Я понял, что должен оставить его одного. К тому же, моя банка, должно быть, была уже верхом.
Через три года я вновь побывал в тех местах. Среди прочих новостей мне рассказали о старике по фамилии Авдюшкин, умершем на глухой лесной опушке. Мой собеседник оживился:
- Вам, наверное, будет интересно: история необычная. У него в войну...
- Простите, - перебил я, - у меня только один вопрос: там, на опушке теперь три могилы?
- Три, - удивленно ответил рассказчик. Но затем, похвалив меня за осведомленность, стал говорить совсем о другом.
Рассказы-минутки
1. Прости меня.
Иван Иванович Тараканов внешне очень походил на знаменитого писателя Тургенева. Большой, красивый, с седой гривой волос. В Скуратовке он пользовался непререкаемым авторитетом. Другой деревенский старожил, дед Аверьян, так и называл Ивана Ивановича: " Наш цыганский барон ".
- Какой такой барон, - усмехался Тараканов. - Вот председателем колхоза до войны был, но меня на пятнадцать лет в лагеря упекли, сам не знаю, за что... Бригадиром заключJнных на Печоре тоже был. Там у меня в бригаде всJ больше артисты да писатели в подчинJнных ходили. Да, никудышные работники, скажу вам, весь план приходилось с пятью работягами делать, артистов я жалел: неприспособленный народ.
Но вообще-то вспоминать о тех днях Иван Иванович не любил. Если пристанет с расспросами внук, городской студент, расскажет немножко - о комарах тамошних, о красавице Печоре, о людях, с которыми вместе отбывал срок, - и вновь замолчит. Иногда и я, когда приезжал к его внуку и моему другу в Скуратовку погостить на денJк-другой, слушал эти рассказы. В тот мой приезд Иван Иванович сидел на скамейке перед домом, на своJм любимом месте. Был чудесный июньский вечер. Уже прогнали стадо коров. Дед помог загнать таракановскую Зорьку и вновь тяжело опустился на скамью. В последнее время он всJ время жаловался на ноги: " Не хотят ходить, проклятущие ". Уже появились первые звJзды, и шум деревенской улицы потихоньку стихал, когда к скамейке подошла какая-то женщина. Мне и дедову внуку Александру, сидевшим на террасе, были слышны голоса.
- Здравствуй, Иван Иванович.
- И ты, Петровна, здравствуй. Загнала корову?
- Да, загнала. Она у меня спокойная.
- А наша Зорька вчера за СоловьJв огород ушла, насилу привели. Наступило молчание. "Соседка, бабка МатрJна" - не отрывая глаз от учебника по истории, сказал Александр. Мы готовились к экзаменам.
- Дело у меня к тебе, Иван Иванович, - наконец нарушила молчание Петровна.
- Давай, говори.
Опять молчание.
- Да что стряслось - то
- Помирать я собралась, Иваныч. А страшно мне - грех на душе лежит.
- Ну, это ты брось... Зачем помирать? - и только потом до деда дошла вся фраза старухи целиком. - Грех говоришь? Так я не поп, он грехи отпускает. В Чернь поезжай в церкву, там и ...
- Перед тобой грех, Петрович. Это я тогда на тебя бумагу написала... что ты зерно колхозное... на сторону продавал... Обиделась я тогда... ты мешок муки мне не..., - и вдруг женщина запричитала, опустившись на колени: - Отпусти грех, Иван Иванович, Богом прошу!
Дед ничего не ответил. Он поднялся и медленно пошJл к дому. Никого и ничего не видящий прошJл мимо нас, бормоча что-то про себя. Никто из домашних не осмелился приставать к нему с расспросами. А ночью я вновь услышал его бормотание:
- За мешок муки оказывается... Она меня за мешок муки... пятнадцать лет. А МатрJна Петровна ещJ долго стояла на коленях, не обращая внимания на оборачивающихся редких прохожих, а затем медленно побрела к своему дому... ... Лет пятнадцать спустя, в одном маленьком городке я встретил Александра. Встреча была тJплой. О многом поговорили, о многом вспомнили.
- А деда моего помнишь?
- Как же! Жив Иван Иванович?
- ЕщJ лет десять назад похоронили.
- Да... жаль.
- А ту женщину помнишь? Что прощения у него просила?
- Конечно, помню.
- Представляешь, она ведь каждый вечер к нашему дому приходила. Как на работу. Приходила и становилась на колени. И так целый год, пока не умерла.
- А он?
- Если находился на улице, возвращался домой, а если...
- Нет, я о другом. Он - простил?
Александр отпил пива из кружки, затем медленно поставил еJ на стол. Будто боялся ответить, а потому медлил.
- Нет, не смог. И даже ни одного слова ей не сказал. А когда узнал о еJ смерти, заплакал...
Мы замолчали. Каждый из нас вновь вспомнил тот далJкий июньский вечер. И ещJ красивого старика с густой копной волос, сидящего на скамейке.
- Здравствуй, Иван Иванович.
- И, ты, Петровна, здравствуй.
2. Скупой.
Эта пивная в народе звалась чайной. Может быть, в ней можно было и на самом деле заказать чаю, только я не припомню такого случая. А провJл я в чайной, признаться, немало времени.
Среди посетителей чайной можно было видеть много колоритных лиц, но мне чаще всего вспоминается один старик. Высокий, худой, с вечной своей холщовой сумкой. Самое удивительное: в пивную он приходил каждый день, а пива не пил, даже когда его угощали. Обычно старик становился спиной к окну и ждал, когда освободится какой-нибудь столик. Затем подходил и подбирал оставленное, либо забытое: копейки, пирожки. Не брезговал он и недоеденными котлетами, просто кусками хлеба. Никто не знал имени старика. Одни, считая его нищим, давали ему деньги, другие, думая, что дед откармливает поросJнка, кричали: " Папаша, иди хлеба возьми "!
Однажды местный завсегдатай, дядя ЛJша, предложил старику: " Слушай, отец, я тебе рубль дам, хочешь? Только угостись моим пивом. Сколько вижу тебя, ты не пил ни разу. Ну что, уважишь"? Глаза старика сверкнули. Было видно, что внутри его шла борьба...
Я никогда не видел, чтобы человек с таким отвращением пил пиво. Пил долго, явно насилуя себя. Дядя ЛJша призывно махал рукой окружающим, мол, смотрите на потеху. Но потехи не получилось. Дело, наверное, было в том, что от деда исходила какая-то мрачная сила. Он просто не мог выглядеть смешным. Допив кружку пива до конца, дед вытер губы, протянул руку к дяде ЛJше: " Давай деньги ". Я впервые слышал его голос. Хриплый и одновременно высокий. Взяв помятую бумажку, медленно сунул заработанное в сумку и вышел. А когда на следующий день старик пришJл в чайную, дядя ЛJша упорно прятал от него глаза. Но однажды он не пришJл. Когда дед не появился в чайной неделю, кто-то заметил: " Помер, наверное, старик ". " Наверное, помер. Отмучился " - ответили ему - и о старике больше не вспоминали. Никогда. Будто и не жил он на свете. Однажды в пивную зашJл мой знакомый милиционер. Поговорив о том, о сJм, мы заговорили о его работе:
- Какая работа у участкового? Собачья. Вот вчера один старик помер. Три дня мJртвый у себя дома пролежал, пока пахнуть не начал, тут соседи и позвонили. Вот я заместо санитара и гробовщика одновременно там вкалывал. На секунду он замолчал. А потом вдруг оживился:
- Но, знаешь, и в нашей работе забавные моменты бывают. Того старика, ну, того, что помер, ты ведь знаешь: он копейки здесь собирал. Так вот. Комната, скажу я тебе: кровать, стол, стул, да шкаф пустой. Всего имущества - чайник, матрац, да подушка. Так вот. ПонJс я этот матрац выбрасывать и чувствую, что-то под руками шуршит, будто внутри бумага. Любопытство, признаюсь, разобрало. Взяли с ребятами нож, а там - деньги. Пересчитали - семь тысяч!
- Сколько?! - не поверил я (в те времена, о которых идJт речь, на эту сумму можно было приобрести автомобиль).
- Семь, семь, ты не ослышался. Правда, до чего же помятые они были... Милиционер ещJ что-то говорил, я его уже не слышал. Мне стало невыносимо обидно за старика. Я никак не мог взять в толк: ради чего жить, отказывая себе во всJм, униженно собирать копейки, голодать, - и лежать, в буквальном смысле этого слова, на тысячах? Но я тогда был молод и ещJ не знал, какую силу имеет над человеком страсть, когда она становится всепоглощающей. Но и тогда, там, в пивной - прокуренной, шумящей - мне было невыразимо обидно за так прожитую жизнь. Впрочем, разве это можно назвать жизнью? Для старика она сводилась к тем минутам, когда, разменяв мелочь на бумажные купюры, он возвращался домой, ел картофельную похлJбку, пил несладкий чай с подобранным в чайной хлебом, а затем вкладывал рубль в матрац. Раз в неделю он устраивал себе праздник: доставал всJ содержимое матраца и с наслаждением, долго-долго, пересчитывал деньги... Бедный старик!
3. Подсолнух.
Он был храбрецом, этот подсолнух. Рос он у самой дороги, всего в нескольких вершках от асфальта. Видимо, проходившая мимо баба, сплJвывая на ходу семечки, уронила одно на землю. А оно и проросло. В воздухе стоял запах бензина и гари, огромные грузовики проносились мимо, грозя раздавить подсолнух, а он рос себе, словно кругом было поле.