут, все, что успеют... А как мне заткнуть уши, а потом заклеить рот?..
Вон оно что, думаю, вползает в меня ужас, да не ужас, на самом деле, тоска. Я уже дни считал, часы, последняя пересылка, еще день, пусть неделя, мне уже рассказали-объяснили: раз в десять дней идет конвой из последней тюрьмы в Кзыл-Озеке и до места, даже дни знал - по семеркам: 7, 17, 27 каждого месяца - и я на воле. Меня уже ждут, знал я, должны встретить, и подтверждение было, когда получил в Барнауле неположенную передачу, понял, кто будет встречать на месте... Но теперь - из следственной камеры?!
Значит, все сначала - доследование, переследование, новая статья, а если так - повезут обратно. Тот же путь, но в обратном направлении: Барнаул, Омск, Свердловск... И так до Москвы.
На это у меня, пожалуй, уже нет сил, не рассчитал, весь выложился на дорогу сюда. Не рассчитал, ничего про запас не оставил.
Образцовая тюрьма, не зря так чистенько - да зачем она мне, их чистота! Днем лежать не положено. Везде в пересылках, в транзитках, да и на "Матросской тишине" - загажено, забито, а найдешь местечко, лежи себе хоть сутки, никому нет дела, гулять - не нужно, есть - не нужно, да провалитесь вы со своим режимом, кому - надо? А тут только приляжешь, кормушка бряк: "Встать! Не положено!..". Да хоть и ночью, только засну, гудит в ухо: "Ты слышь, слышь, как выйдешь, запомни адресок, скажи брату, подельнику, тому-сему...". Да куда я выйду, меня обратно в Москву, у вас же следственная камера... "А ты все равно запомни, - шепчет и шепчет всю ночь, - мне край, если он, сука, не поможет, я выйду - замочу, падла буду, так и передай..."
У половины - мокруха, да у них у всех тут - мокруха, охотники они на Алтае, все охотники, а потому - ружья, винтовки, обрезы, а ножи у них и вовсес подростков, а ружье, как известно, хочешь не хочешь когда-то стреляет, а спьяну разве он сообразит, куда стрелять?.. А я теперь должен запомнить, передать - да кто его теперь отсюда вытащит? Не я, само собой, они не зря меня сюда сунули, тут я и присохну, если обратно не повезут...
Нет, не все с мокрухой, один особенно настырный, а мы с ним рядом, бок о бок на шконке - этот вообще с меня не слезал, зудит и зудит днем и ночью, на прогулке, за дубком: ты писатель, значит, за права человека, понять должен, запомни телефон адвоката, а он жене, а жена сразу к тебе, только не записывай, тебя прошмоняют, все отметут, заберут, запомни, внимательно слушай...
Да убить я его хотел, пусть мокруху повесят, все равно не выйти! Понимаешь, говорит, у меня две коровы, я бухгалтер в совхозе, а тут подвернулась работенка денежная в Минусинске на все лето, вернулся - бело, у нас снег, считай, с сентября по май, а баба моя болела, сена ни клочка, погибнут коровенки. Я в совхоз, к директору, он свояк, мы со школы, считай, не разлей-вода. Принес ему бутылку, как положено: возьми, говорю, в стадо на зиму, одну тебе за прокорм, вторую заберу... Нормально - по-честному?
Да зачем мне твои коровы, снег, природа, говорю, мне тут не жить? Мало ли что, говорит, может, и выйдешь, а у меня другого выхода нет - ты слушай, слушай, запоминай... Короче, продолжает мой сосед по шконке, выпили мы с директором, договорились, нормальное дело, все законно. Прихожу весной, когда стали коров выгонять, гляжу, а его, дружка моего, как подменили, а мы с ним, считай, всю жизнь, свои. Приходи, говорит, ночью, а то у нас ревизия. А чего, мол, все законно. Так-то, мол, так, но лучше, чтоб шуму меньше. Пришел ночью, он вывел мою корову. А как, говорю, я ее поведу, давай веревку... Это вот важно, говорит, ты запомни про веревку. А мне зачем про твою веревку? Тебе ж с моей бабой говорить, с адвокатом: они веревку должны опознать - если его веревка, значит, он мне сам корову вывел - сечешь?
У меня голова крутится, ничего не пойму, у нас с ним ночью разговор, зудит и зудит в ухо.
Ну, короче, говорит, забрал я корову, в ту же ночь зарезал и в Семипалатинск. Мясо продал, собираюсь телочку купить. А мне соседка шепчет: зачем тебе тратиться, у тебя свой телок... Соображаешь? - спрашивает. Нет, говорю, совсем уже ничего не могу понять. А что тут понимать, говорит, у меня коровы-то огуленные были, одна, правда, яловая - он ее мне отдал, но вторая-то стельная, а он молчок, свояк мой - понял?.. Я к нему: ты что, мол, делаешь, мы считай, братья, а ты на мне нажиться хочешь? Ничего, говорит, не знаю, у нас ревизия, иди отсюда, пока цел. Базар у нас на всю контору, а за стенкой ревизор из края: о чем, мол, спор? Я ему, натурально, все объясняю - деваться некуда, а он на меня вызверился. Или, говорит, ты корову увел из совхозного стада, или вы с директором вдвоем, сговорились... Я ему то, а он мне это. И свояк мой с ним, перепугался, что на него повесят: ничего не знаю, договора у нас не было, он сам ночью свел корову... Короче, пришли через день и меня забрали.
И сколько тебе светит? - спрашиваю. 93-я статья, говорит, хищение госимущества, от восьми лет до пятнадцати или расстрел... Я даже про сон позабыл: да ты что, говорю, быть того не может?.. Вот тебе и что, не может, у нас все - может. Потому ты и должен сразу, как выйдешь, жену отыскать, а она адвоката... Ну и что я им скажу? У меня, говорит, одна зацепка осталась расписка. Какая еще расписка? Когда мы с ним сговаривались, с моим свояком, мы не одну, а три бутылки выпили, полночи гудели и он написал: взял две коровы на прокорм на зиму за три бутылки, одну корову верну по весне, обязуюсь - и подпись. Что одна из них стельная, я тогда не знал, и он не догадывался. Но это ладно, с телком с этим, мне бы отсюда выбраться, я его все равно заберу... А как ты выберешься? - спрашиваю. Так я тебя затем к своей бабе и посылаю - а ты думал зачем? Ты ей звонишь, она к тебе приходит, и ты ей рассказываешь про расписку. Когда меня забирали, я про нее позабыл, а потом в ум вошел и вспомнил, а если следователю сказать, они ее порвут. Так она где есть, твоя расписка? - спрашиваю. В кармане, говорит. В каком таком кармане?..
Тут, понимаешь, продолжает он, собака и зарыта. Он тогда ночью написал расписку и подписал. А печать? - спросил я его. Какая еще тебе печать, говорит, мы с ним у него в сараюшке пили - не было там печати, но подпись его известная, не отопрется. Я взял расписку - и в карман, в телогрейку. Но дело тут в том, что расписка в моей телогрейке, а она у него, у свояка. Что у него? - спрашиваю. Телогрейка, говорит. Мы с ним три бутылки выпили, а когда я уходил, вместо своей - его надел, в ней и ушел, в ней и в Минусинск уехал. А поменять позабыл - зачем мне, они у нас одинаковые, вместе с базы получали.
Чего ж ты от меня хочешь? - у меня в глазах даже искры запрыгали. Пусть баба моя к нему зайдет и подменит телогрейку, говорит он, а если не сможет, пусть идет к ментам, пес с ними, чтоб они обыск произвели и отобрали расписку. Что ж она, по-твоему, так там и лежит в кармане? - спрашиваю. А где ей быть, я ее туда положил, это я помню. Когда положил? Осенью, говорит, когда мы с ним водку пили и обо всем договаривались. Это ж в сентябре было, говорю, в прошлом году, а сейчас у нас февраль кончается... Ну и что, говорит, пусть февраль, где ей еще быть, а у меня нет другого выхода - только на расписку расчет, и чтоб они веревку опознали, - тогда я, считай, дома... Ну ты деловой, - говорю я.
И так каждую ночь, а потом целые дни. На четвертый утром меня выдернули из камеры. Освобождают, шепчет мой любитель рогатого скота, уйдешь на волю... Я только отмахнулся.
Идем переходами, вышли во двор. Солнце, небо высокое, воздух, вон и горы над стеной в колючке... Слушай, - спрашиваю вертухая, - почему меня в следственную камеру, я ж на ссылку? Не нравится, говорит, хочешь в транзитку? Да уж лучше бы, говорю, ближе к воле. Допрыгаешься, хмыкает.
Спрашивать бесполезно, да и откуда ему знать, вертухаю, а знал бы, все равно не скажет.
Во дворе двухэтажный домик, входим, по лестнице на второй этаж.
Большая комната-кабинет, за столом, спиной к широкому окну здоровенный в штатском, представительный.
- Садитесь...
Я присел к столу.
- Как вам ехалось? - спрашивает.
- Очень благодарен, - говорю, - долгая дорога, но - добрался.
- Да, расстояния у нас большие. Не обижали дорогой?
- Нормально, - говорю. - Дальше, вроде, некуда - приехал?
- Ну, а как вы сейчас устроены?
Что за странный разговор? - думаю.
- Спасибо, только не понять, почему я в следственной камере?
- А вам там плохо, обижают?
- Да меня никто, кроме вас, никогда не обижал, но я ведь на ссылку выхожу... - ну хоть бы ты раскололся, думаю.
- Ах вот вы о чем! У нас карантин в транзитках, зачем вам перед ссылкой еще заразу подхватите? Мы вам подобрали чистенькую камеру. Или какие проблемы?
- Благодарю за заботу, а чего вы меня тут держите или у вас конвой раз в десять дней?
- Простите, не представился. Начальник областного управления КГБ... Вы теперь в моем распоряжении.
Вот так номер, думаю.
- Я числюсь за прокуратурой, - говорю.
Улыбается: обаятельный, открытый - душа нараспашку.
- Мы всем занимаемся, а я за всю область в ответе. За вас в том числе. Курите?.. - и протягивает пачку - "ТУ-104".
А я сигареты с фильтром, считай, год не видел.
- С удовольствием.
Закуриваем: вот она воля, совсем рядом!