Но он не успел сказать - дверь широко распахнулась, вошёл красноносый, маленький старичок с ремешком на кудрявой голове, с бутылкой водки в руке и уже выпивший.
- Шашки двигать будем? - весело спросил он и тотчас весь заблестел огоньками прибауток.
- Тесть мой, жене отец, - с досадой, угрюмо сказал Никифорыч.
Через несколько минут я простился и ушёл, лукавая баба, притворяя за мною дверь будки, ущипнула меня, говоря:
- Облака-то какие красные - огонь!
В небе таяло одно маленькое, золотистое облако.
Не желая обижать учителей моих, я скажу всё-таки, что будочник решительнее и нагляднее, чем они, объяснил мне устройство государственного механизма. Где-то сидит паук, и от него исходит, скрепляя, опутывая всю жизнь, "незримая нить". Я скоро научился всюду ощущать крепкие петельки этой нити.
Поздно вечером, заперев магазин, хозяйка позвала меня к себе и деловито сообщила, что ей поручено узнать - о чём говорил со мной будочник?
- Ах, боже мой! - тревожно воскликнула она, выслушав подробный доклад, и забегала, как мышь, из угла в угол комнаты, встряхивая головою. - Что, пекарь не выспрашивает вас ни о чём? Ведь его любовница - родня Никифорыча, да? Его надо прогнать.
Я стоял, прислонясь у косяка двери, глядя на неё исподлобья. Она как-то слишком просто произнесла слово "любовница" - это не понравилось мне. И не понравилось её решение прогнать пекаря.
- Будьте очень осторожны, - говорила она, и, как всегда, меня смущал цепкий взгляд её глаз, казалось - он спрашивает меня о чём-то, чего я не могу понять. Вот она остановилась предо мною, спрятав руки за спину.
- Почему вы всегда такой угрюмый?
- У меня недавно бабушка умерла.
Это показалось ей забавным; улыбаясь, она спросила:
- Вы очень любили её?
- Да. Больше вам ничего не нужно?
- Нет.
Я ушёл и ночью написал стихи, в которых, помню, была упрямая строка:
"Вы - не то, чем хотите казаться".
Было решено, чтоб студенты посещали булочную возможно реже. Не видя их, я почти потерял возможность спрашивать о непонятном мне в прочитанных книгах и стал записывать вопросы, интересовавшие меня, в тетрадь. Но однажды, усталый, заснул над нею, а пекарь прочитал мои записки. Разбудив меня, он спросил:
- Что это ты пишешь? "Почему Гарибальди не прогнал короля?" Что такое Гарибальди? И - разве можно гонять королей?
Сердито бросил тетрадь на ларь, залез в приямок и ворчал там:
- Скажи пожалуйста - королей гонять надобно ему! Смешно. Ты эти затеи - брось. Читатель! Лет пять тому назад в Саратове таких читателей жандармы ловили, как мышей, да. Тобой и без этого Никифорыч интересуется. Ты оставь королей гонять, это тебе не голуби!
Он говорил с добрым чувством ко мне, а я не мог ответить ему так, как хотелось бы, - мне запретили говорить с пекарем на "опасные темы".
В городе ходила по рукам какая-то волнующая книжка, её читали и ссорились. Я попросил ветеринара Лаврова достать мне её, но он безнадежно сказал:
- Э, нет, батя, не ждите! Впрочем - кажется, её на-днях будут читать в одном месте, может быть, я сведу вас туда...
В полночь успеньева дня я шагаю Арским полем, следя, сквозь тьму, за фигурой Лаврова, он идёт сажен на пятьдесят впереди. Поле - пустынно, а всё-таки я иду "с предосторожностями", - так советовал Лавров, насвистываю, напеваю, изображая "мастерового под хмельком". Надо мною лениво плывут чёрные клочья облаков, между ними золотым мячом катится луна, тени кроют землю, лужи блестят серебром и сталью. За спиною сердито гудит город.
Путеводитель мой останавливается у забора какого-то сада за духовной академией, я торопливо догоняю его. Молча перелезаем через забор, идём густо заросшим садом, задевая ветви деревьев, крупные капли воды падают на нас. Остановясь у стены дома, тихо стучим в ставень наглухо закрытого окна, - окно открывает кто-то бородатый, за ним я вижу тьму и не слышу ни звука.
- Кто?
- От Якова.
- Влезайте.
В кромешной тьме чувствуется присутствие многих людей, слышен шорох одежд и ног, тихий кашель, шопот. Вспыхивает спичка, освещая моё лицо, я вижу у стен на полу несколько тёмных фигур.
- Все?
- Да.
- Занавесьте окна, чтобы не видно было свет сквозь щели ставен.
Сердитый голос громко говорит: - Какой это умник придумал собрать нас в нежилом доме? - Тише! В углу зажгли маленькую лампу. Комната - пустая, без мебели, только - два ящика, на них положена доска, а на доске - как галки на заборе - сидят пятеро людей. Лампа стоит тоже на ящике, поставленном "попом". На полу у стен ещё трое и на подоконнике один, юноша с длинными волосами, очень тонкий и бледный. Кроме его и бородача, я знаю всех. Бородатый басом говорит, что он будет читать брошюру "Наши разногласия", её написал Георгий Плеханов, "бывший народоволец".
Во тьме на полу кто-то рычит:
- Знаем!
Таинственность обстановки приятно волнует меня; поэзия тайны - высшая поэзия. Чувствую себя верующим за утренней службой во храме и вспоминаю катакомбы, первых христиан. Комнату наполняет глуховатый бас, отчётливо произнося слова.
- Ер-рунда, - снова рычит кто-то из угла.
Там в темноте загадочно и тускло блестит какая-то медь, напоминая о шлёме римского воина. Догадываюсь, что это отдушник печи.
В комнате гудят пониженные голоса, они сцепились в тёмный хаос горячих слов, и нельзя понять, кто что говорит. С подоконника, над моей головой, насмешливо и громко спрашивают:
- Будем читать или нет?
Это говорит длинноволосый бледный юноша. Все замолчали, слышен только бас чтеца. Вспыхивают спички, сверкают красные огоньки папирос, освещая задумавшихся людей, прищуренные или широко раскрытые глаза.
Чтение длится утомительно долго, я устаю слушать, хотя мне нравятся острые и задорные слова, легко и просто они укладываются в убедительные мысли.
Как-то сразу, неожиданно пресекается голос чтеца, тотчас же комната наполнилась возгласами возмущения:
- Ренегат!
- Медь звенящая!..
- Это - плевок в кровь, пролитую героями.