Разве господь не спас Даниила?
Почему же не весь народ!
Лори Ли Барксдэйл родилась в Типкине, штат Джорджия, в одну минуту с веком, темной морозной ночью первого января тысяча девятисотого года. В городе звонили колокола, стреляли из пистолетов, заливались свистки, и ровно в двенадцать раздался крик новорожденной. Но кричала она недолго. Мать улыбнулась отцу, взволнованно вошедшему в дом с кухонного крыльца. Старуха — повивальная бабка сказала: «Ох, и хороша же малышка!» Мать роженицы отерла потный лоб и вздохнула: «Слава тебе господи!» А сама роженица лежала и улыбалась. Отца звали Дэйл. Он поцеловал жену в лоб, шагнул к комоду, достал пистолет, вышел на крылечко и принялся палить в темное небо, пока не занемели пальцы и не начала дрожать сильная рука. А он все заряжал и заряжал пистолет. Он-то ждал мальчика, да уж теперь все равно! Ну и потешная малышка! Красная как рак. Никогда такой не видывал..
Теперь, Дэйл Барксдэйл, придется тебе работать за двоих! Ты должен дать дочке все то, чего ты сам был лишен в жизни из-за этих крэкеров.[1] Он надул щеки, шумно вздохнул, распрямил плечи. Робкий, беспомощный, запуганный, сейчас он почувствовал себя мужественным и сильным. Среди уличного свиста, колокольного звона и трескотни выстрелов он поднимал свой пистолет и палил вверх — трах, тах, тах! Но боже милосердный, как же назвать эту славную девчушку?
Летели годы; девочка росла крепенькая, красивая, здоровая, и Дэйл с Мартой не могли на нее нарадоваться. Куда бы они ни шли, люди говорили: «Смышленая девчонка! Вся в мать!» А на Дэйла, бывало, посмотрят и скажут: «А ты-то чего задаешься? Не в тебя пошла дочка! Вылитая Марта!»—«Ну и ладно, — отвечал Дэйл, — я и тем доволен!»
Когда Лори Ли было четыре года, она без запинки продекламировала на пасхальном утреннике в церкви что-то очень длинное и притом нисколько не смущалась. Тогда-то все начали предсказывать, что она будет учительницей.
В восемь лет девочка была хороша, как персик, — вся круглая, пухленькая, только ручки худенькие да пальцы длинные и тонкие. Люди говорили Дэйлу и Марте, что их дочка счастливица: ей на роду написано стать великой музыкантшей. И Дэйл поверил. В день, когда Лори Ли исполнилось девять лет, он привез домой старое-престарое, разбитое пианино и пригласил профессора Ларкинса давать ей уроки. До чего же любила Лори Ли перебирать клавиши! Через некоторое время она начала выступать на концертах в церкви и разных других местах. Проворные пальчики бегали по клавишам, и ее игра заставляла людей смеяться, петь, восторженно ахать и вытирать украдкой слезы.
Дэйл любил своих детей — Лори и Тима, работал на них как вол. Бывало кто-нибудь скажет: — Не иначе, сдурел ты, Дэйл Барксдэйл, какой был у тебя умишко от рождения, и тот растерял! Зря надрываешься. Посидел бы, отдохнул маленько! Нынешние дети не стоят таких жертв: выйдут в люди и отвернутся от тебя — это как дважды два!
— Ладно, пускай так, — отвечал им Дэйл. — Я не жду никаких наград. Хочу только, чтоб им жилось лучше, чем мне. Чтобы получили образование и не были рабочим скотом у белых. Это и будет мне самая лучшая награда. — Дэйл как думал, так и говорил.
Лори Ли Барксдэйл исполнилось сегодня одиннадцать. За завтраком насмешница бабушка сказала:
— Ишь птичка-невеличка, скоро уж и хвост начнешь задирать!
В этот день Лори Ли одна возвращалась домой из города. Во всем округе не было среди ее ровесниц девчушки красивее, чем она, — ни чернокожей, ни белой. Лори Ли, веселая, радостная, шла вприпрыжку по Удли-лейн. Солнце, озарявшее узенький переулок, припекало ей лицо, шею и плечи. Она думала о предстоящем воскресном концерте, и в эти мысли вплетались другие — о красивом мальчике из девятого класса, который всегда ей улыбался. Лори Ли прошла половину переулка и тут заметила, что навстречу ей шагает долговязый белый, — девочке-то невдомек, зачем он подходит, а он, не дав ей опомниться, приблизился и сгреб ее в охапку. Прямо средь бела дня, господи, господи!
— Пустите меня, пустите! — Девочка боролась злобно, испуганно, с какой-то неведомой ей силой. В отчаянии озиралась по сторонам, кругом — ни души, только на мусорном баке две большие бродячие кошки.
Это был хорошо одетый пожилой мужчина с косыми карими глазами, воспаленными от пьянства. Он схватил девочку за пухлые ягодицы. Лори чуть не обезумела со страху, кровь отхлынула от сердца, дыхание сперло. Господи, спаси и помилуй! Она брыкалась, колотила его ногами в пах, но он крепко держал ее, и она никак не могла вырваться.
— Да пустите!
Он нащупал детскую грудь — это чудо, которое она совсем недавно открыла в себе, — и пребольно стиснул.
— Ну-ну, желтая сучка, ты вкусненькая, я знаю! Что прятать такое добро? — Он рванул ее юбчонку и начал неловко расстегивать брюки.
Вдруг Лори Ли услыхала чьи-то голоса:
— Черт, черномазая девчонка с огоньком!
— Да, весьма недурна!
— Эй, мистер Хилл, оставьте вы ее, где уж вам, старому кобелю!
А он сопел и дышал ей в лицо, в уши, на шею. От него разило блевотиной пьяного. Задрал ей юбку и помочился на бедра!
Лори впилась ногтями в костлявое лошадиное лицо, исцарапала до крови; прокусила зубами его руку и наконец все-таки вырвалась. Вырвалась, слава тебе, господи!
— Ах проклятая! Ах ты, черная сучка!
— Воротись сейчас же, не убегай!
Лори слышала, как хохотали белые, пока она не завернула за угол.
Всю дорогу до самого дома она бежала и плакала — через центр Белого города, через железнодорожную насыпь и поле Такера. Вот и Черный город. Только здесь она перестала плакать и, прислонившись к ели, невидящими глазами уставилась на лачуги, разбросанные по балке.
— Что с тобой, Лори Ли?
— Ничего, мисс Сузи, спасибо.
Возле дома кое-как привела себя в порядок, чтобы родные ничего не заметили, — никому на свете она этого не расскажет! Тайком вдоль забора прокралась в сарай. Хмуро посмотрела на топор. Отрубить бы себе ноги! Так бы и отсечь их начисто до самого живота! Колючая дрожь пробежала по плечам и спине. Девочка сорвала с себя платье и белье, забралась в корыто, полное воды, и принялась тереть свое юное коричневое тело стиральным порошком и едким мылом. Стояла голая в корыте и дрожала, а ноги и бедра горели как огонь. Нет, она ничего не расскажет своим, уж это твердо.
Вечером, когда куры сели на нашест и нежданно-негаданно подул освежающий ветерок, Лори примостилась на кухонном крылечке, прислушиваясь к разговору мамы с мамой Большой. Как всегда, она глядела старухе прямо в рот. Ведь мама Большая такая мастерица рассказывать.
— Вот поди же, — говорила старуха, — все эти богатые белые толкуют, что рабство было хорошее дело, что были какие-то добрые хозяева. Выдумки это, милуша! Я тебе уж миллион раз говорила. Если хозяин был хороший человек, он рабов не держал, а отпускал их на волю. Белые часто говорят, что рабы плакали, когда мистер Линкольн объявил нам свободу. И верно, плакали, милая. Еще бы не плакать! Господи! Тогда не было ни одного негра с сухими глазами. Мы все плакали от радости и кричали «Аллилуйя!» — Бабка глянула на Лори, сидевшую на ступеньке, и тихонько запела, раскачиваясь взад и вперед:
Лори Ли слушала бабку, и ей казалось, что она возносится на большущем серебристом облаке высоко вверх — прямо к яркой багровой луне. Старуха перестала петь и, сухо засмеявшись, посмотрела на девочку.
— Господи, столько времени прошло с тех пор, моя куколка, а мы все еще не свободны!
Вдруг Лори вспомнила то, что сегодня случилось с ней в переулке, — и этого противного белого и все остальное. Словно камень лег ей на сердце, и она поспешно отвернулась, чтобы не выдать себя.
— Что с тобой, куколка? — спросила бабка.
— Ничего, мама Большая, — начала было девочка, но голос у нее сорвался, глаза заволокли слезы, она уж больше не могла таиться и разрыдалась. Начала рассказывать — сперва бессвязно, отрывочно, а потом все подряд, горячо, взволнованно, задыхаясь от гнева.
В глазах матери застыл ужас, и девочка испугалась,
— Ты только папе ничего не говори! — умоляюще воскликнула Марта. — Прошу тебя, сахарок мой, не вздумай ему рассказывать! Ведь он сразу побежит к ним, и они его убьют. Наверняка убьют!
Лори посмотрела на бабушку, которая в молодости была рабой. Старуха спокойно сидела в своей качалке, ее морщинистое лицо, обращенное к вечернему небу, было непроницаемо, глубокие темные глаза казались теперь совсем черными. Попыхивая кукурузной трубочкой, она начала говорить. Говорила сдержанно, как человек, сердце которого, закалившись в неволе, научилось ненавидеть и быть непримиримым.
— Не плачь, моя сладкая, — сказала она, поглаживая плечи девочки своими жесткими костлявыми руками. — Возненавидь их, прости меня господи, но не трать ни единой слезинки! Эти вечные слезы ведь ни черта не помогают!
Она затянулась два-три раза и, сощурившись, наблюдала за серым табачным дымом.
— Всегда так было, моя куколка! Господи, эти проклятые белые что хотят вытворяют с нашими женщинами, а мужчины наши даже сейчас пикнуть не смеют!
Лори искоса глянула на мать: какие глаза у нее— испуганные, жалкие. Мама, родная моя мамочка! Потом посмотрела на бабку, и тут сила старухи словно влилась в ее молодую кровь. Слез как не бывало — девочка поднялась c крыльца и прошла в комнату.
Еще год — рогами вперед, и вот уже тысяча девятьсот двенадцатый.
В том году к ним пришел белый и забрал пианино, несмотря на бабушкины проклятья. После этого мама целый день бродила по дому как потерянная, беспомощно качая головой, а мама Большая всячески уговаривала Лори не плакать. Папа целую неделю злился на всех, но пианино исчезло, и вернуть он его не мог. Лори хотелось умереть, но и жить тоже хотелось, и она осталась жить, потому что жить лучше, чем умереть.
В то лето она пошла работать к миссис Такер, жившей на Радклифском холме, — нянькой к ее восьмилетней дочери. Жара стояла страшная — все горело. У хозяйки Такер живот был, как бочка.
— Лори Ли-и-и!
Лори кормила девочку в большой красивой кухне и сама собиралась поесть. Что там понадобилось этой противной белой бабе? Только и слышишь: «Лори Ли, сюда! Лори Ли, туда!»
— Эй, Лори Ли-и-и!
Девочка слышит, как миссис Такер спускается по лестнице, вот она уже шлепает по коридору. Ладно, пускай сама идет сюда. Лори не будет бегать поминутно вверх и вниз на каждый ее зов. Сделай это, принеси то!
— Лори Ли, разве ты не слышишь, что я тебя зову?
Лори отвела глаза от тарелки и посмотрела прямо в лицо белой женщине, потом дерзко и презрительно — на ее огромный живот. Бледные щеки хозяйки сразу вспыхнули. Прежде она была тоненькая и миловидная, но за последнее время живот у нее отвис и безобразно торчал и под глазами появились большие темные круги.
— Нет, мэм мисс Сара, не слышала.
— Оглохла, значит. Промыть надо уши.
— Хорошо, мэм.
Взгляд хозяйки скользнул по большой кухне, на миг задержался на дочке, потом снова остановился на Лори Ли.
— Знаешь, наша Бекки, то есть Ребекка, становится уже большой девочкой, — миссис Такер перевела дух, выжидая, что Лори ей поддакнет, но та молчала, глядя в упор на хозяйку. — Так вот, ты больше не называй ее Бекки. Она теперь мисс Ребекка. — Хозяйка откашлялась.
Лори Ли посмотрела на сероглазую девчурку, доедавшую завтрак.
— Ну, уж не такая она большая, мисс Сара!
— Какая ни есть, а тебе она не Бекки. Называй ее мисс Ребекка и все. Понятно?
— Нет, мэм, ни к чему это!
Хозяйка даже охнула и задышала часто-часто. Ее большой живот вздувался и опадал, словно у старого пса, когда он спит. Ведь вот какая девчонка — нет, чтобы уступить хозяйке! А тут еще жара дьявольская!
— Это почему же ты не желаешь, Лори Ли?
— А потому, что она еще меньше меня. С какой же стати я буду называть ее мисс?
— Да ведь… ведь ты же на нее работаешь!
— Деньги-то не она мне платит! Сара Такер отерла пот со лба.
— Мы с мистером Такером так вчера решили. Ты должна теперь называть нашу красавицу, как взрослую, — мисс Ребекка. Так и знай!
На носу Лори выступили бусинки пота; она пристально глянула на неряху хозяйку, потом опустила глаза.
— Ой, до чего же вы противная! — пробормотала она.
— Что, что ты сказала? — Женщина двинулась на нее, шаркая по полу шлепанцами.
— Сказала, что вы противная. Вот что я сказала. Стану я называть такую мозглявку мисс! Как же, дожидайтесь! — Лори Ли стояла, дерзко подбоченившись, испуганная, злая, готовая на все.
— Нет, будешь! Будешь! — завизжала хозяйка и принялась трясти девочку за плечи. — Ах ты, маленькая черная паскуда!
Лори Ли рванулась было к двери, но хозяйка загородила ей дорогу.
— Вы не смеете меня трясти. Меня даже мама никогда не трогает. — Голос у Лори дрожал.
Сара Такер схватила метлу, стоявшую у стены, и ударила девочку по голове.
— Я тебя научу! Заставлю тебя называть мою дочку мисс Ребеккой! Я все расскажу мистеру Такеру!
Девочка отскочила, красная, разгоряченная. Все кружилось перед ней, как на карусели.
— Ах вы, барыня дырявая… А вашему мистеру Такеру скажите, чтобы он не гладил меня по заду. Я уж не маленькая, понимаю!:— В эту минуту Лори была способна наговорить все что угодно. Просторная нарядная кухня показалась ей тесной и душной, от хозяйки так и разило потом, и Лори хотелось вырваться на свежий воздух. — Выпустите меня отсюда! Выпустите меня!
Женщина, задыхаясь, кинулась на Лори Ли.
— Не смей так говорить про мистера Такера! — Неистово размахивая метлой, хозяйка старалась загнать Лори Ли в угол. — Не смей, черная паскуда! — И начала колотить по голове, по плечам, по ногам. — Черная паскуда!
Черная пас… Лори увернулась, зажмурилась и с силой стукнула хозяйку кулаком по животу. Миссис Такер с визгом повалилась на пол, а ее сероглазая дочка открыла свой кукольный ротик и громко заревела. Лори опрометью бросилась в прихожую, оттуда на крыльцо — и бегом домой.
Мама задала ей хорошую трепку — как это она посмела ударить в живот белую женщину, которая вот-вот должна родить? А чтобы бабка не помешала, мама потащила девочку в сарай. Все же старуха выбила дверь и, вцепившись в маму, бегала за ней по всему сараю.
— Не бей ребенка! Перестань! Ничего плохого она не сделала! Надо было убить эту злющую суку!
В тот вечер, когда все домашние были на террасе, мама Большая осталась с Лори Ли в кухне. Она сказала девочке:
— Внучка, никогда не позволяй им топтать себя В грязь. Дерись с ними всю жизнь, дерись, особенно с богатыми, с такими вот, как эти Такеры. Это они заняли теперь место наших хозяев — плантаторов, это они линчуют нас, морят голодом и заставляют подыхать на работе. И так будет и ничего не изменится, пока вы, молодые негры, не объединитесь и не образумите их. Дерись с ними, моя маковка! О господи милостивый, прости мои прегрешения!
Лори глядела на бабку, сидевшую против нее за столом, слушала, моргая глазами, и дрожь пробегала по ее детским плечам. Над керосиновой лампой кружилась ночная бабочка, и пыльца с ее крылышек осыпалась на стекло,
— Вот какие дела, моя сладкая. А на маму не обращай внимания. И еще одно скажу тебе, куколка: сколько ни плачь, сколько богу ни молись, сколько с белым ни судись, — ничего не поможет. У белого сердце каменное — его ничем не проймешь.
Тысяча девятьсот двенадцатый принес еще беду.
В середине года умерла мама, а через четыре месяца не стало и мамы Большой. Мама Большая, мама Большая, бабуся! Какой приторный, противный запах! Девочка стоит в опустевшей комнате, где на все легла печать смерти и одуряюще пахнет цветами. Но мама Большая ничего не чувствует. Она лежит в сером гробу, и ее темные, почти черные глаза глядят на девочку сквозь неплотно сомкнутые веки. И девочке чудится, что разжимаются мертвые, побелевшие уста бабушки и она слышит ее звонкий молодой голос: «Не плачь, моя сладкая! Не трать не единой слезинки!» И Лори Ли старалась сдержать слезы, старалась, как только могла, но это было ужасно трудно. А тут еще мисс Сузи обняла ее за плечи.
— Не плачь, моя красотка! Бабушка не умерла, она просто покинула нас ненадолго. Теперь она в той стране, где никто никогда не стареет.
Через два года брат Лори Ли, Тим, попал в исправительный дом за то, что. швырял камнями в белых мальчишек и разбил окно у старика Мак-Вортера. Его продержали в тюрьме целых два года, и вышел он оттуда свирепый, как бульдог. А ведь до того, как Тим попал за решетку, не было мальчика лучше и добрее его. Застенчивый, ласковый, добросердечный, цыпленка — и того не мог бы убить! Единственный мальчик во всем городе, который не привязывал ниток к крыльям майских жуков! Лори Ли никак не могла забыть то время, когда они с Тимом и сестренкой Берти гостили летом две недели в деревне у дяди Лео и тети Дженни Мэй.
Дело было в июле, ранним утром в субботу. Дядя Лео сказал:
— Что бы нам такое сообразить на завтрак? Цыпленка, что ли, зажарить? — И он стал потешно напевать на мотив церковного псалма: — Самый лучший друг — жареный цыпленок! Прославим его, прославим его, драгоценного!
Тим засмеялся:
— Так и доктора говорят!
Тим был красивый мальчуган — высокий, стройный. Все девочки были от него без ума. Дядя Лео сказал:
— Ну что ж, малый, давай мы с тобой сами приготовим сегодня завтрак. Ты убьешь цыпленка, а я его, подлеца, зажарю. Покажу нашим женщинам, как надо стряпать. Пусть не воображают, что только они смыслят в этом деле. Ступай в курятник, выбери цыпленка, какой тебе понравится, и быстренько сверни подлецу шею.
Тим ответил:
— Хорошо, дядя Лео.
Берти и Лори Ли втихомолку хихикнули: они-то знали, что Тим никогда еще в жизни не убил курицы. Тим пошел в курятник. У тети Дженни и дяди Лео были куры всех пород.
Проходит пять минут, и дядя Лео кричит:
— Ну, как ты там, готов, мальчик?
— Нет еще, дядя Лео, — отвечает Тим, а у самого голос дрожит.
— Ладно, — говорит дядя Лео, — к рождеству-то поймаешь?
Проходит еще минут пять,
— Ну как, сынок? — Я сейчас.
— Что ты, мальчик, там делаешь, уж не сам ли высиживаешь цыпленка? — Дядя Лео вышел на крыльцо. Девочки, наблюдавшие из окошка, выбежали за ним следом.
Большой жирный цыпленок вырвался из трясущихся рук Тима, и хотя мальчик погнался за ним, однако не похоже было, что он старается его поймать.
— Ну, чего ты там канителишься? Хватай негодяя и сверни ему шею!
— Слушаю, сэр.
Тим метнулся за цыпленком и загнал его в угол между плетнем и старой смоковницей. Вся земля была загажена курами, и Тим старался ступать осторожно. Уж очень брезгливый был этот Тим!
Потом, словно нехотя, он нагнулся, но цыпленок с пронзительным писком взлетел в воздух, ударившись о грудь Тима. С перепугу бедный мальчик отпрянул назад, птица опять ушла от ловца, и охота началась снова. Берти и Лори Ли покатывались со смеху.
Дядя Лео спустился с крыльца.
— Да что ты, малый, неужто цыпленка испугался?
— Нет, сэр, он… он просто как-то выскользнул у меня из рук.
Наконец Тиму удалось поймать цыпленка. Он Крепко прижал его к груди, и сердца обоих — мальчика и цыпленка — заколотились: сто миль в час наверняка!
Лори Ли перестала смеяться: ей было жаль Тима.
— Вот это молодец! — закричал дядя Лео. — Теперь сверни ему шею! Да ты не трусь! Боже милостивый, надо будет привезти тебя сюда, когда у нас колют свиней!
Лицо Тима побледнело, казалось, он готов сейчас убежать на край света, лишь бы не быть в этом курятнике. Он вытянул далеко вперед руку с несчастным цыпленком и стал описывать круги в воздухе.
— Вот так, хорошо! — крикнул дядя Лео. — Убил, готово! Кидай теперь на землю! Я знал, что ты молодец!
Тим выпустил цыпленка из рук, тот упал, подергался, как полагается, и затих. Тим, сам чуть живой от страха, оглядевшись по сторонам, нагнулся, чтобы поднять его, но тут цыпленок вдруг закудахтал, взлетел и был таков. И снова началась беготня по курятнику. Так Тиму и не пришлось убить цыпленка. Зато уж если дело касалось белых, Тим не трусил, нет! Только взглянет, бывало, на белого мальчишку и готов тут же с ним схватиться. Оттого-то он и попал в беду. Папа поощрял его ненависть к белым, но главной застрельщицей была, конечно, мама Большая. Она вечно твердила: «Не давай им спуску, Тимми! Ни вот настолечко!» Говорили, что именно из-за этого Тим и угодил в тюрьму. И что только сотворила с ним тюрьма! Боже милостивый, хороший мальчик превратился в жестокого, злого, бессердечного головореза. Выйдя оттуда, он и слушать никого не хотел.
Вернувшись домой, он начал гулять с разными непутевыми женщинами чуть не вдвое старше себя. Папа пытался образумить его, но Тим дерзко отвечал ему: «Не суйся не в свое дело!» — и втихомолку ругался. Он пропадал целыми ночами, а иногда по двое суток дома не бывал. Из-за этого они с папой воевали, и крик иной раз стоял полдня. Еще одно воспоминание Лори неразрывно было связано с Тимом. В кухне за плитой стоял деревянный ящик, однажды из него выскочила большущая крыса и нахально побежала по кухне. Тим, всегда такой брезгливый, метнулся на середину кухни и прихлопнул крысу ногой, да так, что из нее кровь брызнула и кишки вывалились. Лори Ли выбежала из кухни ни жива ни мертва. Когда она пришла в себя, Тим начал насмехаться над ней:
— С каких пор ты стала такой кривлякой и трусихой? В тюрьме это было наше любимое занятие — давить крыс. Да если бы мы не давили этих сволочей, они загрызли бы нас. Помню, как-то здоровенная крыса забралась на паренька, которого звали Желтый Джо. Он поймал ее у себя на боку, тут же раздавил, и кровь полилась ему в башмаки.
Лори лежала на постели, ее мутило, перед глазами ходили круги.
— Ступай, Тим, отсюда! Иди прочь! Видеть тебя не могу!
А Тим стоит как ни в чем не бывало да еще ухмыляется!
Спустя несколько дней Тим убежал из дому. Просто-напросто взял да убежал втихомолку. Так его больше никогда и не видели. Мамы и бабки уже не было на свете; осталось теперь трое — Лори Ли, папа и сестренка Берти.
Лори Ли окончила среднюю школу первой в классе, и на выпускном вечере ей поручили произнести речь. Взрослой, хорошенькой девушкой стала она, но как же ей не хватало мамы и бабушки! Папа клялся и божился, что он послал бы ее сразу в колледж, да вот денег нет. Зато в будущем году отправит наверняка. Пока что Лори Ли получила место учительницы у себя в городке. Все говорили, что она хорошо преподает, и ученики любили ее.
По воскресеньям взрослые парни, как мухи на сахар, слетались к дому Барксдэйлов. Кое-кто из них заглядывался на Берти, но большинство — на хорошенькую молодую учительницу. Самым настойчивым поклонником был Рэй Моррисон. Он не признавал слова «нет». Ему удалось отстранить других женихов, но сам он тоже ничего не добился. А потом в один прекрасный день Рэй собрался и ушел на войну. Говорили, что Лори Ли прогнала его из города. «Не ваше дело!»—отшучивалась она. Но все же ей было не по себе.
Джозеф (без среднего инициала) Янгблад родился в том же штате, за девяносто миль от Типкина, если считать по Центральной железной дороге, в городишке Гленвилле, где поезда не останавливались даже по требованию. Родился он в День дурака — первого апреля, да к тому же в проливной дождь, но что дураком он не был — это факт. Никакого настоящего образования он не получил — единственной его школой была Тяжелая Школа Жизни. Отец его умер, когда ему было шесть лет, а в девять лет он потерял и мать. В живых оставался только один родственник — дядя Роб, вернее, не дядя, а троюродный брат, Однажды, ясным сентябрьским утром, когда лучи солнца косыми полосами пробивались в комнату сквозь щели в деревянной крыше, одиннадцатилетний Джо сидел за завтраком, и тут дядя Роб сказал ему:
— Сынок, один бог знает, как мне горько это говорить, но дело мое дрянь, ведь я почти ничего не зарабатываю; времена настали тяжелые, и нет у меня, старого, былой прыти.
Черный мальчик спокойно посмотрел на старика, потом перевел взгляд на косо спускающуюся к самому столу светлую лесенку пыльных лучей и ничего не ответил.
Старческие глаза дяди Роба, полуприкрытые сморщенными веками, наполнились слезами, косматые пучки растительности над верхней губой задрожали.
— Поверь, я за то, чтобы ты учился, чтобы ты достиг чего-нибудь в жизни, но… но ты сам понимаешь…
— Конечно, дядя, — промолвил мальчик. Был еще очень ранний час, но жара уже давала себя чувствовать; начинался обычный день, ничем не отличающийся от остальных.
Старик несколько раз громко без нужды высморкался. Он выпячивал челюсть, морщил брови, силясь напустить на себя суровость.
— Черт возьми, парень, аппетит у тебя, как у взрослого. Ты меня просто объедаешь. Нет у меня больше возможности содержать тебя, честное слово. Здоровье мое никудышное, и долго я не протяну. Скоро начнутся занятия в школе, только учиться тебе уж больше не придется. Надо идти работать.
— Что ж, дядя Роб, я пойду работать. Вы только найдите мне место.
Дядя Роб сокрушенно чмокнул губами и покачал головой.
— Как раз вчера старик Рикерсон говорил, что хочет взять тебя. На хлопок много рук требуется. «Пора, — говорит, — твоему парню приниматься всерьез за работу. На что ему ученье?» Ну, так вот…
Кровь бросилась мальчику в лицо, и лицо выдало бы его, если бы не глаза — спокойные, как всегда.
Нет, он лучше умрет, чем опять поступит на плантацию к старому Рикерсону. Этого белого он ненавидит лютой ненавистью. Мысли летели — миля в минуту, но Джо и слова не проронил. Поздно ночью, когда городок спал мертвым сном, Джо с замирающим сердцем, крадучись, спустился с крыльца и пошел во тьме по длинной пустынной дороге, озаряемой лишь мелькающими светляками. И ни разу Джо не обернулся, не взглянул на оставшуюся позади лачугу с дырявой кровлей, где жили они до сих пор вдвоем с дядей Робом. Жаль было огорчать старика, но иначе он не мог поступить.
Джо не забыл дядю Роба. Через три недели он написал ему из Вейкросса в Джорджии и вложил в письмо немножко денег, но письмо вернулось нераспечатанным — дядя Роб умер. Мальчик присел и задумался. Теперь у него не оставалось ни одного родного человека на всем белом свете.
Он жил в Вейкроссе, от зари до зари гнул спину— и кем только не пришлось ему поработать! Одно время он даже работал у арендатора исполу, но это ему страх как не понравилось. День ото дня он мужал, раздавался в плечах, становился сильнее. Капуста, горох и свиное сало шли ему на пользу — от них наливалось тело, крепли мышцы на груди, на руках и спине. По воскресеньям он ходил в церковь, пел басом в хоре, по субботам после обеда играл в бейсбол, улыбался девушкам, и девушки улыбались ему, принимая его за взрослого парня, хотя он был еще подросток.
Когда Джо исполнилось шестнадцать лет, он пoзнакомился в бильярдной Хута с одним негром из Детройта, кучером коммивояжера. Этот негр разговаривал с ним о жизни, как со взрослым:
— Ну чем ты не осел, скажи на милость? Нет, в самом деле! — И он начал расписывать Землю обетованную — Север, где существует свобода для всех. Цветной человек там может везде получить работу и какую только захочет.
Джо сдержанно посмотрел на нового знакомого и только спросил:
— Неужели правда?
Тысячи мыслей закружились у него в голове. Неужели есть такой край, где цветной человек может поступить, куда захочет? Доведется ли ему когда-нибудь попасть туда? Боже милостивый, настанет ли для него такая минута?
— Я описал тебе все как есть, — ответил приезжий и добавил нараспев — Хочешь ехать — поезжай, а не хочешь — на меня уж не пеняй.
Джо только переспросил:
— Неужели правда?
И вот он уже строит планы, мысли летят — миля в минуту, но лицо спокойно.
Уехать на Север — вот о чем теперь мечтал Джо. Он во всем себе отказывал, копил по центу, не доверяя своей тайны ни одной душе — ведь это враки, что милостивый бог тебя не оставит! И вот однажды, в субботу днем в конце сентября, когда шла страшная мировая война, затеянная Германией (президент Вильсон обещал, что мы останемся в стороне, но Германия не давала нам покоя, ей хотелось непременно втянуть и нас в драку; и пришлось нам выступить, чтобы сохранить для мира демократию, и все люди в Америке сделались патриотами и распевали: «Эх, пошлите меня в Дикси…»), так вот, в эту субботу Джо Янгблад, рослый, широкоплечий восемнадцатилетний негр, пришел на вокзал с потрепанным чемоданчиком, в котором находились все его пожитки. Лицо и тело его горели — так они были натерты мочалкой. В кармане лежали деньги на билет до Чикаго, да еще малость была припрятана, чтобы продержаться там на первых порах.
Кассир дружелюбно посмотрел на серьезную физиономию Джо и улыбнулся.
— Ого-го, парень, заедешь в такую даль, что, пожалуй, скатишься с той стороны земли!
Джо не улыбнулся. Кассир спросил со смехом:
— Где это ты, парень, такую пропасть деньжищ сцапал, а?
Но Джо так и не улыбнулся.
И вот он уже смотрит из окна вагона на хлопковые плантации и кукурузные поля. Боже великий и милостивый! Статные ели, хижины, крытые щепой, крошечные уборные с мешковиной вместо дверей убегают назад — миля в минуту. Кружатся красные глинистые холмы, вьются проселочные дороги, проносятся городки с красивыми особняками и жалкими хибарками, станционные платформы, на которых разгуливают краснорожие крэкеры, — все остается позади, а Джо с каждой минутой ближе и ближе к своей цели; в горле комок, плечи пробирает дрожь, что-то, словно узлом, стягивает желудок. Но хорошо, хорошо! До чего хорошо! Джо откидывается на спинку сиденья, и его мало печалит, что это—«негритянский» вагон: ведь в этом вагоне он едет на Север! Его качает и подбрасывает, паровоз пыхтит и шипит, а колеса все время — тук-тук, тук-тук. Славный старик, сильный старик паровоз мчит его на Север!
Сидевший рядом с Джо какой-то толстяк вытер лицо большим красным в синюю клетку платком, выглянул из окна и сказал:
— Это уже Теннесси. Мы только что проехали Джорджию.
Джо показалось, что он даже почувствовал перемену. Значит, уж наверняка едем на Север! Он радовался, как ребенок. Ты ли это, Джо Янгблад, дурень, деревенщина? Ты в самом деле катишь прямо на Север? Но, повернувшись к толстому соседу, он только и вымолвил:
— Неужели правда?
Рядом с «негритянским» вагоном — паровоз. С него летит сажа, и вот уже лицо, глаза, шея и руки Джо покрыты толстым черным слоем. И рубашка почернела. Но это не важно! В вагоне жара, хоть на себе все выжми, но и сажа, и грязь, и жара — все это пустяки! Вот у двери своей лачуги стоит босая негритянка с ребенком на руках, оба они машут пассажирам негритянского вагона. Джо помахал им в ответ. К его глазам подступили слезы, и хоть он видел эту женщину в первый и последний раз, у него вдруг возникло такое чувство, словно это его родная мать, тетка или сестра, которых он давно потерял. Джо устал от волнения, он глубоко вздохнул, закрыл глаза, и сразу же его охватило радостное спокойствие, как бывает, когда едешь домой. Очнулся он от возгласа кондуктора:
— Веймен, Теннесси!
Поезд уже подкатывал к перрону. Джо посмотрел в окно и увидел, что к вагону направляется группа белых с винтовками и ружьями — может быть, он спит и ему это снится? Но, взглянув на соседа, Джо прочел испуг в его выпученных глазах. У всех пассажиров был встревоженный вид, и Джо понял, что это не сон. Поезд остановился, затем снова дернулся, прошел несколько футов и стал, фыркая и шипя. Белые были уже возле вагона.
Они вошли сразу с обоих концов, держа винтовки наперевес. Джо и другие негры замерли в ожидании. Командовал белыми приземистый грузный человек с военной выправкой. Рыжие усы его были закручены вверх, как руль велосипеда.
— Вот что, черномазые, собирайте свои пожитки и марш отсюда все до единого! Для каждого из вас найдется работа, — сказал он таким тоном, точно приглашал их выпить вкусного холодного лимонада.
Кто-то из негров возразил:
— Я не прошу у вас работы. Я приезжал повидаться с родными.
— Ну что ж, повидался и больше их не увидишь, парень, если только они не живут на плантации мистера Бака.
Двое белых рассмеялись. Остальные угрюмо молчали. Никто из негров не двинулся с места.
— Ладно, прощаю тебе, — примирительным тоном сказал усатый, — только уж вы, ребята, нас не злите!
Молодой негр в очках, похожий на врача, поднялся со скамьи и подошел к нему.
— Послушайте, здесь какое-то недоразумение. Я не южанин. — Он говорил вежливо, но твердо, глядя белому прямо в глаза. — Я еду домой в Чикаго.
Я учусь в колледже. — Он даже не сказал: «Прошу прощения, сэр!»
Белый посмотрел на него так, словно перед ним предстало привидение. Потом заморгал глазами и на миг отвел взгляд.
— То-то и плохо, что слишком много вас, обезьян, едет теперь на Север! Небольшая остановочка на плантации мистера Бака тебе не повредит, право слово! Все равно образование тебе ни к чему!
Джо сидел с каменным лицом, не шевелясь, но все качалось у него перед глазами. Два года жить надеждой, питаться одними кукурузными лепешками с патокой, высчитывать каждый грош, во всем себе отказывать ради этой мечты… Да разве только два года? Всю жизнь! Не раз за это время одолевали его сомнения, но сегодня, войдя в вагон, он сказал себе: «Садись и поезжай в Землю обетованную, а уж там будь что будет». Сейчас он был скорее зол, чем напуган, — хотелось стать рядом с этим хорошо одетым молодым негром и сказать что-нибудь, но что — он не знал, хотелось сделать что-нибудь, но что — он тоже не знал.
Силы-то у него хватит, вот только страшновато за этого юношу, а тот повернулся к пассажирам и сказал:
— И вы это им спустите, да? Ведь мы же в конце концов американские гражда…
Выстрел на миг оглушил Джо. Молодой негр повалился на пол между скамьями с раздробленной у локтя, залитой кровью правой рукой. Джо вскочил. Усатый смерил его взглядом.
— Понял теперь, на что я намекал? — рявкнул он, показывая винтовкой на раненого. — Пришлось пальнуть в самого молодого, здорового жеребчика. А для чего, спрашивается, было это нужно? — Он сделал знак двум своим спутникам: — Вытащите его отсюда, не то он весь вагон перемажет кровью. И совсем это не требовалось, и мистер Бак будет недоволен. Видишь, какая вредная штука для черномазых образование?
Джо стоял, как немой; бессильный бешеный гнев охватил его, он ненавидел всех негров в вагоне за бездействие и вдвое, вчетверо больше ненавидел себя за то же самое. Он задыхался от ненависти к этому белому. Под туго натянутой черной кожей волевого лица так и ходили желваки. Но взгляд был спокойный, только в уголках глаз собрались злые морщинки. Да пот, пот градом катился по всему телу. Белый смотрел на Джо, Джо — на белого. Первый раз в жизни Джо смотрел белому в глаза. Тот не выдержал и отвернулся, облизал усатый рот и ткнул Джо винтовкой:
— Ладно, к дьяволу вас всех, черномазых, выходите отсюда!
На лице Джо появилась улыбка, как всегда, когда он злился; не то хмыкнув, не то кашлянув, он взмахнул могучим кулаком, и винтовка полетела в одну сторону, а усач—в другую. Белый упал и крикнул:
— Не убивать черномазого! Мистер Бак будет недоволен. Только вздуйте его хорошенько!
Страх исчез, теперь Джо было наплевать на все и на всех, своими кулачищами он раздавал тумаки направо и налево, но его подсекли, как подсекают крепкий молодой дуб. Его били по плечам прикладами, дубасили по голове и по всему телу; он вдруг перестал чувствовать боль и ноги у него подкосились, тогда его повалили на пол, а в окна вагона вливалось солнце вместе с дымом и гарью, и какой-то негр, дурак несчастный, кричал и звал полицию.
Мало-помалу Джо начал приходить в себя. Он открыл глаза. Ночь. «Где я?» — силился он понять. Неужели на Севере? Но ведь он не в поезде, нет. И это не Север, на Севере все должно быть иначе… А здесь так привычно скрипят половицы, когда он поворачивается, и так же, как дома, светит луна, и так же рассыпаны по небу звезды. «Может, я снова у дяди Роба? Но дядя Роб давно умер. Может быть, я тоже умер?..» У него было такое ощущение, точно по нему проехала телега, плечи ныли, как больной зуб. А был бы мертвым — ничего бы не чувствовал! Лицо затекло и онемело. Он попробовал двинуть рукой, но такая боль полоснула его, что он невольно застонал. Что за черт, куда это он попал? Думать тоже было мучительно, но мысли сами лезли в голову. Где же он? Джо услышал дыхание и храп спящих, воздух был спертый от множества человеческих тел, лежавших вповалку. «Вот дьявольщина, где же я все-таки?» Луч луны, пробивавшийся сквозь навес, помог различить рядом чье-то черное лицо, справа — другое, коричневое, и еще чье-то тело в углу. Внезапно возникло смутное видение — молодой негр, который ехал учиться на Север, и тут Джо вспомнил все: поезд, белых с винтовками, юношу-студента, выстрел, окровавленную, раздробленную руку. Но что же было потом?
Что случилось? Джо лежал и силился вспомнить. Все болело. Дьявол, не случись этой истории, он был бы уже в Чикаго. Опять бог, или судьба, или как там еще говорят, хватает его за горло цепкими когтями, душит надежды и желания, ломает жизнь. Он злобно чертыхнулся — ведь все могло быть иначе! Если бы только он уехал накануне или на день позже! И надо же было случиться, чтобы эти черти выбрали именно его поезд! Что они сделали с тем студентом, который ехал в колледж? А как смело он разговаривал с ними! Где-то вдалеке заливисто прокукарекал петух, ему откликнулся другой, поближе. А вот еще и еще один вступили в разноголосый петушиный хор. Значит, скоро начнет светать. «Надо спокойно обдумать, как быть, потому что все равно ни у какого мистера Бака я не останусь. Черта с два! Надо только спокойно обдумать. Надо. Надо. Думай спокойно. Думай. Ох, больно, все болит…»
Шум за стеной прервал мысли Джо. Луч карманного фонаря проник в сарай и зашарил по лицам спящих. Джо успел закрыть глаза, прежде чем свет упал на него. Он услышал грубый голос, это явно говорил белый:
— Вот он, этот паршивец! Ну, мы его так отделаем, что от него только мокрое место останется. Есть чем угостить осла черномазого, будьте спокойны! — Белый говорил очень громко, как бы не сомневаясь, что все тут притворяются спящими. А уж вид у него — ну, прямо ковбой на картинке: черная с белым кобура на поясе, в руке блестящий револьвер.
— Эй вы, черномазые, — заорал он и пнул Джо в бок тяжелым башмаком, — поднимайтесь, обезьяны, не смотрите, что темно: уже четыре часа! — И добавил с ухмылкой: —Ну и сборище обезьян, ей-богу! А воняют, как козлы! — Он захохотал и крикнул кому-то: — Джим, сюда! Дай пожрать этим уродам. Черт, вот так образины!
На зов явился приземистый негр с мышиными глазками. Он принес фонарь, потом снова вышел и притащил котел с кукурузной похлебкой, поднос с кукурузным хлебом, нарезанным ломтями, и оловянные миски, которые швырнул на землю. Белый тем временем стоял, поигрывая электрическим фонариком: то гасил его, то зажигал снова; луч света слепил негров, и они сердито бормотали ругательства. У Джо так ныло тело, что он едва ворочался. С усилием он поднял правую руку и нащупал на голове корку запекшейся крови. И все равно он готов был поклясться, что не останется в этой распроклятой дыре.
— Слушай, черномазый, хватит валять дурака, раскрывай пасть и лопай помои. Тут не отель «Билтмор», дьявол тебе в бок! Тут работать надо!
Ежедневно, кроме воскресений, они вставали с петухами, набивали желудок похлебкой и кукурузным хлебом и под лай собак брели на хлопковые поля. Весь день не разгибали спины и кончали работу лишь тогда, когда заходило солнце и куры садились на нашест. На девятый день за обедом Джо поставил свою миску на землю, поднялся и пошел, не сказав никому ни слова. Он прошагал с милю; кончился хлопок, и потянулись волнистые ряды кукурузы, акр за акром — сплошь кукуруза. Где же, черт побери, конец плантации этого Бака? Джо все шел и шел, пока наконец не очутился перед массивными чугунными воротами.
— Эй, черная скотина, куда это ты собрался? — у ворот стоял тот самый коротышка из поезда, с усами, как руль велосипеда. И откуда только эти белые понабрали столько оружия? Ведь проклятая война не здесь, а в Европе!
— Никуда, просто прохаживаюсь, — ответил Джо.
— Может, чего ищешь?
— Да нет.
— Поворачивай черный зад, пошел работать!
— Сейчас все в твоих руках, мистер Чарли,[3] — бормотал Джо, шагая обратно, — засунул весь мир в бутылку и заткнул пробкой. Ничего, придет и мой час!
В этот вечер после работы его схватили и избили на виду у всех негров. Исполосовали спину так, что она стала похожа на кусок сырой говядины, повалили на землю и долго еще хлестали бичом. Но Джо даже не охнул. Потом его втащили в сарай и окровавленного бросили на тюфяк. Поздно, около часу ночи, когда все уже спали, Джо выполз из сарая, кое-как разогнул спину и зашагал прочь. Он шел погруженный в думы, вспоминая, как жил все эти годы.
Тяжелая жизнь. Тяжелый труд. Все, все тяжелое. Когда солнце поднялось уже высоко, он свернул с пыльной дороги и пошел лесом. Решил, что запишется добровольцем в армию, если туда принимают негров. Почему бы не пойти, что его удержит? Он сирота, у него ни кола ни двора… Ведь как здорово говорится: «Сохранить для мира демократию». Интересно знать, что для этого требуется? Джо шагал мимо кукурузных полей, мимо хлопковых и табачных плантаций, расстилающихся вправо и влево до самого горизонта, и казалось, в мире только и есть, что хлопок, кукуруза да табак. И все же, как поглядишь, до чего хорош белый свет! Джо шел, чувствуя, что слабеет от голода и ноги отказываются служить. Рубаха на нем пропиталась потом и прилипла к кровавым рубцам на спине. Надо было увести с собой всех негров с плантации Бака. Надо было поговорить с ними. Но что он мог им сказать? Мог или не мог, однако должен был попытаться убедить их… увести их с собой… Пора научиться разговаривать с людьми… Джо остановился, присел, потом вытянулся на траве во весь свой богатырский рост и заснул крепким сном до самого утра.
Когда Джо проснулся, солнце уже стояло над головой. Он сел и протер кулаками глаза, не сразу переходя от сна к бодрствованию. Каждое движение причиняло ему боль. Джо оглядел деревья, поля и траву, искрящуюся росой под ярким солнцем, пощупал свое лицо и руки, тоже влажные от росы. Ну как, пойдешь записываться в армию белых? Чтобы сохранить демократию, дать демократию всему миру? Про эту самую демократию вечно разглагольствовал старик белый, на которого он батрачил в Вейкроссе. Джо вдруг вспомнил его недобрые голубые глаза и беззубую ухмылку. «Ах ты, плешивый сукин сын! Сохранить, говоришь, в мире демократию? К дьяволу эту ерунду собачью! Хм! Хм! На меня не рассчитывайте! Я от вас никакой демократии не получил, мне сохранять нечего!» Джо поднялся и зашагал к ближайшему городу. Там, на станции, он забрался в товарный поезд и поехал назад в Джорджию, высадился в Кроссроудзе и остался в нем жить.
Лори Ли Барксдэйл встретила Джо Янгблада в начале мая 1918 года на церковном пикнике. Человек из большого города — из самого Кроссроудза! Рослый, сильный, красивый негр с добрыми спокойными глазами. В этот весенний субботний день было жарко, точно в августе. Редкие белоснежные облачка плыли на ярко-голубом небе, солнце заливало землю. Все кругом чистое, светлое, праздничное.
Впервые Лори Ли заметила Джо на бейсбольном поле. Когда подошел его черед бить, он преспокойно стал у черты, широко расставив ноги носками внутрь, и так стукнул, что мяч полетел прямо в голубое небо и, описав громадную дугу, исчез. Когда Джо не был занят в игре, он ни на что не обращал внимания и, казалось, о чем-то думал, но Лори Ли то и дело ловила на себе его взгляд, замечала его застенчивую улыбку, и это как-то будоражило ее, и она тоже украдкой поглядывала на него. К нему подходили парни из его команды, что-то спрашивали, о чем-то советовались; он отвечал короткими фразами. И в команде он держался особняком. И ростом был выше всех. «Силач», — подумала Лори Ли.
Но вот наступала его очередь, и зрители кричали до хрипоты, аплодировали ему и махали руками. А болельщики из Кроссроудза подбадривали его восклицаниями:
— Нажимай, Джо Янгблад! Дело за тобой!
— Кроссроудз непобедим — такую пищу мы едим!
Некоторые кричали:
— Типкинцы не победят — мало хлеба едят!
А то вдруг какие-нибудь его друзья начинали горланить:
Одним словом, этот Джо Янгблад был у всех на языке.
Лори глаз не могла от него отвести. Он был словно стройное крепкое дерево, что высится над всеми остальными деревьями. Когда она глядела на этого совсем незнакомого ей парня, сердце ее билось сильнее, наполнялось каким-то сладостным чувством. Этот парень перевернул ей всю душу. Вокруг стоял веселый говор, смеялись и играли взрослые и дети…
Под вечер началось соревнование хоров. Выиграли гости из Кроссроудза. Джо пел басом, мощным и раскатистым. А сам украдкой поглядывал на Лори Ли, и ей становилось не по себе.
Лори хоть и не собиралась в этот вечер на танцы, но все-таки решила пойти с сестрой Берти. Пусть не думают, что она зазнайка и мнит себя лучше других.
Там оказались все, и Джо Янгблад тоже. Было тесно, душно; никому не хотелось танцевать, однако все танцевали. Только не Джо. Он стоял в стороне с таким важным видом, что Лори подумала: «Воображает о себе!» Джо наблюдал за пианистом, хоть и частенько бросал взгляды на девушку, притопывая в такт музыке огромными ножищами и со смехом перекидываясь словечком то с тем, то с другим.
Уже в самый разгар вечера он набрался храбрости, подошел к ней и протянул руку, но сказать ничего не сказал. Лори поглядела ему в лицо и поспешно опустила глаза.
— Извините, но я уже обещала этот танец другому. Он сейчас ушел за лимонадом.
Джо что-то промямлил и повернулся, собираясь уйти.
В ее узких глазах блеснула веселая искорка. Носик покрылся испариной. Она удержала его за руку.
— Ладно, — сказала она, — мы с вами потанцуем, а он пускай подождет. Лимонад не испортится!
Танцевал Джо хорошо, но уж очень был неразговорчив. От него пахло кукурузной водкой, и Лори не могла понять, почему ей это не кажется противным. Они танцевали один танец за другим, потом еще и еще; болели ноги, было жарко, а они все кружились и кружились, чуть не до упаду. Лимонад она так и не пошла пить. Просто скандал!
В тускло освещенном зале шаркало по шершавому полу двести пар ног, тапер тренькал на разбитом фортепиано «бомалама, бомалама», люди танцевали, обливаясь потом. И многие дивились: посмотрите на Лори Ли, нет, вы только посмотрите на нашу мисс Лори! Кто бы подумал? Вот так так! А Лори Ли поглядывала на своего невозмутимого кавалера, томительно ощущая его объятия, его близость. Какой он громадина по сравнению с ней! Как мерно они скользят в танце. Но ведь глупо и нелепо выставлять себя на посмешище перед всеми. Что она знает об этом человеке? Только то, что он хорошо играет в бейсбол и ловко танцует! Конечно, приятно чувствовать его объятия, его силу, испытывать новое, неведомое ей до сих пор волнение… Приятно, что он рядом… совсем рядом… И какая музыка… Но все-таки — что она знает об этом молчаливом великане? Ведь он даже не сказал ей, как его зовут!
После танцев он провожал ее домой; шли по длинной пыльной дороге, обсаженной деревьями, за которыми расстилались поля, скрипела старая акация, стрекотали сверчки, поблескивали светляки. Разговор не клеился, но чувства переполняли их, они словно читали в душе друг друга. Возле крыльца Лори Ли они остановились, укрытые ночной мглой. Стало прохладнее. На дворе тявкнула собака. Молодой месяц тускло серебрился сквозь ветви смоковницы.
Лори не хотелось прощаться.
— Спасибо, Джо. Мне было очень приятно провести с вами вечер.
— Мне тоже, мисс Лори. — Большие красивые добрые глаза робко смотрят в сторону. Высокий, сильный мужчина с лицом ребенка. И такой тихоня, каких она еще не видывала.
— Только прошу, не называйте меня мисс Лори!
— Слушаю, мэм. — Он по-медвежьи переминался с ноги на ногу и мял в руке кепку, словно старшеклассник из ее школы. Бумага в подкладке новенькой кепки хрустела так, будто кто-то грыз галеты.
Лори смотрела на него, посмеиваясь, хотя смеяться ей вовсе не хотелось.
— Ну, когда вы к нам теперь снова пожалуете? — спросила она нарочито шутливым тоном и как бы вскользь.
Джо глянул на нее и поспешно отвернулся. Боже милостивый, уж, кажется, танцевали, танцевали, а ему все мало и еще танцевал бы с ней, хоть до самого утра. До чего же она хорошенькая, маленькая! Схватишь ее в охапку — и не почувствуешь, словно пушинка! А глаза-то какие — чудо! И хоть узкие и раскосые, а видят тебя всего насквозь. И какие волосы над высоким лбом — черные, густые! И ротик, будто нарисованный! Девушка-малюточка, а все же крепенькая, упругая!
Джо все крутил и мял в руках свою кепку.
— Да вот, пожалуй, приеду на пикник в будущем году.
— Ого! А не долго ли дожидаться? — Лори ни к кому никогда еще не испытывала такого чувства. Даже во рту стало сладко и на душе тепло и радостно. Но это же ничего не значит! Разве о таком парне она мечтала?
Джо скосолапился еще больше.
— К кому же мне приезжать сюда?
— Ну, конечно! — отозвалась она. — Местечко наше незавидное, народ деревенский!
— Да нет же, мэм! Не в этом дело, вы понимаете!
— Ну, тогда можете приезжать к нам! — Сказала я смутилась: сама, мол, напрашиваюсь!
— А можно, правда? Я бы с радостью! — Было видно, что он говорит от души.
— Спокойной ночи, Джо. Значит, скоро увидимся. — Она взяла послушную руку Джо и крепко пожала. А он в ответ больно стиснул ей пальцы и смущенно кашлянул.
— А нельзя ли в субботу вечерком на будущей неделе? — В его густом, бархатном голосе слышались взволнованные ноты. Что же тогда обманывает: его голос или его невозмутимый взгляд?
— Буду очень рада, — ответила Лори Ли.
Он приезжал каждую субботу, а иной раз и в воскресенье. Пришлось ему распроститься с бейсбольной командой, потому что игра бывала только по субботам. Сперва Лори не принимала его всерьез: парень неотесанный, без образования. Обыкновенный труженик. Никогда бы и не подумала, что он окажется таким настойчивым. Лори еще не знала, каков Джо Янгблад. Случалось, она вдруг машинально поправит какую-нибудь ошибку в его речи, и он мгновенно смолкнет, уйдет в себя. Мало-помалу она научилась ценить его искренность, благородство и неуемную гордость. А когда познакомилась с ним поближе и узнала, сколько горя пришлось ему хлебнуть в юности, она поняла, откуда в нем несгибаемая сила и упорство. Джо напоминал ей маму Большую. Правда, он был скупее на слова, но их роднили другие черты.
Неистовый и сильный, словно заряженный динамитом, он был, как и бабка, щедро одарен от природы, чего не заменишь никаким образованием. И прежде чем Лори Ли поняла это, она вся была во власти его обаяния. Каким-то необъяснимым образом, нежданно-негаданно он захватил ее целикам.
Порой Джо становился необычно словоохотлив, и тут уж Лори никак не могла его унять. Кровь холодела в жилах от его рассказов о пережитом. Но такую откровенность он позволял себе не часто. Отцу Лори Джо Янгблад понравился с первого взгляда. Но это вовсе не значило, что он готов был отдать ему или кому-нибудь другому свое любимое детище! Нравиться-то нравился, но чтобы стал его зятем — никогда! Дэйл Барксдэйл вообще считал, что еще не родился такой человек, который был бы достоин его дочки. Однако это не помешало Джо Янгбладу добиться своего.
Он был упрям, как джорджийский мул, и вовсе не такой уж увалень и тихоня, каким казался; нет, иногда он бывал быстрее молнии. Уж если он что задумал, то и делал. Он отнял у Дэйла дочку, гордость всего Типкина, и заставил его смириться. Свадьба состоялась в октябре, и Джо сразу же увез молодую жену в Кроссроудз. Жителям Типкина оставалось только пожимать плечами,
Кроссроудз, Джорджия, Соединенные Штаты Америки. Огромная доска возле железнодорожной станции с надписью:
«Кроссроудз, Джорджия — перекресток всех путей в Соединенных Штатах».
А ниже подпись:
Джордж Кросс-отец.
За пределами Джорджии мало кто слышал об этом городе, хоть он и значится на карте. Там есть большой красивый вокзал, где каждый день останавливается южный экспресс «Ракета», — а это что-нибудь да значит! Кроссроудз — типичный, так сказать, промышленный городок: в нем восемь крупных заводов и множество мелких. В центре высится самое большое здание — суд и окружная тюрьма под одной крышей. Напротив — высокий белый дом, это почтамт. За углом — кинотеатр, где ежедневно, кроме воскресений, показывают первым экраном новые фильмы и для негров отведена высоко наверху вторая галерея. За три квартала от театра, на Оглеторп-стрит, уходя своими крышами высоко в небо, стоят одна против другой две гостиницы. В этой деловой части города все улицы замощены. Асфальт тянется на несколько кварталов в гору, где красуются, напоминая о гордых традициях прошлого, великолепные особняки с большими массивными колоннами и безукоризненно ухоженными участками, скорее напоминающими территорию большого университета, чем частные владения. Здесь ширь и гладь, все утопает в тени, все зелено и все манит и чарует своей недоступной красотой.
Затем бульвар Джефферсона Дэйвиса резко обрывается: асфальта больше нет. Вместо него — пыль, грязь, и красная глина Джорджии, и выбеленные домики небогатых крэкеров, как две капли воды похожие друг на друга, тянутся на полмили до самой границы с лачугами Плезант-гроува. А Плезант-гроув — это уже негритянский город. Здесь дома любых цветов, а некоторые из них давным-давно утратили свой цвет,
Янгблады поселились в Плезант-гроуве. Через десять месяцев после свадьбы у них родилась девочка. Ее назвали Дженни Ли. Кое-кто из негров с лукавой ухмылкой прикинул на пальцах, правильно ли выходят месяцы. Эта была славная, но очень худенькая малышка с огромными блестящими глазами. Джо Янгблад помалкивал, но втайне питал надежду, что вторым ребенком у них будет мальчик, и уж не такой заморыш! Через год его желание исполнилось, да только наполовину: Лори Ли родила мальчика, которого назвали Робертом в память бедного дяди Роба, но и этот малыш был крохотный и хилый, как цыпленок. Сколько намучились с ним родители, пока он окреп!
Как и большинство негров в Плезант-гроуве, Янгблады жили в домике, где была одна комната и кухня. Родители спали в комнате, Дженни Ли и Робби — в кухне: девочка — на большой железной кровати, мальчик — на соломенном тюфяке на полу. Домик был неказистый, но все же получше, чем лачуги в другом негритянском районе — Рокингем-куотерс. Кроме этих двух окраин да еще Монро-террас, где жили богатые негры, цветным гражданам нигде селиться не разрешалось. Но в Плезант-гроуве по крайней мере домики с уборными и водопроводом, а уж в Рокингем-куотерс не у всех и во дворе был нужник.
Девочка была тощенькая и быстро тянулась вверх, а брат ее долго еще оставался щуплым и болезненным коротышкой. Родные прозвали его Лилипутиком. До пяти лет он очень плохо ел, зато потом вдруг начал уплетать все подряд, без разбору. И овсяную кашу, и горох, и кукурузный хлеб, и рис, и фасоль, а уж лепешки с патокой только давай! Наестся, бывало, и обходит всех за столом: пощупайте, мол, какой у меня набитый живот! А старшенькая, Дженни Ли, как была привередливой, такой и осталась.
Джо работал на заводе от зари до зари, домой возвращался поздно вечером, и воспитание детей целиком лежало на Лори. Кроме того, она работала на белых поденно — ходила стряпать и убирать, брала на дом стирку и починку белья. И свою семью тоже надо было обстирать, и дом держать в порядке, и за детьми следить. Ответить на все их вопросы, а они вечно ее о чем-нибудь спрашивали, особенно Робби. «Мама, из чего сделана радуга? Откуда берется дождь? А мир большой? Ну, какой, например? Мама, а почему крэкеры так ненавидят негров?» Иной раз конца не было вопросам, надоедало отвечать, и Лори затягивала шутливо:
Детей это всегда смешило.
Как-то вечером после школы Робби и Дженни Ли сидели в комнате за уроками, а Лори чинила на швейной машинке порванные штанишки Робби. В камине догорал огонь, мягкие зыбкие тени ложились на большую дубовую кровать в углу, на деревянный пол, выскобленный добела, на стол посреди комнаты, на спину Лори Ли и коричневое лицо мальчика. Робби был красивый кудрявый мальчик, довольно рослый для своих семи лет, особенно если вспомнить, каким тщедушным он родился. У него был такой же красивый рисунок рта, как у матери, и такой же, как у нее, большой широкий лоб. Робби оторвал глаза от книги, лежавшей у него на коленях, и молча смотрел, как колеблются тени у мамы на спине.
— Мама, откуда ты все так хорошо знаешь? — Ну, где там все! Далеко мне до этого!
— Нет, ты скажи откуда?
— Ну, во-первых, училась. Ведь для того и школа. А еще больше люди узнают из опыта.
— Что значит — опыт?
— Это значит — жизнь. Помнишь, у нас тут стояла круглая железная печка? Помнишь, как она накалялась, особенно зимой? Когда ты был совсем маленький, ты выскакивал голый из ванночки после купания, жался к печке и обжигал себе спинку. А потом понял, что лучше к ней не подходить. Мы-то с папой говорили тебе: «Отойди!» Но ты не слушался и понял только на собственном опыте. Я думаю, вот так люди и учатся.
— Я прочитаю все книги на свете, — сказал Робби таким серьезным тоном, что Дженни Ли засмеялась. А мальчик продолжал — Ты столько всего знаешь, мама! Расскажи нам еще что-нибудь!
— Я знаю лишь одно — что тебе и Дженни Ли надо учить уроки, не то получите опыт — ремнем!
Дженни и Робби засмеялись.
— Ну, мама, мамочка! — взмолилась Дженни Ли. Лори сделала забавную гримаску.
— Все мама да мама! Вот перестану быть мамой, назову себя Джимми-Джон!
Дети весело хохотали, и мать вместе с ними.
Фирма «Кроссмиллз инкорпорейтед» выжимала все силы из Джо Янгблада, и Джо Янгблад не упускал случая дать отпор в порядке самозащиты. Страшный это был поединок!
Джо шел двадцать второй год, когда он поступил на один из больших скипидарных заводов Кросса; от зари до зари таскал огромные бочки со скипидаром. Работал на совесть, но не терпел никаких замечаний ни от белых, ни от негров. Начальником у него был мистер Пит — препротивный старик, который целый день бездельничал, слонялся по заводскому двору да совал всюду свой нос, приставая к людям с глупыми советами и поучениями. Джо Янгблад его не выносил.
Как-то раз в жаркий июньский день мистер Пит подошел к Джо, работавшему с Джошем Рэйфилдом. Пит был высокий мужчина с большим животом, торчавшим, как у беременной бабы, которая вот-вот родит. Он долго смотрел на двух негров, ворочавших громадные бочки, потом вытер лицо цветным платком, глубоко вздохнул и снова вытер лицо.
— Что это вы, ребята, не поете? — обратился он к ним. — С песней-то дело спорее идет!
Джо и его напарник промолчали, даже не повернулись к нему. Оба были обнажены по пояс, их потные спины лоснились на солнце. Приставив ладонь щитком к глазам, белый поднял толстый нос, поглядел на небо, втянул острый, едкий запах свежего скипидара. Потом стукнул по земле массивной черной палкой.
— Ну, что же вы, ребята, не поете? — повторил он.
Джо метнул многозначительный взгляд на Джоша. Глаза напарника испуганно забегали по сторонам.
Мистер Пит поджал тонкие губы. Его водянистые глаза потемнели,
— Пение здорово помогает, придает работе темп.
Негры молчали. Их потные лица были угрюмы.
— Так бочки не поворачивают. Один из вас должен… — Муха уселась на большом угреватом носу мистера Пита. Пока он отгонял ее, он забыл, что хотел сказать. — Уф, уф!
Бочка была уже на земле, но мистер Пит не отставал. Гремучая змея—и та, кажется, не злей, чем был Джо в эту минуту. Ведь одно и то же слышишь изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год! Он уже столько натерпелся от этого старика, что больше сил нет терпеть. Обычно Джо бывал сдержан, но, ох, как обманчива эта сдержанность — с ним лучше не связываться! Его потное лицо исказилось от гнева. Джо повернулся к Джошу и сказал гулким басом:
— Джош Рэйфилд, да ты, брат, бесстыжее, чем голозадая обезьяна. День-деньской болтаешься у всех под ногами, сам ни черта не делаешь, только командуешь да пристаешь с дурацкими советами. Если тебе не нравится моя работа, делай ее сам, черт с тобой!
Джош недоуменно посмотрел на Джо Янгблада: «Я-то здесь при чем?» Ни тот, ни другой даже не улыбнулись. Мистер Пит побагровел, словно хлебнул дрянной кукурузной водки. Он попятился; но все-таки не ушел.
А Джо продолжал:
— Так вот, я не желаю, чтобы какой-то сукин сын стоял у меня над душой, когда я занят делом. Я не раб. Скажи мне ясно, чего ты от меня требуешь, и катись ко всем чертям!
Мистер Пит кашлянул и сердито застучал по земле своей черной палкой.
— Другое дело, если бы ты работал со мной! — не унимался Джо, тыча пальцем в лицо напарника. — Но ты же сам ни черта целый день не делаешь, только суешь всюду свой толстый уродский нос!
Пит Доновэн поперхнулся и судорожно закашлялся. А Джош испуганно таращил глаза на Джо. Он не знал, что ему делать — то ли улыбаться, то ли хмуриться. Вот уж, действительно, влип в историю. И как теперь выпутаться?!
А Джо продолжал невозмутимым тоном:
— Добро бы ты учил чему-нибудь толковому! А то мелешь чепуху целый день! Первый раз вижу такого шута горохового. Сумасшедший черт!
Одутловатая физиономия Пита Доновэна пылала от ярости.
— Слышь, ты, эфиопская рожа, поаккуратнее выражайся!
Джо повернулся к белому. На его гладком черном лице играла зловещая улыбка. Но мистер Пит не понимал значения этой улыбки.
— Ах, здравствуйте, мистер Пит! — сказал Джо. — Я и не заметил, когда вы подошли. Ей-богу, не знал, что вы тут! Как же ты меня не остановил, Джош?
Джош молчал, моргая глазами.
— Смотри, черномазый! — веско проговорил мистер Пит. — Уж больно ты умный стал!
— А в чем дело, мистер Пит?
Огромный живот начальника заколыхался. Он часто и прерывисто дышал.
— Ты меня не спрашивай, в чем дело! Тоже умник нашелся, осел черномазый!
Джо поглядел на толстую физиономию мистера Пита. «Где это он уже слышал такие слова? Дурак, осел черномазый… умник, осел черномазый. Ну-ка, вспомни! Это же не первый раз тебе говорят: дурак, осел черномазый!» Джо задыхался от ярости. «Возьми себя в руки! Не заводи скандала с белыми!»
Мистер Пит невнятно забормотал:
— Вот проучить бы тебя хорошенько! — Он ударил Джо палкой по широкой потной спине и замахнулся снова.
У Джо потемнело в глазах. Не отдавая себе отчета, он схватил белого за руку и вырвал у него палку.
— Бить себя никому не позволю! Запомните это, мистер Пит! Ни за что не дамся, будь то хоть сам президент Кулидж. Лучше отойдите от греха подальше, если хотите со мной ладить!
Мистер Пит пыхтел и сопел, но не отступал, лицо его с каждой секундой все больше багровело.
— Это не я должен ладить с тобой, а ты должен ладить со мной, черная скотина!
Джо смерил белого злобным взглядом.
— Вот так бы взять вас и… — дальше он продолжал уже себе под нос: —…истоптать ногами да окунуть башкой в скипидар! — Он далеко отшвырнул палку мистера Пита. Потом повернулся и снова принялся за работу.
Мистер Пит постоял еще с минуту, желая показать, что он не очень испугался, и зашагал прочь, бормоча ругательства.
Джош Рэйфилд с ужасом посмотрел на Джо Янгблада.
— Что это с тобой сегодня, Джо? Никак ты спятил? С тех пор как я тебя знаю, не слыхал еще, чтобы ты столько всего наговорил!
— Ты, брат, еще многого не слыхал!
— Нельзя так с белыми разговаривать, Джо! Тебе это даром не пройдет.
— Послушай, убирайся-ка прочь! — рассердился Джо.
Около половины четвертого явился из конторы один из белых служащих звать Джо к управляющему,
— Джо, мистер Джефферсон тебя требует. Джош поднял голову.
— Ага!
Джо Янгблад надел свою синюю ситцевую рубаху, которая сразу же прилипла к потной спине, и пошел в контору. Он был до того зол, что у него во рту пересохло. Только бы не назвал его мистер Вилл или кто-нибудь другой черной скотиной. Ну и проклятый выдался день сегодня: если кто-нибудь еще раз обзовет его так, тому несдобровать. Пусть хоть сам мистер Вилл — он и мистера Вилла сотрет в порошок! Джо распахнул дверь кабинета и направился прямо к столу, за которым сидел мистер Вилл Джефферсон.
— Вы за мной посылали, мистер Вилл? — Злой, готовый к отпору, Джо, гордо выпрямившись, стоял перед белым. Но помни о семье, Джо! Придержи язык!
— Да, Джо, посылал. Мне доложили, что ты наскандалил.
Мистер Вилл был маленький, щуплый человечек с черными как смоль волосами и злыми серыми глазами. На лице его словно застыла улыбка, но никто никогда не верил, что эта улыбка искренняя.
Джо и бровью не повел.
Мистер Вилл порылся в бумагах, потом перевел взгляд на высокого негра,
— Мне доложили, что ты учинил скандал, Ну, что произошло, выкладывай!
— Мистер Вилл, скажите, разве я когда у вас скандалил?
— Кажется, нет. До сих пор этого за тобой не водилось.
— Хорошо я работаю?
— Насколько мне известно, да. — Мистер Вилл подался вперед на вращающемся стуле и ударил крохотными кулачками по столу. — Но как бы ты хорошо ни работал, малый, оскорблять начальство мы тебе не позволим.
Джо молчал, хотя весь так и кипел.
— Мистер Пит твой начальник, и ты обязан уважать его. Все. Разговор кончен,
Джо не шевельнулся.
— Желаешь, малый, что-нибудь добавить?
— Нет, сэр, ничего.
Хм, малый! Долго ли они еще будут называть его так? Да у него самого давно уже есть собственный малый повыше ростом, чем этот мозглявый белый недоносок!
— Ладно, Джо, черт с тобой, на этот раз прощаю тебя. Но впредь смотри! Можешь вернуться на работу, а завтра перейдешь на платформу номер три.
На следующее утро Джо явился на платформу номер три и с первого взгляда понял, каково ему тут придется. Платформа была большая, длинная и очень высокая. На ней рядами стояли огромные бочки со скипидаром, их нужно было перетаскивать на склады за двадцать пять, пятьдесят и семьдесят ярдов. Это была самая тяжелая работа на заводе.
Джо стоял и смотрел по сторонам, стараясь унять свой гнев.
К нему подошел какой-то человек.
— Это ты, Джо Янгблад? — спросил он.
— Да, сэр.
Белый осмотрел Джо с ног до головы, как осматривают лошадь. Сам-то он был с ноготок. Только голова большая и уродливая, похожая на арбуз.
— Слушай, малый, прямо тебе говорю, лодырничать у нас нельзя. Работу ты знаешь, стало быть, принимайся за дело!
Джо огляделся вокруг.
— А где мой помощник?
— Помощник? Еще чего? Такой бык, обойдешься и без помощника!
Белый посмотрел на Джо. Джо посмотрел на белого. Тот повернулся и пошел к своей будке.
Джо присел под платформой, глядя на удаляющегося уродца. Теперь он еще острее чувствовал свое одиночество и беспомощность. Нет такой силы, которая помогла бы отомстить белым! У них миллион способов уничтожить тебя, а что ты можешь сделать? Мысли Джо устремились к хорошенькой молодой жене, к детишкам — худенькой девочке с большими карими глазенками и красивому мальчугану. Эх, собраться бы и уехать куда-нибудь с семьей! Хотя люди говорят, что везде одинаково. Не знаешь, кому верить. Джо вдруг почувствовал, что нечем стало дышать, словно ему засунули кляп в рот и вокруг шеи медленно затягивают петлю.
Дети сейчас, наверно, в школе, а Лори во дворе — стирает для белых, руки по локти в пене. Джо вспомнил, что, когда она была беременна во второй раз, ей пришлось работать — гнуться над корытом чуть не до самых родов.
Принимайся, Джо, за дело. Тебе ли тягаться с мистером Чарли? Джо посмотрел на тяжелые пузатые бочки и стащил с себя рубаху. Мощные узлы мускулов заходили под кожей. От неукротимого гнева болела голова, стучало в висках. Однако нельзя же вечно злиться — от этого добра не будет. Пора уж привыкнуть к белым и ко всем их порядкам!
Джо схватил первую бочку и сразу же согнулся под ее тяжестью. О, господи боже! Прежде он говаривал: «Ладно, будет и на моей улице праздник!» Но последнее время начал сильно сомневаться, будет ли когда-нибудь праздник у таких, как он. Думал, сомневался, надеялся, верил, болел душой, трудился в поте лица, ненавидел.
Свежий запах скипидара приятно щекотал ноздри. С бочкой на спине Джо зашагал к складу.
Было около шести часов утра. Лори Ли встала в пять и хлопотала по дому. Джо только что ушел на завод — пакет с завтраком под мышкой, поцелуй Лори Ли на губах, поцелуи детей на гладкой щеке. Как всегда, поворчал на жену и дочку:
— Ох, Поцелуйка! Ох, ох, и вторая — настоящая поцелуйка! — Когда же Робби застенчиво и неловко тоже чмокнул его, Джо воскликнул: — Малыш, да ты уже почти с меня ростом! Ну, пока! До вечера. Если не можете быть хорошими, так будьте хотя бы осторожными! — И он вышел на улицу, в студеную предрассветную мглу.
Поцелуйка, Поцелуйка вторая и Робби Янгблад сидели за столом в кухне с таким серьезным видом, будто есть вчерашнюю кукурузную кашу с говяжьим салом — страсть какое важное дело. Лори запивала кашу горячим кофе. Дети пили чай. Мальчик сидел тихо, смотрел только в тарелку и ел без капризов. У девочки же глаза беспокойно бегали по сторонам: глянет на неаппетитную еду, потом на мать, потом на кучи грязного белья, разбросанного по полу, на Робби, на спящую в углу кошку Скиппи, и снова на кашу, и снова по сторонам. Лори наблюдала за девочкой, хотела было поторопить ее, да передумала.
Она посмотрела на сына особым взглядом, каким невольно всегда смотрела на него.
— Ну, мистер, когда кончите есть, разведите огонь во дворе и натаскайте воды в кадки! А вам, маленькая мисс, — Лори повернулась к Дженни Ли, — поручается вымыть посуду и привести дом в порядок.
Дженни Ли поглядела на мать, скосила глаза на Робби и, уткнувшись в тарелку, пробурчала:
— Я только и делаю, что мою грязную посуду! Девочка ничего не ела. С равнодушным видом ковыряла кашу ложкой и хлопала большими глазами, обрамленными длинными ресницами.
— Что это мамина дочка совсем не ест?
— Не хочется, — пробормотала Дженни Ли. Она глядела на комки вчерашней каши с салом, и ее мутило от одного запаха, даже капельки пота выступили на носу.
— Ну, давай, Поцелуйка вторая, ешь кашу! Будешь от нее большая и сильная. Ребрышки жиром покроются, моя куколка!
Девочка глянула на мать, сердито моргая, как всегда, когда бывала чем-нибудь недовольна.
— Мама, почему мы вечно едим эту противную твердую кашу! И даже без масла!
— Ешь, тебе полезно! Все к ребрам пристанет. Все твои косточки жирком затянутся.
Дженни Ли оттопырила губы на целую милю.
— Небось твоим Ричардсонам каша не полезна! Когда ты у них работала, ты не видела, чтоб они каждый день ели кукурузную кашу. И сала тоже там не ели, и фасоли, и всей этой гадости! А почему мы должны всегда…
Мать резким движением вытерла пот с лица.
— Ладно, мисс, больше я не желаю слушать никаких глупостей. Бери ложку и ешь! Слышишь? Многие бедные ребята рады были бы сегодня съесть тарелку такой каши. Ты должна еще бога благодарить! Девочка сердито сверкнула глазами.
— Никого я не собираюсь благодарить за эту противную кашу, вот что я тебе скажу!
— Замолчи! — крикнула мать. — Мои дети не будут командовать мной, я этого не потерплю. Живо бери ложку, ешь кашу — и больше ни слова!
Моргая ресницами, девочка начала запихивать в рот ненавистную кашу полными ложками, пока щеки не раздулись и каша не поползла по подбородку. Она ела и давилась, вытаращив глаза, и вдруг ее вырвало. Все было перепачкано — и стол, и хорошенькое ситцевое платье, которое она надела в школу. Горючие слезы катились по худеньким щекам, но Дженни Ли продолжала упорно набивать рот кашей.
— Перестань! — закричала мать. — Перестань, слышишь?
А девочка все глотала и глотала комки жирной каши, которые так же быстро вылетали на стол. Она плакала, обливалась рвотой и все-таки набивала рот, не спуская с матери глаз.
— Я сказала тебе — перестань! Сию же секунду перестань!
Дженни Ли бросила наконец ложку и сердито посмотрела на мать.
— Это ты виновата, это ты заставила меня есть! И еще говоришь мне, что я должна благодарить бога!
— Хватит, девочка, хватит, успокойся! — уговаривала ее Лори. Она смочила тряпку и вытерла дочери лицо, особенно тщательно промыла лоб, губы и подбородок, потом перед платья.
— Когда я вырасту, — ворчала Дженни Ли, — у меня в доме не будет кукурузы. Я никогда не стану заставлять своих детей есть такую кашу.
— Молчи! — прикрикнула Лори. — Последний раз тебе приказываю! — Она посмотрела на Робби, потом опять на Дженни Ли. Девочка дерзко, исподлобья следила за ней.
С улицы постучали.
— Интересно, что это за ранняя птица? — проговорил Робби, глядя в угол на кошку.
— Ты что — калека? — спросила мама. — Пойди открой и увидишь. — С тяжелым вздохом она прошла в комнату и выглянула из окна. — Кто там?
— Это я, — раздалось из-за двери.
Робби ввел в кухню Сару Вилсон, высокую костлявую сгорбленную старуху с желтоватым лицом и зелеными, как у кошки, глазами. В руках у нее была чашка.
— Доброе утро, Лори Ли; доброе утро, Старшенькая!
— Доброе утро, Сара.
— Доброе утро, мисс Сара. Гостья оглядела Дженни Ли.
— Что с тобой детка, что ты такая кислая сегодня?
Дженни Ли посмотрела на старуху, потом на мать и мрачно опустила глаза.
— Мне и самой нездоровится сегодня. Плохо спала. — Сара потерла бедро. — Ох, этот ревматизм! Доконает он меня!
— Да полно вам! — сказала мама.
— Право слово, Лори, сегодня я проснулась и даже рукой не могла пошевельнуть.
— Я вам верю, — сочувственно сказала мама, стараясь угадать, что понадобилось старухе на этот раз.
Сара уселась и оглядела кучу белья на полу.
— Пожалуй, Лори, я не буду сегодня стирать, нездоровится мне. Да и дождик вот-вот пойдет.
Лори Ли встала и подошла к белью.
— Надо приниматься поскорее за стирку, чтобы успеть до дождя. А то зарядит на целую неделю. — Она снова присела и беспокойно поглядела на старуху.
— Это самая что ни на есть погода для воспаления легких! — заговорила мисс Сара. — Если уж зима, так была бы зима! А тут не поймешь — то жарко, то холодно. — Она насупилась. — Впрочем, это дело божье. Человек тут ничего не в силах сделать. А женщина и подавно.
Наконец Лори Ли решительно поднялась.
— Извините, Сара. Мне надо браться за стирку. Не обращайте на меня внимания, сидите, сколько хотите. Можете взять в шкафу что вам надо, если только у меня это есть.
— Милочка, мне бы чашку сахару. Одну только чашечку. Я в субботу отдам. Не знаю почему, но если с утра не выпью кофе, ни за что не могу взяться.
Лори дала старухе чашку сахару, и та скоро ушла. После ее ухода Робби сказал:
— Да, такая женщина без мыла в душу влезет и выклянчит все, что ей надо.
Мать засмеялась.
— Ладно, не рассуждай, молодой человек. Ступай-ка во двор и затопи, а до мисс Сары тебе нет дела. — Она шлепнула его по заду, не по годам широкому и крепкому.
Дженни Ли, надув губы, мыла посуду. Лори присела на несколько минут просмотреть «Морнинг телеграм».
— Ну, так, — сказала она, откладывая газету, — пора начинать, не то дождь нагрянет. — Не раз в понедельник утром при мысли, что ее ждет долгий, тяжелый, томительный день, Лори чувствовала усталость, еще и не начав работу. Так было и сегодня. Она плохо спала ночью — мучили схватки в животе, ноющая боль в пояснице. Самые неприятные дни месяца. Но что проку так сидеть — белье само не выстирается! Чудес не бывает!
Когда Лори вышла во двор, под большим черным котлом уже пылал огонь, хворост трещал, и искры от него разлетались, как светляки. Лори задумчиво смотрела на пламя, озарявшее полутемный двор. Из-под дома выскользнула темно-серая ящерица и полезла на дерево. Лори взглянула на серое небо в зловещих тучах. От утренней сырости ныли руки и ноги. Вдыхая влажный воздух, Лори замочила в корыте белье и посыпала его стиральным порошком. Был понедельник, и из всех дворов Плезант-гроува поднимался дым, будто все негры жгли жертвенный огонь в честь всевышнего.
— Дети, не забудьте положить картон в ботинки. Может, пойдет дождь, когда будете возвращаться из школы.
— Хорошо, мама.
— Опять надо отдавать вашу обувь в починку.
Господи боже, не одно, так другое!
На прощание Лори, прежде чем поцеловать детей, повертела их перед собой, поправила одежду, осмотрела шею и уши.
— Ты сегодня причесывался, Робби?
— А как же!
— Где, в кухне? Ну-ка, покажи гребенку! Наконец дети ушли. Впереди был тягостный день,
как долгая пустынная дорога. Почему-то Лори чувствовала себя подавленной. Перестала тереть белье, рассеянно разглядывала свои руки. Да, теперь они совсем не те, что прежде! Когда-то пальцы были длинные, тоненькие на концах и люди говорили, что бог наградил ее талантом, что ей суждено стать музыкантшей. Профессор Ларкинс считал ее самой лучшей своей ученицей. Бывало, мама Большая сидит возле нее в своей качалке довольная-предовольная, наконец вытрет старческие глаза и скажет: «Играй, мой сахарок, моя миленькая, играй, чтобы и белые и черные косточки прыгали!» А что за руки у нее сейчас — узловатые, мозолистые, грубые, потерявшие форму; суставы безобразно торчат. Ко всему эти руки привыкли — и к стиральной доске, и к щетке, и к утюгу, и к иголке. Так и проработаешь на белых до самой смерти! Теперь уж, пожалуй, все ноты перезабыла!
Проворно работая, Лори и не заметила, как первая партия белья была выстирана. Болели суставы, тело покрылось испариной, утренняя сырость пронизывала до костей. Соленый пот капал со лба, обжигал узкие глаза, попадал в рот, и снова, как всегда, таяли в утреннем тумане мечты об иной жизни, о том, чтобы добиться чего-нибудь, стать пианисткой или учительницей. Даже мечта об отъезде из Джорджии — и та никогда не сбудется. Лори Ли вспомнила отца, его слова: «Я не хочу, чтобы мои дети были рабочим скотом у белых!» — и усмехнулась. Что у них с Джо впереди? Работа, работа и работа.
— Ау, Лори Ли, как себя чувствуешь?
Лори разогнула спину, утерла лицо подолом. Из-за изгороди выглядывала Джесси Мэй Брансон.
— Неплохо, Джесси. Что толку жаловаться? А ты как?
— Да не очень-то, милочка, хвастать нечем. Сил маловато. Видела я, что старуха чуть свет сегодня стучала к тебе. Я как раз выходила на крыльцо за газетой. Бежит с утра пораньше. Самая надоедливая баба во всем округе Кросс, честное слово!
— Ну, она всегда отдает, что бы ни взяла. Джесси Мэй повернула разговор по-другому:
— Что-то не видать, чтоб у нее топилось. Ну и баба! В понедельник замачивает белье, во вторник стирает, в среду кипятит, в четверг полощет, в пятницу вешает, в субботу снимает. А в воскресенье небось гладит, потому что в церкви я ее что-то не вижу.
Обе рассмеялись.
— Господи, до чего же злой язык у тебя, Джесси! Стыдись!
Соседка протянула через изгородь пустую чашку.
— Лори, ты не дашь ли мне чашку крупы? В субботу отдам.
Лори снова принялась за стирку, а Джесси Мэй пошла к себе заниматься тем же. Простирав белье второй раз, Лори положила его кипятить. Не успела она бросить в котел последнюю вещь, как на лицо ей упала капля. Лори повернула руку ладонью вверх. Долго ждать не пришлось — дождь. Внезапно поднялся сильный ветер, пламя под котлом заметалось, в небе угрожающе громыхнуло. Лори заторопилась. Хоть бы с первой партией разделаться и повесить в кухне, тогда бы все-таки день не пропал. Казалось, ветер нарочно согнал весь дождь к домику Лори. С соседнего двора доносился пронзительный голос Джесси Мэй. Пламя погасло — листья, мусор и клубы пыли засыпали все.
Лори Ли вошла в дом, присела к столу и невидящими глазами уставилась в газету. Кошка Скиппи выпрыгнула из-за плиты, потянулась и начала тереться о ноги хозяйки. Лори погладила мягкую черную шерстку и задумалась о детях. Робби растет не по дням, а по часам. Он нашел Скиппи на улице и принес ее домой, а как раз за несколько дней до этого к Дженни Ли в кровать прыгнула крыса и укусила ее. Лори Ли, когда оставалась одна, всегда думала о детях.
В прошлую субботу она ходила с ними за покупками на всю неделю и встретила у входа в Большую бакалею старшего дьякона баптистской церкви Плезант-гроува — мистера Дженкинса.
— Здравствуйте, Лори Ли, — сказал он, — чудесные у вас ребятишки, право слово! Девочка как персик, и мальчик, благослови его бог, похож на вас — точная копия. Вы с ним как две капли воды.
Лори улыбнулась со сдержанной гордостью.
— Спасибо вам, мистер Дженкинс. Вы и вправду считаете, что ребята у меня неплохие?
— Конечно! Такой присмотр за ними! Всем известно, что Лори Ли Янгблад без дела никогда не сидит! — Он повернулся к мальчику, косолапо стоявшему с самодельной тележкой. — Ну и вырос же ты, Лилипутик! Давно ли под стол пешком ходил, я помню! Не хотел расти — и баста! Сколько тебе уже, а?
— Восьмой, — пробормотал Робби, глядя себе под ноги. Лори знала, что ему очень хотелось бы ответить: «Десятый».
— Сколько, сколько? Боже милостивый, я не спрашиваю тебя, парень, какой номер галош ты носишь, я спрашиваю, сколько тебе лет!
Все засмеялись. Высокий худой дьякон даже прослезился от смеха.
— Ну, до свидания, Лори Ли. В церкви увидимся. Привет дьякону Янгбладу. — Он порылся у себя в карманах и дал детям по пятаку.
Кого бы она ни встречала, все хвалили ее детей, даже некоторые белые. Но растить их было нелегко!
Кошка опять потерлась о ноги хозяйки пушистой шкуркой и убежала. Лори Ли улыбнулась.
А дождь-то все сильнее и сильнее. Она глянула на потолок: там уже образовались желтые круги и начали просачиваться капли — сейчас потечет сверху. Лори поспешила подставить кастрюли и тазы, пока еще не начался потоп. Потом присела было к кухонному столу, но сразу же вскочила и пошла в комнату, где стояла швейная машина.
Разгоряченный и усталый, Джо Янгблад на миг выпрямился во весь свой гигантский рост. Солнце скрылось за большой темной тучей, и в воздухе повеяло зимним холодком. Дрожь пробежала по потной обнаженной спине Джо. Пожалуй, лучше надеть рубашку.
Джо работал уже довольно продолжительное время на платформе номер три — один, без помощника. Надсмотрщик мистер Джон был не таков, как мистер Пит. Он заставлял трудиться до седьмого пота, но сам не стоял у тебя над душой. Джо валился с ног от усталости, но продолжал таскать бочки, несмотря ни на что, калечил себя и все же держался за эту работу. У него семья, он обязан думать о семье! Ему нельзя заводить скандалы с белыми и рисковать заработком. Мест, где берут на работу негров, стало теперь меньше, чем волос у лысого.
Застегивая рубашку, Джо услышал торопливые шаги. Он обернулся и увидел мистера Пита. У Джо даже дух захватило. Пронеси господи!
Мистер Пит шел прямо к нему,
— Здорово, Джо.
— Мое почтение, мистер Пит.
— Ну, как тебе работается здесь?
— Да вроде ничего.
— А знаешь, с сегодняшнего дня я назначен начальником третьей платформы. Теперь все рабочие здесь подчиняются мне, и ты, значит, тоже.
Джо только глянул на него остекленевшим взглядом. Ни один мускул не дрогнул на его лице.
— Ну, что ты по этому поводу скажешь?
— По поводу чего, мистер Пит?
— Да вот, что я тебе сейчас сказал.
— А мне-то что? Меня же это не касается! Мистер Пит постоял с минуту, глядя на Джо и постукивая по земле своей палкой.
— Ну вот, значит, ты знаешь, что я теперь здесь начальник. Будешь от меня получать распоряжения и выполняй все без фокусов! — Он еще раз строго глянул на Джо, почесал длинный нос, повернулся и зашагал прочь.
В этот вечер Джо пошел к мистеру Виллу просить о переводе на другую платформу или на другую работу. Мистер Вилл отказал: надо уметь работать с кем прикажут.
— Кто здесь командует, малый, ты или я? Пора тебе знать, как надо вести себя с белыми людьми!
Джо брел домой усталый и злой, проклиная все и всех. Солнце давно уже зашло, и городок окутывала мгла, но было жарко, как днем. Ни малейшего ветерка. Почему это белые никак не оставят его в покое? Он ведь никого не задевает! Какого же черта они к нему пристают? «Я тружусь изо всех сил и ни в какие их дела не вмешиваюсь…» Прежде, бывало, Джо ходил грудь колесом, гордо подняв голову, а теперь едва бредет, как заморенный старик… «А много ля я прожил! Да ведь я совсем молодой!» Богатырские плечи Джо опущены, точно он всегда тащит на себе бочку со скипидаром. «Да я ведь еще молодой, и жена у меня молодая, и ребятишки маленькие. Вот соберусь в один прекрасный день и укачу отсюда!..» Но кто может поручиться, что в Нью-Йорке, или Чикаго, или Детройте окажется лучше? Не будет же он с семьей бродить по стране, как бродят звери по лесу! Джорджия не только родина белых, это и его родина!
Мистер Пит приходил каждый день, вертелся возле Джо, по своей привычке совал всюду нос, без конца советовал и поучал, но Джо ни разу не выказал недовольства. Он продолжал работать, как прежде. Болтайте, пожалуйста, мистер Пит, пока не заболит язык! Болтайте, пока язык не распухнет, мистер Чарли!
Как-то мистер Пит явился после обеда. Джо стаскивал в эту минуту рубаху, собираясь приступить к работе. Он поднялся на платформу. Белый последовал за ним. Джо остановился в выжидательной позе.
Начальник хмыкнул.
— Что это ты, Джо, такой мрачный? Никогда ничего не споешь и вообще…
Джо не знал, отвечать ему или нет.
— Почему ты никогда не улыбнешься? Никогда не покажешь свои красивые белые зубы?
— А чему мне улыбаться-то?
Джо поднял бочку. Он не хотел связываться с начальником — бог свидетель!
Мистер Пит шел за ним по пятам.
— Непонятный ты человек! Не поешь, не смеешься, даже не улыбаешься. Может, ты чем недоволен, а, скажи?
Джо тем временем поднял на плечо другую бочку и чуть не задел мистера Пита. А тот все не унимался:
— Черномазый, а как важничаешь!
Джо, будто нечаянно, сбросил бочку и отскочил, воскликнув:
— Извините!
Старик, как курица, испуганно метнулся в сторону. Бочка слегка задела его по ноге, и он заковылял прочь.
«Жаль, что не огрел тебя по голове!» — подумал Джо, облизывая губы. А вслух произнес:
— Не надо ли вам помочь, мистер Пит? Тот громко выругался и пошел дальше.
После его ухода Джо стало страшно. Он посмотрел на высокие заводские корпуса и длинные ряды низких, приземистых строений, на огромные красные трубы, дымящие в небо. Все они сбились в кучу и словно насмешливо подмигивали ему.
Поздно вечером, после работы, Джо шел через заводской двор. Дорогой он думал о мистере Пите и о белых вообще. Лучше уж не связываться с ними! Надо научиться ладить с белыми. После стольких лет пора бы, кажется, привыкнуть! Черт побери, он бы хотел наоборот — не привыкать, а бороться, но день за днем и год за годом они вырывали у него жало.
По всему двору легли черные тени. Джо до того устал, что у него ныли все мышцы. Хорошо бы уйти с этого проклятого завода и больше никогда сюда не возвращаться, не видеть никогда ни этих труб, ни платформ, ни скипидарных бочек. Но куда деться, к чему приложить силы? Тут он вспомнил о Лори Ли, о дочке и маленьком сыне, а также о том, как трудно цветному человеку найти себе работу.
Уже в полной темноте Джо свернул за угол возле старого, заброшенного сарая. Здесь-то и напала на него банда белых. Они втащили его в грязный сарай, хоть это им не сразу удалось, и били до тех пор, пока он не потерял сознание. «Мы тебя выучим, черная скотина, как вести себя с белыми людьми! Следующий раз, как увидишь белого, скорее снимай шапку, кланяйся да во весь рот улыбайся, черная обезьяна!»
Когда Джо очнулся, он чувствовал себя так, точно его истоптали слоны. И он был сейчас бедней церковной мыши — они очистили его карманы до последнего пенни. Джо не пошел домой и к управляющему на этот раз тоже не пошел. Он отправился прямо к мистеру Кроссу-сыну. Это был самый главный человек после старика, единственный наследник «Кросс миллз инкорпорейтед». Джо рассказал ему, что случилось.
Мистер Кросс-сын оглядел Джо с головы до ног своими холодными голубыми — точь-в-точь как у отца — глазами. И не посмеялся над ним. Может ли Джо назвать имена напавших на него людей? Джо ответил, что нет, было темно хоть глаз выколи, но мистер Пит, вероятно, знает, ведь это он небось подослал их! На это мистер Кросс возразил, что «вероятно» отнюдь не значит «наверное». Нужны точные факты. Затем самый важный и самый красивый человек в Кроссроудзе откинулся назад в своем вращающемся кресле и, милостиво улыбнувшись, сказал:
— Я дам этому делу ход. Если найду виновников, я их накажу. Можешь не беспокоиться, Джо. А пока, малый, забудь всю эту историю.
Джо Янгблад ответил:
— Хорошо, сэр. Благодарю вас, сэр» На том дело и кончилось.
Был один из тех дивных дней в году, когда зима тихо, спокойно, даже незаметно переходит в лето… хотя, пожалуй, не так уж тихо, спокойно и незаметно. Выглянуло почти забытое солнышко, деревья оделись редкими зелеными листиками; целые эскадрильи птиц пролетают на север; множество ребятишек бегают босиком (а кое-кто из них и вообще никогда не носил ботинок!); разные пичуги, чьих голосов Робби не слышал всю зиму, теперь чирикают и звенят на все лады; злющий мартовский ветер, укрощенный чуть ли не за ночь, насвистывает о весне — он хоть еще холодит немного спину, но зато солнечные лучи уже припекают лицо, шею и плечи. Робби мечтательно бредет по улице — куртка расстегнута, башмаки не завязаны, из штанов торчит рубашка. Старшая сестра ушла в школу без него, потому что он одевался сегодня гораздо дольше, чем всегда.
Поздно проснулся и все никак не мог вылезти из-под одеяла, сколько его ни тормошила мама. Двадцать минут просидел в уборной, потом добрых полчаса плескался возле умывальника. «Скорей, Робби! Пошевеливайся! Опоздаешь в школу, слышишь? Ковыряешься все утро, будто сегодня праздник. Шнуруй башмаки, зачем же ты их развязываешь? Что с тобой? Пойдешь без завтрака, имей в виду!» По правде сказать, мама всегда понимала его, а вот сегодня что-то нет. Да он и сам себя не понимает.
Папа — мужчина, он тоже когда-то был мальчиком. Он-то, пожалуй, поймет.
И мисс Джозефин не понимает, хоть она самая добрая и самая красивая учительница во всей Джорджии. Когда он и четверо или пятеро других ребят ввалились в класс после звонка, она прервала урок и произнесла целую речь насчет того, как нехорошо опаздывать в школу, из-за этого дети плохо успевают, да и вообще это дурная негритянская привычка, сильно мешающая в жизни. Но она никого не наказала и не задержала после занятий; значит, в конце концов не такая уж она глупая!
На перемене ребята выбежали во двор, прыгали, вопили и неистовствовали, точно дикая, неукротимая орава, век просидевшая в тюрьме и вдруг оказавшаяся на воле. Неподалеку загорелся домик, крытый щепой, но пожарные прибыли слишком поздно; учителя сбились с ног, отгоняя ребят, которые с хохотом вертелись возле пылающего дома и пожарных машин и орали до хрипоты.
Робби прошел через двор в уборную и увидел двух своих лучших друзей — Жирного Гаса Маккея и Бенджамена Реглина. Они устроили там состязание.
— Пари, что я сумею дальше, чем ты!
— На что спорим?
— На что хочешь — на миллион триллионов. А вот и мой друг Робби Янгблад собственной персоной!
В уборной было полно школьников. Это был просто деревянный сарай с длинным стульчаком. Все места были заняты. Жирный Гас, крупный, толстый, широкоплечий мальчишка — обычно про таких говорят «поперек себя шире», — любил задаваться и корчить из себя важную персону. Когда он улыбался, было видно, что у него не хватает одного верхнего зуба, чем не могли похвастать другие ребята.
— Пусть только этот парень сойдет, и я вам докажу! — хвастался Гас— Я чемпион нашей школы. У меня больше воды, чем у всех вас, пари на что угодно!
Бен Реглин не сдавался:
— Ничего подобного! Не больше, чем у меня! Хочешь поспорим, что попаду в любую минуту с такого же расстояния?
Бен был худенький паренек с медной кожей и большими, как у девочки, глазами. Брат хорошенькой Айды Мэй и закадычный друг Робби.
Жирный Гас смотрел на тощего мальчугана, занимавшего место в дальнем конце уборной. Тот морщился, тужился чуть не до слез.
— Ох, и мучается же парень! И если он не поспешит, я все равно начну. Не моя вина, если и обмочу его. Ну, что задумался? — накинулся Гас на испуганного мальчика. — Небось ты не в Плезант-гроувской баптистской церкви! Перепутал адрес, а, малый?
Бен и Робби корчились от хохота. А Гас, как всегда, состроил серьезную мину. Он пригляделся к мальчишке и сказал:
— Незнакомый парень, новенький. Видно, из деревни. Только что приехал в город. Ты из каких мест, солнышко?
— Из Дуб… из Дублина, Джорджия.
— Дублин, Джорджия… А далеко ли от Дублина? Пари, что ты из Катись-Вон!
Мальчуган испуганно и недоумевающе смотрел на Гаса.
— Катись из города и вон из штата! — пояснил Гас.
Ребята хохотали, как сумасшедшие.
— Если он не поторопится и не сойдет, я обмочу его с головы до ног!
Робби перестал смеяться — уж очень противный запах в уборной. Так и лезет в нос.
— Не надо, Гас, ты в самом деле не вздумай! — Робби никогда не знал, шутит ли Гас или говорит серьезно.
— Ну так пусть пошевеливается! Со мной шутки плохи! — и Гас начал расстегивать штаны.
Мальчуган вытаращил глаза.
— Я сейчас, сию минуточку! — Он соскочил, едва не провалившись в отверстие, и выбежал из уборной, позабыв привести себя в порядок.
— Ну, давай! — скомандовал Гас Бену. — Ты первый. Начинай!
Робби стоял и смотрел, чувствуя, что ему становится дурно от запаха. Он старался не дышать, сколько мог, делал поспешный вдох и снова крепко сжимал рот.
Бен повернулся к Робби.
— А ты чего? Ну-ка, попробуй.
— Не хочу, — буркнул Робби, едва шевеля губами, боясь вдохнуть отвратительную вонь.
— Чего там не хочу! Ты что — боишься проиграть?
— Вовсе нет! Просто не хочу мочить сиденья. Люди же на них садятся!
Гас посмотрел на него пренебрежительно и удивленно.
— Черт! Кто это садится? Ты что — спятил? Это же орлятник!
— Не хочется мне в эту игру играть! Да мне и не нужно. — Робби стукнул ногой о землю. — Нельзя же по заказу!
Тогда и Бен сказал:
— Я тоже не хочу.
Гас отступил к стене и попал, почти не замочив стульчак, — действительно чемпион!
— Эх вы, дурачье, смотреть на вас тошно! Какие- то ломаки! Зачем только я вожусь с вами!
Он подошел к Бену и Робби.
— Идемте отсюда. Воняет черт знает как. — Он зажал пальцами нос. — Одно скажу вам, ребята: кто приходит сюда каждый день, тот никогда не простужается. И у того всю жизнь голова будет ясная.
Бен и Робби рассмеялись, но не двинулись с места.
Гас скорчил серьезную мину.
— Говорят, у белых в школе в уборной водопровод и красивые белые сиденья для их белых задниц. Шикарно!
— Ты думаешь, это правда? — спросил Бен.
— Черт, конечно. А ты что, не веришь? Белым все. А черномазым шиш!
Робби поморщился. До чего противно здесь пахнет! Лицо его покраснело, кулаки сжались.
— А тебе? — спросил он.
— А мне что? — Гас изобразил удивление. — Я же не черномазый. Я китаец. Разве ты этого не знал, парень? Я вон откуда прикатил. Вот погоди, вырою себе туннель и укачу обратно.
— Мама не позволяет говорить «черномазый», — с горячностью воскликнул Робби. — Чего же ты можешь требовать от белых, если сам так обзываешь негров?
— Он прав, — подумав, сказал Бен. — Цветной человек должен соображать, что черномазый — это ругательство.
Гас перевел глаза с Робби на Бена и потом снова на Робби без обычной спеси, даже с оттенком уважения. Упрек товарищей заставил его призадуматься — впрочем, не более чем на миг.
— Мама то да мама се, заладил: мама да мама! — презрительно сказал он, повернувшись лицом к Робби и стараясь пронзить товарища надменным взглядом. Робби так же в упор посмотрел на него.
Бен глянул на них и замурлыкал:
Не будет дождя, не будет дождя, Уж больше не будет дождя. При этакой суши не вымыть мне уши, Коль больше не будет дождя.
Гас покосился на Бена.
— Неправильно поешь, парень. Надо так, — он приложил ладони трубкой ко рту и, вихляя широким задом, запел:
Не будет дождя, не будет дождя, Уж больше не будет дождя. Что ж мне белым сказать, Как их к черту послать, Коль больше не будет дождя?
Все трое — и даже Робби, хотя его тошнило от скверного запаха, — принялись смеяться. Робби хохотал во все горло над ужимками Гаса. Но тот вдруг остановился и высокомерно посмотрел на товарищей.
Тем временем кто-то из старших ребят забрался на перегородку, заглянул в отделение для девочек и начал дразнить их. Внезапно мальчишка спрыгнул и завопил: «Мисс Остин! Мисс Остин!» Это была учительница, слывшая самой суровой и придирчивой из всех педагогов негритянской школы.
Ребята встретили это сообщение дружным смехом, визгом и воплями, а Биф Робертс закричал:
— Ничего, будьте спокойны! Сюда она не придет!
Но все сразу притихли, когда учительница стремительно шагнула через порог и принялась колотить ребят длинной тонкой тростью. Добравшись до Бифа, она исхлестала его — досталось и рукам, и ногам, и спине. Уборная мигом опустела. Мальчики бежали по двору, смеясь и крича пуще прежнего.
И вот Робби сидит в классе — локти на парте — и слушает мисс Джозефин, исподтишка поглядывая на сестру Бена Реглина, пухлую хорошенькую девочку, его однолетку, с кожей, как темный мед, с длинными черными косами. Ишь пялит глазищи, небось заметила, что он на нее смотрит! Интересно, сколько сейчас времени, скоро ли конец урока? Вообще-то Робби любит школу больше, чем другие ребята, например Жирный Гас, который вечно отлынивает от занятий и чаще не бывает в классе, чем бывает. А Робби не таков. Когда Дженни Ли впервые пошла в школу, он плакал, чтобы она взяла его с собой.
Позже, став учеником, Робби любил играть с ребятами, но среди них были такие, которые все время лезли драться, а ему этого не хотелось. Не раз приходил он домой в слезах, и мама очень расстраивалась, что сын не дает драчунам сдачи.
— Нечего бежать с ревом к матери! — говорила она. — Так бы, кажется, сама тебя отколотила, чтобы наревелся раз и навсегда. Умей за себя постоять! Я не могу ходить за тобой повсюду. И папа тоже.
Робби понимал, что мама желает ему добра, ему самому было очень стыдно: надо драться, а он плачет. Однако он снова и снова прибегал домой в слезах. И каждый раз давал себе слово, что больше это не повторится.
Но стоило кому-либо напасть на него в школе, как тут же появлялась Дженни Ли. Она бесстрашно бросалась в самую свалку, размахивая худенькими руками, как мельница крыльями. Даже если это были большие ребята. И нередко ее смелость и яростная готовность сразиться с мальчишкой старше себя заставляли огорошенного драчуна с позором отступить. Школьники говорили: «Эта Дженни Ли Янгблад не простая штучка! С ней лучше не связываться!» Другие добавляли: «А уж Робби какой трус! Сестру выставляет за себя драться!»
Однажды какой-то юнец напал на Робби возле его дома, и мама услыхала крики. Увидев, что мальчишка колотит ее сына, а тот не дает ему никакого отпора, она выбежала на улицу и закричала во весь голос: «Робби, бей его, бей, он же не больше тебя! Бей его, Робби, слышишь, бей! Не реви, а дерись! Робби никогда прежде не видел маму такой возбужденной и злой. Ему мучительно хотелось дать сдачи, он поднял руку и неловко задел плечо обидчика. А тот размахнулся изо всех сил и стал лупить Робби по лицу, по зубам, по животу. Робби отступил в кусты, окружавшие дом живой изгородью, исцарапав босые ноги. «Что ты на меня уставился? — закричала мама. — Бей его, бей как следует!»
Мальчишка изловчился и снова хватил Робби по зубам; на этот раз Робби почувствовал соленый вкус крови. Он хотел было заплакать, но удержался. Потом посмотрел на мать, встретил ее взгляд, и его охватил воинственный гнев. Слезы хлынули из глаз, но он бросился вперед и стукнул противника кулаком в челюсть — да так, что тот взвился от боли, затем ударил его в мягкий, как подушка, живот и, весь обливаясь потом, начал колотить изо всех сил. Мальчишка вырвался от него и бросился бежать.
— Теперь понял, что я тебе говорила? — спросила мама. — Запомни одно: никому не давай спуску, тогда каждый подумает, прежде чем напасть на тебя! — И добавила — Только сам не будь задирой, никогда не заводи драку первый. Но и но трусь! Слышишь? Иначе ты никогда не станешь человеком. И я и твой отец всегда умели дать отпор!
Мысли Робби прервал голос Гаса Маккея, Гас просил у мисс Джозефин разрешения пересесть к Роберту Янгбладу — он забыл дома хрестоматию. Робби хотел сказать учительнице: «Пожалуйста, не разрешайте!» Ему не жалко было учебника, а просто он знал, что Гас не даст ему слушать. И без того трудно сидеть на уроке, когда солнце врывается в окна вместе с теплым мартовским ветерком, и так хотелось бы сейчас на воздух! Но мисс Джозефин сказала:
— Ладно, Гас, только веди себя хорошо. Мы рады, что ты хоть раз заинтересовался книгой, не правда ли, Роберт?
И Роберт ворчливо согласился. Усевшись рядом, Гас заглянул в книжку и сказал, скривив губы, как ковбои в кино:
— Ох, парень, и паршивец же ты! Скажи, у всех паршивцев такие морды, как у тебя?
Робби притворился, будто не слышит. Он уже давно привык к этим поговорочкам Гаса. А сейчас подумал: «Если я паршивец, кто ж тогда ты?»
— Одно я знаю точно, — продолжал шептать Гас, — ты не умрешь собственной смертью, а сдохнешь, как собака. Врешь всём, что тебе девять лет. Не может быть, чтобы в девять лет парень был таким дылдой и таким паршивцем! — А Робби все не отвечал. С невиннейшим видом глядя на учительницу, Гас сунул руку под парту и ущипнул Робби.
Робби даже подскочил и ответил Гасу коротким ударом в бок.
— Если ты не перестанешь мешать, — прошипел он, — я скажу мисс Джозефин, чтоб она пересадила тебя назад на твое место.
Занятый этой стычкой, Робби не расслышал, что мисс Джозефин вызывает его к доске. А учительница, видя внимательные глаза Гаса, устремленные на нее с таким ангельски-безгрешным видом, объявила:
— Роберт Янгблад, останешься в классе после уроков!
Робби вытер все классные доски, вытряхнул мел из тряпок, натаскал угля, подмел класс. И все время старался представить себе, что сейчас делает Гас, хитрый дьявол. Наверно, играет где-нибудь в мяч и смеется над ним!
Кроме того, мисс Джозефин заставила его написать двадцать пять раз на доске: «Я буду внимательным в классе». И каждый раз надо было все стирать и писать сначала.
Шагая домой по пыльной улице, он дивился, как все вдруг зазеленело, ожило, переменилось; даже воздух и тот казался новым, но вместе с тем будил какие-то воспоминания. Уже появились первые бабочки и пчелки, шмели и зеленые мухи с большими противными головами, осы, кузнечики и блестящие черные жуки. Весной Робби начинал считать дни до летних каникул, считать минуты до звонка; он едва мог дождаться перемены и почти засыпал на последнем уроке, но снова веселел, как только кончались занятия. Робби сам не понимал, что с ним творится, — ведь он так любил школу!
Робби прошел по переулку, потом по Джонсон-плейс, который граничил с Белым городом, миновал поле и остановился под крутой насыпью, глядя вверх, туда, где застыли блестящие рельсы железной дороги. «Интересно, прошел ли уже курьерский «Мэри Джейн»? Хорошо если бы еще не проходил!» Робби очень любил смотреть вдаль, откуда доносилось пронзительное «Уу-иии», и наблюдать, как появляется с юга сверкающее на солнце громадное черное чудовище. «Уу-иии!» Боже милосердный! Робби любил это мгновение, когда поезд ураганом проносился мимо, ему нравилось махать рукой счастливцам пассажирам, особенно белому машинисту, который с улыбкой махал ему в ответ. «Вырасту — непременно стану машинистом!» — думал он. Ничего, что негров-машинистов не бывает, все равно он станет машинистом! Даже мама подтвердила это однажды, когда он начал донимать ее вопросами. Щурясь от солнца, Робби глядел на полотно: он забыл обо всем на свете, кроме этого скорого поезда. Это даже не скорый, а сверхскорый, если он не останавливается в таком важном, огромном городе, как Кроссроудз в Джорджии! Просвистит и промчится мимо, только его и видели! Через насыпь шла тропинка по другую сторону полотна. Робби начал рассеянно карабкаться по ней.
— Эй, черное, отродье, куда лезешь? — услышал он чей-то голос, правда смутно, потому что в голове был лишь этот дивный поезд и это «Уу-иии!»—Ты что, оглох, черномазый? Тебе говорю! — Камень, с легким свистом разрезав воздух, пролетел над головой Робби.
Робби оглянулся. Внизу стоял, злобно ухмыляясь» белый мальчишка не выше его ростом, с рыжими волосами, босой. Робби не отвечал. Мальчишка поднял другой камень. Тогда Робби сказал:
— Оставь меня в покое! Тебя же никто не трогает.
Взгляд белого мальчика был полон презрения.
— Ах, значит у тебя все-таки есть язык! — сказал он так самоуверенно, будто ему было целых тринадцать лет. Он двинулся к Робби с камнем в руке. — Ну-ка, поворачивай черный зад и беги в свой Черный город!
Робби и хотелось убежать и не хотелось. Вот были бы здесь мама и папа, или Гас, или даже Бен Реглин! Не для помощи, нет, а пусть бы только находились поблизости. Уже это одно помогло бы ему, если бы началась драка. Он оглядел с головы до ног белого мальчишку, подходившего к нему с камнем. «Мы же с ним одного роста, и силы у нас, наверно, одинаковые. Если я побегу, он трахнет меня камнем по голове. Ни за что не побегу!» — подумал он, а вслух сказал:
— Послушай, я же тебя не трогаю. Лучше оставь меня в покое! — и он показал мальчишке кулак. Тут он вспомнил, как однажды в грозу он стоял у окна и при вспышках молнии отскакивал от него, а мама тогда сказала ему: «Если молния должна в тебя ударить, она обязательно ударит. И никуда ты от нее не спрячешься. Вообще никогда не прячься. Надо быть смелым и смотреть жизни в лицо!» Робби стиснул зубы и заставил себя стоять у окна.
Рыжий мальчишка подошел почти вплотную.
— Разве ты не знаешь, что черномазым запрещается ходить по ту сторону полотна? — Белые домики Белого города были отчетливо видны за насыпью. На зеленой лужайке белые ребята играли в бейсбол.
На носу Робби выступили бусинки пота, губы задрожали.
— А ты брось свой камень и тогда попробуй назвать меня черномазым!
Мальчишка хмыкнул, отшвырнул камень, плюнул на штаны Робби и завопил:
— Черномазый, черномазый, черномазый!
Вот тут-то и началось.
Глаза Робби сузились, стали совсем щелочки, дыхание сперло, и воротник показался мальчику тесен. Он сжал правую руку в кулак и стукнул рыжего по голове. Тот ловко уклонился и ударил Робби сначала в живот, да так, что у него дух захватило, потом выпрямился и оглушил ударом по голове. Робби бросился на врага в надежде сразу разделаться с ним, но промахнулся. Мальчишка продолжал колотить его — по лицу, по зубам, по животу, по голове. Робби изнемогал от боли, ему хотелось убежать, но он этого не сделал: надо было драться во что бы то ни стало. В отчаянии он стиснул руку мальчишки и рванул его к себе, потом обхватил за пояс и начал с силой пригибать книзу, пока наконец не подмял под себя и не повалился вместе с ним. Закусив до боли нижнюю губу, он уперся локтем в щеку мальчишки и, кряхтя, прижал его изо всех сил к земле, так что голова мальчишки отпечаталась на пыльной красной глине. Рыжий вертелся, вырывался и без конца твердил: «Проклятая черная харя!» Вдруг он с бычьей силой перевернулся, обхватил Робби, и оба покатились, кувыркаясь в воздухе. В эту минуту над ними пронеслось с грохотом и пронзительным воем огромное черное чудовище, и нарядные пассажиры, высунувшись из окна, смотрели, как забавно играют двое ребят, негритенок и белый, в этом маленьком фабричном городке Кроссроудзе: сцепились и кубарем катятся с насыпи, вздымая пыль!
Они свалились под гору, и Робби опять очутился наверху.
— Я тебе покажу черную харю! — пригрозил он, тяжело отдуваясь. Испуганный, раздраженный и злой, Робби нервно кусал губы и с силой колотил рыжую голову о землю.
Вдруг сердце Робби замерло: кто-то оттащил его от рыжего и рывком поднял на ноги. Рыжий мгновенно вскочил, стукнул Робби по спине и пустился бегом в сторону бейсбольной площадки. Робби упал прямо на руки своей соседке — старухе Саре Вилсон. Ему показалось, что у него перебита спина.
Он выпрямился и посмотрел на Сару,
— Почему вы… За что…
Она грубо схватила его за руку и почти поволокла в гору.
— Постыдился бы ты! — Губы Сары Вилсон тряслись от гнева. — Затеять такую драку на улице! Вот я расскажу твоей матери, она с тебя живьем кожу сдерет!
Робби сделал попытку вырваться, но получил крепкий подзатыльник.
— Обязательно расскажу маме. Настоящий хулиган!
— Но… но это же не я начал, он первый…
— Все равно, ты не имеешь права драться с белыми ребятами!
— А мама сказала мне: дерись, кто бы к тебе ни полез.
— Врешь, мама тебя не учила драться с белыми! Ты должен знать свое место с малолетства, не то, как дважды два, попадешь в кандальную команду.
Сара спорила с Робби всю дорогу, как со взрослым, пока они не добрались до своей улицы. Робби глядел на негритянские хибарки и думал о матери. Конечно, мама будет за него, но все-таки мисс Вил-сон взрослая, а эти взрослые всегда заодно, когда дело касается ребят!
Теперь он чувствовал себя безгранично несчастным; болела шея, так крепко стукнула его Сара, и спина — в том месте, где ударил его напоследок рыжий, и при виде родного дома он уже был не в силах сдерживать свое горе: страх перед ожидающим его наказанием, боль, обида и жалость к себе переполнили его сердце, и слезы потекли по щекам.
— Нечего теперь реветь! — сказала мисс Вилсон, таща его по ветхим ступенькам крыльца.
Когда они вошли, мама стояла у гладильной доски. В комнате было угарно и пахло паленым бельем. Мама поставила утюг и подперла руками худые бока.
— Что еще за история?
— Этот молодой человек сейчас дрался, как дикий тигр. Я знала, что тебе это не понравится, Лори, и увела его оттуда. А он ругался со мной, будто я девчонка! Прямо стыд и позор, что этот ребенок вытворял. Поверишь ли: дрался с белым мальчиком! А мне в лицо сказал, что ты велишь ему драться с кем он захочет!
Мать посмотрела на Робби. Теперь он уже рыдал, не стыдясь, всхлипывал, шмыгал носом.
— Мамочка, я же к нему не приставал! Я… я шел себе спокойно, а он… а он полез драться, и назвал меня черной харей, и плюнул на меня, и… Что же, я должен был молчать? Мама, ты ведь сама меня учила…
— Вот, вот, слышишь, — перебила Сара, — и мне он то же самое твердил! Мальчишка вообразил, что он белый, теперь и валит все на тебя. Ну и ну, господи Иисусе!
Прибежала Дженни Ли и замерла на пороге. Робби искоса взглянул на сестру и поймал сочувственный взгляд ее больших карих глаз.
— Да, я ему велела давать сдачи, если его будут бить, — наконец промолвила Лори.
— Но ты же не велела ему драться с белыми ребятами! А он знаешь кого повалил на землю? Одного из маленьких рыжих Джонсов.
— Я ему не говорила, что белых трогать нельзя.
— Ну, так хоть сейчас скажи, пока еще не поздно. Вдолби ему это в голову. А то ведь парень воображает, что он белый.
— И вовсе он этого не воображает, — ответила Лори, осторожно подбирая слова, чтобы скрыть свое раздражение. — Робби прекрасно знает, что он негр. Но знает и то, что он нисколько не хуже любого белого мальчишки.
— Ну и ну! — воскликнула Сара Вилсон. — Милая моя, ты еще пожалеешь о своих словах, чтоб мне с этого места не сойти, пожалеешь!
Лори вспыхнула, она так разозлилась на соседку, что готова была запустить в нее раскаленным утюгом.
— Иначе я не могу, Сара. Я никогда не стану говорить своим детям, что белые лучше их, потому что это ложь. Ей-богу, вы это и сами знаете, так же как я!
Мисс Вилсон совсем сгорбилась и, дрожа всем своим старческим телом, попятилась к двери.
— Ну и ну! И несчастные дети все это слышат! От этого, Лори, добра не будет, как бог свят!
Старуха ушла. Робби сел в кухне обедать. Одной рукой он держал ложку, а другой поглаживал Скиппи; та мурлыкала, вертела хвостом и поглядывала на мальчика. Дженни Ли сидела на кровати и учила уроки, а Лори, орудуя утюгом, размышляла, правильно ли она поступила. Принуждала себя думать спокойно. «Верно ли я поступила? Конечно, не следовало так разговаривать с Сарой. Завтра пойду к ней и извинюсь; может быть, даже сегодня вечером. Но она не имела права вмешиваться. Лори обычно не сердилась, когда чужие люди делали замечания ее детям; но требовать, чтобы они не давали сдачи ребятам белых, — это уж слишком!
Глядя на огонь, угасающий в камине, Лори чувствовала себя усталой и старой, она думала о том, что все не так легко и просто. Вобьешь детям в голову, что они не хуже белых, научишь отвечать ударом на удар, а что с ними будет потом? Рустера Мейсена вздернули за это на виселицу, а Джо Бей Коллинса — повесили на дереве. А ее брат Тим? Эх, Тим, Тим! Никогда она не забудет, что сделала тюрьма с ее младшим братишкой. В конце концов, может быть, старуха Сара не так уж не права? Может быть, это она, Лори, направляет своих детей по неверному пути? Не учит их, как надо жить в стране, где белые — единственные хозяева, скрывает от них негритянскую заповедь: «Будь вежлив с белыми, помни свое место, снимай перед белым шапку, улыбайся, если он требует! От этого тебя не убудет, и не так уж плохи белые — цветной человек обязан знать, как вести себя с ними». Но мама Большая говорила: «Никогда не улыбайся белым, но и не плачь перед ними!» Все-таки где правда и как ей воспитывать собственных детей?
Всю жизнь Лори слышала, что, если негр забудет свое место, ему не миновать беды. Но она не может учить детей вечно пресмыкаться и, когда их бьют по одной щеке, подставлять другую, а потом бежать, как трусливые зайцы в свою нору! Лори тяжко вздохнула. «Сжалься, о господи Иисусе! Сама ведь не знаю, какой путь правильный!»
Дрожащей рукой она поставила утюг на огонь, сняла с углей другой, горячий, и вытерла лицо большой белой тряпкой. Почему-то ей пришло на память, как несколько лет назад, в субботу утром под рождество, она отправилась с детьми за покупками. Зашли в пяти- и десятицентовый магазин Вулворта, украшенный по-праздничному: всюду висели зеленые гирлянды с красными лентами. Дженни Ли жалась к матери, а Робби расшалился и бегал по магазину. Лори звала его к себе, боясь, как бы с ним чего не случилось. Всю жизнь она только об этом и думала. А для Робби наступила та пора, когда ребенок начинает понимать власть своей улыбки, капризной гримаски; ему запрещаешь что-нибудь, а он Только смеется и делает по-своему»
Лори сердилась. «Ступай сюда, Робби, хватит бегать, слышишь?» А он, склонив набок большую кудрявую головку и тараща узенькие глазенки, с озорной улыбкой кричал ей: «Мама, мамочка!» — и продолжал как шальной бегать по магазину. Иногда вообще она спускала ему — так было и в ту субботу. Он бегал по магазину, подцепив где-то белую девочку с него ростом, прелестную куколку — глазенки зеленовато-голубые, золотистые косички до плеч. С хохотом, визгом и криками дети носились между прилавками. Белые покупатели хмуро глядели на них. Лори растерялась, ощутив знакомую тревогу, ей хотелось прекратить их игру, но она не знала как. И в то же время злилась на себя: ну что особенного, если пятилетние малыши беззаботно играют вдвоем, откуда им знать, что между ними какая-то разница! Мать белой девочки наблюдала за детьми со снисходительной улыбкой.
На минуту Робби оставил свою новую подружку и подбежал к матери, запыхавшись и сверкая глазами. «Мама, это моя невеста!» — прокричал он, захлебываясь от радости, и умчался обратно, не заметив боли и растерянности на ее лице. В ту пору он всех девочек называл своими невестами.
Дети снова подбежали друг к другу и от полноты чувств обнялись и поцеловались. В одно мгновение испуг стер улыбку с лица белой женщины. Она подскочила к дочке и дернула ее так, что едва не вывернула ей руку. Оттащив девочку подальше, она нагнулась к ней и, грозя пальцем, что-то сказала. Робби неуверенно взглянул на мать и, прежде чем та успела удержать его, бросился к своей «невесте», видимо собираясь защитить ее от злой дамы. Когда он был уже почти рядом, его новая «невеста» обернулась к нему, показала язык и закричала: «Черномазый! Черномазый! Черномазый!» Мальчик остановился как вкопанный, твердо зная, что это не входит в их игру.
Лори перестала гладить и уставилась на огонь, тлеющий в камине. О боже! В то утро она явственно увидела петлю на дереве, и толпу линчевателей, и кандальную команду, и — спаси, господь! — исправительную тюрьму! Она никогда не забудет выражения лица Робби в ту минуту, когда он стоял посреди магазина, как бы захваченный врасплох, разинув рот, с немым вопросом в глазах — обиженный, недоумевающий. Потом он попятился назад, повернулся и бросился к своей маме. Он кусал дрожащие губы, в узких сердитых глазенках блестели слезы.
Лори аккуратно сложила сорочку белого господина и покачала головой. «Сжалься, Иисус Христос! — взмолилась она. — Мы растим детей для мира белых, а не знаем, как лучше их учить!»
Поздно вечером Лори рассказала все мужу — и про драку Робби с белым мальчишкой и про вмешательство старухи Вилсон. Джо сидел некоторое время, не говоря ни слова.
— По-моему, Сара Вилсон не имела права так говорить. Как ты считаешь, Джо?
— Я сам не знаю, Лори, — ответил Джо, шевеля пальцами босых ног и потирая колено. — Трудно сказать. Сейчас такое время, что не ведаешь, как растить собственных детей. Научишь их думать, что они не хуже белых… что не должны ничего им прощать…, Вроде бы это и хорошо — ведь мы с тобой хотим их сделать смелыми. А. с другой стороны… куда это приведет их? В сырую землю, вот куда! Уж я-то знаю, что говорю!
— Но, Джо, Джо, ведь мы трудимся и жертвуем всем ради того, чтобы они выросли настоящими людьми и не считали себя хуже других.
Джо раскачивался в своей качалке, измученный и усталый до крайности, — позади был тяжелый день и впереди такой же. Лори задала ему вопрос, который терзал его день и ночь: как жить в мире белых? На коленях, с согнутой спиной и с шапкой в руке? Или так, как должен жить человек, — гордо держа голову? Джо любил жену и детей, любил их горячо и нежно.
Он покачал головой.
— Все это не так просто, Лори. Совсем не так просто. И трудно сказать, какой путь правильный.
Один бог знает, до чего это трудно. Куда бы ни подул ветер, нам все равно будет плохо.
Лори со страхом, с великим страхом глядела на Джо. Прежде он всегда ходил, подняв голову, расправив плечи, большой, стройный, сильный и гордый, и таким она хотела его видеть всегда, всю жизнь; а последнее время он стал меняться, постепенно делается совершенно другим человеком. Что это значит, боже милостивый?
Был адски жаркий августовский день — 99 градусов[4] в тени. В тени… Где она, эта тень?! Джо весь взмок от пота — влажная жара вытягивала, как сок из сосны, его исполинскую силу. Он вообще плохо переносил жару, а уж такое пекло с утра до вечера каждый день его вконец измучило! Джо опустил бочку на землю и, приставив ладонь к глазам, посмотрел на слепящее солнце. Хоть бы на минуту скрылось оно за какую-нибудь тучку! Но никаких тучек нет и в помине — небо совершенно чистое. Правда, вдали на западе погромыхивает. Только бы кондрашка не хватила — в такую убийственную жару все может случиться!
Бюро погоды обещало сегодня самое жаркое шестое августа за все время существования Кроссроудза. Джо вспомнил сводку погоды и окончательно пал духом. Будь у него напарник, как у грузчиков на других платформах, все-таки легче было бы управляться с этакой тяжестью. Джо не раз пытался переменить работу, но, уж видно, ему на роду написано таскать проклятые бочки до самой смерти!
Джо пристроил бочку на своей обнаженной ноющей спине и, спотыкаясь, пошел вперед. Это стоило ему огромных усилий. Капли пота, как букашки, ползли по спине и по всему телу. Сильные ноги дрожали. Доставив бочку на место, он отправился за следующей. Взвалил ее на спину, но не успел сделать и пяти шагов, как все поплыло перед ним. Дома закачались. С пыльной огнедышащей земли поднялись волны раскаленного воздуха. Джо испуганно заморгал, но враг уже схватил его. Джо напряженно дышал, стараясь преодолеть слабость. Перед глазами замелькали белые пятна, голова закружилась; Джо сопротивлялся, боролся, пыхтел и ворчал. «Нет, дьявол, ты меня не поймаешь сегодня… Я тебе не поддамся…» И вдруг — камень, Джо споткнулся, бочка всей тяжестью надавила на поясницу, и он почувствовал, как что-то внутри у него треснуло. «Ох, как больно! Ужас! Все. Конец. Поймал-таки меня дьявол!»
Он лежал, изнемогая, на солнцепеке, когда его нашли. Подняли и с шиком, в машине скорой помощи, отвезли домой. После этого он был прикован к постели целых три месяца.
Единственный белый, который навестил его за все время болезни, был мистер Кросс-сын. Сказал, чтобы Янгблады ни о чем не беспокоились, устроил Джо в негритянскую палату городской больницы и пригласил лучшего врача лечить его.
Однажды, когда Робби и Дженни Ли вернулись из школы, они услыхали от мамы, что приезжала жена мистера Кросса и спрашивала, не захочет ли Робби работать у них после занятий — носить в дом дрова и уголь, иногда подметать двор и выполнять еще кое-какие обязанности.
С тех пор как Джо придавило бочкой, Кроссы проявляли особое внимание к Янгбладам. Едва только их дочке становились малы ее платья, они тут же переходили к Дженни Ли и в маминых руках преображались — словно были на нее сшиты.
За обедом Робби поглядывал то на тарелку с фасолью, то на мать.
— Ну, молодой человек, что ты скажешь насчет этого предложения? — спросила Лори Ли.
— Да я с удовольствием! — ответил Робби.
— Я тоже так подумала и сказала, что ты, наверно, согласишься. Она велела тебе завтра днем прийти уже на работу.
Робби подумал: «Собственные деньги в кармане и маме помощь, а главное — собственные деньги в кармане!»
— Хорошо, — сказал он, снова глянув на мать. — Они живут на Оглеторп-стрит, да?
— Мама, а мне госпожа фея принесла что-нибудь? — спросила Дженни Ли.
— Госпожа фея? Ну и дерзкая же ты девчонка! Пойди погляди, что там лежит у меня на постели. В жизни не видала такого неблагодарного ребенка! Ты должна сказать спасибо миссис Кросс за ее прекрасные подарки. Она ведь вовсе не обязана…
— Я знаю, что не обязана! — ответила Дженни Ли. — И я не нуждаюсь в милостыни белых господ!
Эта вспышка дочери доставила Лори тайную радость. Господи, господи, если бы за гордость платили деньги, Янгблады были бы побогаче Вандербильдов! Она снова перевела взгляд на Робби.
— Да, Кроссы живут на Оглеторп-стрит. Их дом угловой, большой, белый. Я там работала, когда папа лежал в больнице. Миссис Кросс сказала, что ты можешь не заходить домой после школы, а прямо идти к ним. У них и пообедаешь.
— Хорошо. — Место у Кроссов казалось ему с каждой минутой все заманчивее. Только бы понравиться белой хозяйке. Пусть бы она держала его долго-долго. Да где уж там — к чему-нибудь обязательно прицепится!
Казалось, мама читает его мысли.
— Веди себя, как взрослый, — сказала она. — Старайся. Разговаривай вежливо. Не суй нос куда не надо. И боже тебя упаси что-нибудь там взять!
Они иногда нарочно подкидывают деньги, чтобы нас испытать. Белые думают, что все негры — воры.
— Хорошо, мама. — Ну, это-то просто! Если только этого она боится, то он долго прослужит у Кроссов.
— Когда хозяйка к тебе обращается, гляди ей прямо в глаза, а не в сторону. И быстро отвечай.
— Ладно.
— Миссис Кросс не чета нашим неотесанным крэкерам. Она прежде была янки. Она с Севера.
— Понимаю.
Появилась Дженни Ли, держа перед собой за плечики одно из привезенных госпожой Кросс платьев. Оно было длинное и совсем закрывало ее тощие коленки. Девочка прошлась по кухне, жеманно виляя узенькими бедрами.
— В воскресенье я буду одета шикарнее, чем сама мисс Люси! Право слово!
Робби фыркнул, мама тоже не могла удержаться от смеха. Ужимки девочки рассмешили их обоих. Робби тыкал пальцем в сестру и хохотал до того, что у него заболел живот. Налюбовавшись собой, Дженни Ли глянула на мать и брата и, как ни старалась быть серьезной, не выдержала и тоже засмеялась.
Вечером Лори рассказала Джо, что сыну предлагают место. Джо оторвал взгляд от библии.
— Очень хорошо! — сказал он и пристально посмотрел на жену. — Почему у тебя такое странное лицо? Работа ведь никому не вредит!
«Тебе-то как раз и повредила! — подумала Лори. — И душе твоей, и телу!» У Лори эта мысль не шла из головы. Работа добила Джо, как кнут добивает лошадь. Сделала его чуть ли не чужим в семье. Сломила его дух, искалечила спину. Она криво усмехнулась: да уж, работа никому не вредит!
Джо поглядел на нетопленый камин, потом снова склонился над библией.
— Не вредит, я уверен в этом. Ты небось считаешь, что твой сыночек слишком хорош, чтобы работать! А я в его годы давным-давно зарабатывал себе на хлеб. — И Джо опять углубился в священное писание — во всяком случае, так это казалось его жене. На самом же деле он не видел ни одной буквы. «Ладно, — думал он, — пусть работает после школы, меньше будет баловства! Зато когда вырастет, ни за что не позволю ему таскать бочки!» Губы Джо снова зашевелились; усилием воли он заставил себя читать святые слова в раскрытой перед ним библии.
Шагая по опавшим листьям, Робби прошел по переулку и толкнул высокую деревянную калитку. «Сейчас скрипнет», — подумал он, но калитка не скрипнула. Он оглядел двор, засыпанный листьями, и подумал: «Ишь, черт, сколько их навалило!» Несколько недель назад как-то ночью прошел дождь, и с тех пор стала желтеть трава и посыпались золотистые листья. Теперь они будут падать и падать, пока все, все деревья не станут голыми. Двор был большой, а белый дом огромный, великолепный. Робби поднялся по ступеням высокого белого крыльца и постучал в дверь. Ему отворила пожилая негритянка.
— Чего тебе, мальчик? Ах, ты, наверно, сынок Янгблада? Пришел работать, да? — У нее была темно-коричневая кожа и приветливые карие глаза.
— Да, мэм.
— Тогда входи. Присядь в кухне. Я пойду позову миссис Кросс.
— Слушаю, мэм.
Робби присел в углу, разглядывая чудесную белоснежную кухню, вдоль стен которой тянулся ярко-голубой бордюр. Здесь было все, что полагается для кухни, и даже больше: целых две плиты — одна газовая, другая угольная. На холодильнике стояли электрические часы. Внезапно у Робби перехватило горло, спазма свела желудок — ему показалось, что за ним следят. Он поспешно окинул взглядом кухню и увидел, что за дверью мелькнула и скрылась чья-то голова. Или это ему померещилось?
Робби отвернулся, а потом снова быстро взглянул на дверь, и тут он увидел белокурую девочку, повыше его ростом, смотревшую на него, как на диковинного зверя. Робби чуть не брякнул: «Чего уставилась?» Девочка показала ему язык и убежала. Робби начал листать свой учебник. Хоть бы скорее приходила миссис Кросс! А то наживешь беды из-за этой девчонки с мочальными волосами!
— Так это ты маленький Янгблад? Пришел на работу, да? — сказала, направляясь к Робби, высокая красивая женщина с такими же точно волосами, как у девочки, которую он видел. У миссис Кросс была размашистая, мужская походка, и говорила она не так, как местные крэкеры, а плавно, грудным голосом и, главное, вежливо, по-человечески.
— Да, мэм. — Робби не понравилось, что она смотрит не на него, а как бы мимо.
— Ну-ка встань, мальчик, дай поглядеть на тебя хорошенько.
Робби вскочил и заставил себя посмотреть ей в лицо, как учила его мама.
— Сколько тебе лет?
— Десять.
— Рослый какой для своих лет! Что ж, я думаю, ты нам подходишь. Нравится он тебе, Полина?
Негритянка оглядела мальчика с гордостью.
— На вид смышленый, и личико симпатичное. А уж про то, что из хорошей семьи, и говорить не приходится!
Миссис Кросс улыбнулась. Она провела Робби по дому и объяснила, в чем будет заключаться его работа. Он должен приносить уголь и дрова и каждый вечер топить огромный камин в гостиной, большущей комнате, вдвое большей, чем весь дом Янгбладов. И убирать двор.
— Ну как, справишься? — спросила миссис Кросс.
— Справлюсь, мэм. — Ему хотелось узнать, какая будет плата, но он побоялся показаться Дерзким.
— Ступай на кухню и поешь, а потом принимайся за дело. Двор можешь сегодня не подметать — уже поздно.
Вечером, когда он собрался уходить, миссис Кросс улыбнулась ему и похвалила за старание. Робби наконец набрался храбрости и спросил, сколько она будет ему платить. Хозяйка засмеялась и ответила:
— Доллар в неделю. — И добавила: — Надеюсь, мы с тобой поладим.
— Да, мэм, — заверил ее Робби.
Высокая девчонка с белыми волосами в этот день больше не показывалась.
Дома Робби долго рассказывает матери и сестре, какая у него работа.
— Мне очень нравится это место, — говорит он.
Осенний ветер задувает в комнату. Под его музыку пляшет пламя керосиновой лампы. Желтый огонь мечется по стеклу, то вспыхивая, то грозя потухнуть. Мама поправляет фитиль, чтоб не коптил, и улыбается своему мальчику. Сестра тоже не спускает с него глаз. Робби старается казаться равнодушным, но его прямо-таки распирает от гордости.
— Хм, небось воображаешь, что ты теперь взрослый! — подзадоривает Дженни Ли.
Робби искоса глядит на нее.
— Хоть и не взрослый, но и не маленький, — замечает мама.
Робби смотрит на мать. Неровный свет лампы озаряет ее лицо. Робби хорошо и уютно, счастье переполняет его душу. Разве сумел бы он сейчас рассказать, что он чувствует, что творится в его душе? Он поглядывает на сестру — она тоже гордится им, он это знает. И Робби так хочется быть хорошим, что его бросает в жар. Ласковый ветерок залетает со двора, студит капельки пота у него на лбу. Какое замечательное лицо у мамы — милое, красивое, серьезное…
— Мамочка, — говорит Робби, — если я буду хорошо работать, меня там оставят, правда? Может быть, ты тогда сможешь немножко отдохнуть, а?
Лори долго смотрит на повзрослевшего сына и, чтобы не выдать своих чувств, переводит взгляд на Дженни Ли, потом отходит от стола. О боже, боже!
А Робби вдруг вспоминает белокурую девчонку. Только бы не вышло из-за нее неприятностей!
Да, дети становились взрослыми. Кончилось их совместное купание в цинковом корыте. Впрочем, это-то уже давно кончилось. Одеваясь и раздеваясь, они старались не смотреть друг на друга. Те же человечки, что были два месяца назад и два года назад, и все-таки иные — повзрослевшие. Дженни Ли не очень-то выросла и едва ли пополнела, но что повзрослела — это несомненно. Она уже больше не щеголяла в штанах брата и не старалась походить на мальчишку. Теперь ей хотелось выглядеть модной девицей. Она нанялась смотреть за двумя белыми детьми и после школы ходила на работу, но долго там не продержалась, так как хозяйка сочла ее слишком дерзкой. Лори Ли покачала головой и улыбнулась. Она представила себе, как пигалица Дженни Ли смотрит, надув губы, на белую женщину и сердито моргает ресницами.
— О господи, это же Янгблад, только еще позанозистей! И от Барксдэйлов тоже кое-что унаследовала! Ну и дети! Вот бы мама Большая порадовалась их характерам! Уж они-то не дадут белым спуску!
Дженни Ли шла в кухню и, оглянувшись на мать, сказала со смехом:
— Хм, ты угадала. Ни один крэкер, даже самый большой богач, не посмеет командовать Янгбладами!
Робби тянулся вверх, как сахарный тростник. Рос не по дням, а по часам, мужал, здоровел. После школы ходил на работу, хозяева им были довольны. Поедал все с волчьим аппетитом — у Кроссов больше, чем дома, потому что там кормили лучше и всегда давали третье блюдо. Но если хозяйка заставала его за обедом, он почти ни к чему не прикасался. «Что это ты, мальчик, ешь, как птичка? — спрашивала она с улыбкой. — Не понимаю, чем ты только жив!» «Ох, если б она знала!»—думал Робби.
Все бы хорошо, если бы не белобрысая девчонка Бетти Джейн. Вечно лезла к нему с разными фокусами, дразнила и причиняла неприятности. Как-то раз, в пятницу, он пошел в подвал за углем. А она подкралась сзади и зажала ему глаза руками. Он испуганно охнул, стал вырываться, но она не отпускала, навалившись на него своим крепким телом, обдавая сладковатым и резким запахом детского пота. «Угадай кто?»
Наконец он вырвался и обернулся к ней. Она была только самую чуточку выше его. Крупная, полная, голубоглазая, с красными, как вишни, губами. Вечно навязывается со своей дружбой. Он не видывал еще такой отчаянной девчонки! Но она была белая, а он — чернокожий, и он не хотел терять из-за нее место и потому терпеть ее не мог.
— Что это ты какой застенчивый? — Бетти Джейн подбоченилась и, капризно надув алые губы, поглядывала на него.
— Ничуть я не застенчивый! — У Робби лоб, шея и плечи покрылись холодным потом, глаза так сузились, что их и не видать.
— Ну, не застенчивый, так трус!
— И не трус тоже! — Почему только она не уходит? Почему не отвяжется от него, не оставит в покое?
— А раз не трус, тогда давай бороться!
Он не успел увернуться, и Бетти Джейн обхватила его руками за пояс и попыталась свалить. Сильная, как мул, зато Робби — как два мула! Он не собирался валить ее на землю, но пусть и она этого не делает! Дышит ему в лицо, на шею, в самые уши. Обдает сладким, пряным запахом пота. Смущает, пугает и злит, заставляет ненавидеть ее бешеной ненавистью! Вырваться? Но ведь вырываться ему совсем неохота! Она славная и хочет дружить с ним. Если бы он только не боялся ее! Сердце его бешено колотится, потому что она рядом. Вдруг наверху послышались шаги. Робби весь похолодел. Он рванулся прочь, подхватил свое ведро, выскочил во двор и влетел на крыльцо, оставляя позади черный угольный след. И чуть не сбил с ног Полину, которая спускалась по лестнице.
Лори Ли поглядела на Робби — он только что вернулся от Кроссов — и отложила в сторону работу.
— Что с тобой, Робби?
Узкие глаза мальчика казались совсем щелочками. И весь он был какой-то странный. Он и сам понимал, что у него сейчас странный вид. Почему мама спросила, что с ним? Неужели догадалась? Он вспыхнул.
— А что? Ничего!
— Ты здоров?
— Конечно, мама. Ничего со мной не случилось! — А в голове прямо-таки карусель!
Лори пощупала лоб мальчика. Он обозлился было, но тут же ему стало стыдно.
— Как у тебя на работе?
— Все в порядке. На, возьми деньги, — поспешил Робби переменить разговор.
— Эту получку оставь себе. Оставь всю. Совсем большой ты у нас стал, Робби!
Ему очень хотелось сказать: «Нет, ты возьми их, мама, ведь тебе нужно!» И еще ему хотелось обнять и поцеловать ее, но он только сказал:
— Что ж, ладно.
Позже пришла с работы сестра: ее нанимали в этот день сидеть с одной белой девочкой. Робби внимательно посмотрел на сестру. Он вдруг заметил в ней что-то новое, чего не замечал прежде, что-то делавшее ее очень похожей на маму. Кто-то из старших мальчиков, кажется, Жирный Гас, на днях рассказывал такую историю: Адам проглотил яблоко, и оно застряло у него в горле, а женщины более жадные, и Ева проглотила сразу два, и они застряли у нее в груди. Это еще не все, но в этом тоже различие между мужчиной и женщиной, мальчиком и девочкой, мамой и папой. Только его мама ничуть не жадная, уж ее-то жадной никак не назовешь! А Дженни Ли и подавно! Но все-таки мужчина и женщина отличаются друг от друга. И даже очень.
Ночь. Робби лежит на своем тюфяке посредине кухни. Весь дом спит. Негромкий равномерный храп доносится из соседней комнаты. Это папа храпит, свиней созывает. Робби поворачивается и так напряженно вслушивается в ночную тишину, что у него начинает звенеть в ушах. А если Айда Мэй… Что будет, если Айда Мэй тоже захочет бороться с ним? Он закрывает глаза и старается заснуть — привычные ночные запахи раздражают его, Айда Мэй и Бетти Джейн… Веки Робби тяжелеют. Айда Мэй — самая красивая девчонка на свете, девчонки, девчонки, девчонки, он не собирается за ними бегать, к черту всех девчонок! Спать, спать, спать! Ляг на бок, повернись, вот так!
Настает суббота. Робби просыпается последним. Обычно он поднимается вскоре после отца, а тот встает с петухами. Мама наблюдает, как сын поднимается и сворачивает свой тюфяк.
— Подойди ко мне, Робби. Что с тобой?
Он еле волочит ноги. Губы и глаза распухли со сна, во рту кислый, противный вкус. Мама щупает его лоб, разглядывает темные круги под глазами.
— Как ты себя чувствуешь?
— Очень хорошо. — Хоть бы она оставила его в покое!
— А как ты спал?
— Как всегда. — Под ее взглядом Робби ежится. Мама улыбается:
— Знаешь что? Оденься побыстрее, умойся и сбегай в Большую бакалею. Купи мне банку пекарного порошка «Калумет», я замешу вкусные коржики на простокваше. Специально для тебя.
Возле бакалеи Робби встретил Жирного Гаса.
— Какие новости, пай-мальчик?
— Никаких, — ответил Робби, входя с Гасом в магазин.
— Эй, ребята, желаете подработать? — окликнул их из-за прилавка белый.
Робби и Гас переглянулись.
— А что мы должны делать? — поинтересовался Гас.
— Я спрашиваю: желаете подработать? — настойчиво повторил белый.
Другой белый, смеясь, показывал на Робби:
— Этот вот — точь-в-точь Джек Джонсон.[5] Мальчики остановились посреди магазина, безмолвно спрашивая друг друга, какую еще чертовщину задумали эти белые. Наконец Гас сказал:
— Ага, мы не прочь. Что мы должны делать? Улыбка исчезла с лица бакалейщика.
— Это ты мне сказал «Ага»? Нет уж, потрудись говорить: «Да, сэр»! — Потом он снова ухмыльнулся. — Ступайте сюда оба! А ты, Джо, — крикнул он через плечо приказчику, что стоял за прилавком, — похозяйничай пока с Джессом в магазине. У нас тут одно маленькое дельце!
Белые повели мальчиков на задний двор. Робби плелся сзади. Запахи бакалейных товаров лезли в нос. Было еще рано, и яркое утреннее солнце забросало весь дворик кривыми, изломанными тенями. Интересно, что затевают эти крэкеры?
Один из белых — мистер Брэд — открыл картонную коробку.
— Тут для вас сюрпризец, ребята. — Он вытащил пару боксерских перчаток. — Сейчас мы устроим бокс, и тот из вас, кто победит, получит выигрыш — пятнадцать кругленьких новеньких центов. — Он достал еще пару перчаток и кинул другому белому — мистеру Рою, сам же подошел к Робби и стал совать ему в руки свою пару. Робби отпрянул назад.
— Ты что, Джек Джонсон, никак струсил? Второй белый тем временем умасливал Гаса:
— Да что ты, толстячок, это же небольшой дружеский матч! Так легко еще ни один цветной мальчишка не зарабатывал пятнадцать центов!
Холодный пот выступил на шее Робби — Гас протягивает белому руки! Робби не хотел драться с ним. Он ничего не ответил белому, только отрицательно мотнул головой и облизал губы.
— Давай, Джек Джонсон! Из-за тебя вся война расстраивается! Смотри, твой приятель не боится! Чего ж это ты сробел?
Белый схватил Робби за руку и начал напяливать на нее перчатку.
Робби сперва сопротивлялся, а потом решил: «Черт с вами! Не обязательно же нам драться всерьез! Пусть не подумают, что я трусливее Гаса. Вообще при чем здесь трусость?»
Белый свел ребят вместе.
— Пусть победит достойный!
Толстый Гас был очень подвижной мальчишка и прыгал замечательно. Ребята сделали несколько притворных выпадов. Гас наскакивал, но ни разу не стукнул приятеля. И Роб тоже.
— Эй, начинайте драться! Хватит вальс танцевать! Валяйте кулаками! Небось не родственники!
— Если будете без конца прыгать, ребята, никто из вас не победит!
Гас мазнул Робби по подбородку. Робби ткнул Гаса под ребро. Ни тому, ни другому не было больно. Потом постепенно они разгорячились: пыхтя и фыркая, запрыгали на месте и стали наделять друг друга тумаками — то в челюсть, то в предплечье, то в бок, — правда, все еще осторожно. Робби удалось увернуться, спасая свой подбородок, зато он получил сильный удар в живот. Еще бы немного — и из него дух вон.
— Ты что? — прошипел он. — Всерьез дерешься?
— Вот это я понимаю! — заорал мистер Рой. — Держу пари на толстого! А ты, Брэд, ставь на своего Джека Джонсона!
— Ну, давай же, Джек Джонсон! Так его, правильно!
Гас два раза подряд сильно ударил Робби — то ли нечаянно, то ли нарочно. В ответ Робби стукнул его по подбородку. Теперь они дрались уже всерьез. Робби готов был зареветь, потому что Гас пребольно колотил его, и он сам пребольно колотил Гаса, а ведь они были друзья! Все-таки Робби умерил свой пыл. Ему хотелось поскорее кончить это, но как?
— Бей его, Джек Джонсон! Ставлю полдоллара — мой черномазый победит! — Монета полетела на землю, подняв пыль.
— Ай-ай-ай, отнимаешь конфетку у маленького! Не подведи, толстячок! — Вторая монета легла рядом.
Нижняя губа Робби была разбита — во рту чувствовался соленый вкус крови. Мальчику ужасно хотелось прекратить драку — почему только Гас первый не предложит? Он ненавидит белых, чтоб они все провалились сквозь землю! И Гаса он ненавидит — зачем поддался так легко на уговоры бакалейщика?
— Молодец, толстый! Вот это дело! Бей его по башке! Не жалей его, он тебе не родич, насколько мне известно!
— Ну, ну, Джек Джонсон! Бей его, дьявола, до крови!
Гас ударил Робби в грудь. Робби зашатался и упал, но тут же снова вскочил. Усталые, измученные, избитые, мальчики обливались потом, но упорно держались на ногах. Робби уже едва поднимал руки. Пыль и пот слепили глаза. Гас выбросил вперед кулак, но промахнулся и чуть не упал.
— Хватит тебе, черный кабан, валять дурака! Выдави кишки из желторожего ублюдка! Бей его до крови! Он думает, что он лучше тебя, потому что посветлее, чем ты. Мать его небось путалась с белым страховым агентом!
Гас, подпрыгивая, медленно покружился возле Робби и снова ударил его — прямо под сердце. На Робби живого места не было; боль, жара, усталость, пот одолевали его. А белые все науськивали их, как щенков. Гнев и отвращение переполняли душу Робби. Он весь кипел ненавистью к белым — будь они прокляты все до единого! И Гас с ними заодно!
У мистера Брэда глаза вылезли из орбит, нижняя губа отвисла.
— Живее, живее, обезьяньи морды! Кто первый стукнет до крови, получит добавочный пятак. Деритесь же, черт побери!
Робби зашатался от удара, который нанес ему Гас левым кулаком. Тотчас же вслед за этим Гас трахнул его наотмашь сбоку по голове. Робби опрокинулся и растянулся в пыли. Сперва он был оглушен, потом почувствовал звон в ушах. И вдруг кто-то резко тряхнул его за плечи и стал поднимать.
— Взрослые люди! Тоже придумали себе развлечение! — услыхал он голос матери. — Звали бы уж своих дружков проклятых, если вам делать нечего! Стыда у вас нет, дурачье безмозглое! Дикари! Подонки, грязная белая шваль!
Лори Ли стащила с мальчиков перчатки, чуть руки им не оторвала.
Оба белых стояли разинув рты — какой уж тут смех! У мистера Брэда был такой вид, точно его застали врасплох за непристойным занятием.
Лори одной рукой ухватила Робби, другой — Гаса и потащила их из магазина.
— Пошли отсюда, ну! — У Робби слезы лились градом. На улице Лори повернулась к Гасу: — Ступай домой! Я не поленюсь прийти к вам в Рокингем-куотерс, хоть это и далеко, и все расскажу твоей матери. Уронили вас, видно, когда вы младенцами были! Все мозги вам, дуракам, вышибли! А Робби у меня получит такое угощение, что век не забудет боксерские перчатки!
Выпучив глаза от страха, Гас смотрел на Лори. Первый раз он видел мать Робби такой сердитой. Всегда она была добрая, приветливая. Он был перепуган до смерти.
— Ступай домой! — строго скомандовала ему Лори. — И не смей нигде останавливаться!
Гас повернулся и поспешно зашагал по тенистой улице.
— А ты, мой сын, получишь дома свою порцию! Подумать только! Мать ждет его, собирается испечь ему вкусные коржики. Ждет, волнуется — мало ли что могло случиться, может, припадок какой, утром ведь плохо выглядел! А он, оказывается, дерется с Гасом Маккеем на потеху белым!
Робби чувствовал себя так худо, как еще ни разу в жизни. Все у него болело. Его мутило, в горле саднило. Чем ближе к дому, тем мрачнее становился Робби.
— Мама, я больше не буду! Я… я… больше не буду! Больше никогда, мамочка! — Он рыдал и захлебывался, обливался солеными слезами.
— Не реви на улице! Успеешь дома нареветься, когда я за тебя возьмусь! Уж это я тебе обещаю! — Лори вся кипела от ярости; впрочем, она понимала, что несправедлива к своему любимцу, и изо всех сил старалась взять себя в руки. — Когда нужно отлупить кого следует, так тебя силой не заставишь, а вот драться на потеху белым ты рад-радехонек! — Гнев, ненависть переполняли ее. Робби никогда еще не видел маму такой злой. — Стоило им сказать тебе словечко, свистнуть, пальцем поманить…
Робби, спотыкаясь, брел по пыльной дороге, вернее, мать тащила его, больно вцепившись ему в плечо. Но боль в душе его была во сто раз сильнее. Если бы только можно было забыть навсегда этот день! Будь они прокляты — эти коржики, и Жирный Гас, и порошок «Калумет», и боксерские перчатки, и белые лавочники, и все люди на свете! Вот бы сейчас умереть!
Мама втолкнула его в комнату и оттуда поволокла в кухню. Дженни Ли, вытаращив глаза, тревожно наблюдала за ними.
— Снимай все! Я с тебя сейчас шкуру спущу, как бог свят!
Дженни Ли перепугалась, пожалуй, не меньше брата.
— За что это тебя, Робби? — спросила она, не решаясь обратиться к матери: такой сердитой она ее никогда не видела.
Робби посмотрел на сестру. Его распухшие губы дрожали, лицо судорожно дергалось.
— Ступай, дочка, во двор, — сказала Лори Ли, — наломай там веток, да какие подлиннее, не то и тебе достанется!
— Мама, ты только не бей его по голому телу! Прошу тебя, мама, умоляю, не бей!
— Если ты сию же минуту не пойдешь, я и тебя голышом выдеру! — Лори метнула взгляд на Робби. — Ну-ка, раздевайся! Стаскивай все!
Дрожащими пальцами мальчик снял с себя рубашку. Долго не мог расстегнуть штаны. Сердце его бешено колотилось. Мама никогда еще не секла его голым.
Лори выглянула во двор.
— Дженни Ли, долго ты еще будешь там возиться? Неси скорее!
Девочка вернулась с прутиком.
— Я же наказывала — отломи какой подлиннее, — закричала Лори, — если не хочешь, чтоб и тебе попало! Не то я сама пойду и тогда, так и знай, засеку его до смерти!
Девочка убежала и вскоре принесла большую ветку. Лори Ли начала обрывать на ней листья, грозно поглядывая на Робби; мальчик стоял голышом посреди кухни и трясся как в лихорадке.
Лори подошла к нему с прутом.
— Ложись на пол!
Сестра зажмурила глаза, отвернулась и бросилась к двери.
Распростертый на полу, Робби казался таким жалким, несчастным, беззащитным и невинным, что, несмотря на свой гнев, Лори не в силах была его ударить. Она ведь любит его! А эти люди заставляют ее обижать своего ребенка! Будь они прокляты, белые! Лори смотрела на мальчика и чувствовала острое желание надавать ему пощечин за этот жалкий взгляд, за это — особенно заметное сейчас — сходство его с нею самой; она уже замахнулась было, но тут комок подступил у нее к горлу, сердце переполнилось жалостью, и любовь победила гнев. Лори выпустила из рук прут и подняла Робби.
— Родненький мой сыночек, маленький мой Робби! О господи, господи! Сжалься над нами, милосердный Иисус Христос!
— Мама, мама, мамочка! — с громким рыданием вырвалось из груди Дженни Ли. — Мамочка, моя любимая!
Каждую ночь Робби видел сны, которые посылал ему добрый господь бог. Какие только сны не снились ему, с тех пор как он был еще комару по колено, с тех пор как себя помнил! И в эту темную ночь под воскресенье, в тихий предутренний час, когда тишину нарушало лишь тяжелое дыхание и храп спящих, мальчик на соломенном тюфяке был уже не в Кроссроудзе, а может, даже и не в Джорджии! На широком поле сошлись две могущественные армии, вооруженные до зубов мечами, кинжалами, пистолетами. На одной стороне огромная Белая армия — злые, уродливые, подслеповатые призраки. А на другой огромная Черная армия — гордые, красивые, свирепые и храбрые воины. И мама была там, и папа, и Дженни Ли, и Бен Реглин со своей сестрой Айдой Мэй, и Жирный Гас Маккей, и многие другие. Но главное, там был он — Роберт Янгблад, сильный, бесстрашный, и он вел Черную армию к победе. Кругом трещали выстрелы, грохотали пушки, люди рубились саблями, кололи и убивали друг друга, кровь лилась рекой. То он видел себя в Кроссроудзе, то в каком-то громадном неизвестном городе, где командовал уличным боем. Мелькали лица — чужие, иногда знакомые. Он различал их совершенно отчетливо, но в следующее мгновение все перепутывалось. и белые лица, и черные — все были залиты кровью. Робби проснулся в холодном поту и, дрожа, сел на тюфяке. Силясь понять, где же он, вглядывался во мрак и мало-помалу приходил в себя. Нащупал тюфяк, услышал мирное посапывание старшей сестры, спавшей на кровати. Потом различил знакомую печку и большой кухонный стол. И тут же почувствовал облегчение, словно глотнул холодной воды. Как хорошо, что он дома, слава богу, что это был только сон! Робби старался припомнить, кто же победил в битве. Хорошо, что это был сон. Хорошо, что это был только сон! Он долго ворочался с боку на бок, почесывал зудящее тело. Почему эти белые такие подлецы? И какого черта негры все им спускают? Почему? Почему? И все думал, думал, пока в голове не затуманилось и начал одолевать сон. Робби повернулся на живот и уснул.
В воскресенье утром он пытался вспомнить, что ему снилось. Но все было так смутно, точно стена выросла между ним и его сном. А ночью это казалось настоящим и очень страшным! Робби сидел в кухне за некрашеным столом. Большой, тяжелый, топорной работы стол был выскоблен добела, так же как и пол. Аромат жареного бекона, горячей кукурузной каши и свежего кофе почти вытеснял застоявшийся с ночи резкий, затхлый запах спальни. На главном месте за столом сидел рослый чернокожий мужчина. У него добрые, спокойные глаза, волевое лицо и могучая грудь, как у буйвола. Но это обманчивое спокойствие — в нем таится скрытая сила, конгломерат тончайших и сложнейших чувств, энергия, всегда готовая к отдаче, подобно мощной стальной пружине, натянутой до предела.
Иногда Джо Янгблад читал, иногда разговаривал с женой, с детьми или с посторонними, но мысли его были где-то за миллион миль. Он часто пытался представить себе, как сложилась бы его жизнь, если бы его не ссадили белые с поезда, когда он ехал в Чикаго. Казалось, целых сто лет прошло с тех пор, но одно ему было ясно: если бы он тогда уехал, то не женился бы на Лори Ли. Разве он встретился бы с нею? А свою Лори Ли он не отдаст за миллион городов, даже таких, как Чикаго! После того как он сбежал с плантации старого Бака и поселился в Кроссроудзе, к нему и подступиться было нельзя: злился на весь мир. Однако спустя некоторое время он снова начал копить деньги для поездки на Север. Но много ли можно накопить при таком ничтожном заработке? И все же он уехал бы, конечно, если бы в то лето не познакомился с Лори Ли. Даже после женитьбы он не раз подумывал перебраться с семьей на Север. Но Рэй Моррисон уверял, что и там не лучше: белые везде одинаковы, куда бы ты ни поехал! А уж Рэй-то знает: он побывал после демобилизации во всех больших городах. Лори Ли тоже была против поездки. Она говорила: «Зачем мне уезжать на Север? Я родилась на Юге, и здесь моя родина, так же как и этих поганых белых. С какой стати я побегу отсюда? А вдруг и там окажется плохо? Куда мы тогда денемся? Не будем же мы всю жизнь кочевать с места на место!»
Лори поглядела на мужа, который пил кофе из большущей белой кружки, и улыбнулась.
— Джо, доктор не разрешил тебе больше одной чашки кофе в день. Так ты приладился пить вон из какой посудины!
В добрых глазах Джо мелькнул веселый огонек, но лицо оставалось спокойным, сосредоточенным.
— Да это же малюсенькая чашечка! — Он покачал головой. — Эх Поцелуйка, Поцелуйка ты моя!
Пил он, шумно прихлебывая, опорожнив до половины кружку, он вылил в нее кофе с блюдца и, не поднимая глаз, попросил дочь:
— Ну-ка, Поцелуйка вторая, подлей мне еще горяченького кофейку! Слишком я пересластил, да он уже и остыл.
Глядя на серьезную физиономию мужа, Лори покачала головой.
— Господи, ну и комедия с тобой, Джо Янгблад!
Дженни Ли подала отцу кофе и снова села за стол. Робби перестал есть и сказал ей:
— Ох, какой я сегодня видел страшный сон! Хочешь, расскажу?
Девочка уставилась на него.
— Что, Робби? Расскажи, чтобы все слышали!
У Джо Янгблада был глубокий бас, негромкий, но очень гулкий. Говорил он всегда спокойно, но голос его звучал, как раскаты грома в ясном летнем небе.
— Нельзя, мальчик, до солнца рассказывать сны, — сказал он, — не то, чего доброго, сбудется твой страшный сон.
Лори строго посмотрела на мужа.
— Хватит тебе глупости говорить, Джо! Зачем зря детей пугаешь!
Лицо великана Джо осветила сдержанная улыбка. Робби сидел и вспоминал свой сон. А Дженни Ли, набив рот кашей, таращила большие глаза на брата и взволнованно ждала, когда он начнет рассказывать.
— Так, так, так! — На этом и кончилась песенка, и разом кончилась игра. Разорвав круг, дети бросились в разные стороны. Дженни Ли, в хорошеньком платье до колен, подаренном белыми и перешитом мамой, устремилась к Бену Реглину и схватила его за руку. Бен даже не глянул на нее, вырвался и убежал. Наблюдавший за ними Гас Маккей Поперек Себя Шире, в заплатанном воскресном костюме, трещавшем по швам, подошел к Дженни Ли и остановился против нее, а она только моргала красивыми темными ресницами. Она догадывалась, что Гас хочет что-то ей сказать, но, видно, у него язык отнялся.
Сегодня справляли день рождения Дженни Ли и Роберта. Впервые мама решила устроить им этот праздник. Не беда, что родились они в разные дни и даже в разные месяцы!
— Давайте играть в Салли Уокер!
Двор пестрит детскими платьями — есть тут и красивые и некрасивые, и прозрачные вуалевые, и туго накрахмаленные ситцевые, и даже платья из марли — длинные, как у взрослых; на многих обноски белых, и это сразу видно. Сколько разных платьев и во дворе и в палисаднике! Зато вот одежды мальчиков никто не замечает.
Закат разметал по небу яркие краски. Легкий ветерок обдувает раскаленную землю. Во дворе смеются, резвятся и поют дети. Черные ноги, коричневые ноги, желтые ноги, ноги худенькие и ноги полные бегают и скачут по двору.
Лори Ли, обмахиваясь бумажным веером, присела на веранде возле Сары Реглин и Джесси Мэй Брансон. Сегодня она поднялась до света и переделала уйму дел: испекла большой трехслойный торт с кокосовыми орехами, сделала генеральную уборку в доме, приготовила пунш и мороженое. Успевала и за ребятами приглядывать, хоть в этом теперь вроде и нет нужды, но все же…
Во дворе закружился хоровод, и дети запели;
Опустив веер, Лори рассеянно прочла на нем рекламу похоронной конторы Мэншена.
— Один бог знает, — сказала она, обращаясь к Саре Реглин, — что нам с Джо не по карману такой праздник. А все-таки неграм приходится иногда отказывать себе во всем, чтобы доставить своим детям хоть немножко радости. Ведь они так быстро растут, а впереди у них такая тяжелая жизнь!
— Что правда, то правда, — ответила Сара, раскачиваясь в кресле-качалке.
Джесси Мэй Брансон тряхнула головой и захохотала.
— Наказание с этим толстым Гасом, Вот пройдошливый толстяк! Вьется вокруг твоей старшенькой, глаз с нее не спускает, как коршун с курицы, а она хоть бы что! Наказание божье эти дети!
Женщины дружно засмеялись. «Грех так говорить, Джесси, как тебе не стыдно!» А сами еще пуще начали смеяться. Лори-то и раньше успела заметить: что-то происходит между ее дочкой и этими двумя ребятами — Беном и Гасом.
— Давайте играть в Салли Уокер!
— Нет, это неинтересная игра!
— Нет, давайте, давайте! — настаивал Жирный Гас, ища глазами Дженни Ли; он хотел вовлечь и ее в игру, но девочка куда-то исчезла. Гас пошел на задний двор, где дети играли в пятнашки, — ее и там не было Он вернулся к ребятам, начавшим уже играть в Салли Уокер, и забыл про Дженни Ли,
На разноцветном горизонте садилось солнце. Теплый ветер надувал юбчонки девочек, как паруса. Смех. Игры. Беготня. Пение. Танцы. Счастье.
Игра в Салли Уокер шла полным ходом.
— Я сижу в колодце в пять футов глубиной,
— Кого вызываешь тебя тащить?
— Мистера Роберта Янгблада!
Роберт Янгблад поцеловал пять раз Уилабелл Бракстон, ощутив при этом странное удовольствие, и сел на освободившийся стул в середине круга. Уилабелл захихикала, а Айда Мэй вспыхнула.
— Я сижу в колодце в шесть футов глубиной! — «Если я вызову Айду Мэй, все поймут, что я в нее влюблен. Но все-таки я ее вызову».
— Кого вызываешь тебя тащить?
— Айду Мэй Реглин!
Девочка потупилась, потом с милой, застенчивой улыбкой посмотрела на Робби. Она поцеловала его шесть раз подряд, и это было замечательно. Ничего подобного он еще не испытывал никогда в жизни. Теперь уже все, конечно, догадались, что он влюблен в Айду Мэй!
— Я в колодце в шесть футов глубиной!
— Кого зовешь тебя спасти?
— Мистера Роберта Янгблада!
— Еще шесть поцелуев!
Потом в колодец попал Гас. Дженни Ли знала наверняка, что сейчас пузатый вызовет ее, и почувствовала, что краснеет.
— Сколько у тебя там футов?
— Пятнадцать.
— Ого, как глубоко! — Кто-то из мальчишек даже свистнул, и все, кроме Дженни Ли, засмеялись. Лицо ее горело. Она хотела убежать, но почему-то не убежала.
— Кого вызываешь?
— Дженни Ли Янгблад!
Ребята захихикали. Дженни Ли чувствовала, что ее подталкивают к Гасу. И когда он целовал ее, все хором считали: раз, два, три… четырнадцать, пятнадцать.
Теперь на стул села Дженни Ли. К ней подошла Уилабелл Бракстон и шепнула:
— Хочешь, я сяду вместо тебя? Дженни Ли не ответила и осталась сидеть.
— Сколько футов?
Дженни Ли смотрела себе под ноги. Ей хотелось сказать «пятнадцать», но она боялась, что ее поднимут на смех.
— Говори скорей, сколько футов? — настаивали ребята, и Дженни Ли выпалила:
— Десять!
— А кто должен тебя спасать?
— Бен, Бенджамен Реглин!
А после того, как Бен «спас» ее десятком торопливых поцелуев (хоть ей показалось, что их было сто десять!), она вырвалась из круга и убежала.
Смеркалось, тени уже окутывали двор, и Лори подумала, что пора угощать детей. Сейчас она принесет лимонад и торт с зажженными свечками, свечки задуют, и торт будет разрезан на порции. Как все хорошо — праздник удался на славу, всем весело, почти никто не дрался; правда, двух ребят из тех, что постарше, застали в уборной за курением самокруток из газетной бумаги, набитой сухими листьями, но это не так уж страшно! Лори Ли пошла в кухню, открыла буфет и хотела было достать с верхней полки свой великолепный торт. Странно, почему блюдо такое легкое? Лори глянула и невольно вскрикнула: от красивого трехслойного орехового торта остались только крошки да поломанные свечки. Господи помилуй, Робби не мог этого сделать, а уж девочка и подавно! У Лори закружилась голова, ей стало дурно. Она поспешила в комнату. Теперь вся компания перекочевала туда, Робби снова попал в «колодец» и сидел на стуле, а вокруг него кольцом стояли ребята.
— Робби, иди сюда!
И лицо и тон матери такие, что мальчик понял: надо идти сию же минуту. Он вскочил со стула — тут уж не до поцелуев — и последовал за ней в кухню. Лори присела у стола. Она едва могла говорить.
— Роб… Робби, где торт?
Мальчик тупо уставился на мать и показал пальцем на полку, но вдруг увидел на столе пустое блюдо.
— Ма, мама, куда же он делся? — Только теперь Робби догадался, почему мать так странно глядит на него. — Мама, это не я! Я бы никогда этого не сделал! Клянусь богом!
— Тише ты! — прикрикнула мать. — Не смей поминать имя божие всуе!
Он замотал головой, тараща глаза:
— Но… но это же не я, мама! — Потом прищурился возмущенно и гордо. — Я бы никогда такого не сделал! Пора бы уж тебе это знать!
Лори посмотрела на сына, испытывая сильное желание ударить его по лицу, так похожему на ее собственное, больно выдрать, чтобы не притворялся невиноватым, но слезы подступили у нее к горлу, и она лишь глубоко вздохнула.
— Смилуйся над нами, господи! Беги в Большую бакалею, купи дюжину пирожных по десять центов! — приказала она мальчику.
После ухода гостей, когда все уже было прибрано и Роб и Дженни Ли улеглись спать, а Джо пришел с работы и поужинал, Лори начала рассказывать ему про детский праздник. Они сидели у себя в комнате перед нетопленым камином.
— Вот только это происшествие, Джо, а до того все шло прекрасно, — шептала Лори. — Ребята так веселились! Ужасно жаль, что тебя не было.
Потирая одна о другую босые ноги, Джо попыхивал трубкой. После тяжелого рабочего дня так хорошо и спокойно сидеть дома, разговаривать с Лори Ли. Она по-прежнему красивая и сильная, добрая, отзывчивая. Всегда понимает, как он устал. А уж начнет говорить — заслушаешься. Детский праздник, гости. Жаль, что он не мог прийти вовремя, помочь Лори, полюбоваться на детей. Ему-то никогда не приходилось справлять свой день рождения. Да, жаль, что не побывал на празднике своих ребятишек, хотя, может быть, так даже лучше: сидишь, покуриваешь трубку, слушаешь Лори, киваешь и улыбаешься, представляя себе весь этот праздник в уме. Качаешься в кресле-качалке, каждая косточка отдыхает. И слушаешь, слушаешь свою Лори. И вот медленно, медленно, медленно он начинает удаляться от нее; мысли расплываются, он уже больше не слышит ее голос — он погрузился в свои думы.
Иногда Джо Янгбладу казалось, что он прожил на свете чуть не целый век. Так много пережито, и так много сменилось холодных, бесцельно, безнадежно растраченных лет, и все позади — и тот год, когда он вышел из больницы и решил было не возвращаться на завод, но все-таки вернулся, и тот год, когда он попросил себе работу полегче, и они любезно пошли ему навстречу и вместо восьми долларов девяноста пяти центов в неделю назначили ровно половину, и он взмолился, чтобы его снова поставили на прежнее место, и они опять любезно пошли ему навстречу… Был еще год, теперь почти стершийся в памяти, когда он решил, что хватит работать на хозяина и надо завести собственное маленькое дело, ну там бакалейную лавочку, в которой будут покупать соседи, потому что он негр и его семья всегда относилась к ним по-дружески, или гладильную мастерскую, или торговлю мороженым. Но где было взять на это капитал?
Джо все чаще и чаще искал забвения в библии, словно прячась от мира в потайной глубокой пещере. И библия всегда поддерживала его, ибо в этой замечательной книге он находил, пожалуй, все, чего требовала его душа, начиная от «Иди, Моисей, к фараону и выведи из Египта мой народ» до Книги Иова. Плохо было лишь то, что приходилось каждый день покидать свое убежище и идти на завод таскать бочки. И библия библией, а время не ждет, это факт! Все менялось, всюду были перемены, перемены, перемены, только жизнь Джо и Лори Янгблад оставалась прежней, а если в ней и менялось что-нибудь, так только к худшему!
Джо знал: он и сам переменился. После больницы это был уже не тот человек. На работе стал другим, а дома и подавно. Раньше, каким бы усталым он ни был, он все же помогал жене. Играл с детьми, интересовался их занятиями, разговаривал с Лори Ли, делил с ней миллион забот по дому. Не то теперь! Правда, у него были свои тревоги, но он таил их про себя и отгораживался от всего, что тревожило Лори.
Временами — вот как сейчас, например, когда он сидел и смотрел на Лори, — былой огонь воспламенял его, как вновь обретенная религия отцов, но уже в следующий миг усталость и боль, гнетущая, мучительная боль в спине и чувство полной беспомощности овладевали им опять. И тогда он думал: хорошо бы сидеть спокойно с библией на коленях, и заснуть навеки, и больше никогда не просыпаться, чтобы не знать ни борьбы, ни боли, ни тревог — просто сложить свою ношу у реки и сказать всему земному: «Довольно!»
И все-таки в будущем году их жизнь должна измениться. Он поправит дела обязательно. Интересно, каким образом? Ничего, он что-нибудь придумает… Начиная с Нового года, со дня рождения Лори Ли… Лори Ли родилась в этот день… Лори Ли, Лори Ли… его семья… семья… Перед глазами Джо снова его комната, он вспоминает детский праздник. Детский праздник…
Джо тихонько смеется.
— Так, по-твоему, этот жирный поросенок Гас Маккей втюрился в нашу девочку?
Лори тревожно смотрит на него, потом улыбается и кивает головой.
— Знаешь, Джо, я все думаю, куда же девался мой торт. Если верить Робби, он не виноват. Кто же…
— О-о-о, мама, о-о-о!
— Что там, господи? — Лори бросается в кухню, Джо — за ней.
На постели сидит, скорчившись, Дженни Ли — ее мутит. Каждый приступ рвоты словно выворачивает внутренности. Глаза покраснели. Она едва смотрит на отца и мать. Девочка вся дрожит.
— Господи помилуй, что с тобой, маленькая?
— Мама, о-о, о-о! — Дженни Ли горестно мотает головой, глядя на Лори ввалившимися глазами. — Я нечаянно, прости меня, мамочка!
Лори Ли присаживается на кровать и обнимает дочь.
— Джо, достань английскую соль в буфете и принеси стакан воды да намочи мне тряпку — возьми ее вон там. Девочка больна, видно, что-то серьезное!
Вдруг в нос ей ударяет запах орехового торта — в рвоте на простыне она видит желтоватые волокна плохо пережеванных кокосовых орехов. Лори зажмуривается. Так это Дженни Ли съела праздничный торт! Вот уж на кого бы не подумала!
— Мама, я откусила малюсенький кусочек, а торт был такой вкусный-вкусный! — Слезы льются в три ручья по щекам девочки. — Он был такой красивый, и я нечаянно…
С тюфяка поднимается Робби, протирая сонные глаза.
— Что случилось?
— Дженни Ли заболела, ей очень плохо. Надо позвать доктора.
Мальчик ощущает запах рвоты, и его тоже начинает мутить. Замирая от страха, он вспоминает, что однажды вечером у кошки Скиппи была такая же рвота и папа тогда сказал, что это ничего, просто она ждет котят, собирается родить; а на другой день утром Робби нашел ее на крыльце мертвой.
Робби хочет скрыть от родителей свои мысли и все-таки спрашивает:
— Мама, это у нее пройдет, да?
— Что ты сказал, мальчик? — наклоняется к нему отец.
— Я ничего.
— Зачем ты лжешь? Ведь ты что-то сейчас говорил?
Робби поднимает лицо, мокрое от слез.
— Чего ты плачешь?
— Я не плачу, папа!
— Не лги. Скажи, что с тобой?
— Дженни Ли тоже умрет, как Скиппи? — Теперь уже Робби плачет, не таясь.
Отец растерянно смотрит на него.
— Да нет же, сынок, не умрет, зачем ей умирать? — Она… она… она собирается родить, да?
— Ты что, рехнулся? Перестань болтать!
— Папа, Скиппи ведь тоже так болела, а ты говорил: «Все будет хорошо, она должна родить, потому ей и плохо». А она, она… — у Робби перехватило горло, он валится на тюфяк и натягивает на голову одеяло. В мозгу неотступно возникают одни и те же картины: рвота у Скиппи и рвота у Дженни Ли, Скиппи наутро немая, застывшая; Дженни Ли и Скиппи, Скиппи и Дженни Ли. Сестра с мордочкой Скиппи и Скиппи с лицом сестры. Сестра — немая, застывшая, со струйкой зеленовато-красной крови, вытекающей изо рта. Скиппи зарыли в холодную сырую землю. Ужас! Просто ужас!
Новый приступ рвоты — тут и остатки торта, и английская соль, и еще что-то. Лицо Дженни Ли все в мелких багровых пятнах.
— Прости меня, мамочка, прости! Я хотела признаться тебе, мамочка, я хотела, честное слово!
Джо беспомощно стоит рядом.
А мама говорит:
— Ладно, доченька, забудь про это. Мама все понимает. — Она смотрит на неподвижно стоящего Джо и думает, что ее девочка всю жизнь ест, как птенчик, — лишь бы не умереть с голоду, и все через силу, и все с фокусами, и только ради матери. С пеленок ненавидит пищу бедняков — эту проклятую кукурузную кашу, фасоль, сало и капусту. Мама гладит рукой тощий живот Дженни Ли, потом вытирает мокрой тряпкой лоб и худенькое личико девочки. — Господи, спаси и помилуй нас…
— Дуешься на меня, да? — спросил Жирный Гас. Уроки уже кончились; они с Робби стояли на улице возле школы — большого некрасивого двухэтажного здания. Когда-то оно было белое, теперь же стало грязновато-серого цвета, а местами и вовсе почернело.
Робби посмотрел на Гаса. После драки в бакалейной лавке он с ним не разговаривал — даже когда Гас был у него в гостях. Но сейчас на него произвели впечатление заискивающий тон и умильный взгляд Гаса. Они ведь всегда дружили. Робби вспомнил, как еще малышами они играли вместе возле дома Гаса в Рокингем-куотерс. Гас вечно бегал с расстегнутыми штанишками. Мать его, бывало, выйдет на крыльцо и смотрит, как они играют. «Гас, а Гас!» — кричала она, а когда сын оборачивался на зов, показывала ему пальцем на штанишки и щелкала языком. Тогда Гас поспешно застегивался, а все мальчишки и девчонки покатывались со смеху.
Робби вспыхнул и посмотрел через дорогу: там какой-то маленький негритенок карабкался на крыльцо ветхого, облезлого домика. Потом глянул на Гаса и быстро отвел глаза.
— Ни на кого я не дуюсь! — пробурчал он.
— Ну и я тоже не дуюсь, — сказал Гас, подтягивая штаны, которые носил без пояса, — А у вас было очень весело.
— Ни на кого я не дуюсь, — повторил Робби. Он не хотел звать Гаса на свой день рождения, это мама настояла.
— Раз так, тогда давай пять! — сказал Гас, протягивая ему пухлую ладонь.
Они стояли, переглядываясь и смущенно тряся друг другу руки.
Потом, все еще смущенные, хотя немного повеселев, ребята молча пошли рядом по улице. Робби поглядывал на небо — бескрайное, ярко-голубое, на плывущие по нему редкие белые облака и думал, что такими же должны быть и снежные горы. Робби споткнулся и едва не упал, но Гас придержал его.
— Ох, и денек хорош сегодня! — сказал Робби.
— Да, хорош! — подтвердил Гас. — А у вас было очень весело, должен тебе сказать.
Они свернули на Теннесси-авеню. Гас исподтишка наблюдал за Робби, но тот и виду не подавал, что замечает это. Потом по тропке между двумя домами и через проходной двор ребята вышли на Рокингемское поле. Гас поднял с земли камень и подбросил его высоко вверх.
— Ну как, доволен ты своей новой работой? — спросил он.
— Очень.
— Все-таки это не лучше, чем разносить газеты!
— Скажешь тоже! Конечно, лучше!
— А сколько ты получаешь?
Робби замялся, пот пуговками выступил у него на носу.
— Полтора доллара, — пробормотал он. Ну зачем он лжет Гасу?
— Сколько? Сколько?
— Полтора доллара! — почти выкрикнул Робби.
— Тоже мне деньги! Я вот на газетах зарабатываю два, два пятьдесят, а когда даже три доллара!
— Но я же еще и обедаю там каждый день, — возразил Робби. — Ем сколько влезет. И все такие вкусные вещи!
— Зато и работаешь наверняка как вол?
— Да что ты! Работы там мало. Особенно сейчас.
— Рассказывай! Небось эта белая хозяйка все время стоит над душой?
— Не-ет. Ко мне вообще никто не пристает, Только вот девчонка — хозяйская дочка. Эта всегда лезет. Все хочет со мной бороться, как мальчишка.
Гас остановился и пристально посмотрел на Робби.
— Ты что, сдурел? Она же не бороться с тобой хочет. У нее вовсе не это на уме, а совсем другое! Заруби себе это на носу!
Они стояли посреди зеленого поля, серьезно глядя друг на друга, как взрослые, над ними простиралось синее небо, слабый ветерок колыхал траву.
— Что ты говоришь? Не понимаю! — сказал Робби.
— Прекрасно понимаешь! Не такой уж ты дурак, как прикидываешься!
Робби молчал, тупо уставившись на Гаса. Тот сперва улыбнулся, потом расхохотался.
— Она хочет дать тебе то, что к ней никогда уже не вернется.
Робби даже в жар бросило, и шея покрылась испариной. Он с усилием проглотил слюну.
— Ну и чудак! Мелешь сам не знаешь что!
— Ничего я не мелю, и ты сам отлично знаешь. Только притворяешься дурачком! Она хочет играть с тобой в папу-маму. — Гас сделал выразительный жест. — Вот в чем дело-то!
Робби поспешно отвел взгляд и сердито подбросил ногой камень.
— Да ты… ты спятил!
Они двинулись дальше. Робби старался не думать о Бетти Джейн, но это казалось невозможным. Он не мог преодолеть странное, непонятное чувство, охватывавшее его каждый раз, лишь только образ девочки вставал перед ним. Золотистые пряди, небрежно падающие на розовые щеки, голубые смеющиеся глаза и чертовские губы, и ноги, и колени. Он вспомнил их борьбу и… и всю ее, прильнувшую к нему. Такое странное чувство, совсем не похожее на ненависть или страх, но в общем в нем было и то и другое.
— Берегись, парень, не сделай ее брюхатой! Влипнешь в страшнейшую историю! Эти белые в одну секунду вздернут тебя на дерево — ты и ахнуть не успеешь! И не дай бог, если Айда Мэй узнает, что ты путаешься с белой девчонкой или вообще с какой-нибудь девчонкой. Берегись! Это я без шуток!
Робби молча шагал, внимая поучениям Гаса. Он весь вспотел от волнения. Никогда не поймешь, шутит ли Гас или говорит всерьез! Так или иначе, этот разговор ему неприятен. Играть в папу-маму. Не хотелось думать, что папа и мама… нет, не может быть! Вранье! Но в глубине души он чувствовал, что какая-то правда тут есть! А у Гаса вечно только это на языке: мама и папа!
Мальчики миновали проход между двумя домами и вышли на Малберри-стрит, где под тенью раскидистых шелковиц на верандах и во дворах играли голые ребятишки — чернокожие, коричневые, желтые.
Гас запел:
Он громко захохотал, искоса поглядывая на Робби и наслаждаясь смущением товарища. А Робби вдруг вспомнил ночь и скрип кровати в комнате родителей. Но тогда он не хотел верить! Вот он лежит на своем тюфяке в кухне, и глаза его понемногу свыкаются с окружающей его тьмой, а из комнаты доносится ритмичный скрип пружин, и прерывистое дыхание, вздохи и стоны — такие громкие, что, кажется, и мертвец из гроба встанет! Мама шепчет: «О Джо! Джо!» А кругом такая тишина, что Робби слышит, как колотится его сердце. Ему страшно, страшно! Неизъяснимая злоба охватывает сонного мальчика. Но это же ему приснилось! Черт побери папу! Да нет, это был сон, конечно, сон! Ну, так не спи, иначе может опять присниться! Проклятый папа! Проклятый папа!
Дальше мальчики пошли по тротуару мимо больших нарядных особняков богатых белых. Потом обогнули великолепный парк с надписью «Только для белых» и очутились на Пейн-стрит, возле католической церкви — самой красивой церкви в городе.
— Там у них внутри замечательно! — сказал Робби, чтобы переменить разговор.
— А ты откуда знаешь? — спросил Гас.
— Мне мисс Фэнни рассказывала. Она знает! Она ходит каждую субботу убирать церковь.
— А я уж подумал, не ты ли у нас — отец Янгблад?
Возле дома на Оглеторп-стрит Гас спросил:
— Здесь ты работаешь, да?
— Угу!
— Ну, до скорого! Гляди в оба! Я хотел сказать наоборот: не гляди на эту придурковатую девчонку, если дорожишь своей шкурой! Прощай, не горюй! — Гас зашагал прочь, но передумал и вернулся. — Мы с тобой друзья по-прежнему, правда ведь? — спросил он, заглядывая Робби в глаза,
— Конечно! — Уходил бы уж этот Гас поскорее, не приставал бы к нему больше!
Гас сплюнул на тротуар.
— Я очень жалею, что дрался с тобой в магазине.
— Я тоже. Больше они нас никогда не заставят драться!
— Вот именно! — поддакнул Гас. — Ну, будь здоров!
Робби почувствовал облегчение, глядя ему вслед. Но настроение у него было испорчено. Гас напугал его, и он злился на Гаса… впрочем, не за драку в бакалейной лавке.
Робби прошел по переулку и открыл высокую белую калитку, на миг прислушавшись, не скрипнет ли она, но здесь калитка никогда не скрипела. Посмотрел в глубь сада — какой огромный белый домина! Поворачивай назад, ступай за ворота и больше сюда ни ногой, забудь об этой работе, беги от белых, беги, пока не поздно! Но тут лицо его приняло решительное выражение — нет, черта с два! Никуда он не побежит! И вот он уже шагает вверх по широким белым ступеням.
Он пообедал, не заметив даже, что ел, — из головы не выходил разговор с Гасом. Он наколол щепок, набрал угля и все время думал о белокурой девчонке: ненавидел ее лютой ненавистью и сам не в силах был разобраться в своих чувствах. Метался, как голодная кошка. Пошел в уборную под лестницей. Окончив там дела, спустил воду, застегнулся и только собрался выйти, как вдруг увидел в дверях Бетти Джейн. Она стояла и дружески улыбалась ему. Робби мгновенно вспомнил предостережение Гаса. Горло перехватило, панический страх приковал его к полу. Черт бы вас всех побрал! Не желаю я вас бояться!
— Здравствуй, Робби!
— Здравствуй! — пробормотал он. Ему и хотелось, чтоб она ушла, и не хотелось. В крошечной каморке стало невыносимо душно.
— Ну, как прошел твой день рождения?
— Очень хорошо! — Ну чего ему бояться какой-то девчонки, будь она белая или черная? Пропади она пропадом со своей белой кожей! Теперь он глядел на нее по-иному, хотя не мог бы этого объяснить никакими словами. Да нет же, наврал все этот Гас или пошутить захотел — есть у него такая привычка! Да, боролись, ну и что же? Но все-таки почему у него было тогда такое странное чувство?
— А почему ты меня не пригласил к себе на день рождения? — обиженным тоном спросила Бетти Джейн.
Робби промолчал, только сощурился: ведь знает почему, зачем же насмехается? Он ненавидит ее. Пусть бы оставила его в покое.
Бетти Джейн подняла руки и сказала:
— Посмотри, у меня под мышками волосы. А у тебя, наверно, нет!
Робби увидел светлые коротенькие завитки, но ничего не ответил, лишь проглотил слюну.
— Это еще не все, — гордо продолжала она. — У меня и внизу волосы!
— Не надо! — умоляюще прошептал Робби. Ему хотелось повалить ее на пол, топтать ногами, но он стоял как вкопанный, не сводя с нее глаз.
Бетти Джейн приподняла свое желтое платье и, стянув розовые штанишки, обнажила пепельного цвета мысок на ослепительно белом теле. Потом быстро дернула вверх штанишки и опустила платье, потешаясь над растерявшимся мальчиком.
— Пари, что у тебя этого нет! У тебя они только на голове! — Она пыталась смеяться, но в глазах ее было смущение.
— Ступай к себе наверх! — сказал Робби. — Уходи, оставь меня в покое! — Он чувствовал, что весь вспотел.
Девочка пытливо посмотрела ему в лицо.
— Оставь ты меня в покое! — приглушенно повторил он. — Для чего ты это делаешь? Хочешь, чтобы меня выгнали с работы? — Ненависть к ней, белой и опасной, кипела в нем. Сколько он себя помнил, его всегда учили ненавидеть людей с белой кожей.
Она уже больше не смеялась, а стояла и молча глядела на него, точно с места не могла сдвинуться.
— Для чего ты это делаешь? — повторил Робби. — Хочешь мне навредить, да?
— Прости меня, Робби! Пожалуйста, прости! Она метнулась за порог и исчезла. Он стоял не шелохнувшись, прислушиваясь к ее шагам на лестнице, потом на веранде, пока не хлопнула наверху дверь. Лишь тогда, бормоча себе под нос ругательства, хмурый и сердитый, Робби поднял ведро с углем. Он весь взмок от пота. Со злобой и страхом он силился разобраться в своих чувствах, первый раз в жизни болезненно ощущая свой возраст.
Бетти Джейн взбежала наверх — сердце бешено стучало в груди, лицо исказилось от стыда, белокурые волосы растрепались. Она остановилась на веранде и привела себя в порядок, прежде чем войти в дом. Только бы мама не догадалась! Из кухни слышались голоса мамы Руби и Полины. С деланно-беспечным видом девочка прошмыгнула мимо них и стала подниматься на второй этаж по лестнице, устланной ковровой дорожкой. Дойдя до середины, она пустилась бегом.
Очутившись в своей комнате, Бетти Джейн закрыла дверь и подошла к зеркалу. Она видит рослую, не по годам развитую девочку. Видит, как вздымается ее грудь, как налились и округлились ее плечи, шея, лицо. Она вовсе не хотела причинять Робби зло, ей и в голову не приходило, что его могут выгнать с работы. Что она наделала, какой стыд! Иногда она сама не понимает, что с ней творится, во всем ее теле происходят какие-то перемены, и это так удивительно и страшно, что подчас она не знает, куда ей деваться. Бетти Джейн отошла от зеркала и села на кровать.
Все мальчики, с которыми она учится в школе, совсем не такие, как Робби. Вот уже целый год она с мучительным любопытством приглядывается к мальчикам-подросткам — тринадцати, четырнадцати, пятнадцати лет и даже постарше. Прежде, бывало, они дрались с ней, боролись, дергали ее, толкали, старались причинить ей боль. А в последнее время каждый так и стремится ущипнуть ее, украдкой потрогать, погладить, обнять, и это пугало, злило и смущало Бетти Джейн, вызывало в ней стремление проникнуть в тайны жизни. Еще с малых лет, рыжеголовой крошкой, она жадно и без боязни стремилась познавать мир; не раз получала за это щелчки, но, всплакнув, — быстро забывала обо всем и снова становилась жизнерадостной. Рыжие кудри девочки постепенно светлели, становились золотистыми, но Бетти Джейн так и не научилась гордиться тем, что она из самой богатой семьи в Кроссроудзе, хотя отец постоянно напоминал ей об этом. С недавних пор она пристрастилась к книгам и тайком от матери читала про мужчин и женщин, и про любовь, и как это все бывает в жизни, и про Джин Гарлоу и Кларка Гейбла.[6] А также другие книги, которые мать прятала от отца, где говорилось об освобождении негров и о женском равноправии. Последнее время Бетти Джейн стала больше обращать внимания на свои наряды и локоны. А полгода назад она прибежала домой из школы, сильно напуганная событием, которое превращало ее из ребенка в девушку. Впрочем, не так уж сильно она испугалась; страх-то был — говорить нечего, но вместе с тем появилось и гордое удовлетворение; а после того, как мама побеседовала с ней, как со взрослой, она еще всплакнула и успокоилась. Теперь каждый месяц она испытывала горделивое спокойствие, хотя и не без примеси страха и какой-то болезненной тревоги.
Разумеется, она понимает, что Робби во многом отличается от ее школьных товарищей. Он цветной, чернокожий, коричневый, негр. Есть еще миллион разных прозвищ для этих людей, миллион разных слов, чтобы ругать их, высмеивать, «ставить на место». Лентяи, лежебоки, ничтожества, которые только и думают, что о белых женщинах. Но посмотрите, как много работает Полина! Разве мама когда-нибудь в жизни столько трудилась? И мама сама давно еще ей говорила, что все эти разговоры про негров — почти сплошная ложь, основанная на невежестве и предрассудках. Мама-то ведь не настоящая южанка и до сих пор не научилась быть южной госпожой. Руби — янки из Пенсильвании, а ее мать в молодости была воинствующей суфражисткой и лично знала Фредерика Дугласа и Соджернер Трузс.[7] Если папы нет поблизости, Бетти Джейн всегда называет маму по имени — Руби, и вовсе не потому, что не уважает ее, а именно потому, что очень любит. Иной раз Руби, забыв на миг о своем высоком положении Второй Женщины в Кроссроудзе (миссис Кросс младшей, как ее называли), возмущалась какой-нибудь несправедливостью и поверяла свои мятежные мысли дочери. Бетти Джейн всегда была на ее стороне.
Бетти Джейн лежит на кровати, уткнувшись в желтое с розовым узором покрывало, и смачивает его слезами. Потом садится, вытирает глаза и откидывает густую золотистую прядь. Она очень расстроена. Она ведь не хотела обидеть Робби. Хотя подумаешь, какой принц! Она не может понять, почему, когда они вместе, ей так мучительно приятна его близость. А что в этом дурного? Что? «Однако, если бы мама знала, что я даже близко к нему подошла, она бы меня из дому выгнала, исполосовала бы всю ремнем, хоть какая она там ни янки!» Бетти Джейн начинает вспоминать Питтсбург и Нью-Йорк, где она несколько раз проводила летние каникулы. Там-то, пожалуй, они с Робби могли бы дружить и никто не обращал бы на это внимания. Но какая может быть между ними дружба, если она ему не нравится? О, она ненавидит его, ненавидит всей душой за то, что у него темная кожа, и за то, что он посмел сказать: «Ступай к себе наверх! Оставь меня в покое!» Она ненавидит его за то, что он красивый, коричневый и гордый, за то, что он негр, за то, что ее ужасно тянет к нему.
— Что с тобой, детка! Бетти Джейн, что с тобой?
Бетти Джейн так задумалась, что не заметила, как в комнату вошла мать, Руби Кросс.
Бетти Джейн вскочила, испуганная, злая. Посмотрела на мать, пригладила смятое платье, откинула назад волосы. Руби подошла, села рядом, обняла ее и прижала к себе.
— Расскажи своей маме, что случилось. Девочка заставила себя ответить спокойно:
— Ничего, право же, ничего!
Руби, как всегда в разговоре со своей большой дочкой, старалась быть терпеливой и снисходительной.
— Ну нет, я вижу, с тобой что-то неладно. Расскажи мне, деточка, почему ты плачешь.
Бетти Джейн хотелось рассказать матери все без утайки, излить душу перед своим лучшим другом. Но она была смущена и растеряна и боялась, что ее и Робби ждут неприятности. Хотя на него-то ей наплевать… Нет, не наплевать! Бетти Джейн давно поняла, а сейчас особенно ясно, что мать — уже больше не та янки, какой была пять-шесть лет назад. Когда-то давно Руби спорила с людьми, приходившими к ним в гости, а после их ухода, бывало, до поздней ночи продолжала горячий спор уже с папой. Бетти Джейн прислушивалась к тому, что они говорили, а потом спрашивала об этом маму, и Руби объясняла ей, что между белыми и неграми нет никакой разницы. «Я не позволю им превратить мою девочку в невежественную южанку!» — повторяла она с полной искренностью.
Как-то ночью после ухода гостей между родителями разгорелась ссора. Папа говорил очень громко, видимо выпил на этот раз больше, чем обычно.
— Ш-ш-ш! — останавливала его Руби. — Разбудишь Бетти Джейн!
— А хоть бы и так! Пора тебе опомниться и прекратить эту ученую болтовню насчет свободы для негров! Вечно ты меня ставишь в дурацкое положение, мне это уже просто осточертело! В конце концов надо же знать меру! Я все терпел, терпел, как дурак, не знаю даже сам, откуда у меня бралось терпение!
— Да, Джордж, ты всегда отличался терпением и благородством тоже, и я не могу понять, как это ты можешь быть заодно с ними…
— Да, но сегодня уж и я не выдержал, когда Боб Миддлтон спросил тебя, позволила ли бы ты своей дочери выйти замуж за негра, а ты посмотрела на него и спокойно ответила, что это ее личное дело.
Бетти Джейн навострила уши — что-то скажет мать?
— Ты же понимаешь, Джордж, что я это сказала не всерьез! Он припер меня к стенке, и я…
Но папа перебил ее, правда, более сдержанным тоном:
— В общем Руби, мне наплевать на твои идеи о расовом равенстве и женской независимости. Ни один человек во всей Джорджии не относится к неграм лучше, чем я. Спроси любого из них, кто его лучший друг. Мне важно лишь одно, и ты обязана это понять. Все наше состояние, состояние Кроссов, все богатство отца, которое после его смерти станет нашим, зиждется на этом самом южном образе жизни. Да, тут и расовое разделение и множество предрассудков— в общем весь букет! Но запомни, что рисковать своим благополучием мы не имеем права.
Руби не ответила. А прежде как бы она его отчитала…
Сейчас Руби сидит, сжимая плечо Бетти Джейн, и говорит шепотом:
— Не бойся меня, детка! Расскажи, что с тобой случилось!
Но девочка опасливо уходит в свою скорлупу. Как могла мама догадаться, что она боится ее? Как она догадалась?
— Я же тебе говорю, ничего не случилось! — Девочке жарко, она вспотела, и к тому же у нее начинаются схватки в животе.
А мать тревожно строила догадки. Она заметила, как Бетти Джейн кралась черным ходом. Где она была, и что с ней могло случиться? Мать боялась высказать вслух свои подозрения — а вдруг все это не так? Зачем же подсказывать ребенку опасные мысли? А может быть, что-нибудь случилось на уроке музыки? Этот профессор Килгор не очень-то симпатичный преподаватель.
— Но что-то все-таки тебя расстроило, детка, — говорит Руби. — Зря ты не стала бы плакать!
— Мне нездоровится, мама. Вот и все.
Руби трогает лоб Бетти Джейн — он, пожалуй, горячее, чем обычно, но она знает: причина не в этом.
— Что, головка болит?
— Ужасно! — «А ведь правда болит!» — думает Бетти Джейн. Ей хочется пожаловаться матери и на схватки в животе.
Руби Кросс долго всматривается в лицо дочери. Как пробить эту стену, возникшую между ними? И вдруг она чувствует себя старой и усталой. Ветерок надувает розовые шторы на окнах, ласкает разгоряченные щеки. Руби встает и подходит к зеркалу, потом возвращается к кровати. Что это с ней случилось за последнее время: нервничает, волнуется из-за каждого пустяка! Пожалуй, лучше оставить на время этот разговор. Нет, нельзя, — а вдруг что-нибудь серьезное? А вдруг? Руби подозрительно осматривает девочку — ее платье, ноги, лицо, отмечает растрепанные волосы и опухшие глаза. Руби тяжело, прерывисто дышит, фантазия разыгралась без удержу — мысли мчатся, как лошади на скачках. Она видит перед собой Робби — только не мальчика, а взрослого, плечистого гиганта, огромного, черного, взлохмаченного и страшного; уродливого, обезьяноподобного слугу, взбесившегося и очень опасного.
— Дорогая моя, что он с тобой сделал? Что?
В широко раскрытых голубых глазах девочки недоумение и страх.
— Кто, мама? О ком ты говоришь? — Она держится руками за живот и хочет сказать, что у нее боли.
— Он, этот негр! — Мать нагибается, поднимает платье девочки, стягивает штанишки и, заметив на них пятнышко, чуть не падает в обморок. В висках начинает стучать, сердце бьется толчками. — Что с тобой было? Куда он побежал? Я… я виновата, я пустила в дом этого черного мерзавца!
Бетти Джейн оглядывает себя, потом смотрит на мать.
— Да никто мне ничего не сделал! Ты же знаешь, мама, что это. Так бывает каждый месяц!
Руби Кросс ловит ртом воздух. В невинных глазах дочери она читает ужас, ненависть и презрение. Ей стыдно, она понимает, что сделала глупость. Выдала себя с головой, обнажила свои нечистые мысли. Во рту у нее сразу появляется горечь.
— Прости меня, моя крошка! — Она обнимает девочку и чувствует, что та брезгливо дрожит. В этот миг Руби Кросс ненавидит и себя, и мужа, и красивого чернокожего мальчика, и белокурую дочку, и этот Юг, и то, что называют здесь честью южанки, и все, все на свете. — Прости меня, Бетти Джейн, прости, моя крошка! Мне очень, очень…
Но девочка вырывается из ее объятий, распахивает дверь и стремглав несется вниз по лестнице.
Он шел по Мидл-авеню, подкидывая ногой камешек. Половина четвертого, жара такая, хоть все на себе выжми, на улицах пыль столбом. Надо поскорее попасть к Кроссам, к Бетти Джейн, быстренько управиться с работой и бегом на бейсбол — миля в минуту. Только бы поспеть на игру, без него ребята не обойдутся. С Бетти Джейн он не виделся уже бог знает сколько времени, лишь изредка, между делом перехватит тайком ее взгляд. Она избегает его. Ну и пусть, очень хорошо, ему-то все равно, даже если он ее никогда больше не увидит.
Миссис Кросс тоже ведет себя последнее время как-то странно, но он и виду не подает, что замечает это. Иногда она смотрит на него сердито, подозрительно, а другой раз кажется такой доброй, даже чересчур ласковой. Робби никак не может понять, что у этой долговязой белой женщины на уме.
Робби вошел во двор и поднялся на крыльцо. Сегодня дел немного: принести два ведерка угля в кухню, наколоть щепок да подмести двор. Потом иди куда хочешь. Интересно, где прячется Бетти Джейн все эти дни. Да ну ее к черту! Первым делом Робби начал подметать двор, и ему показалось, что Бетти Джейн наблюдает за ним из окна второго этажа. Но он с равнодушным видом, крепко сжав губы, продолжал орудовать метлой. В горле першило, он с трудом проглатывал слюну и был словно больной, но признаться в этом даже самому себе не хотел. А вдруг в окне вовсе и не Бетти Джейн, а ее мать? Ведь она теперь следит за каждым его шагом. Да нет, никого другого там и быть не может, кроме белобрысой девчонки с нахальным лицом и бесовскими глазами.
Робби подмел двор, наколол дров, принес угля в большую великолепную кухню и остановился, озираясь. Куда это Полина запропастилась? Сегодня пятница, день получки. И миссис Кросс не видно. Получить бы деньги да поскорее удрать.
В кухню на цыпочках вошла Бетти Джейн, она была босиком и как-то странно, даже зловеще улыбалась. Руки и ноги Робби словно свинцом налились, и он замер в ожидании.
Она подошла поближе и тихо сказала:
— Здравствуй, Роб!
— Здравствуй, — хрипло ответил Робби, и сам не узнал своего голоса.
Она поглядела на него так, будто он был ее собственностью.
— Что это с тобой?
— Да ничего! — лицо и шея Робби мгновенно покрылись потом.
— Мы с тобой друзья?
— Как будто да.
— Ты мне нравишься! — она приветливо улыбалась, но морщинки на лбу выдавали тревогу. — Правда, нравишься, но ведешь ты себя как-то странно.
Робби был недоволен таким замечанием.
— Чем же, по-твоему, странно? — обиженно спросил он.
— Ну, не по-дружески. Даже не хочешь разговаривать. Как будто ты чего-то боишься.
— Ничего я не боюсь! Просто не хочу никаких неприятностей, вот и все! — Он ненавидел ее — подумать только, упрекает его в трусости, ишь какая храбрая выискалась, вечно задается, что она белая, богатая и свободная.
— Никто тебе неприятностей не делает. Я хочу дружить с тобой, ведь ты мне в самом деле нравишься!
Она стояла совсем рядом, не давая ему уйти, и он видел ее маленькую крепкую грудь, красивые голубые глаза, ясные, улыбчивые, озорные и испуганные, золотистые волосы и бело-розовое личико и… черт возьми, почему она не оставит его в покое! Вот из-за такой бело-розовой ненавистной кожи и линчуют негра. И чего она на него уставилась? Он перевел взгляд на плиту.
— Я ведь только хотела попрощаться с тобой. Мы в воскресенье уезжаем на целое лето, до первого сентября. Мама легла отдохнуть у себя наверху, а Полина ушла после обеда — кто-то там у нее заболел.
Она остановилась, ожидая, что скажет Робби, но он молчал.
— А еще я хотела поцеловать тебя на прощанье. — И не успел Робби опомниться, как Бетти Джейн крепко поцеловала его в губы, и, почувствовав, что она дрожит, Робби тоже задрожал.
На лестнице послышались шаги миссис Кросс, и оба на мгновение замерли. Девочка торопливо пожала руку Робби и метнулась через боковую дверь в столовую, а он так и остался на месте, не зная, куда деваться.
Миссис Кросс вошла в кухню своей обычной размашистой походкой, вид у нее был сонный, и Робби обрадовался — авось она не заметит, что он сам не свой от страха. Он все еще чувствовал прикосновение губ Бетти Джейн, аромат ее кожи, и чудовищный страх леденил его тело, а руки горели огнем. Он сильно сощурился, стараясь спрятать глаза, чтобы эта высокая страшная белая женщина не догадалась о его тяжкой вине. Но в чем же его вина? Ведь он-то ничего не сделал! Миссис Кросс оглядела сонными глазами кухню, потом остановила взгляд на Робби. Никогда еще она не казалась ему такой неприветливой, как в эту, минуту.
— Ну как, мальчик, управился со всеми делами?
— Да, мэм, — с трудом выговорил Робби. У него пересохло в горле.
Миссис Кросс поглядела на него сверху вниз, и под этим взглядом Робби весь сжался. Ему вдруг захотелось стать невидимкой. Он чувствовал себя, как зверек, попавший в капкан.
— Ты, очевидно, ждешь, чтобы с тобой рассчитались?
— Да, мэм. — Рассчитались? Что она подразумевает под этим?
— Можешь больше не приходить: мы уезжаем на лето и вернемся только первого сентября.
Робби молчал. Ему хотелось ответить что-нибудь, но он не мог ничего придумать. Надо бы притвориться, будто он удивлен и даже расстроен, но он не сумел.
— Ну, что ты скажешь, мальчик? Доволен ты своей работой?
— Да, мэм, очень.
Миссис Кросс опять поглядела на него, и лицо ее чуточку потеплело, она даже улыбнулась ему довольно ласково. Но она была богатая белая госпожа, и смущенный, встревоженный мальчик не мог принять это за чистую монету. Сколько он ни внушал себе, что она янки и отличается от здешних белых, сколько ни старался держаться посвободнее и подавить свой страх перед ней, ему это никак не удавалось.
— Будем рады снова видеть тебя первого сентября. Желаю тебе за лето хорошо отдохнуть.
— Благодарю вас, мэм, и вам того же.
— Благодарю вас, сэр! — передразнила она его и улыбнулась. Робби ответил ей нервной, испуганной улыбкой.
— Ну, сколько же я тебе должна? — Миссис Кросс достала из своего маленького портмоне три новенькие долларовые бумажки и подала их Робби. А следовало-то ему всего лишь один доллар!
— Так? В расчете? — спросила она.
— Да, мэм. Благодарю вас, мэм.
Она пожала ему руку и простилась с ним в громадной великолепной бело-голубой кухне.
Раздался свист.
Оторвавшись от книги, Робби прислушался и только сейчас заметил Дженни Ли перед зеркалом.
Свист повторился, на этот раз не пронзительный, а мягкий, заливистый. Похоже, что это Гас, а может, Бен или Бру Робинсон.
Робби в ответ тоже свистнул, стараясь сделать это поискуснее. Но у него никогда не получалось так, как у других ребят. Уж кажется, все перепробовал: и язык подвертывал к нёбу, как Гас, и закладывал два пальца в рот, прижимая язык к передним зубам, как Бру Робинсон, подражал и другим ребятам, но все-таки свистеть не научился. Робби отложил книгу и пошел к двери, взглянув на сестру, стоявшую перед зеркалом.
— Хм, — фыркнул он, подражая ей, — мимо зеркала пройти не можешь спокойно! А чего там любоваться: была обезьяной, обезьяной и останешься! Сроду не видал такой воображалы!
Она оглянулась на него с добродушным презрением.
— Хм! Много на себя берешь, малыш! Сам-то ты каков? Небось торчишь перед зеркалом почаще, чем я! Только ты хитрее.
Свистнули еще раз, резко и нетерпеливо, как показалось Робби.
Он скорчил сестре рожу и выскочил за дверь. Действительно, последнее время Дженни Ли что-то стала нос задирать. С чего бы это? Непонятно. С каких же это пор началось? Главное чудно, что ведет себя не как опытная кокетка, а скорее как озорной мальчишка… Ходит за ним по пятам — куда он, туда и она, просто стыдно перед ребятами. Лазит на деревья и заборы, режется в орлянку, запускает змеев, играет в камешки и в бабки, борется с ребятами — словом, делает то, что девчонкам делать не полагается. Точь-в-точь Бетти Джейн Кросс! Каждый раз, как заходит к ним Бен Реглин, она затевает с ним бокс или борьбу или просто лезет драться. Но бывает и наоборот, и тогда к ней уж не подступишься. Начнет кривляться, словно какая-нибудь кинозвезда. Вот и разберись поди! Надушится мамиными духами, уткнет нос в журнал «Кино», который маме дают белые на работе, или начнет говорить по-книжному, так что ни единого словечка не поймешь. И еще другие перемены в сестре подмечал Робби украдкой — перемены внешние.
— Эй, Робби, проснись! Скоро рождество! — нетерпеливо окликнул Жирный Гас рассеянно спускавшегося с крыльца товарища.
Мальчики посмотрели друг на друга, как взрослые.
— Ну, что новенького на свете? — спросил Робби самым небрежным тоном.
— Новенького? — Гас, переминаясь с ноги на ногу, насмешливо глядел на Робби, как умудренный опытом человек глядит на деревенского мальчишку. — Сам угадай!
— Что случилось?
— Кошка в луже утопилась. Робби засмеялся.
— Пошли купаться, хочешь?
— Куда?
— Давай на пруд крэкера Рейбарна.
Робби молчал, раздумывая. Он помнил наказ матери: «Запрещаю тебе даже близко подходить к этому пруду! Утонешь и крикнуть не успеешь!» Каждый год в этом пруду тонули ребята или Рейбарн подстреливал кого-нибудь из ружья. «Посмей только пойти туда, Робби, — предупреждала мама, — я с тебя шкуру спущу!»
— Что, дрейфишь? — съязвил Гас.
— Да с чего ты взял? — Робби знал манеру Гаса залезать в душу с этаким дружеским, простецким видом.
— Как это с чего? Все ясно! Дрейфишь идти на пруд, потому что мать тебе всыплет.
Робби вытер рукавом лоб.
— Ты мою мать не задевай!
— Ну, если не ее, так белых боишься — крэкера Рейбарна!
— Никого я не боюсь!
— Дома сейчас твоя мать?
— Нет, она работает у миссис Ричардсон. У них там сегодня бал.
— У белых вечно балы! Дьяволы проклятые! Ни черта не делают, только и знают веселиться.
— Мама, наверно, принесет оттуда много вкусного! — Робби повернулся к дому. — Я сейчас.
— Куда ты?
— Захвачу с собой плавки.
— С ума сошел! Какие там еще плавки? Будем плавать голышом. Чего тебе прятать? Что у тебя, верба растет между ногами? Вроде бы нет.
Робби вспыхнул.
— Ладно, я просто хотел их взять на всякий случай. — И он покорно последовал за Гасом.
— Конечно, — сказал Гас, тараща глаза, — ты мог бы пригласить с нами за компанию Дженни Ли.
Робби сделал вид, что не слышит, и зашагал по двору вдоль низко подстриженной живой изгороди.
— Готов спорить, что она отлично плавает, умеет дрыгать ногами! — И Гас блаженно заулыбался.
— Хватит чепуху молоть! — огрызнулся Робби. Они прошли по Джонсон-авеню, Эвергрин-стрит и через поле Шофилда направились к шоссе. В безоблачном небе немилосердно палило солнце, знойное марево поднималось над ярко-зеленой травой.
Возле шоссе им встретились четверо ребят: Бен Реглин, Бру Робинсон, Джонсон Живые Мощи и Сонни-Бой Блэйк.
— Вот черт! — заорал Сонни-Бой, — глядите, кого ведет Жирный Гас!
Гас засмеялся.
— Чего ты так удивился? Мы с ним, еще когда грудными были, одну соску сосали!
— Про соску мне не известно, а вот сестра у него просто красотка — это я знаю!
Все засмеялись, даже Бен Реглин. «Что правда, то правда!»
У Робби лицо так и пылало, вот еще новое дело! Ребята постарше теперь начали его дразнить сестрой и делали это как-то очень обидно.
Бен Реглин обнял Робби за плечи и зашагал с ним рядом. Он мог спросить: «Ну, как поживает твоя мать?» А Робби — ответить ему: «Очень хорошо, а твоя?» И больше никаких разговоров и никаких намеков. Но если Гас, Блэйк или Робинсон вспомнят о матерях, то уж такого наговорят, что сам черт не разберется.
Ребятам было весело — в крови буйно играло лето. На ходу они швыряли камешки в деревья и в придорожные каменные глыбы, рассказывали непристойные анекдоты и хохотали, горланили песни и время от времени по-боксерски угощали друг друга тумаками.
Потом они свернули с пыльной дороги и пошли по лесной тропинке. Летний лес был полон жизни, звуков, веселой суеты. Все птицы, какие только есть на свете, носились среди деревьев и пели, щебетали, свистели на все лады. Все земные твари, вплоть до змей, копошились в высокой густой траве, а кузнечики и цикады трещали так, что можно было оглохнуть. И все-таки этот лес показался Робби тихим задумчивым и ласковым. Пройдя с четверть мили, ребята встретили Бифа Робертса и его тощего приятеля — мулата Джерри Вилсона. Джерри был в очках.
— А вы как сюда попали? — спросил Сонни-Бой.
— Так же, как и вы. Идем купаться! — недовольно отрезал Биф, заподозрив какой-то намек,
— А может, вы тут непотребными делами занимались? — поддразнил Жирный Гас.
— Гас Маккей, я твоих глупостей слушать не желаю! — отрезал Биф. Ребята захихикали.
— Не связывайся с ним, Гас, — сказал Робби. Гас и Биф вечно были на ножах и никогда не упускали случая подраться.
— А чего он мне кулаки показывает? — огрызнулся Гас.
Ребята захохотали. Биф рванулся к Гасу. Но тот и с места не тронулся, расправил широкие плечи и стоял с угрожающим видом. Они посмотрели друг на друга. Биф был весь потный, тяжело дышал, а Гас невозмутимо улыбался.
— Ну, деритесь, чего там, ведь не родственники!
— Бросьте, ребята! Пошли купаться!
— Не учи меня! — сказал Гас. — Ну тебя к дьяволу!
— Один трусит, а другой и рад! — заорал Бру Робинсон.
Джонсон Живые Мощи захватил горсть земли и, зажав ее в кулак, встал между Гасом и Бифом, ожидая, кто подобьет этот кулак и кто кому сыпанет в глаза. Робби тащил Гаса:
— Пошли, Гас, ведь ты же меня звал купаться. Так пойдем, ну!
— Ладно! — сказал Гас. — Но скажи все-таки этому чертову мулату, чтоб он ко мне больше не лез.
Бен Реглин тянул Бифа Робертса в другую сторону, а тот, бормоча угрозы, делал вид, что отбивается от него.
Потом все отправились дальше, и ссоры как не бывало. Жирный Гас шагал рядом с Робби, насвистывая песенку: «Ты умрешь, я буду рада, мне любви твоей не надо».
Вскоре ребята вышли на поляну, окаймленную высокими — до неба — соснами, вокруг которых росли какие-то вьющиеся растения. Поляна была ограждена двойным рядом колючей проволоки. На ней в разных местах висели три большие доски с надписью;
Вход на территорию воспрещен. Поворачивай назад!
Сонни-Бой подошел поближе и плюнул на одну из досок. Джонсон Живые Мощи сделал то же самое.
— Просим прощения, господа белые, — сказал Сонни-Бой, — мы негритянские ребятишки, где уж нам читать ваши каракули! Мы только маленько поплаваем, если вы позволите, мистер Чарли! Вашу чистенькую водичку мы не испоганим!
Все засмеялись. Жирный Гас добавил:
— Пошел он к дьяволу, этот крэкер Рейбарн. Я недавно провел ночь с его миссис. Она мне не говорила: «Вход воспрещен!»
Ребята загоготали. Робби едва не захлебнулся от смеха, слезы выступили у него на глазах. Вдруг он услыхал какой-то шелест в траве и быстро огляделся по сторонам. Случалось, что Рейбарн незаметно подкрадывался со своим коротеньким дробовиком. Сонни-Бой посмотрел на Гаса и сказал:
— Эх ты, если бы его миссис предложила тебе это самое, ты бы небось даже не знал, что с ней делать. До того перепугался бы, что не знал бы, как и подступиться к ней!
— Твоя разлюбезная мамаша вчера ночью на это не жаловалась. Не говорила, что я не знаю, что делать!
Сонни-Бой смерил Гаса строгим взглядом.
— А ну, поосторожнее, сначала подумай, а потом болтай. Ты знаешь, я терпеть не могу похабщины. — Он поднял с земли камень.
— Ну и не терпи! — сказал Жирный Гас. — А вот у Луиса Армстронга[8] есть даже песенка на этот счет.
Ребята засмеялись. Сонни-Бой взглянул на Робби.
— А ты, Лилипутик, тоже любишь похабщину? Робби перестал смеяться.
— Конечно, нет, ты же знаешь.
— То-то, смотри у меня! А раз не любишь, так нечего и ржать. Подстрекательство, знаешь, хуже воровства.
Бен приподнял нижний ряд проволоки, и ребята проползли под ней. А когда пришел черед ползти ему самому, проволоку поддерживал Робби.
Робби смотрел на голубой проточный пруд, местами затянутый зеленоватой ряской, но такой прозрачный, что были даже видны большие лоснящиеся камни на дне у противоположного берега. Неизъяснимый восторг вдруг охватил Робби. Он облизал губы и с наслаждением вздохнул полной грудью. Сейчас это все принадлежит ему, и Бену, и Гасу, и Сонни-Бою, и Бру, и пусть даже Бифу. К дьяволу старого Рейбарна со всеми его рейбарнятами. Робби огляделся по сторонам и торопливо начал раздеваться.
— Кто последний, тот дурак! — крикнул он товарищам.
Жирный Гас откликнулся непристойным словом и голышом понесся за ним.
Робби прыгнул первым, глубоко нырнул, коснувшись каменистого дна, и выплыл на другой берег. Потом повернулся и поплыл назад, энергично работая руками.
— Давай наперегонки вон до той ивы! — крикнул ему Бен.
— И в дураках останешься, пари на миллион долларов!
— С этого места раз-два, начали!
Жирный Гас и Бру Робинсон кувыркались в воде и ныряли, соревнуясь, кто из них дольше продержится под водой. А на небе уже собирались тучки, и солнце то пряталось, то выглядывало снова. На мгновение лес озарялся ярким светом, и тут же тени от высоких деревьев сползали на деревья пониже и, сливаясь с ними, укутывали траву, и кусты, и пруд. Ребята плавали уже более часа, как вдруг огромная черная туча затмила солнце и в лесу сразу стало темно, будто ночью. Даже тени почти исчезли. Глухие зловещие раскаты послышались с востока.
— Ох! Ох! — застонал Сонни-Бой. Робби поглядел на небо и сказал:
— Эх ты, человечина! Чуть громыхнуло, а ты уж испугался!
Сонни-Бой и ответить не успел: молния полоснула небо, и дождь хлынул как из ведра. Мальчики с криком выскочили из воды, подхватили свою одежонку и, перебравшись кто как сумел через проволоку, пустились бежать к амбару, стоявшему шагов за пятьдесят от изгороди. Там при их появлении поднялась страшная кутерьма: все обитатели амбара заметались, разбегаясь по углам и уступая им место. Бен Реглин вытащил из кармана штанов колоду карт, и все уселись играть в «голого-преголого».
Сонни-Бой посмотрел на крышу.
— Вот проклятье, лучше бы мы остались в поле. Тут нас совсем затопит к чертовой матери.
Ребята заулыбались. Гас оторвал глаза от карт и сказал:
— Зря ворчишь. Это все же лучше, чем нужник, в котором ты живешь.
Все поглядели на потолок и начали смеяться. Сонни-Бой сердито сверкнул глазами.
— Берегись, толстозадый! Я тебя предупреждал, что шутить с тобой не буду.
Гас с притворно-добродушной улыбкой спросил:
— А как здоровье твоей мамаши, Сонни? Такая симпатичная дама, черт побери! Я бы сделал для нее все на свете. Клянусь богом!
Дружный хохот. Жирный Гас посмотрел на ребят с добродушно-невинным видом и, встретившись взглядом с Робби, подмигнул ему. Робби, мотая головой, заливался смехом.
Сонни-Бой посмотрел на Робби.
— Я и тебя, Лилипутик, предупреждал. Если ты этих шуток не любишь, так нечего и ржать!
Сверкнула молния, и почти в тот же миг раздался такой удар, точно попало во что-то рядом. Мальчики притихли, притворившись, что поглощены игрой. Только Бен Реглин задрал голову и посмотрел на крышу. Теперь потекло из всех щелей. Ребятам уже несколько раз приходилось пересаживаться.
Бен спросил, обращаясь ко всем и ни к кому!
— Что бы вы сделали, если бы получили миллион долларов?
— Ты кого это спрашиваешь?
— Да любого из вас, все равно.
Сразу никто ему не ответил, Было слышно, как барабанит дождь по крыше амбара. Из углов доносился шорох, наводя на мысль о змеях, ужах, крысах и прочих тварях,
— С миллионом долларов я бы удрал отсюда в два счета, — первым отозвался Гас. — Сказал бы:
Кроссроудз, Джорджия, целуй меня в зад!
— Еще бы, не удрать! Негр с миллионом долларов продержался бы здесь не дольше, чем снег в аду!
У маленького Джонсона была желтоватая кожа и воспаленные, всегда прищуренные глаза. Он откинул назад голову, сплюнул и посмотрел на Бена.
— Ослы вы, ей-богу! Не знаете разве, что мистер Чарли никогда не позволит негру стать миллионером? Одна болтовня! У кого все деньги спрятаны? У белых, конечно! И уж будьте уверены, они их никому не отдадут. Нашли дураков!
Бен посмотрел на Джонсона Живые Мощи.
— Я же сказал «если», Понял, парень? Если бы у тебя был миллион!
Живые Мощи снова сплюнул — он вечно плевался, подражая взрослым, жующим табак.
— Ах, если бы! — передразнил он. — Если бы собака не остановилась по нужде, она поймала бы кролика!
— А вот если бы у меня был миллион, — сказал с яростью Сонни-Бой, — я купил бы миллион винтовок и каждому встречному негру давал бы по винтовке. А потом собрал бы всех этих негров вместе и пошел с ними бить белых. Вот это было бы дело! И уж после такой работки мистер Чарли волочил бы свой зад по земле, будьте спокойны! — Он вытащил из кармана пакетик, достал оттуда папиросный окурок и закурил.
Дождь все лил и лил. Жирный Гас сказал:
— Можешь в таком случае и на меня рассчитывать наверняка. Я только об этом и мечтаю!
А Робби, прищурившись, глянул на Сонни-Боя и подумал, что тот как будто тайком подсмотрел его сон про битву негров и белых.
— А если бы я получил миллион, — сказал Робби сдавленным голосом, чувствуя холодный пот на лице, — я купил бы себе большой старинный дом, самый громадный и красивый на свете. Такой, чтобы хватило комнат для всей нашей семьи и для всех моих друзей. Я бы устроил там бассейн для плавания и площадку для баскетбола. Больше никогда бы не пустил мою маму работать. — И запнувшись, добавил: — И папу тоже. Потом купил бы фабрику и дал бы всем работу — и черным, и белым, но только начальниками сделал бы наших. И плату назначил бы всем хорошую, и не заставлял бы людей много работать.
Джонсон Живые Мощи еще раз сплюнул сквозь зубы (этому Робби тоже никак не мог научиться!) и пробурчал:
— Кончится ли когда-нибудь этот проклятый дождь?
— Черт, а мне вот хотелось бы проехаться на Север, — сказал Бен. — Я слыхал, что там очень хорошо. Куда-нибудь в Нью-Йорк, или Чикаго, или Детройт. Там, говорят, негров берут на какую угодно работу. И пускают во все кино и рестораны. Я, конечно, не очень-то этому верю, но посмотреть интересно. Самому посмотреть, собственными глазами.
Все ребята молча уставились на Бена. Капля дождя попала ему на самый кончик носа.
— У меня есть дядя и тетя в Вашингтоне, — продолжал Бен. — Вот хорошо бы к ним съездить!
Его перебил Жирный Гас:
— Брось, парень, ерунда это, вот что! Мне мистер Рэй говорил, а уж он знает такие вещи. Рэй Моррисон — негр с головой. Он говорит, что в Америке всюду, куда бы ты ни пошел, белый — это белый, а негр — это негр. И где только он не побывал!
Особенно плохо, говорит, неграм в Вашингтоне. Никакой разницы—что там, что на Миссисипи!
— Не может быть! Ведь это столица Соединенных Штатов! Там же все правительство!
— Один черт, хоть и столица! Раз Рэй говорит, значит, так. Он ведь там побывал! — Гас поглядел на ребят и убедился, что они внимательно слушают. А дождь молотил по крыше так, что, казалось, продырявит ее насквозь. — Я правду говорю; если не верите, сами спросите мистера Рэя! Один негр из Алабамы как-то утром зашел в ресторан в Вашингтоне. Здоровый был дядя и умел за себя постоять. И ничего бы не случилось, если бы не не начали.
Он был в приличном костюме и за словом в карман не лез. А это и хорошо и плохо. — Ребята уже начали посмеиваться. — Ну вот, на чем это я остановился? Значит, садится он за столик в шикарном вашингтонском ресторане, к нему подходит белый официант и спрашивает, кого он ищет. А негр ему отвечает: «Никого я не ищу, просто хочу позавтракать». Тогда этот крэкер говорит: «У нас черных обезьян не бывает». А негр ему отвечает: «Я и не прошу у тебя обезьяну. Ты мне подай вареную говядину!» Ребята хохотали, стучали голыми пятками об пол, хватались за животы, хлопали себя по ляжкам; кое-кто начал кашлять. Сонни-Бой заливался резким, пронзительным смехом, напоминавшим отдаленный собачий лай. Потом он перестал смеяться и сказал:
— Крэкер-то этот наверняка потерял штаны со страху!
Джонсон Живые Мощи, задохнувшись от смеха, долго откашливался и наконец выговорил:
— Да. Вот молодец черномазый! Жирный Гас смерил его строгим взглядом:
— Эх, парень, и не стыдно тебе говорить «черномазый»? Прямо удивляюсь, неужели ты не можешь сказать «негр»? Хоть морда у тебя желтая, но ведь это еще не значит, что ты белый!
Джонсон Живые Мощи так смутился, что не знал, куда деваться. Он посмотрел на ребят: лица у них стали серьезные; видно, обдумывали то, что сказал Гас. Робби сделалась тошно при одном воспоминании — сперва неясном, а после более отчетливом, как он с Гасом поспорил тогда в школьной уборной из-за этого слова и Гас налетел на него: «Поди ты со своей мамочкой!» А сейчас Гас, даже не глядя в его сторону, так здорово отчитывает Джонсона:
— Как же ты заставишь белых прекратить это, если сам ты, сукин сын, говоришь «черномазый»?
— Идиот тот негр, который сам себя называет черномазым! — вставил Бру Робинсон таким тоном, точно он только сейчас открыл эту истину.
— Это же самоубийство, — отозвался Робби, — и страшнее, чем зарезать кого-нибудь!
Он вытер глаза тыльной стороной ладони. Дядя Рэй рассказывал много разных историй, но эту мальчик слышал в первый раз. Робби долго еще смеялся, представляя себе негра в вашингтонском ресторане. Потом подумал, что правильно они с Гасом и Бру отчитали цветных, которые называют себя черномазыми. Это хорошо! Да, мать — самая умная из всех женщин на свете — и черных и белых! Внезапно Робби охватило необыкновенное чувство тепла и радости, какое бывает в холодный зимний день, когда наешься досыта и сядешь возле раскаленной круглой печки. Робби оглядел ребят, и все они показались ему родными, и это согрело его так, словно он проглотил много чашек горячего чаю. Вглядываясь в знакомые лица, он думал: «Вот если бы так было всегда, если бы можно было остаться товарищами на веки вечные!»
Бен Реглин глянул на Робби и покачал красивой головой:
— Черт побери, цветному человеку везде плохо, куда бы он ни сунулся!
Робби посмотрел на Бена каким-то особым взглядом, и он захотел высказать ему, да и остальным ребятам свои мысли, возникшие в эту минуту. Объяснить им, что если они останутся товарищами и тогда, когда вырастут, и если будут во всех случаях непременно стоять друг за друга, то белые даже десятифутовым багром до них не доберутся. Он только было решился заговорить, но горло его сдавила спазма, дрожь пробежала по широким плечам — а вдруг он скажет не то и ребята не станут его слушать? Ведь все-таки он среди них самый младший. Ему хотелось объяснить им, что самая наиглавнейшая вещь на свете — стоять друг за друга, но он так и не раскрыл рта.
Бру Робинсон посмотрел наверх, потом на товарищей, потом снова на дырявую крышу, приложил, руки трубкой ко рту и запел!
Робби глянул на Бру и хмыкнул, как это делал иногда отец.
— Ну-ка, Бру, еще раз, только ты не спеши так!
Бру посмотрел на ребят,
— Ладно, можно еще раз, но уж вы слушайте, а то я, как Шекспир, повторять не люблю!
Живые Мощи серьезно сказал:
— Меня не обманешь, я знаю, это не Шекспира стихи!
— Ясно, нет, — вмешался Жирный Гас. — Это Писюлькин писал. Он еще поумнее твоего Шекспира!
Ребята захихикали.
— Неважно, кто писал, — вмешался Робби, — зато это правда,
— Уж что правда, то правда! — подтвердил Бен. — Человеку с черной кожей больше всех достается. А еще больше — чернокожим женщинам.
— А знаете, — сказал Робби, — я слыхал, будто у нас в Джорджии есть такие негритянские школы — колледжи, куда не принимают девушек с темной кожей, а только мулаток, какие больше похожи на белых.
— Господи, и ты веришь, да?
— А по мне, лучше черной девчонки никого и нет, — вставил словцо Жирный Гас. — Чем темнее ягода, тем слаще сок!
— А я люблю коричневых. Ну, знаете, этаких завлекательных… — сказал Джонсон Живые Мощи,
— Это ты-то говоришь о завлекательных? Да ты же ни черта не понимаешь… Небось не знал бы, что и делать, если бы вдвоем с такой остался!
Джонсон Живые Мощи сердито глянул на Гаса.
— Черные только и думают, как бы причинить кому-нибудь зло. Черные женщины и во сне грозят кулаками.
— Интересно, твоя любезная мамаша тоже показывала кулак крэкеру из страховой компании, когда спала с ним? Отвечай, мулатская харя, канареечный сукин сын! — набросился на него Гас.
Живые Мощи вскочил на ноги и поднял увесистый камень.
— Не смей, проклятый!
— Брось камень, Джонсон! — негромко приказал Бен. — Мы же шутим. И все мы друзья.
— Да, — сказал Робби. — Все мы друзья.
— Вы его не уговаривайте! Пускай он попробует свои деревенские штучки на мне! — подмигнул Гаг. — Видно, хочет беду нажить.
Джонсон отошел, бурча себе что-то под нос, и кинул камень в угол.
Робби вдохнул пыльный воздух. Он хотел повторить то, что говорила мама, но вдруг решил, что он уже большой, как остальные ребята, и может говорить своими словами.
— Какая разница, черный ты, желтый или коричневый, — ведь все равно негр, как и мы. Чем один цвет лучше другого? И какие мы ни на есть, мы должны стоять друг за друга. — Робби тяжело перевел дух, и его нахмуренный лоб покрылся капельками холодного пота. Но он был доволен, что у него так складно получилось, и особенно приятно, что товарищи слушают с уважением.
— Верно говоришь! — поддержал его Жирный Гас.
С каждой минутой появлялась новая течь в крыше. Дождь, как видно, не скоро перестанет. А вдруг придется просидеть здесь всю ночь? Господи помилуй! Еще, чего доброго, крэкер Рейбарн поймает их!
Бен Реглин сказал:
— Интересно, какого учителя наймут на место старика Малберри.
— Нам бы только хорошего! — откликнулся Робби. — Мы с Гасом должны учиться в его классе.
— Да, хотелось бы умного! — добавил Гас. — А то этот Малберри был какой-то придурковатый. И кончил-то всего четыре класса.
— Не осуждай бедного старика, — заметил Робби. — Он старался, как только мог. А теперь он на том свете, пусть будет ему земля пухом!
— Небось и там распевает в негритянском хоре для белых, — не унимался Гас.
Все рассмеялись.
— Что старик Малберри помер, радости мало, — сказал Сонни-Бой. — Я только надеюсь, что теперь некому будет управлять хором, а значит, и нам не придется петь божественную негритянскую ерунду на радость мистеру Чарли!
Робби вспомнил, как в прошлом году важные богатые белые, а с ними и кое-кто из, белых победнее пожаловали на школьный вечер, а до этого за много недель в школе шли репетиции, репетиции, репетиции без конца. Старик Малберри был на седьмом небе от счастья. Каждый день после обеда он собирал участников хора и учил их» петь: «Улечу, улечу, улечу к Иисусу, улечу, улечу домой». И наконец наступил этот вечер, и пришли важные богатые белые с милостивыми улыбками на сытых физиономиях, и хор пел эти песни — прекрасные песни, от которых в душе творится что-то совершенно непонятное, и бело-розовые руки хлопали, и белые физиономии расплывались в улыбках. Робби видел эти притворные любезные улыбки и слышал злобное шипение и сказанные нарочно громко фразы, вроде таких: «Да, уж петь эти негритята мастера!», «Поют они так хорошо, потому что никаких забот не знают!», «На свете нет ничего лучше, чем духовное пение наших негров!» Робби казалось несправедливым, нечистым, отвратительным то, что негритянские дети распевают перед белыми, чтобы доставить им удовольствие. Мама тоже говорила, что негритянские песни — самые красивые песни на свете, но она возмущалась, когда негров, особенно детей, заставляли петь для услады белых. Мама даже как-то сказала это мистеру Малберри…
— Я слыхал, что новый учитель приедет с Севера, из Нью-Йорка,
Жирный Гас встал и зашагал по сараю, вихляя широким задом. Он несколько раз причмокнул губами и, паясничая, пропищал!
— Надеюсь, вы, молодые люди, научитесь понимать речь вашего нового учителя. Вы знаете, как азг'ва'ивают господа из Нью-Йо'ка?
Ребята засмеялись.
— Только бы не был воображалой! — сказал Бен серьезным тоном.
— Этого уж обязательно жди на пятак соображения, на доллар воображения! — заверил его Живые Мощи. — Жаль, что я не в его классе. Я бы показал парочку фокусов этому сукину сыну!
Робби закрыл глаза, стараясь представить себе будущего учителя.
— Да что вы все прицепились к этому несчастному? — возмутился он. — Вот приедет, тогда и посмотрим, какой он.
— А ну его к черту!
— Я буду у него в классе и покажу ему одну-две штучки, — сказал Биф Роберте — Не рад будет, что узнал про Кроссроудз!
— А ты-то чего смыслишь? — напустился на него Гас.
— Как чего? Я небось тоже знаю, — сказал Биф. — Я был в Нью-Йорке. Все эти негры в Гарлеме привыкли нос задирать до неба. Воображают, что они лучше нас.
— Хватит, ребята, — уговаривал Робби. — Пускай раньше приедет, тогда посмотрим. Может, он лучше всех наших прежних учителей. — «Хоть бы вправду так!»—думал он, но воображение рисовало ему усталого старика, который бежал из Нью-Йорка, потому что ему уже не под силу жизнь в большом городе.—
«А вдруг все-таки…»
Жирный Гас поднялся и сказал степенно, как взрослый:
— Я думаю, Робби Янгблад прав. Хоть ты, Биф, и побывал в разных городах, а он в десять раз умнее тебя! Я тоже считаю, что надо раньше посмотреть, а потом уже болтать: мы его так, мы его этак!
— Мой отец говорит… — начал было Биф.
— Да пошел он к черту, твой отец!
— А мне так и смотреть нечего, — побагровел Биф, — я этих гарлемских негров знаю как свои пять пальцев. Воображают, что они лучше, чем мы.
— А твоя разлюбезная мамаша не воображала, что она лучше, чем мы, когда спала со своим крэкером и после этого ты у нее вылупился?
Биф бросился на Гаса и сбил его с ног. Пыхтя и сопя, оба покатились по полу. Ребята молча и угрюмо наблюдали за ними. Джонсон юркнул в тот угол, куда он раньше кинул камень, поднял его и, заложив руку за спину, вернулся к драчунам. Гас уже сидел верхом на Бифе и колотил его головой об пол.
— Чтоб ты больше никогда не лез ко мне с кулаками, слышишь, мулатская морда, паршивый сукин сын!
— А ты не смей наговаривать на моих родителей! — кричал ему Биф.
— Захочу и буду! Буду! Кто твой папаша, спрашивается? Слуга у белых! А мать твоя…
Джонсон подскочил к Гасу с камнем в руке.
— Берегись, Гас!
Робби, краем глаза наблюдавший за Джонсоном, подскочил к нему и наподдал коленом изо всех сил. Камень полетел в одну сторону, а Живые Мощи — в другую.
— Не лезь! — задыхаясь, проговорил Робби. — Никому я не позволю приставать к Гасу!
Тут вмешались другие ребята, и Бен с Сонни-Боем принялись разнимать дерущихся.
— Эй, вы, — сказал Сонни-Бой, — если уж вам необходимо вечно драться, так шли бы, черт вас побери, в армию!
Робби, воинственно настроенный, не спускал глаз с худенького Джонсона. Тем временем ребята растащили драчунов.
— Скажите ему, чтоб он ко мне не лез! — дрожащим голосом пробормотал Биф. Казалось, он вот-вот заплачет.
Наконец все успокоились и снова сели по местам, прислушиваясь к шуму дождя, который полил еще пуще. Робби был огорчен, что вдруг пропало то теплое чувство близости, которое объединило всех ребят до этой драки. Он взглянул на товарищей. Эх, вернуть бы это настроение! Что бы им такое сказать сейчас?
— Вот в этом-то наша беда! — начал он. — Вечно мы деремся между собой, когда на самом деле надо драться с белыми!
Ребята одобрительно посмотрели на Робби. Бен Реглин кивнул головой, а Бру Робинсон поддакнул:
— Правильно говоришь! Гас повернулся к Робби, и взгляды их встретились. Робби вдруг вспомнил драку во дворе бакалейной лавки и подумал, что и тому, наверно, это же пришло на ум.
— Ведь не я начинал! — сказал Гас. — Это он первый!
— Первый! Первый! — Робби посмотрел на Гаса. — А разозлить человека, чтобы он полез драться, по-твоему, не в счет? Зачем вы вечно матерей приплетаете? — Он поперхнулся. — И чего это вы вдруг напали на нового учителя, когда никто из вас еще в глаза его не видел? Ведь он такой же негр, как и вы! Готовы драться с первым встречным, только не с мистером Чарли! — Робби показалось, что у него сейчас и голос даже переменился — стал каким-то другим, мужественным. — Давайте бросим споры и будем жить дружно и всегда стоять друг за друга. Ведь мы же товарищи, правда?
Ребята одобрительно закивали, у многих на лицах было смущение.
Внезапно дождь стал утихать. Из всех щелей брызнули солнечные лучи, и амбар вдруг осветился, будто зажглось множество электрических лампочек..
Бру Робинсон посмотрел на крышу, всю пронизанную солнцем.
— Черт, — сказал он, — и дождь и солнце вместе! Говорят, это значит, дьявол бьет свою бабу смертным боем!
Экстренное сообщение!
Кончина Джорджа Бенджамена Кросса-отца!
Огромные буквы во всю первую страницу «Кроссроудз морнинг телеграм».
Экстренное сообщение!
Робби Янгблад выскочил в одной ночной рубашке и глянул по сторонам, нет ли кого на улице в этот ранний час, Проклятый мальчишка-газетчик вечно закидывает газету в дальний угол веранды. Робби поднял газету и метнулся назад, довольный, что никто его не видел. Но тут взгляд его упал на газетные заголовки, и он остановился как вкопанный.
Умер Джордж Бенджамен Кросс! Вдруг послышались чьи-то шаги. Робби поспешно оглядел себя и бросился в дом. В кухне возле плиты стояла мама. Дженни Ли умывалась. Папа уже ушел на работу.
— Умер старик Кросс, — сообщил Робби, — мистер Кросс отец.
— Кто? Мистер Кросс? — переспросила мама, — Ты шутишь, Робби?
— Врешь, наверно! — воскликнула сестра.
— Ничуть я не вру, — возбужденно ответил Робби. — Умер, честное слово! Нате почитайте сами, если не верите! — Он присел к столу и разложил газету, немножко гордясь, что первый в доме узнал эту новость.
Мама и Дженни Ли подошли к Робби и заглянули в газету. Дженни Ли пожала плечами. — Что ж, все там будем!
— Замолчи! — прикрикнула мама. — Иди кончай умываться!
Она подошла к плите и попросила?
— Прочитай-ка вслух, Робби!
Робби нервно откашлялся и начал читать! «Смерть первого гражданина Кроссроудза наступила внезапно…»
— Хотишь не хотишь, а умереть надо. Правда, мама? — сказала Дженни Ли.
— Не хотишь, а хочешь, — поправила мать. — Да, девочка, рано или поздно все должны умереть.
Недовольный, что его прервали, Робби откашлялся и продолжал:
«Джордж Бенджамен Кросс-отец, основатель округа Кросс и города Кроссроудза, скончался сегодня ночью во сне».
— Что ж, семьдесят лет проскрипел, — не унималась Дженни Ли. — И так зажился на свете старик!
— Молчи, девочка! — сказала мама. — Не мешай брату.
Робби начал читать погромче о кончине первого гражданина Кроссроудза. Вся газета от начала и до конца была посвящена ему. В передовой говорилось, что мистер Кросс был одним из главных носителей традиций американского Юга. Со всех страниц приветливо смотрел мистер Кросс, сфотографированный в разные периоды его долгой и полезной для общества жизни, а также мистер Кросс-сын, его супруга и даже Бетти Джейн. Робби увидел снимок девочки и вспыхнул. Теперь она, наверно, приедет домой с лонг-айлендского курорта. На миг Робби почувствовал и себя каким-то образом причастным к этой семье, хотя ведь нет… Он отложил газету, надел штаны и вышел во двор. Дженни Ли права: в конце концов все умрут. Но когда умирает такой важный белый человек, как мистер Кросс-отец, это как-то особенно действует на тебя и заставляет призадуматься. Какие теперь будут перемены в Кроссроудзе?
Робби поглядел на небо: там всходило солнце, точно такое же, как вчера, и позавчера, и год тому назад. Вроде бы ничего не изменилось. Хоть ты и мистер Кросс, а мертвый ты не лучше, чем кошка Скиппи. Скиппи зарыли в землю, и тебя зароют. Никакой разницы. Нет, кое-какая разница все же есть: кошек не пускают в рай. Надо будет сегодня понаблюдать в городе, что там изменится из-за смерти старика Кросса.
Робби вернулся в дом, умылся, оделся и сел завтракать, рассеянно озираясь по сторонам.
— А что, мама, старик Кросс сейчас уже в раю или должен ждать, пока его похоронят?
— Почем ты знаешь, что он вообще будет в раю? — вмешалась Дженни Ли. — Господь бог тебе, что ли, это сообщил, когда ты сидел в уборной?
Робби покосился на сестру. Ну и язык же стал у этой девчонки! Какой только бес вселился в нее последнее время?
Мама поглядела на него.
— Не знаю, миленький, никто еще оттуда не возвращался и ничего не рассказывал.
— Поганый он все-таки был старик! — сказал Робби.
Мама ушла на весь день к кому-то шить, и Робби отправился бродить по городу, слушать, что говорят люди.
В парикмахерской Джезапа негры вели беседу об умершем старике Кроссе.
— Ведь вот какой был богач, а с собой ничего не унес! — сказал Букер Роберте.
— Интересно, оставил ли он что-нибудь своим слугам? — спросил Джо Джезап, на миг перестав стричь какого-то плешивого клиента. — Завещание-то уже вскрыли или нет?
— Как белый он был не такой уж плохой!
— И не такой уж хороший тоже!
— Может, теперь неграм полегче будет. Говорят, сын его — совсем другой человек. Жил на Севере и там же учился.
— Все равно, крэкер крэкером остается, где бы он ни учился! — заметил Джо Джезап.
Дик Диксон оторвал взгляд от шашечной доски.
— И дался же вам, неграм, этот Кросс! А ему-то на всех вас наплевать!
— Ну и пускай!
— Небось сейчас уже на небе свои дела устраивает, думает, сколько ему и там понадобится негритянских слуг. И он здорово рассердится на святого Петра, когда услышит, что негров туда на пушечный выстрел не подпускают.
Все засмеялись.
— Сволочи они, эти белые! — заключил Дик Диксон.
Кто-то затопал ногами.
— Брось болтать, Диксон!
Джо Джезап заметил Робби и подмигнул ему.
— Мама твоя знает, что ты здесь, малый?
— Да, сэр, — солгал Робби.
— Все-таки шел бы лучше домой, — посоветовал Джо,
Робби вышел из парикмахерской и побрел по Гарлем-авеню, потом свернул на Оглеторп-стрит. И тут остановился. Двое белых встретились возле почтамта и о чем-то заговорили. Робби подошел поближе и прислушался.
— Да, умер во сне, совершенно внезапно, — рассказывал один. — Нисколько не мучился. Говорят, разрыв сердца.
— М-да, — промычал его собеседник, коренастый мужчина. У него были такие широкие плечи, что из-за этого он казался ниже ростом.
— Я лично очень огорчен, — продолжал первый. — Молодой Кросс слишком балует негров. Теперь они совсем на голову нам сядут. Я сам видел однажды, как он здоровался за руку с негром.
— Мне-то все равно, — отозвался его собеседник. — В моем кошельке от этого ничего не меняется.
Другой недовольно посмотрел на него.
— Уж лучше бы помалкивал! Можно подумать, что ты, Оскар Джефферсон, очень любишь негров! — Вдруг он обернулся и заметил Робби. Тот сразу же отошел. — Эй, черномазый, погляди, сколько там времени на больших часах! Что-то я стал плохо видеть! — крикнул ему вслед белый.
Робби, обернувшись, злобно посмотрел на него.
— Вы это не мне сказали, я вас не слышал! — бросил он и пошел прочь.
— Что с ним, а? — удивился белый.
— Это он потому огрызнулся, что ты назвал его черномазым, — пояснил Оскар Джефферсон.
— Ну а что тут такого? Ведь он же правда черномазый! Я еще не ослеп.
Оскар Джефферсон рассмеялся.
— Ох, и невежда же ты, ох, и дурак! — сказал он, почесывая голову. — А этот мальчуган мне кого-то напоминает, ей-богу!
Старик Кросс пролежал в гробу до похорон целых пять дней, и Робби убедился, что ничего за эти дни не произошло — ни бури, ни землетрясения. Каждое утро вставало солнце и, как всегда, целый день сияло и немилосердно жгло. Только изредка налетал ветерок. Похороны были во вторник. В этот день фабрики не работали, и почти все владельцы магазинов задрапировали свои витрины черной материей в знак траура по первому гражданину Кроссроудза. На тротуарах толпился народ, глазевший на похоронную процессию, с вереницей великолепных черных автомобилей. Робби стоял на Попюлер-стрит, неподалеку от церкви. Он видел всех Кроссов, одетых в черное, когда они выходили из церкви, — молодую миссис Кросс, и ее высокого мужа, задумчиво шагающего рядом с ней, и других членов семьи, а также разных важных господ, съехавшихся со всего штата и даже из других южных штатов. В газетах писали, что на похороны собрались люди со всех концов Америки. У этих приезжих очень, очень важный вид. Робби приметил и Бетти Джейн в ту минуту, когда она садилась в один из роскошных черных автомобилей. Он едва узнал ее, такой она казалась маленькой, печальной, притихшей и жалкой — совсем не похожей на ту Бетти Джейн, рослую, дерзкую, драчливую девчонку-всезнайку, которая запечатлелась у него в памяти. Она, кажется, тоже его увидела, садясь в машину, потому что в ее глазах мелькнула веселая искорка. Потом она откинулась на плюшевые подушки автомобиля и скрылась из виду.
Неделю спустя Робби услышал, что семья Кроссов переезжает в громадное родовое поместье «Кросс», расположенное на Восточном шоссе, на краю города.
Робби едва мог дождаться начала учебного года, так ему хотелось поскорее узнать, каков-то новый учитель. Молодой он или старый? Или, может, средних лет? И Робби тревожило не то, как встретят ребята приезжего, а совсем другое. Мама однажды сказала: не влип бы новый учитель в какую-нибудь неприятность с местными белыми, потому что он ведь из Нью-Йорка, а у них там на Севере негры не привыкли молчать, когда их обижают белые. Оказывается, это факт!
Так на юге США негры называют белых. Эта кличка возникла еще во времена рабства. — Здесь и далее примечания переводчика.
Все стихотворные переводы выполнены И. Левидовой.
Так негры на юге США называют белых.
99 градусов по Фаренгейту — около 37 градусов по Цельсию.
Известный американский боксер негр.
Популярные американские киноартисты.
Известные деятели негритянского освободительного движения XIX века.
Известный эстрадный артист в Америке.