Я укрыться хотел за высокой горою.
Закричала гора: „Не найдешь здесь покоя!"
Что я буду делать в этой дыре? — думал молодой кареглазый негр, глядя в окошко грязного вагона, рывками приближавшегося к станции.
— Кроссроудз, Джорджия! Кроссроудз!
Седой кондуктор негр, шаркая больными, распухшими ногами, прошел по вагону и остановился возле молодого человека.
— Тебе выходить, сынок, — сказал он. — Желаю успешно учительствовать. В этом деле, сколько ни желай успеха, все будет мало!
Еще бы! Будто я не знаю! — подумал молодой челочек, а вслух сказал: «Благодарю вас, сэр!» Теперь, когда он прибыл на место, куда девалась вся его напускная самоуверенность! Он поднялся и достал с верхней полки чемодан. Это был красивый новенький кожаный чемодан, подарок отца, с выгравированными на крышке инициалами «Р. В. М.».
Фыркая и пыхтя, как заезженная рабочая кляча, поезд медленно подполз к перрону, и Ричард Майлз, хоть и был возбужден и встревожен, вдруг улыбнулся: он вспомнил какой-то рассказ отца, слышанный в детстве. Это было в Бруклине и, собственно говоря, не так уж давно…
Сколько Ричард себя помнил, отец всегда тянул его только вперед и только вверх. Мать любила рассказывать, как он в первый раз увидел новорожденного сына в бруклинском родильном доме,
— Он непременно будет юристом, юристом, и никем иным! — взволнованно заявил отец акушерке и лишь потом, спохватившись, спросил — Как себя чувствует моя жена? Как миссис Майлз?
Отец Ричарда родился в маленьком городке неподалеку от Бирмингама, в штате Алабама. Там он обучал детей в сельской школе за тридцать долларов в месяц. Но Чарльз Майлз мечтал стать юристом, человеком свободной профессии. Он хотел жить обеспеченно, иметь собственную крышу над головой и сохранить человеческое достоинство. Однако, когда он приехал в Нью-Йорк, ему пришлось поступить кондуктором в нью-йоркское метро да еще взять вторую работу. Так почти всю жизнь он и работал в двух местах. Он пытался было изучать право заочно и, вернувшись домой со второй службы, раскладывал книги и просиживал ночи напролет. Но из этого ничего не вышло, потому что есть предел человеческой энергии — даже такой, какой обладал Чарльз Майлз.
Когда Ричарду исполнилось семь лет, родители надумали купить дом. Неважный это был дом — старомодный каменный особнячок, запущенный еще с тех времен, когда в нем жили состоятельные белые, а позднее весь расшатанный проходившей под ним подземной железной дорогой. Вечно надо было что-то чинить, ремонтировать, приколачивать. По воскресным вечерам у Майлзов собирались негры — черные, коричневые, желтые; пили кофе с пирогом, а иногда вино домашнего приготовления и, словно революционеры, вели опасные разговоры об американском правительстве, о том, что белые захватили всю власть в стране. Больше всех разглагольствовал сам Чарльз Майлз. Ни один из гостей не был уроженцем Севера. Все они съехались в Нью-Йорк из разных штатов: из Южной Каролины, Джорджии, Миссисипи; из Тринидада, с острова Барбадоса и Из других южных городов и местечек. Чарльз Майлз никогда не упускал случая похвастать перед гостями сыном и нередко ради этого будил его среди ночи.
— Оставь ты его в покое! Дай ребенку поспать! — просила жена. Клара Джонсон Майлз была красивая, осанистая женщина, родом из Южной Каролины,
В заплатанной пижаме мальчик стоял перед взрослыми и, сердясь на отца, тер глаза кулаком.
— Ну-ка, прочти геттисбергскую речь,[9] — приказывал отец.
Дрожащий, полусонный ребенок стоял, не понимая, для чего это отцу понадобилось его мучить, и пытался припомнить первые слова речи.
— Читай, сынок! Джентльмены хотят тебя послушать. Это же недолго! А потом сразу пойдешь спать. Он читает, как взрослый, — пояснял отец гостям. — Ну-ка, Ричард Вендел, давай все до конца!
И Ричард Вендел Майлз, запинаясь, со слезами, застывшими в сонных светло-карих глазах, сердито читал на память всю эту длиннейшую речь,
— А теперь марш в постель, сынок! Ну, что я вам говорил? Ведь как все помнит! А послушали бы вы его днем!
Иногда вместе с гостями сидела и Клара — единственная женщина среди них — и слушала, что говорят мужчины о положении негров на Севере и на Юге; как славословят Фредерика Дугласа, и как одни хвалят Маркуса Гарви,[10] а другие ругают Маркуса Гарви; и как одни хвалят Букера Вашингтона,[11] а другие ругают Букера Вашингтона.
Клару это сердило, и она вымещала свой гнев на гостях — иммигрантах из Вест-Индии,
— Пустая болтовня! — говорила она, — Вы, негры, должны были бы каждый день ездить на Бедлос-айленд и целовать Статую свободы! Если здесь все так уж плохо, почему вы не возвращаетесь к себе в Вест-Индию? Вы же британские подданные! Да вы еще никогда так хорошо не жили, как сейчас!
Удивленно и обиженно глядя на Клару, гости меняли тему разговора, но через несколько минут возобновляли ее, только на этот раз ругая заодно и проклятых, злых англичан.
Когда Ричард учился в восьмом классе, он однажды принес домой табель, в котором стояло пять отличных оценок и одна хорошая. Отец посмотрел на него с гордостью, но все же покачал головой.
— Сын, ты мало стараешься! Надо бы поднажать! Как это ты мне приносишь «хорошо» по истории?
Другой раз, за обедом, в перерыве между двумя службами, Чарльз Майлз сказал, пристально глядя на сына:
— Запомни, мальчик, одно: что бы ты ни делал, делай это лучше, чем остальные. Если надо копать канаву, копай лучше всех; даже если играешь в кости, ты и в этом должен быть первым!
Когда Ричарду исполнилось тринадцать лет, Большая Ложа Гарлема[12] объявила конкурс на лучшего оратора среди негритянских школьников. Победителю была обещана годичная стипендия в высшем учебном заведении. Чарльз Майлз записал сына на конкурс. Каждый вечер, отработав в двух местах, он муштровал своего ненаглядного первенца:
— Не произноси горлом. Звук должен идти отсюда, из диафрагмы. Вот так, хорошо, повтори снова первую строку!
И так без конца, пока не вмешивалась мать:
— Отпусти бедного мальчика в постель, дай ему выспаться! Ты забыл, что ему надо утром в школу! Если ты решил себя убить, неужели нужно и его тащить с собой в могилу?
— Клара, но ведь я желаю ему добра! — В маленьких глазках отца сквозила глубокая обида: «Не понимают! Придираются!»
Зима в том году была суровая, и жить в доме Майлзов было все равно что на улице. Подземная железная дорога так расшатала дом, что ветер беспрепятственно разгуливал по комнатам. Примерно за неделю до конкурса Чарльз Майлз, придя с работы и усевшись ужинать, поглядел на сына, читавшего в углу кухни. Усталые глаза отца повеселели.
— Ну, как дела, мой Ричи?
Стараясь скрыть раздражение, мальчик оторвался от книги.
— Все в порядке, отец. — Но вдруг у него запершило в горле, и он кашлянул.
— Что с тобой, Ричард? Это ты сейчас кашлял?
— Да, я.
Отец бросил вилку и выскочил из-за стола.
— Господи, не может быть! Ты болен, сын?
— Да нет, все в порядке. Только немножко саднит в горле.
Его тотчас начали лечить, уложили в постель и отменили в этот день тренировку. Но на другой день отец сидел у постели мальчика и репетировал с ним его речь, и на третий день тоже. На четвертый он спросил Ричарда, как тот себя чувствует.
— Гораздо лучше, — ответил мальчик.
— Ты правду говоришь? — обрадованно переспросил Майлз и поднял больного сына с постели. Целый час мальчик повторял речь, пока, наконец, у него не закружилась голова. Майлз почувствовал на себе негодующий взгляд жены; он обернулся к ней и не заметил, как Ричард соскользнул со стула на пол.
— Господи помилуй! Что с тобой, сынок? — закричал он, подскакивая к мальчику.
— Как ты думаешь, что? — набросилась на него Клара. — Осел сумасшедший, ты, видно, решил доконать ребенка! Тебе этот проклятый конкурс дороже, чем собственный сын!
Чарльз побежал за доктором, но тот явился лишь на следующее утро. Он нашел у мальчика сильную инфлюэнцу, велел больному лежать в постели и три раза в день принимать лекарства. Когда доктор ушел, Клара сказала мужу:
— Я рада, что доктор застал тебя дома и ты сам слышал, что он говорил. Мне бы ты не поверил. Теперь тебе ясно, я думаю, что ни о каком конкурсе не может быть речи!
Чарльз просительно посмотрел на жену — мол, пойми же меня!
— Ты так говоришь, Клара, будто он мне чужой, Никто на свете не любит Ричарда так, как я!
— Ладно, не будем торговаться, кто любит его больше, а кто меньше. Но, я думаю, тебе понятно, что ни в каких конкурсах ему теперь участвовать нельзя. Надеюсь, хоть это ты соображаешь своей дубовой башкой?
Чарльз опаздывал на работу. Он уже собрался уходить, но с порога оглянулся и пробурчал;
— Доктор вовсе не говорил, что ему нельзя участвовать!
В ту ночь Ричард почти не спал. Его бросало то в жар, то в холод, голова болела, как гнилой зуб, и казалось, что она весит миллион тонн. Нос заложило, и мальчик тяжело дышал ртом. А горло было так воспалено, будто его исцарапали битым стеклом, Болела грудь и правый бок. Ричард то и дело просыпался, а раз даже подумал, что задыхается, и стал судорожно ловить воздух. Из соседней комнаты прибежала мать. Вдруг мальчик услышал легкий храп, повернув голову, он увидел возле своей постели спящего отца: тот как сидел на стуле, так и уснул, а во рту торчала давно потухшая сигара. Слабая улыбка появилась на воспаленных губах Ричарда,
К утру жар спал и мальчик начал потеть — так сильно он еще никогда не потел, просто исходил потом. Он сбросил с себя все одеяла. Как приятно было ощущать наконец прохладу! К вечеру отец измерил температуру. Оказалось — нормальная.
— Как ты себя чувствуешь, сын? Конкурс был назначен на этот вечер.
— Гораздо лучше, папа.
— Очень рад, сын, очень, очень рад! — Прошло еще четверть часа. — Ну как, лучше тебе, Ричард Вендел? — Отец пощупал его лоб.
— Да, папа, гораздо лучше.
— Господи, что ты никак от ребенка не отвяжешься? — вмешалась мать.
— Ладно, Клара, будет тебе! — Отец вытащил свои дешевенькие карманные часы и нервно покосился на циферблат.
— Отроду не видывала такого человека, как ты! — Клара неторопливо вышла из комнаты и поднялась наверх к младшим дочкам, оставив мужа со своим любимцем сыном.
Отец не терял ни минуты. С ласковыми уговорами он поднял мальчика с постели, бесшумно собрал вещи, одел его в воскресный синий костюм и, выйдя с ним на заснеженную темную улицу, повез в метро до Гарлема.
Было уже далеко за полночь, когда они вернулись домой, но в окне первого этажа еще горел свет, и Ричард почувствовал, что рука отца крепко сжала его плечо. Высокая, статная женщина встретила их у дверей. Она схватила мальчика в объятия, и взгляд ее, обращенный на мужа, обычно добрый, сейчас горел ненавистью. Но она ничего не сказала. Как двухлетнего, раздела Ричарда, дала ему лекарство и уложила в постель.
— Как жаль, Клара, что тебя там не было! Он показал себя замечательно, великолепно! Я никогда еще не испытывал такой гордости! Мой сын будет великим человеком…
— Твой сын! Твой сын! — воскликнула мать. — Тебя послушать, так мне он — никто! Что такое мать, подумаешь! Если тебе дать волю, ты наверняка загубишь его! А уж сегодня-то постарался особенно? Пустоголовый, помешанный старый осел!
— Но ему дали премию, премию! Первую премию! Понимаешь ты или нет?
Она гневно посмотрела на него и погрозила ему пальцем, губы ее дрожали.
— Если с мальчиком что случится, я отдам тебя под суд за убийство, клянусь богом!
Ночью Ричарду стало хуже. Наутро пришел врач, он взглянул на мальчика и обратился к родителям:
— Что у вас произошло? Что вы сделали с вашим сыном?
Отец и мать молчали. Врач закатал рукава, как мастеровой, склонился над постелью и больше часа возился с больным. Окончив осмотр, он заявил:
— Так вот, господа Майлзы, теперь ваш мальчик болен уже серьезно. У него воспаление легких, да еще двухстороннее. Если не будете строго следовать моим предписаниям, вы потеряете сына.
Чарльз так и охнул:
— Господи! — Когда доктор ушел, он разрыдался, как ребенок. — Это я во всем виноват, Клара! Господи, сжалься надо мной! Я недостоин такого прекрасного сына!
Ни в этот день, ни в последующие две недели Чарльз Майлз не ходил на работу. Он неотлучно дежурил у постели сына, лежавшего при смерти. Он ругал себя самыми последними словами, плакал и молился богу, хотя и был неверующий. Не подпускал к Ричарду никого, кроме доктора. Постепенно он выходил сына. Но когда после двухнедельного перерыва Чарльз пошел на службу, оказалось, что он уволен и с этой работы и со второй тоже. И пока он искал себе другую, банк, в котором был заложен его дом, отнял у него крышу над головой. Несколько месяцев спустя Ричард случайно слышал, как отец говорил матери: «Лучше потерять дом, миллион домов, чем потерять такого замечательного сына!» А мать только хмыкнула.
На следующее лето отец заставил его учиться музыке и пению. В музыке успехи Ричарда были далеко не блестящие, но его голосом преподаватель был доволен. Зимой он уже пел в церковном хоре и в школьном певческом кружке.
Через год отец устроился конторщиком в большой оптовый магазин в Бронксе и по-прежнему работал ночным сторожем в Бруклине. Когда мальчики и девочки в школе заводили разговор о том, кем работают их отцы, Ричард с особой гордостью заявлял, что его отец служит в конторе. Значит, отец что-то собой представляет, и это было приятно, потому что некоторые белые ребята вечно хвастались кто отцом-доктором, кто отцом-адвокатом, а негритянским детям не больно-то хотелось рассказывать, чем зарабатывают на жизнь их родители. Не такой уж почет служить у белых господ шофером или лакеем, кухаркой или горничной! Но его-то, Ричарда, отец работает головой, пишет!
Однажды после занятий мальчик вдруг, ни с того ни с сего, решил съездить к отцу на работу. Он не Пошел домой, а сел в метро и отправился в далекий Бронкс. Войдя в магазин, Ричард был поражен: какая громадина, как светло, какой высокий потолок! Мальчик робко прошел по залу, стараясь не привлекать к себе внимания. За письменным столом сидел важного вида белый; отца он пока не видел. Может быть, он попал не в тот магазин? Нет, вроде тот. Так где же отец? Возможно, он работает в одной из этих комнат, на дверях которых прибиты дощечки «Не входить». Придется спросить у кого-нибудь из белых. Ричард собрался с духом и подошел к белому, сидевшему за письменным столом! Тот взглянул на мальчика без неприязни.
— Не будете ли вы любезны сказать, где мне найти мистера Майлза, мистера Чарльза Генри Майлза?
Белый посмотрел на Ричарда сквозь очки в роговой оправе и почесал розоватую лысину.
— Мистер Майлз, мистер Майлз… А, знаю… Пройди вон в ту дверь и ступай по коридору в самый конец!
Ричард открыл массивную дверь, и ему сразу показалось, что он попал совсем в другое место. Здесь было темно, мрачно и тесно от тюков, наваленных до самого потолка. Сердце мальчика тревожно заныло, и под ложечкой засосало.
Отца здесь не было, но Ричард услышал чей-то крик. «Эй, Чарли, малый, долго ли я буду ждать, пока ты притащишь этот паршивый тюк?» Значит, здесь есть еще какой-то Чарли. Ричард не видел, на кого орет этот белый великан, во всяком случае — не на его отца. Но тут показался отец: маленький черный человечек в рабочем комбинезоне, несущий на спине тюк вдвое больше его самого. Он ступал носками врозь — Ричард сразу узнал его по походке. Мальчика даже бросило в жар, словно его лихорадка схватила, слезы выступили на глазах и покатились по щекам. Он так и застыл на месте, не в силах отвести взгляд от щуплой фигурки, согнувшейся в три погибели под тяжестью громадной ноши. Он стоял и смотрел, как маленький негр подошел к белому, сбросил тюк у его ног и, тяжело отдуваясь, утер потное лицо. «Мой отец! Мой отец! Мой отец!» Он слышал, как белый сказал:
— Оттащи-ка эту штуку подальше, Чарли, вон туда!
Отец согнулся и снова подставил плечо, а белый протянул руку и ущипнул его. Ущипнул отца! Отца!
Чарльз Майлз резко выпрямился и посмотрел в лицо белому.
— Ты чего это, Чарли? Провались я на месте, если я когда-нибудь встречал такого идиотского малого, как ты!
Белому было смешно. А отцу — нет. Он смотрел на белого, и его маленькие карие глаза горели гневом.
— Не смейте! Не смейте больше никогда тая делать! Не то я схвачу первое, что попадется под руку и размозжу вам череп! Еще один случай, и я заявлю мистеру Янгу! К черту эту работу! Сил нет терпеть!
— Ну что ты раскипятился, Чарли? — как из тумана, донесся до Ричарда голос белого.
Ричард проскользнул обратно в зал, он весь трясся от стыда и волнения, но где-то в глубине души постепенно нарастала гордость, она искала себе выхода, рвалась наружу стремительно и яростно, и слезы, горячие и соленые, текли у него по щекам. Очутившись на улице, где царила весна, мальчик вытер глаза и улыбнулся понимающей улыбкой, почти физически ощущая, что становится взрослым. Теперь-то он знает, чего стоит его отцу быть таким отцом, и ему стало стыдно, что до сих пор он не ценил его, как это следовало. Удивительно все-таки, почему же отец обманывал семью, говорил, что работает в конторе, и еще интересно: знает ли мама правду? Но среди всех одолевавших Ричарда чувств главным было чувство гордости и любви к отцу; и хоть он только что плакал, как ребенок, в какой-то мере это был уже взрослый человек, познавший жизнь. Через неделю Ричи нашел себе вечернюю работу в бакалейной лавке, недалеко от дома.
Ричард окончил среднюю школу вторым в классе. Чарльз Майлз похлопал сына по спине.
— Ничего, сынок, я знаю, что на самом деле ты первый! Они отняли у тебя первое место только потому, что ты — Ричард Вендел Майлз, негр.
Ричард посмотрел на него.
— Ладно уж тебе, папа!
Отец настаивал, чтобы он пошел сразу в колледж, но Ричарду хотелось прежде поработать, накопить немного денег, а уж потом продолжать учение.
— Нет, у тебя не должно быть никакой другой мысли, кроме как о колледже! Не думай ни о каком заработке! Успеешь еще наработаться, когда закончишь образование. А сейчас куда тебя возьмут и сколько, думаешь, тебе будут платить?
Мальчик поглядел на отца, сидевшего напротив него за столом.
— Я просто не могу себе позволить жить легкой жизнью, когда ты работаешь на меня, как каторжный!
— Ну, знаешь, сын, учиться в колледже так же трудно, как и ходить каждый день на работу! Умственный труд куда сложнее и ответственнее, чем физический. Пойми, сын, ведь ради этого я всю жизнь гнул спину! Кстати, у нас есть чем платить за первый год: деньги лежат на книжке. Помнишь премию от того конкурса?
Юноша уставился в тарелку, потом глянул на мать и сестер. Он знал, что никто его не поддержит. Все они заодно: образование, мол, нынче необходимо каждому, а уж негру и подавно! Он должен хорошо подготовиться, чтобы не прозевать свою судьбу — ведь судьба стучится к человеку лишь один раз!
Ричард устало зажмурился: старая песня! И, между прочим, отец сам себе противоречит! То он говорит: «Негру нигде в Америке не дают ходу. Нет у него никаких возможностей!» А через минуту заявляет: «У кого есть божий дар, тот выйдет в люди. Он должен только быть хорошо подготовленным!» Ричард понимал, что отец заставит его поступить в колледж и будет тянуть его вперед и вверх до тех пор, пока он, Ричард, решительно не воспротивится тому, чтобы его тянули вверх, вперед или в какую бы то ни было сторону…
Колледж был в конце концов не так уж плох.
В колледже он усвоил: пей, но не напивайся допьяна; знай все, что требуется, по части женщин; будь учтив, слушай речи молодых негров о том, — что не существует ни бога, ни загробной жизни; постоянно делай вид, будто ты забыл, что ты негр и обучаешься в негритянском учебном заведении. Колледж олицетворял товарищество, идеализм и индивидуализм; усиленные занятия — не то что прежде, книги, книги, горы книг; либеральные воззрения и радикальные воззрения, модные термины «реакционер» и «консерватор», театр Говарда и последние новинки джаза. Что еще входило в понятие «колледж»? Великолепная обширная территория, утопающая в зелени. Юноши и девушки. И черт знает сколько всякой всячины. Это была настоящая жизнь, но она не казалась настоящей, по крайней мере первое время. Какой-то огромный клубок утонченной лжи…
— Добивайся своей цели, сын! Не забывай этого! — наставлял Ричарда отец. — Как бы ни захватила тебя университетская жизнь, помни в первую очередь о своей цели! Это очень важная вещь!
Однако, прежде чем добиваться цели, надо было определить ее самому себе, а это оказалось не так-то просто. Для чего, собственно, он здесь? Неужели лишь для того, чтобы подготовиться в нужный момент «схватить быка за рога»? Нет, должны быть еще какие-то побуждения, кроме тех, о которых говорили все эти бесчисленные будущие «бакалавры наук»: «Я решил заняться медицинской лавочкой. Сделаюсь знаменитым доктором, буду зашибать деньгу!» Кто называл медицинскую лавочку, кто — адвокатскую лавочку, кто — педагогическую лавочку, а кто — поповскую лавочку. Последняя была известна также как «рай небесный», но некоторые парни называли ее еще и «рай земной». И все одно: лавочка, лавочка, лавочка…
Ректор университета говорил студентам, собравшимся в университетской церкви, своим красивым бархатным басом:
— Юноши и девушки, на вашу долю выпало счастье обучаться в этих древних стенах. На вас лежит очень серьезная ответственность по отношению к себе и к вашим семьям, а превыше всего — к вашему народу!
Эти слова нашли горячий отклик в душе Ричарда; он оглянулся вокруг и увидел множество серьезных, озабоченных и циничных лиц студентов. Он вспомнил отца и почувствовал себя чужим в этой среде, но в то же время и частью этой среды. Сколько жертв потребовалось от его семьи и от семей других студентов, чтобы все они могли учиться здесь. Сколько миллионов тони белья было перестирано у белых, сколько перенесено тяжелой клади, сколько тысяч этажей изъезжено в кабинах лифтов…
Голос ректора вернул Ричарда под своды церкви:
— Вы должны приготовиться к тому, чтобы служить своему народу!
Отец приезжал к нему из Нью-Йорка на воскресенье всякий раз, когда мог себе это позволить, часто даже, когда не мог. Однажды он явился во время весенней сессии и предложил Ричарду позаниматься с ним перед экзаменами. Ричард был рад, что его соседа по комнате не оказалось дома в эту минуту.
— Ну нет, спасибо! — ответил он отцу.
Они негромко заспорили, но Ричард был непоколебим.
— Нянчить меня больше не надо, — сказал он, — я уже вышел из пеленок. Прошу это запомнить!
Чарльз Майлз посмотрел на сына такими глазами, будто видел его первым раз в жизни.
На втором курсе у Ричарда появился другой сосед по комнате — Рэндольф Уэйнрайт. Рэнди — сын железнодорожника из Чикаго — был настоящий всезнайка. Он вовлек Ричарда в разные студенческие организации в стенах университета и за его пределами. Студенты звали его Рэнди-радикал и еще — Ричардова старушка. За «старушку» Ричард сердился еще на прежнего соседа, который частенько называл его «своей старушкой». А тот отшучивался:
— Ну что тут особенного! В общежитии всегда так называют того, кто заботится о своем соседе, следит и присматривает за ним, вроде как старушка. Так ведь? Ох, беда с вами, новичками, обидчивые черти!
Рэнди Уэйнрайт внушал Ричи разные радикальные идеи насчет профсоюзов, рабочего класса и негритянского вопроса. Ричи казалось, что этот юноша разбирается во всем лучше, чем те люди, которые, бывало, собирались у его отца. Рэнди подсовывал ему книги, о которых он прежде и не слыхивал, — некоторые были опасные; Ричард и не знал, что такие существуют, например: «Из рабских оков» Букера Вашингтона, «Повествование Фредерика Дугласа», «Реконструкция Юга» Уильяма Дюбуа, «Капитал» Карла Маркса, произведения Картера Вудсока и множество других. Однажды Рэнди вошел в комнату и, присев на койку Ричарда, поглядел, что тот читает.,
— Это самая что ни на есть левая литература! Берегись, старушка! Не заметишь, как перейдешь к действиям! — Он похлопал Ричарда по спине, прекрасно зная, что того это раздражает.
Вскоре после этого Рэнди пытался уговорить Ричарда пойти с ним на Ю-стрит, помочь группе негров пикетировать одну аптеку. Ричард отказался: он очень занят всю эту неделю. Рэнди улыбнулся, отвесил поклон и ушел, а Ричард остался, смутно чувствуя, что он в чем-то не прав.
На следующий день Рэнди спросил:
— Ну, старушка, а как сегодня?
Ричард снова ответил, что он занят; действительно, работы было много. Рэнди подошел к столу, порылся среди кучи книг и, вытащив одну, полистал ее.
— Вот слушай, — сказал он, — что пишет здесь великий человек, Фредерик Дуглас: «Без борьбы нет прогресса. Тот, кто заявляет, что любит свободу, но в то же время пренебрегает агитационной работой, принадлежит к тому роду людей, которые хотят, не сея зерна, собрать готовый урожай. Они хотят, чтобы дождь был без грома и молний. Они хотят, чтобы в океане не грохотали волны». Понял, о чем я говорю? — Рэнди протянул Ричарду объемистый том. — Вам, интеллигентам, только бы вечно читать и ничего не делать!
На следующий вечер Ричард, терзаемый страхами и сомнениями, без зова отправился в пикет. Впрочем, думал он, разок можно пойти, вреда не будет, у него это в привычку не войдет. И никто из знакомых не увидит его среди пикетчиков. А попробовать в жизни все нужно!
Был конец ноября, к вечеру сильно похолодало. С утра в этот день валил снег, а «Комитет борьбы за справедливое трудоустройство негров» организовал бойкот фирмы, владеющей сетью аптек, которая отказывалась принимать негров фармацевтов и продавцов на работу даже в негритянских районах города. Здесь возле аптеки и увидел Ричард впервые Хэнк Сондерс. Она расхаживала с большим плакатом, на котором было написано: «Не покупайте там, где вас не берут на работу!» А у Ричарда в руках был другой плакат с текстом; «Эта аптека проводит антинегритянскую политику. Не заходите в нее!»
— Ох, устал я! — пожаловался Ричард этой маленькой худенькой темнокожей девушке с большими карими глазами. Хотелось поговорить с кем-нибудь, чтобы скрыть свое волнение.
— Да вы же только явились, когда же вы успели устать? — спросила она.
Они разошлись в разные стороны вдоль фасада аптеки, потом оба повернулись и снова зашагали друг другу навстречу. Низенький толстый аптекарь стоял под заснеженным навесом и следил за пикетчиками.
— Давно вы здесь? — спросил ее Ричард.
— Да примерно с часу дня. Вот как я провожу свой единственный свободный день! — И, заметив недоумение Ричарда, девушка рассмеялась.
А он подумал: «Она вот не боится участвовать в пикете! Чего же мне-то бояться?» Когда они поравнялись в следующий раз, Ричард спросил, где она работает.
— В большом ресторане в центре, — ответила девушка. — А вы?
Ответить Ричард не успел — она уже была далеко. Когда сошлись снова, он поинтересовался, как ее зовут.
— А вам-то зачем это знать, вы что — сыщик? Они опять разошлись, и опять встретились. Она сказала, что ее имя Хэнриетта Сондерс, а друзья зовут просто Хэнк. Потом она спросила:
— А вы кто такой? Где работаете? Расскажите мне о себе!
Около девяти вечера их сменила другая пара — негр и белая женщина. Хэнк предложила зайти куда-нибудь выпить по чашке кофе. В ожидании, пока им подадут, они сидели за столиком друг против друга.
— Пощупайте, какие у меня холодные руки! — сказала она.
Ричард взял ее онемевшие от стужи ладони, долго держал их в своих руках, и оба почувствовали, как ток горячей крови разливается у них по рукам и по телу.
В следующий раз Ричард встретил Хэнк среди пикетчиков у входа в большой кинотеатр, где демонстрировался фильм «Рождение нации», признанный антинегритянским. После демонстрации протеста все студенты и остальная молодежь отправились шумной гурьбой в закусочную на Ю-стрит пить кофе. Ричард сел рядом с Хэнк. Рэнди поглядел на них и сказал:
— Что тут у тебя, старушка, заварилось с Хэнк? Уж она-то выбьет из тебя твои буржуазные идейки, будь уверен! Стоит ей только за тебя взяться!
Все со смехом посмотрели на Ричарда. А он покосился на Хэнк и снова принялся за молоко с содовой. Хэнк же, нисколько не смутившись, улыбнулась Рэндольфу. Тот все не унимался:
— Не понимаю, чем ты ее взял! Я-то уж сколько времени к ней подъезжаю, а все без толку!
Все опять засмеялись. Хэнк посмотрела на Ричарда.
— Не обижайтесь на нашего маленького Карла Маркса! Вы ведь уже узнали его характер? Он ваш сосед по комнате, правда?
Ричи кивнул ей и подмигнул Рэндольфу.
— Да, ей палец в рот не клади!
Вечером, провожая Хэнк домой, он засунул ее озябшую руку к себе в карман пальто и накрыл своей рукой. В ответ она сжала пальцы Ричи, и сразу же тепло разлилось по всему его телу.
Когда она остановилась на пороге своей крошечной комнатушки, Ричи вдохнул сыроватый воздух полутемного коридора и, прошептав: «Хэнк», — неловко обнял ее и попытался войти в комнату. Но она оттолкнула его и сказала с усмешкой:
— Ну, ну, не увлекайтесь! Не надо все делать по команде вашей старушки!
— Что такое? Не понимаю!
Ее рассмешил обиженный вид Ричарда.
— Нечего дуться! — сказала она свойственным ей резковатым тоном. — Не будьте таким мрачным! Мало ли на что вас подстрекает ваш товарищ, вы вовсе не обязаны слушаться!
— Но Хэнк…
— Ладно, — остановила она его. — Забудем это!
— Хэнк, послушайте! Мне наплевать на то, что говорит Рэнди или что скажут другие. Вы мне нравитесь, вот и все! — Он хотел сказать: «Я люблю вас», — но побоялся, что слова покажутся ей пошлыми и она все равно не поверит. Не дожидаясь ответа, он привлек Хэнк к себе, почувствовал ее дыхание, нашел губами ее губы — твердые и крепко сжатые, но ставшие мягкими и податливыми от его поцелуя. Девушка обняла его на мгновение, затем ее хрупкая фигурка отстранилась от него.
— Довольно! — пробормотала она. — Спокойной ночи!
Рэнди поднял глаза от книги и с минуту молча наблюдал за товарищем, потом, откашлявшись, спросил:
— Ну как твои дела с Хэнк?
— Какие дела?
— Небось знаешь, о чем речь! — насмешливо сказал Рэнди. — Как подвигается ваш замечательный роман?
Ричард в это время стоял в другом конце комнаты.
— О, насчет этого можешь не беспокоиться! — Он любил Рэнди Уэйнрайта больше других товарищей, но иной раз этот Рэнди раздражал его.
— Что ты, старушка, я вовсе не беспокоюсь! Наоборот, я безумно счастлив за вас! По-моему, вы прекрасная пара. Вот только сомневаюсь, что твой отец согласится с моим мнением,
— Ему-то какое дело?
— Твой отец, бесспорно, замечательный человек, необыкновенная личность! У него больше достоинств, чем у рождественского гуся. Я просто влюблен в твоего отца. Это от него ты, наверно, унаследовал столько хорошего. Но у него насчет тебя свои планы, и Хэнк в эти планы не входит.
Ричард кинул рассеянный взгляд на товарища и протестующе сказал:
— Да ты сам не знаешь, что говоришь!
В эту секунду ему представилась Хэнк: Хэнк с нежным лицом и железной волей; Хэнк, задорная, худенькая, хрупкая; Хэнк, слабая телом и сильная духом.
Понравится ли она его отцу? Ричард вспомнил последнюю встречу с родителями. Отец сказал ему так:
«Ричард Вендел, сын, я хочу, чтобы ты стал независимым человеком. Ты будешь адвокатом, ты ведь всегда этого желал! Наметь себе сейчас твердо жизненный путь и не отступай от него ни на шаг!»
«Оставь ты мальчика в покое, Чарли! — вмешалась мать. — Есть такие вопросы, которые он должен решать сам! Неужели ты думаешь, что он не в состоянии это сделать?»
Рэнди пропустил мимо ушей возражения друга и продолжал:
— У твоего отца ума на пятерых бы хватило, но он все еще в плену всяких буржуазных иллюзий. Ему кажется, что если негр получил хоть маленькое образование, то он непременно должен разбогатеть и жить лучше, чем остальные негры. — Рэнди улыбнулся, заметив иронический взгляд Ричарда. — И в тебе еще много сидит таких иллюзий, моя старушка!
Ричард посмотрел на свои ботинки.
— Но какое отношение все это имеет к Хэнк?
— А такое, что твой старик никому на свете не позволит помешать тебе сделаться адвокатом, будь то Хэнк или кто-нибудь еще. По его расчетам, женщины могут войти в твою жизнь этак лет через пять, шесть, а то и семь. Ох, дядя, ты у нас будешь важным-преважным негром!
Кровь бросилась в лицо Ричарду, он вскочил с койки и выбежал из комнаты. В эту минуту он ненавидел и Рэнди с его ухмылкой мальчишки-всезнайки, и буржуазные иллюзии, и жизнь, которая измотала отца, и собственную свою нерешительность, и все на свете.
С террасы Меридиэн-парка была видна вся административная часть города, расположенная внизу. Отсюда открывался великолепный вид на Вашингтон. Сверкающий купол здания конгресса, за ним широкая аллея, ведущая к обелиску Вашингтона, далее памятник Линкольну. Можно было неторопливо обозревать эту прекрасную картину, и можно было охватить ее взглядом за полсекунды. Ричард почувствовал дрожь во всем теле, но вечерний холод был здесь ни при чем.
Он обнял Хэнк и крепко прижал ее к себе, не отрывая глаз от расстилавшейся панорамы.
— Замечательный город, Хэнк! Чистый, красивый!
— Раньше я тоже думала, что он красивый, — печально отозвалась девушка.
— А что, разве нет? В самом деле очень красивый город! Нью-Йорк с ним не сравнится!
— Это все показная красота.
— В каком смысле показная? — растерянно спросил Ричард.
— Моя мать всегда говорила, что красота лишь тогда хороша, когда она и внутренняя и внешняя, а не только напоказ. Если мерить маминой меркой, то Вашингтон самый уродливый, самый грязный город на этом растреклятом свете.
Но об этом ему не хотелось думать. И вообще ни о чем не думать, а только любоваться этой, пусть внешней, красотой и, позабыв, что ты — негр, чувствовать себя обыкновенным американцем, таким, как большинство американцев, и наслаждаться, как каждый из них, мирной, спокойной, белоснежной красотой этого города. Но Хэнк ни за что не даст забыться — непременно вспомнит про негритянский вопрос! Как это только ей не надоест?!
— Лицемерный, двуличный город! — продолжала Хэнк. — Как продажная тварь с крашеной мордой: расфуфыренная, а сама страшна как смертный грех, Ричард крепче обнял ее за талию.
— О Хэнк, не будем сейчас говорить об этом!
— Ладно, Ричи, но я, как подумаю, всегда ужасно злюсь. Эта страна родилась с ложью на устах: «Все люди созданы равными!» Но сам Джордж Вашингтон имел рабов и… и даже такой человек, как Томас Джефферсон!
Оба притихли. Ричард прекрасно понимал Хэнк и вполне разделял ее мнение. На днях он вместе с Рэнди был на открытии бейсбольного сезона на стадионе Гриффите и видел, как президент Гувер бросил первый мяч и обе команды — нью-йоркская и вашингтонская— прошли парадным маршем в сопровождении официальных лиц к центру поля, где был поднят флаг. И когда весь народ поднялся и запел «Звездное знамя»,[13] Ричард тщетно старался заставить себя почувствовать то, что чувствовали, наверно, в эту минуту все собравшиеся там белые.
Ричард мечтательно уставился на памятник Линкольну мили за две от них и сказал неосторожно:
— В субботу я водил родителей туда, к этому памятнику. Мы прошли по дорожке от памятника через Японский сад к Белому дому, а оттуда к конгрессу и дальше.
— А почему ты меня не пригласил? — спросила Хэнк. — Ты же знал, что я в субботу не работаю, Я тебе это говорила еще в среду.
Сознание своей вины и лицемерия, собственного двуличия и показной добродетели заставило его вспыхнуть и нахмуриться.
— Не знаю почему. Забыл, вероятно, что ты мне это говорила, — солгал он.
Они вышли из кинотеатра Линкольна на Ю-стрит и, молча, прижавшись друг к другу, пошли по улице.
— Зайдем ко мне выпить кофе, — предложила Хэнк. Они бывали вместе на диспутах, на вечеринках, в кино, в пикетах и два раза в Меридиэн-парке, но у нее Ричард не был еще дальше порога. Комната Хэнк служила ей и спальней, и гостиной, и кухней. Ванная была общая, в конце коридора. Хэнк надела фартук и подошла к плите.
— Достань в холодильнике содовой и налей нам выпить, — попросила она. — Виски вот в этом шкафчике. А я пока все приготовлю.
— О, значит у нас будет пир! Ты пригласила еще кого-нибудь?
Ричард рассматривал портрет Фредерика Дугласа, потом перешел к высокой самодельной книжной полке, снизу доверху уставленной книгами.
— Чудак-парень! Разве не знаешь, что третий — лишний?
Поужинав, они сидели друг против друга, и каждый смотрел в свой стакан. Наконец, набравшись храбрости, Ричард поднял голову и взглянул на Хэнк.
— А я и не знал, что ты девушка пьющая! — сказал он шутливо.
Хэнк улыбнулась.
— Только в особых случаях! — и добавила: — Ты про меня еще многого не знаешь. Обо мне можно на-писать целую книгу! Вот возьму и напишу!
Ричард засмеялся и налил себе еще виски, чувствуя, что уже захмелел с непривычки. Он любовался Хэнк, она казалась ему красавицей, хотя черты лица у нее были самые обыкновенные. Вот разве что глаза — большие, карие, выразительные, дерзкие! Хэнк выглядела маленькой, слабой, беспомощной, но на самом деле была твердой, как скала, волевой и решительной, а временами более опытной в житейских делах, чем даже Рэнди Уэйнрайт.
Хэнк поднялась, завела патефон, и Ричард услышал вкрадчивую, чувственную музыку Дюка Эллингтона. Хэнк шагнула к нему и театральным тоном предложила:
— Потанцуем, сэр?
Держа ее в объятиях, Ричард испытывал мучительно-сладостное чувство, но у него из головы не выходил недавний разговор с Рэнди о ней, об отце и о карьере, которая ему предстоит. Да ну его к черту, этого Рэнди!
— Ты девушка эмансипированная? — спросил он ее на ушко.
Хэнк рассмеялась:
— Где уж! Ведь я в колледже не училась!
— Хватит дразнить! — сказал он сердито. Музыка окончилась, и Хэнк пошла менять пластинку. Танцуя, она спросила, что Ричард собирается делать после того, как окончит колледж. Тот замялся, снова вспомнив Рэнди и отца, но потом ответил, что окончательно еще не решил, хотя отец желает, чтоб он занялся юриспруденцией.
— Вот чудесно! — воскликнула Хэнк. — Значит, будешь еще долго учиться! Очень хорошо!
Потом они танцевали уже молча. Ричард не знал, о чем говорить. Да и зачем слова, когда так хорошо скользить под музыку, держа ее в своих объятиях? Хэнк заглянула ему в лицо и сказала:
— А я окончила Школу Жизни. Мне мои знания очень дорого обошлись! Я многое ненавижу такой бешеной ненавистью, что иногда мне самой делается страшно. Мой отец был линчеван в Южной Каролине за то, что он сохранял человеческое достоинство, а мою мать погубила тяжелая работа у белых. И я ненавижу их всех и все их порядки, и буду бороться за лучшую жизнь, пока не умру. Я не такая эмансипированная девица, Ричи, как ваши симпатичные студенточки! Меня душит ярость и злоба, иногда мне кажется, что я даже себя не люблю. — Голос ее осекся, и Ричард с опаской подумал, как бы она сейчас не заплакала, хотя и знал, что это не в ее характере.
Они стояли обнявшись посредине комнаты, не замечая, что патефон больше не играет. Ричард почувствовал огромную, безграничную жалость к Хэнк, и ему захотелось стать всем для этой девушки, ненавидеть то, что ненавидит она, и бороться вместе с ней против всего, что ей ненавистно, и ему было стыдно за свою обеспеченную жизнь и за свой разговор с Рэнди, но вместе с тем его беспокоило какое-то неясное обязательство по отношению к отцу. Он еще крепче обнял девушку и заметил, что она дрожит. О Хэнк, Хэнк, Хэнк!
Ему хотелось утешить ее, и в то же время его охватил сладостный жар, мучительное, неведомое доселе желание. Он прижался губами к ее губам, но в их поцелуе была какая-то спокойная ласка, охладившая обоих, особенно Хэнк. Она отстранилась, подошла к патефону и, приподняв иглу, сменила пластинку. Ричард шагнул было к ней, но Хэнк метнулась в сторону и села.
— Хватит, довольно! Лучше забудем обо всем, — она закурила папироску и два раза глубоко затянулась.
— Забудем — о чем?
Она отмахнула рукой дым и потупилась.
— Ну, забыть о том, как я задумала провести вдвоем нынешний вечер, и завлекла тебя сюда, и отняла у тебя столько времени, а ты попался в сети и начал говорить о любви, чуть ли не о любви навеки! Не надо лгать! Это же самая древнейшая наука на свете, и совсем не нужен колледж, чтобы ее усвоить!
Ричард покраснел, подумав, что, наверно, у него сейчас преглупый вид. Но он знал, что она вовсе не так груба, как старается показать.
— Не понимаю, Хэнк, о чем ты говоришь. Я никогда не собирался тебя обманывать. Ведь я же до сих пор не говорил тебе о своей любви!
— Значит, и теперь не надо! Думаешь, я согласилась бы спать с тобой, если бы ты мне не сказал о своей любви и… главное, правдиво? За кого ты меня все-таки принимаешь? Ты думаешь, что если ты студент, а я ничтожная официантка, так можно от меня всего добиться? — Она отмахнула рукой дым от папиросы.
Ричард посмотрел сквозь облачко дыма на сосредоточенное коричневое личико девушки и подумал: ну зачем она такая прямолинейная? Жаль, что она не похожа на слабых, утонченных, мечтательных женщин из романов и кинокартин — словом, на выдуманных женщин. Он не знал, что ответить ей, и вместе с тем мучительно желал ее — здесь, сейчас. Впервые в жизни он испытывал такое нестерпимое желание.
— Хэнк, я просто не знаю, что и сказать тебе, Я… я…
— Вот и не говори ничего! Забудь—и точка! — Она встала и потянула его за руки. — Что ж это напрасно играет такая красивая музыка? Хотя, — она засмеялась, тряхнув головой, — лучше нам, пожалуй, не танцевать! Сегодня это опасно! Давай посидим, поболтаем! — Она поглядела на него. — Итак, твой отец хочет сделать из тебя адвоката. Что ж, я — за это. Да, сэр, на все сто процентов. Ты будешь прекрасным адвокатом, у тебя такой блестящий ум, ты умеешь так красиво говорить и так всем нравишься… — И пошла, и пошла — вместо патефонной пластинки, которую Ричард тем временем снял с диска. — Рэнди мне рассказывал, какой ты талантливый, но я и без него это знала. Каждому понятно, милый, что из тебя получится замечательный адвокат.
— Хэнк, ну, Хэнк!
— И ясно, что для такого, как ты, женщина, да еще необразованная, будет помехой. Ведь невежественная негритянка — это камень на шее у цветного человека! — Хэнк расхохоталась, глядя на его мрачное лицо.
— Да ну тебя к черту, Хэнк, сейчас же перестань!
— Вот ты какой, Ричи, сразу начинаешь кипятиться. Совсем не понимаешь шуток!
— Хэнк, а ты не думала о том, что тебе нужно и дальше учиться? Почему бы тебе не поступить в колледж? У тебя ведь нет никаких семейных обязательств — ты никого не кормишь и не содержишь.
— Милый мой, я уже покончила с учением. Денег у меня для этого нет, а стипендию так, ни с того ни с сего, никто негритянке не даст. А обязательства у меня есть на работе, только не подумай, что перед хозяином! Он-то, конечно, воображает, что мы все его рабы, словно на плантации. Но мы ему готовим такой сюрприз, какого он и не ждет. Покажем ему, где раки зимуют! У нас организуется профсоюз — пятьдесят негров, почти одни женщины. Пока тайно, потихоньку, и для него это будет как гром с ясного неба. Этим занимаюсь я, и это для меня так же важно, как для тебя твой колледж. — Она выпила виски до последней капли, вскочила с места и опять завела патефон. — Может, все-таки потанцуем?
Ее худенькая фигурка тяжело повисла на нем, она то и дело спотыкалась, сбивалась с такта и бормотала:
— Ох, милый, извини!
А у Ричарда дико, бешено колотилось сердце, какая-то сила распирала его и подчиняла себе все: разум, заученную мораль. Он болезненно ощущал у своей груди ее маленькие груди — мягкие и вместе с тем упругие — и слышал, словно издалека: «Извини меня, милый, наверно, я пьяна».
Музыка окончилась, и Хэнк, спотыкаясь, повела его к тахте, и они долго, долго сидели молча, Хэнк прижалась к нему и положила ему голову на плечо. Ричард привлек ее к себе, и она словно утонула в его объятиях. Это наполнило его невообразимым счастьем, он нагнулся к ней и впился в ее губы долгим поцелуем, а рука, обретая смелость, заскользила по мягкому, упругому девичьему телу. Хэнк вся затрепетала от прикосновения этой нежной неопытной руки, и Ричарда охватила дрожь.
— Люблю тебя, люблю! — повторял он самозабвенно.
— Ричи! Ричи! — со стоном вырвалось у Хэнк, и она оттолкнула его — Не надо, милый!
А ему в этот миг хотелось лишь одного: держать ее в объятиях, целовать, прижимать к своему бурно бьющемуся сердцу. Вот так, как только что. Молча. Без единого слова. Чтобы была только любовь, любовь, любовь…
Но она вырвалась из его объятий и заглянула ему в лицо:
— Ричи, я для тебя что-нибудь значу?
— Все, все на свете!
— Не говори так, Ричи!
— Но почему же? Почему? Это же правда, правда!
— Нет, милый, это тебе сейчас кажется. Твоя жизнь — это университет, юридический факультет, карьера адвоката. Твой отец, твое будущее… А я буду лишь помех…
Он прервал ее взволнованный шепот поцелуем,
— Правда — это ты, моя любимая! Ты для меня все на свете! Ты, одна только ты!
И, терзая ее губы поцелуями, то грубыми и неловкими, то нежными и ласковыми, он верил, что говорит чистую правду, что все действительно так. И он хотел, чтобы она принадлежала ему сейчас, немедленно, сию минуту…
Но Хэнк вскочила на ноги и попятилась от него, испуганно качая головой.
— Нет, нет, Ричи! Давай успокоимся и будем благоразумны. — Она опять присела на тахту, и Ричард увидел, как слезинка потекла по ее щеке. Он знал, что она сдерживает океан слез. О, пусть бы она дала себе волю и выплакалась хоть раз!
— А я разве не благоразумен? — обиженно ответил он. — Тебе бы быть такой и хоть чуточку человечнее! — Он снова привлек Хэнк к себе и заключил в объятия. И тут она вдруг ожила, пламя, сжигавшее Ричарда, охватило и ее.
— Люблю тебя, Ричи, ненаглядный мой!
На улице гудели автомобили, дул ветер, накрапывал дождь, а в комнате была любовь. А потом, усталые, обессиленные, они заснули в объятиях друг друга.
На следующий день было воскресенье. Рэнди Уэйнрайт уже успел позавтракать и, войдя в комнату в общежитии, увидел, что Ричард сидит на своей постели. Рэнди повернулся к нему спиной и запел:
Где ты, старушка, ночь пропадала, Где ты, старушка, платье измяла?
Он повторял это до тех пор, пока Ричард не вскочил на ноги.
— Черт побери, Рэнди, ты что, меня за ребенка принимаешь? Я в твои дела не лезу, так и ты в мои не суйся!
Рэнди подошел и посмотрел ему в глаза.
— Послушай, старушка, для меня лично и еще для многих людей в этом городе имя Хэнк очень много значит. Особенно для женщин, работающих с ней в ресторане. Поэтому советую тебе относиться к ней с уважением, а не так, как принято у нашего брата. Сам знаешь, что ребята в общежитии болтают о женщинах, как они им лгут, смеются над ними: эта дура набитая, та дура набитая… А с Хэнк ты так не смей, я этого не допущу…..
— У меня в отношении Хэнк самые серьезные намерения, — сказал Ричард. — Так что, Рэнди, можешь не беспокоиться!
В одну из суббот на исходе мая Чарльз Генри Майлз познакомился с Хэнк Сондерс. За обедом он держал себя очень вежливо, был любезен и предупредителен. После обеда все втроем: он, Ричард и Хэнк — пошли в кино на Ю-стрит.
— Твое общежитие ведь близко, — сказал Чарльз Майлз сыну, когда, проводив Хэнк до дому, они остались одни. — Давай пройдемся пешком. Вечер-то какой замечательный!
— Ладно, — ответил Ричард, догадываясь, что предстоит разговор.
— Хэнриетта — очень милая девушка. Очень, очень симпатичная молодая особа, — начал отец.
— По-моему, тоже.
— Она живет с семьей?
— Нет, да у нее, собственно говоря, и нет никого. Она одинокая.
— Жаль ее, — заметил отец. Ричард промолчал.
— Она тоже учится в университете? — продолжал допрос отец.
— Нет.
— А где же — в педагогическом училище?
— Нет, отец, она нигде не учится.
Они свернули на залитую неоновыми огнями Ю-стрит, полную автомашин и пешеходов — белых и негров.
— О, понимаю, — сказал негромко Чарльз. — Значит, служит в каком-нибудь правительственном учреждении?
Сын остановился и посмотрел на него.
— Что ты, отец, ходишь вокруг да около? Давай уж лучше начистоту. Я готов тебе все о ней рассказать. Она кончила среднюю школу, а дальше учиться у нее не было средств. Она работает в ресторане в центре, трудится как проклятая целый день, но она в пятьдесят раз лучше, чем все эти девицы из университета, у которых только один интерес в жизни — как бы отбелить свою кожу. — Ричард так волновался, что не мог говорить. — Отец, она замечательный человек! В ней нет ни капли эгоизма, она добрая, она умница. Никакой колледж не научит тому, чему я от нее научился.
Глаза отца растерянно забегали.
— Понимаю, — пробормотал он, идя дальше рядом с Ричардом. — Да ты не волнуйся, сын! — До самой Джорджия-авеню шагали молча, потом отец заговорил: — Все равно, Ричард, тебе рано думать о женщинах, у тебя еще вся жизнь впереди. А теперь надо запасаться знаниями, и пусть никакая сила тебе не мешает. Никакая решительно. А уж когда будут у тебя знания, никто их не отнимет. Профессия — это
главное… Профессия… Вот станешь адвокатом, тогда самое время будет интересоваться женщинами. Выберешь любую, себе подстать. Такую, какая способна подняться по общественной лестнице вместе с тобой. А пока, Ричард Вендел, ты должен быть осторожен. Держи себя все время в руках! Бывают такие обманщицы женщины!
Пот заливал глаза Ричарда, он шел, как слепой.
— Ты не прав, отец, когда так говоришь про Хэнк! Перестань! Ты сам не знаешь, что выдумываешь, и я не хочу слышать ни одного слова!
— Но послушай, Ричард…
— Отец, я не собираюсь тебя обижать. И сердиться на тебя не хочу, так что давай прекратим разговор о Хэнк!
— Ладно, ладно, Ричи. Только еще раз напоминаю: будь осторожен.
— Отец, ты женился на маме, когда вы оба были очень молоды. И что: ты жалеешь об этом? Скажи, жалеешь? Она тебя не обманывала. А ведь тоже не училась в колледже!
— Я тебе одно говорю, сын: раньше добейся своей цели. Закончи образование. Получи профессию, создай себе независимое положение, обеспечь постоянный заработок. Я не хотел тебе говорить, но у нас уже больше нет нашего киоска, пришлось закрыть его. Мы потеряли все, что у нас было. Думал не огорчать тебя, но я очутился на улице и приходится снова идти внаймы к белым. Помогать им наживаться.
Ричард боялся глянуть отцу в глаза. Он вспомнил, как его гордый отец бросил службу и открыл маленький кондитерский киоск за квартал от метро.
— С того дня, когда я еще юношей приехал сюда на Север, — продолжал Генри Майлз, — я все время боролся за то, чтобы добиться хоть мало-мальски обеспеченной жизни. И вот сейчас это так же далеко от меня, как тогда. Это… это просто несбыточная фантазия… А ведь я еще не старик, но я устал, сын, а мать больна. У нас обоих нет уже больше никаких сил.
Ричард посмотрел в затуманенные отцовские глаза, чувствуя, как его самого начинают душить слезы. Он украдкой отвернулся, вытер глаза, потом обнял отца и повел его в общежитие.
Осенью Ричард не вернулся в университет. Он поступил в Нью-Йоркский городской колледж. Отец заявил, что ему не по средствам содержать сына в другом городе, но Ричард понимал, что не это главная причина. Хотя Ричард не любил писать письма, но Хэнк он писал аккуратно, по крайней мере весь первый семестр. Однако когда он втянулся в многообразную жизнь колледжа, у него появилось столько всяких дел, что едва хватало времени на занятия, а уж о письмах и говорить нечего. Он поступил на работу в гостиницу, стал членом профсоюза. Отец возражал — ему казалось, что служба мешает занятиям сына. Но Ричард настоял на своем. По ночам в гостинице бывало столько дел, что, не успев отдохнуть, Ричард утром засыпал в аудитории. Но это не ослабило его воли. Теперь на длинные письма Хэнк он иногда отвечал открыткой; кончилось тем, что она тоже стала присылать ему открытки. Один раз Ричард съездил в Вашингтон и пробыл там субботу и воскресенье; он заметил, что Хэнк очень плохо выглядит — похудела, начала кашлять. Рэнди Уэйнрайт пожаловался ему, что Хэнк совсем себя не бережет, страшно много работает, оттого и хворает, и что она никого не признает, кроме Ричарда Майлза. Из-за этой поездки отец устроил Ричарду невероятный скандал.
После их встречи переписка ненадолго оживилась. Но Ричарда так увлекали в колледже все эти либералы и радикалы, негры и белые, что он не находил свободной минутки. Вечно его куда-нибудь выбирали: то членом одной комиссии, то председателем другой. Иногда его выбирали только потому, что надо было выбрать негра, но от такого избрания для видимости он отказывался.
Переписка с Хэнк опять пошла на убыль, а потом и вовсе прекратилась.
Ричард пел соло баритоном в хоровом кружке. Отец заставил его также вступить в дискуссионный клуб, и он делал там замечательные успехи, превратился в заправского оратора, говорил грудным голосом, как его учили. И Ричарда наперебой приглашали выступать в разных местах. Он стал членом многих организаций.
В это время все интересовались негритянским вопросом.
Как-то под воскресенье, уже совершенно отчаявшись, Хэнк подавила свою гордость и поехала к Ричарду в Нью-Йорк. Для этого ей пришлось занять у кого-то деньги. Но Ричарда она не застала; он был в Корнеле на студенческой конференции. После этого Хэнк ни разу не написала Ричарду, а отец скрыл от него, что она была в Нью-Йорке и звонила по телефону с Пенсильванского вокзала. Больше они никогда не виделись.
И вот теперь Ричард Майлз оставил далеко позади отчий дом. С новеньким кожаным чемоданом в руке он спускается по ступенькам платформы и шагает через отгороженную часть вокзала, где написано: «Для негров». Со всех сторон на него устремлены любопытные взгляды: новое лицо и важная персона, сразу видно, что северянин. Ричард слышит громкий шепот: «Хочешь, поспорим, что это новый учитель из Нью-Йорка!» Что ж, по крайней мере его здесь ждут!
Ричард выходит на привокзальную площадь и беспокойно оглядывает Кроссроудз. От страха — спазмы в желудке, глаза нервно щурятся в свете ослепительного сентябрьского солнца. Ричард замечает огромную доску возле станции. На ней слова:
«Кроссроудз—перекресток всех путей в Соединенных Штатах».
А ниже подпись:
Джордж Кросс-сын.
До Ричарда доносится шипение паровоза и медленный перестук колес. Это отходит от станции, направляясь дальше на юг, поезд, который доставил его сюда. Отец предлагал ему купить сразу обратный билет, но он отказался. Сейчас он за сотни, сотни миль от родного дома. И он снова задает себе вопрос: «Что я буду делать в этой дыре?»
Лето миновало. Начинался учебный год. Прощай, запретное купание на пруду крэкера Рейбарна, прощай, бейсбол, рэтбол, прогулки по лесам! Когда уж теперь ходить собирать дикую смородину и лесной виноград и носить их в город на продажу белым или день-деньской болтаться с Жирным Гасом возле его дома в Рокингем-куотерсе! Ох, какая это страшная окраина—хуже нет места во всем Кроссроудзе: жалкие, низенькие, убогие хибарки, по большей части не-перегороженные, лишь в редких случаях разделенные на комнату и кухню. И стоят они или впритык, или вдали одна от другой, зарывшись по окна в грязную землю. На днях Робби был там; они с Гасом сидели во дворе, позади уборной, и украдкой курили сухие древесные листья. Гас покрутил головой и сказал:
— Чтоб мне сдохнуть, если этот Рокингем не самая проклятая яма на свете!
Робби уже успел выкурить две цигарки. Он чувствовал себя взрослым — этаким важным, настоящим мужчиной, и он одурел от курева и запаха уборной. Наверное, потому-то он и сказал с внезапной яростью:
— Чего же твоя семья торчит в такой проклятой яме? Переехали бы В Плезант-гроув! — Заметив обиду в глазах Гаса, он тут же пожалел, зачем это сказал.
— Интересно, — тихо и язвительно спросил Гас, — почему это ваша семейка торчит в Плезант-гроуве? Небось тоже не от хорошей жизни? Переехали бы лучше жить на Кроссбрэнч-Хайтс, рядышком с белыми богачами!
Потом они пошли в уборную, и Гас взгромоздился на стульчак.
— Вот парень, — сказал он, приплясывая над сиденьем, — научись ходить такой походочкой, если хочешь нравиться женскому полу, как я, например, нравлюсь! — Гас был толст, точно боров, но прыгал легче кузнечика. Вдруг он оступился и попал ногой в отверстие. Он так заорал, что наверняка было слышно в суде мистера Кросса. Сразу примчалась миссис Лулабелл. Она помогла Гасу выбраться из ямы и потащила мыть; в самом деле, вид у него был неприглядный — с него текло, и он орал благим матом. Мать раздела его догола, посадила в корыто и принялась тереть стиральным мылом и бельевой содой. Робби смеялся до слез, у него даже живот заболел от хохота. Да, теперь все это побоку — начинается учебный год!
Когда ребята первый раз после каникул вошли в класс, навстречу им поднялся новый учитель из Нью-Йорка, он шагнул вперед, держа руки в карманах и нервно вглядываясь в детские лица. Вид у него был напряженный, испуганный, словно он попал к диким тиграм.
Но Робби почему-то сразу почувствовал к нему расположение. Ему захотелось подойти к учителю и шепнуть: «Не бойтесь! Мы вас не укусим. Вам не придется от нас убегать. Ведь там, где вы жили, небось ребята такие же, как и мы!» Молодой учитель смущенно моргал глазами. Робби ждал, что он скажет. Мальчик посмотрел на парту, а когда снова взглянул на учителя, то увидел у него на лице широкую, приветливую улыбку. «Ну, значит, все пойдет хорошо!» — подумал он.
Новый учитель сильно волновался. Он потер подбородок, потом сунул руку обратно в карман и наконец заговорил. У него оказался необычайно красивый голос: звучный, приятный, внушительный, какой и должен быть у северянина.
— Ребята, я хочу сделать вам одно признание. Говорят, правдивые признания полезны для души. Ну так вот, открою вам свою тайну: я первый раз в жизни пришел в класс как учитель. Но мне кажется, это для всех нас очень интересно. И я питаю надежду, что все здесь чему-то научатся, в том числе и ваш учитель.
Ребята заерзали на своих местах, послышался смех.
Робби краем глаза следил за товарищами и заметил презрительную гримасу на лице Бифа Робертса. «Ладно, пускай кривляется! Этот учитель еще покажет ему! Готов спорить, что покажет!»
— Если вам будет непонятно что-нибудь, прошу вас, пожалуйста, сразу же поднимайте руку. Я также хочу предупредить вас, что вы имеете право высказывать свое мнение по любому вопросу.
Ричард Майлз обвел учеников тревожным взглядом. Не показались ли им его слова чересчур напыщенными? Еще, чего доброго, подумают, что он дурак! Ему хотелось поскорее завоевать их любовь. Между тем он уже замечал то ли враждебность, то ли недоверие к себе со стороны некоторых ребят.
Вдруг отворилась дверь, и, еще не видя, кто вошел, Ричард почувствовал, как всполошились ученики. На пороге класса бочком стоял директор школы — негр мистер Блэйк, с сияющей физиономией пропуская вперед двух белых. Первый был высокий мужчина, похожий на состоятельного коммерсанта. Второй — низенький толстяк с багровым лицом, неряшливо одетый, чем-то похожий на измятую перину. Высокий шагнул к учителю.
— Я мистер Джонсон, заведующий отделом народного образования округа Кросс. А это мистер Джеффрис, один из моих помощников, ведающий негритянскими школами. С ним вам придется частенько встречаться, Майлз, имейте в виду!
Оба белых улыбались с притворным дружелюбием. Ричард Майлз посмотрел на них в упор, стараясь угадать, чего от него ждут. Как ему поступить сейчас — протянуть ли им руку и сказать: «Очень приятно»? Но ведь белые не подают руки неграм, а уж в этих-то местах наверняка! Ричард хотел начать знакомство по всем правилам: ответить улыбкой на их приветствие, но лицо отказывалось повиноваться. В классе стояла тишина — ребята, затаив дыхание, ждали.
Важный мистер Джонсон откашлялся и сказал:
— Ну вот. Мы зашли сюда между прочим, поглядеть, как вы тут входите в роль. И поприветствовать вас, так сказать, в наших рядах.
Его помощник громко фыркнул.
— Понравится вам у нас, как вы думаете? — продолжал мистер Джонсон. — Здесь ведь все совсем не так, как у вас на Севере.
— Я думаю, понравится. — Что бы такое сказать этим важным джентльменам? — Майлз обернулся и поглядел на учеников. — Наш класс выйдет на первое место в Кроссроудзе. — И дернул его черт за язык! Надо же было ляпнуть такую чепуху! Лицо мистера Джонсона побагровело.
— Прекрасно! — сказал он, стараясь скрыть раздражение. — Ну да, я всегда говорю: негры и белые могут между собой ладить почти во всех случаях. Нужно только понимать, как себя вести.
Майлзу вдруг показалось, что воротник стал ему тесен. Вероятно, и по лицу сейчас можно угадать мои чувства, подумал он. Он смерил мистера Джонсона ледяным взглядом, и тот поспешно воззрился на потолок, мигая бесцветными глазами.
— Это все должны понимать, — заметил Майлз.
Джеффрис засмеялся, как бы подзадоривая Ричарда: «Ну, учитель, засмейся и ты, покажи нам свои зубы! Чего ж ты не смеешься, что это у тебя такой постный вид?»
Мистер Джонсон заговорил театральным шепотом, с тем расчетом, чтобы его слышали ученики:
— Вы должны быть все время начеку, Майлз. По временам эти молодцы совсем отбиваются от рук, становятся как бешеные!
Ричард Майлз с недоумением посмотрел на белого. Он чувствовал, что притихшие ребята напряженно ждут его ответа. Не лучше ли притвориться, будто он не расслышал слов мистера Джонсона? Вашингтон далеко, до Нью-Йорка тоже не миллион миль! А здесь ведь Юг! И все же, дерзко подняв брови, Ричард с вызовом уставился на белого.
— Неужели они хуже остальных ребят в вашем городе?
Директор школы мистер Блэйк беспокойно засуетился, покашливая и вежливо улыбаясь.
— Нашему новому преподавателю предстоит еще процесс акклиматизации! — сказал он.
Мистер Джонсон искоса посмотрел на него, потом снова на Майлза. Он был сейчас красный как рак.
— Советую вам, Блэйк, побеседовать с ним. Просветить его насчет местных порядков!
— Непременно, сэр. Он будет молодцом. Ему надо только пообвыкнуть — вот и все.
Они ушли. Ушли, а Ричард стоял перед классом, стараясь побороть гнев и овладеть собой. Да, видимо, глупая это была затея — приехать сюда учительствовать. Он не сумеет молчать, никак не сумеет. Надо было послушаться отца. Все бы ничего, если бы не приходилось иметь дело с белыми. Однако нельзя быть таким вспыльчивым, необходимо умерить свою горячность. Ричард сунул руки в карманы, оглядел учеников и заставил себя улыбнуться. Почти весь класс улыбнулся ему в ответ.
Занятия кончились, ребята пошли по домам, а солнце затеяло игру в прятки с темно-серыми тучами.
— Вот это я понимаю, учитель с характером! — сказал Жирный Гас. — Видали, как он разговаривал с этими крэкерами? Не дал им к…ть себе на голову! — Он бросил лукавый взгляд на девочек. — Прошу прощения, Айда Мэй! Ей-богу, я тебя не заметил. И тебя, Уилабелл, тоже.
— Ух, ненавижу твои штучки! — воскликнула Уилабелл.
Робби покосился на Айду Мэй, шагавшую рядом с ними по пыльной дороге, потом посмотрел на Гаса.
— Еще бы! — сказал он. — Мистер Майлз здорово обрезал этих крэкеров, неслыханное дело! Негр ведь, а как смотрел на белых!
— И наш класс будет самым лучшим во всем ихнем проклятом округе, — сказал Гас. — Мы должны помочь мистеру Майлзу этого добиться. Слышите? Я — за него!
— Много ты ему поможешь! — заметил Биф. — Не умеешь слово «есть» написать без ошибки!
— Ишь ты какой умник нашелся! — вскипел Гас. — Балда, дармоед! Ведь пришлось нарочно устроить пожар в школе, чтобы вытурить твою толстую задницу из первой группы! Прошу прощения, Айда Мэй!
— Я могу сказать одно, — вмешалась Айда Мэй. — Учитель просто прелесть! У него чудный голос — глубокий, звучный, романтичный. И сразу видно, что он очень умный человек.
— Вот именно, прелесть! — передразнил ее Робби, презрительно кривя губы. — Прелесть! Хм!
— Ну, мистер Майлз не единственный. Могу тебе признаться, я знаю еще одного такого человека, — сказала Уилабелл, поглядывая на Робби и улыбаясь ему своей особенной улыбкой.
Биф Роберте подбросил камень ногой в новеньком башмаке, подняв столб красной пыли.
— Барахло! Не понимаю, чем он вам так понравился? Надо бы, чтобы кто-нибудь вправил ему мозги!
— То есть как это? — удивился Робби.
— А так. Мой папа видел его в первый день, когда он приехал сюда. Папа взял у него интервью для негритянской страницы. (Отец Бифа был редактором негритянской страницы местной газеты.) Папа сказал мне, а сегодня даже еще раз повторил: «Этот негр чересчур широко шагает, как бы штаны не разорвал!» Вот вам, зря я не болтаю!
Гас посмотрел на Бифа.
— Только этим и занимаешься, рыжий ты сукин сын!
Биф надулся, провел рукой по своей густой рыжей шевелюре и сжал кулак.
— Нет, я дело говорю. Ты меня слышал, небось не глухой! Разве вы сами не видите, что этот учитель разыгрывает из себя белого! Лучше бы о деле думал! Все они такие, эти негры там на Севере. Я же вам рассказывал…
— Он прав, — вмешался кто-то из ребят. — Северные негры считают себя лучше нас.
Все остановились посреди пыльной дороги. Солнце выглянуло На минутку и снова скрылось. Гас влип босой ножищей в свежую кучу лошадиных яблок — золотистую, дымящуюся, пахнущую конюшней. Аида Мэй Реглин поспешно отвернулась. Робби чуть не стошнило, хоть он и старался скрыть свое отвращение, — ведь знает же Гас, что он этого не выносит!
А Гас ногой подбросил навоз в сторону Бифа, одетого в новенький костюм, и сказал:
— Ну и ну! Уж если кто воображает себя белым, так это ты, желтомордый сукин сын! Я помню, сколько ты пробыл в Нью-Йорке, даже подметок там не успел замочить! А домой вернулся и стал нос задирать до небес, а уж говорил до того мудрено, что никто ни слова не мог понять!
— Не смей кидаться навозом, ты! — Биф запрыгал, как боксер.
Ребята сразу расступились в стороны, расчищая место для драки. Послышался смех.
Загребая ногами кучи навоза, Гас двинулся к Бифу.
— Не смей, слышишь! — Биф повернулся и пустился наутек, издали крича Гасу: — Я тебе покажу, проклятый! Я тебе устрою хорошую жизнь, чего бы мне это ни стоило!
— Ничего ты мне не устроишь! — орал ему вслед Гас. — Господь бог сам обо мне позаботился, когда я родился. Уж лучшей жизни быть не может!
Ребята смеялись.
— Не связывайся с ним, Гас!
Робби Янгблад сидит в классе, а мысли его далеко. Да, правда, мистер Майлз преподает по-новому. В Кроссроудзе так никто еще не обучал ребят! Слыханное ли дело, чтобы учитель позволял ученикам задавать вопросы, да еще и возражать ему. Другие учителя ни пикнуть тебе не дадут, ни пошевелиться: то не смей, это не смей… А мистер Майлз, наоборот, каждому внушает: у тебя, мол, самого котелок варит, и твои мыслишки тоже чего-то стоят, хоть ты еще школьник! И потом, он учит тому, чему никто до сих пор не учил ребят в этом городе, например негритянской истории. Боже милостивый, каких только подвигов не совершали негры! Это, право, интереснее даже, чем кино. Начинаешь чувствовать, что твой народ еще в далекие времена представлял собой какую-то силу. Пусть Биф и еще кое-кто говорят, что молодой учитель дурак, ничего не знает и выдумал из своей головы про Гарриэт Табмэн[14] и про разных других негров, — для Робби мистер Ричард Майлз — самый передовой, самый умный и самый лучший учитель на свете. «Даже лучше, чем мисс Джозефин!» — виновато думает Робби, чувствуя себя изменником по отношению к ней.
— А теперь давайте вернемся к нашей вчерашней беседе — к истории негритянского народа. — Мистер Майлз говорит, почти не раскрывая рта. Слова будто соскальзывают с его губ, однако звучат ясно, как воскресный колокол. Робби рад, что Айда Мэй стала внимательнее на уроках мистера Майлза, чем бывала прежде на уроках других учителей. Теперь она не так часто поглядывает на Робби, и он даже чуточку ревнует: ведь как-никак Айда Мэй считается его зазнобой. Ладно уж, пускай!
На уроках Айда Мэй глаз не сводит с мистера Майлза, вертится за партой, теребит свои кудри, которые с некоторых пор перестала заплетать в косички. Когда же молодой учитель, окинув взглядом класс, останавливается на ней, девочка испуганно потупляет глаза.
— Белые не хотят, — продолжает между тем мистер Майлз, — чтобы мы знали историю своего народа. Понимаете, ребята, им важно убедить нас, что наш народ, проживший в Америке триста лет, не имеет ровно никаких заслуг. И если мы им поверим, то откуда возьмется у нас надежда проявить себя чем-нибудь в будущем? Вы сами знаете, как они о нас отзываются. — Его глубокий грудной голос вдруг стал визгливым, как у этих красномордых хамов южан, которые вечно плюются табачной жвачкой. — Негр — ничтожество, всегда был ничтожеством и всегда ничтожеством останется!
Ученики невесело засмеялись, понимая, что мистер Майлз хочет не только посмешить их, но и возбудить в них гнев. Биф Робертс вытащил из кармана тоненькую круглую резинку, нацепил на нее скрепку для бумаг и, соорудив что-то вроде рогатки, натянул ее на угол парты. Потом с хитрым выражением на круглой веснушчатой физиономии Биф приподнялся и быстро уселся обратно на скамейку. Поглядывая на ребят и стараясь привлечь к себе внимание, он зажал нос пальцами и показал на паренька, сидящего рядом. Кое-кто захихикал.
Мистер Майлз сделал паузу и оглядел учеников. Вдруг мимо него пулей пролетела скрепка и, едва не угодив ему в лоб, стукнулась о доску. Учитель, как будто ничего не замечая, продолжал:
— Америка создана кровью и потом наших отцов и дедов…
— А матерей вы не считаете? — подал реплику Гас Маккей.
Кто-то свистнул, кто-то засмеялся.
Мистер Майлз рассказывал про Гарриэт Табмэн, Фредерика Дугласа, Ната Тернера и других знаменитых негров, а Робби, прежде и представления не имевший об этих людях, прищурив узкие глаза и раскрыв рот, жадно слушал учителя, и теплое чувство поднималось в его душе. Он ясно видел перед собой маленькую чернокожую женщину Гарриэт Табмэн, которая смело боролась со злыми рабовладельцами — огромными, отвратительными чудовищами, уродливыми жестокими злодеями — и всегда умудрялась перехитрить их, совершая одну за другой поездки на Юг и уводя за собой сотни негров на Север, на свободу. За ее голову была объявлена награда. Вот это женщина! Робби так и видел ее перед собой, только лицо у нее почему-то мамино. Он также рисовал себе эту «тайную дорогу» — длинный, сверкающий, чудесный черный поезд, и на нем Гарриэт Табмэн и Лори Ли Янгблад. Впрочем, Робби понимал, что это была совсем иная «дорога».
Внезапно поднимает руку Биф Робертс.
— А мой папа говорит, что почти все негры растяпы и бездельники. Папа говорит: их бы всех перестрелять, да патронов жалко, — заявляет Биф.
Лицо учителя сразу меняется. Он слышит сдержанный смех во всех углах класса, видит циничную ухмылку на лице Бифа.
— А ты сам как думаешь? — спрашивает он. — Неужели все негры, которых ты знаешь, такие уж лентяи и дураки?
— Не знаю, сэр, но так говорит папа, а я не собираюсь с ним спорить.
Робби поднимает руку, он болезненно ощущает, как бешено колотится его сердце, от волнения пот выступает на лбу и на шее.
— Мой папа очень много работает, и мама тоже. Она вечно трудится… Моя мама — точь-в-точь как Гарриэт Табмэн. Уж она никакому крэкеру на свете не позволит оскорбить себя! — Величайшая гордость за мать нарастает в душе Робби, даже во рту становится как-то приятно.
Вечером Робби спрашивает мать;
— Мама, ты что-нибудь знаешь про Гарриэт Табмэн и про «тайную дорогу»?
— Да, кое-что знаю, но очень мало, ведь об этом почти ничего не написано. Гарриэт была замечательная женщина. А про «тайную дорогу» мне рассказывала бабушка, упокой господи ее душу!
— Мистер Майлз все-все знает про «тайную дорогу» и про Гарриэт Табмэн, — возбужденно говорит Робби. Но почему это мистер Майлз знает больше, чем мама? Ведь мама тоже умница. Робби готов доказать всякому, что его мама умница.
Лори Ли смеется.
— Ох, и редкостная же старуха была твоя прабабушка! Сколько она рассказывала о временах рабства. Бывало так: соберутся рабы у кого-нибудь в хижине на моление и заодно чтоб обсудить, как бороться с плантатором. А белый надсмотрщик залезет под дом и подслушивает, что говорят рабы. Как-то вечером один из них забрался под дом, а бабушка приготовила горшок кипятку, села на пол и, пока негры распевали «Спустись, желанная колесница», вылила весь кипяток в щель над тем местом, где растянулся этот негодяй. Тот заорал благим матом и так завертелся под полом, что чуть всю хижину не своротил. Потом вылез и бросился со всех ног через поле, как дикий кролик.
Мама рассказывала и сама смеялась до слез. Робби и Дженни Ли тоже от души хохотали.
— После этого надсмотрщик исчез на целую неделю, а когда он снова появился, бабушка его спрашивает: «Что это вас не было видно последнее время, мистер Джош?» Крэкер краснел и бледнел от злости, потом ушел и всю дорогу ругался себе под нос.
Нахохотавшись досыта, Робби сказал:
— А мистер Майлз все знает про Гарриэт Табмэн.
Мама улыбнулась:
— Я вижу, у твоего учителя в самом деле умная голова!
В эту ночь, когда дневная духота сменилась прохладой, Робби видел во сне «тайную дорогу». Местами поезд выходил на поверхность, забирал негров: и снова исчезал под землей. Он мчался под горами и долинами, под лесами и реками и на всем своем пути подбирал пассажиров. Лори Ли Янгблад была кондуктором, а Роберт Янгблад — машинистом. Это был длинный красивый черный поезд, похожий на курьерский «Мэри Джейн», только еще длиннее, чернее и гораздо красивее. На каждой остановке в него садилось все больше и больше негров, потому что каждый стремился к этой самой Свободе.
И Свобода казалась чем-то большим, черным и прекрасным, большим, черным и необыкновенно прекрасным. Но все-таки где она, Свобода? Какая она, Свобода? Как она выглядит? У Свободы черное лицо, и у Свободы белое лицо. Свобода — это жар и холод в груди, мужество во взоре. Ласковое прохладное утро ранней весной, когда медленно, незаметно восходит солнце и вдруг, совершенно внезапно ослепительный взрыв света, распускаются деревья, вся земля покрывается ярчайшей первой зеленью и начинает громко петь: поют птицы, кузнечики, сверчки, даже червяки и те поют, и разом оживает весь божий мир. Свобода — это доктор, адвокат, человек, который чистит курятник, и Робби Янгблад — машинист то на «Мэри Джейн», то на южном курьерском «Ракета», и Робби Янгблад — продавец в Большой бакалее (а рядом с ним Жирный Гас). Свобода — это рабочий, это труженик, такой, как отец, с широкими плечами, с высоко поднятой головой. Свобода — это мать и мистер Майлз. Свобода — это ты сам, и Свобода наказывает подлых крэкеров, и Свобода — это Свобода…
На следующий день после занятий Робби выждал, пока разошлись все ребята, и лишь тогда подошел к учителю и спросил:
— Где бы мне раздобыть что-нибудь по истории негритянского народа? В книжном магазине Бардена таких книг не бывает. Они даже никогда не слыхали, что у негров есть история.
Молодой учитель улыбнулся.
— Ну, откуда им слышать! Я тебе завтра принесу одну книжку, если только ты мне пообещаешь аккуратно с ней обращаться.
Учитель принес Робби книгу, которую написал негр—Картер Дж. Вудсон.[15] Негр—и написал книгу! Робби читал ее дома, как только выпадала свободная минута. А, когда вечером он ложился спать, мама, думая, что он заснул, брала эту книгу и долго читала, пока ее в конце концов не одолевал сон. И хотя мама всегда клала книгу на то место, где ее оставлял Робби, мальчик знал, что мама читает ее, потому что иногда он не спал, а только притворялся спящим.
— Эй, Лори Ли, как поживаешь?
— Ничего, Кари Белл. Похвастаться, правда, нечем, но и жаловаться не приходится.
— Правильно говоришь, роднуша, золотые слова!
Лори остановилась на пыльном тротуаре, поджидая, когда Кари Белл Уатсон спустится с крыльца. Она посмотрела на небо, похожее на темно-серое одеяло, местами расцвеченное голубыми пятнами. Прямо над головой, как тяжелая драпировка, повисла большая черная туча с разорванными краями.
— Ну и погодка! — сказала Лори Ли. — Не знаешь прямо, чего и ждать. Хоть бы это бюро погоды что-нибудь решило.
Соседка навалилась на деревянную изгородь палисадника. Это была рослая, грузная женщина, и Лори всегда боялась, что в один прекрасный день Кари Белл повалит свою загородку.
— Да, погодка никудышная, но бюро погоды в этом не виновато, не оно ее делает. Тут уж сам господь бог распоряжается.
Лори рассмеялась.
— Скажи мне, детка, — продолжала Кари Белл, — что ты думаешь об этом новом учителе из Нью-Йорка?
Лори поглядела на круглое одутловатое лицо великанши.
— А вы знаете, Робби как раз у него в классе…
— Да уж я об этом слышала. Нечего сказать! Минутная пауза, настороженное молчание. Лори видела: соседке не терпится услышать, что она скажет.
— Робби он очень нравится. Мальчик прямо без ума от него. Раньше мне казалось, что Робби любит Джозефин Роллинс, но теперь я вижу, он совсем помешался на новом учителе.
— А говорят, что в нем нет ничего особенного. Такой же задавака, как все эти северные негры. Воображает, что он лучше нас.
— Вот уж не знаю. Я все никак не соберусь зайти к нему. Знаете, он сказал детям, что приглашает всех родителей приходить в школу, и в любое время. Пускай, говорит, посидят в классе, посмотрят, послушают. Я буду очень рад. Может быть, они мне дадут какой-нибудь хороший совет. Он даже прислал нам записку с приглашением. Чем же это плохо?
— А я слыхала, он очень красивый, потому и задается.
Лори рассмеялась.
— И про это тоже не могу сказать. Я знаю одно: что он хороший, как Джон Браун.[16] И очень интересно преподает. Дети у него узнают то, о чем прежде понятия не имели. Все ребята полюбили его. Третьего дня Робби что-то у меня выпрашивал и даже пригрозил, что убежит из дому и будет жить у мистера Майлза. Он просто влюблен в него, только о нем и говорит. Я иногда даже начинаю немножко ревновать, ей-богу!
Кари Белл была явно разочарована, но она была не из тех, кто легко отступает. Она выпрямилась и подбоченилась (бока у нее были вдвое шире, чем у Лори Ли), освободившись от такого груза, изгородь словно облегченно вздохнула.
— Что ты, дитя мое! — воскликнула Кари Белл. — Я, наоборот, слыхала, что это какой-то пустомеля! Всему городу известно, что он просил учеников высказывать обо всем свое мнение. И сам им признался, что ничего не смыслит в преподавании. Несчастные дети останутся недоучками. Ты слыхала что-нибудь подобное?
— Вот что я вам скажу, Кари Белл: нельзя верить всему, что болтают. Вы ведь знаете, как люди любят трепать языком, особенно в наших местах. Об Иисусе Христе тоже болтали, и распяли его, и гвоздями приколотили, а ведь, что и говорить, он был самый хороший человек на земле!
— Не греши, Лори Ли!
Лори подняла свою черную кошелку из поддельной кожи.
— Ну, Кари Белл, мне надо идти.
— Ладно, милуша. Передай привет твоему Джо. Будь здорова.
— Спасибо, Кари Белл. И вашему супругу от меня привет.
Лори, не оглядываясь, зашагала по пыльной улице, хотя знала, что соседка стоит и смотрит ей вслед и будет смотреть, пока она не завернет за угол. В душе Лори вовсе не ощущала той уверенности, какую высказала в беседе. Ее мучила тревога: не попал бы новый учитель в беду; кому-то следовало бы сходить к нему и объяснить, как надо вести себя на Юге, рассказать, каким образом негры здесь уживаются с белыми. Но, господи, не ей же учить этого умного, образованного негра! Куда там, если она не знает даже, как наставлять собственных детей! Лори нервничала и злилась, чувствуя свое полное бессилие. Неужели и другие негры в городе так же дурно отзываются о мистере Майлзе? — думала она.
Ночью Ричард Майлз лежит на кровати в своей комнате, откинув одеяло, — ему жарко, хотя, впрочем, никакой жары нет. Так, так, так. Вот и очутился ты, Ричард Вендел Майлз, на далеком Юге, в Кроссроудзе, в штате Джорджия, на перекрестке всех путей в Соединенных Штатах. «Уехал в Дикси, уехал далеко…» Ричард прислушивается к непривычным звукам за окном: стараясь перекричать друг друга, надрываются лягушки, цикады, сверчки и еще какие-то существа, названия которых Ричарду совершенно неведомы. Но все же это какой-то успокоительный шум, совсем не похожий на грохот бруклинской подземки, сотрясавшей их дом до основания. Ричард всматривается в смутно белеющий потолок и вспоминает Бруклин, до которого отсюда, от этой чистой маленькой комнатушки в Кроссроудзе, сотни и сотни миль, а временами думается — чуть ли не миллион… Кроссроудз оказался совсем не таким, каким Ричард представлял его себе, когда ехал сюда. Словно он сел на поезд и очутился за границей, в совершенно чужой, далекой стране. Он здесь уже более месяца, но до сих пор никак не может привыкнуть.
Все было бы хорошо, если бы не донимали белые. Пусть бы они оставили его в покое, он бы тоже забыл о них. Ученики почти все замечательные ребята. Конечно, среди них есть и угрюмые, и недоверчивые, и даже чуточку циничные, но дурных от природы, кажется, нет, разве только Биф Робертс Да еще, пожалуй, один-два мальчика. Большинство же относится к нему хорошо, и он к ним тоже. Особенно привязался он к Айде Мэй Реглин, Робби Янгбладу, Гасу Маккею, Букеру Джефферсону и… кто там еще? Интересно знать, читает ли в самом деле Робби Янгблад книгу, которую он ему дал? Он готов и дальше давать этому мальчику книги.
Белые… Все-таки есть же, наверное, хоть один-два порядочных человека среди них в таком большом городе. Должны быть! Ну а как насчет взрослых негров? Что они думают о нем? Нужно познакомиться с ними, наведываться к ним почаще. Только вчера он встретил на улице священника Ледбеттера. Пастор подошел к нему, пожал ему руку, похвалил за доброе дело и выразил надежду, что учитель останется жить в Кроссроудзе. Разговаривал он очень дружелюбно, и Ричард почувствовал угрызения совести, что с тех пор, как приехал, ни разу не удосужился заглянуть к нему в церковь. Прощаясь, пастор пригласил Ричарда побывать в церкви.
— На вас это не накладывает никаких религиозных обязательств, — предупредил он, — если вы этого опасаетесь. Мы с вами, профессор, занимаемся одним делом. Я тоже стараюсь учить по мере сил. Учу людей, как надо жить в этом громадном, необъятном мире, который подарил нам господь.
Легкий прохладный ветерок залетел в комнату, надул парусами белые занавески на окнах, овеял худое обнаженное тело Ричарда, пощекотал короткие черные волоски на руках, на груди и на ногах. Что-то сейчас поделывает Рэнди Уэйнрайт, Рэнди-радикал? Жив ли, умер ли — ничего не известно. Смерть… Смерть… Вашингтон… Хэнриетта Сондерс… Его первое участие в пикете… Меридиэн-парк… Вашингтон… Город показной красоты, показной красоты… Хэнк… Хэнк… Неужели правда, что она умерла? Даже и сейчас Ричард не мог поверить, что она мертва, зарыта в сырую землю. Мертво ее хрупкое тело, мертва ее красота, ее душевное величие, ее боевой дух, ее доброта, ее ум, ее любовь. Никогда он не увидит Хэнк, не услышит ее голоса, не узнает ее любви. Любовь! Ни черта он не понимал тогда в любви! Не ценил он Хэнк Сондерс, иначе не бросил бы ее умирать в Вашингтоне, в этом городе, который она ненавидела сильнее, чем Миссисипи.
Хэнк не обращала внимания на роковые признаки болезни — такой уж у нее был характер! Работала, когда ей необходимо было лечиться. Работала день и ночь, пока наконец не свалилась. Только тогда ее отвезли в больницу, но было поздно. Она доживала последние дни. Она умерла в ту весну, когда Ричард кончил колледж. Рэнди прислал Ричарду язвительное письмо, извещая его о смерти Хэнк; в заключение он пожелал ему блестящей юридической карьеры. Ричард дал отцу прочесть письмо. На этот раз проняло и старика — он заплакал и признался Ричарду, что Хэнк приезжала к нему в Нью-Йорк, но он в тот день был в Корнеле на конференции. Вот тогда-то Ричард и утратил интерес к юридической карьере, хотя он еще в полной мере этого не сознавал. Это был момент, когда папин вундеркинд почувствовал себя зрелым человеком. Это был момент, когда отец утратил власть над своим любимым чадом. Может быть, потому он сейчас в Кроссроудзе. Может быть, это Хэнк послала его сюда,
Лори Ли устремила узкие раскосые глаза с припухшими веками на камин, где стояли старенькие часы, подаренные ей белыми. Большая стрелка показывала десять, малая — три.
Господи! С минуты на минуту должны вернуться дети! Что преподнесут они ей сегодня? Вчера Робби разбил до крови большой палец на ноге. Лори гладит белье горячим утюгом и вытирает лицо большой чистой тряпкой. Стирка на белых. А постирать для себя некогда. Работа, работа, и днем и ночью работа! До него тяжело жить, но она готова стирать на белых до самой смерти, если это обеспечит лучшее будущее ее детям.
Утюги греются на раскаленных углях, тревожные отсветы пламени, озаряя время от времени лицо хозяйки, падают на большую кровать, на стол посреди комнаты, на дощатый пол, потерявший цвет от частого мытья, даже на книжную полку, которую Лори и Робби с величайшим старанием сколотили и покрасили. В комнате очень чисто, чуточку пахнет угаром, из кухни тянет жареным: там на плите стоит колбаса с рисом — любимое кушанье детей… Вдруг — шаги на крыльце.
— Мама! Мама! — кричит во весь голос Дженни Ли.
Лори слышит, как скрипят ветхие ступеньки, слышит крик дочери: «Мама, Робби… Мама!» — и лицо, ее искажается от страха. Рука, в которой она держит утюг, бессильно повисает.
Распахивается дверь, и худенькая девчушка бросается к матери. Большие темные глаза широко раскрыты, веки распухли от слез. Слезы размыли на ее щеках пыль и грязь Джорджии. Она силится что-то сказать, но ее душат рыдания.
— Господи, что случилось? Где ты была?
— Робби… забрали в полицию… Он подрался с белыми мальчишками…
Вот и все, что удалось ей понять. Платье девочки разорвано. Черные вьющиеся косички расплелись, растрепались, словно сам дьявол таскал Дженни Ли за волосы. Девочка шмыгала носом, всхлипывала, худенькие щеки надувались, как пузыри.
Лицо Лори спокойно, голос тоже.
— Сядь, возьми себя в руки! А теперь расскажи, моя маковка, что случилось.
— Мама… ох, мама… Робби… белые… мама, мама! Девочка снова разразилась слезами.
Лори поставила утюг на огонь, побежала в кухню, принесла стакан воды, отпила, но, сразу опомнившись, подала его дочери. Дженни Ли глотнула и поставила стакан на гладильную доску.
— Ну а теперь спокойно рассказывай по порядку.
Дженни Ли, судорожно задыхаясь, как в предсмертной агонии, прошептала:
— Робби забрали в полицию!
— Кто? О ком ты говоришь? — Лори Ли по-прежнему пыталась казаться спокойной.
— Дылда полисмен Скинни Мак-Гуайр. Ты его знаешь, мама. Он велел мне пойти за тобой. Они увели Робби в… — опять соленые слезы полились в три ручья по лицу девочки, стекая с кончика носа, попадая ей в рот.
Лори старалась изо всех сил сохранить спокойствие. Она взяла тряпку, которой держала утюг, и вытерла девочке лицо, заставила ее высморкаться.
— Перестань, дочка. Ты же никогда не была плаксой! Вот так. А теперь рассказывай. За что арестовали брата?
— За то, что он бросился на белых мальчишек, вот за что!
Да, скорее курицу выпотрошишь, чем у этой девочки что-нибудь узнаешь!
— На каких белых мальчишек? И почему он бросился на них?
— А потому, что они бросились на меня. Это они начали, я их не трогала! Я шла по переулку. Ты не думай, я им тоже спуску не дала. Только их было много!
— А Робби где был? Разве вы не вместе шли? — Удивительно, как эта девочка умеет тянуть!
— Нет, его не было. Наш класс отпустили раньше, и я пошла одна. А эти белые мальчишки вчетвером напали на меня и повалили на землю. Я хотела дать одному по морде, но их же было много! Они полезли мне под платье и так кричали, прямо ужас! — Девочка всхлипывала, терла кулаками огромные глаза, худенькая грудь судорожно вздымалась. — Знаешь, что они кричали: «Черномазая лахудра, черномазая ла…»
Девочка рассказывала, захлебываясь слезами, понять ее было очень трудно. Она плакала, всхлипывала, задыхалась. А Лори, закусив губу и моргая ресницами, с горечью вспоминала другой случай, в другом городе и в другом переулке, и пьяного белого, и маму Большую, и ее слова: «О господи, эти проклятые белые что хотят вытворяют с нашими женщинами, а мужчины наши даже сейчас пикнуть не смеют!» Глядя на свою дочь, Лори едва сдерживалась, чтобы не крикнуть: «Господи, нет, нет! Не может быть!» Но мать должна владеть собой, и она сказала успокоительно:
— Ладно, девочка, хватит!
Она взяла Дженни Ли на руки и перенесла на кровать, подняла платье и осмотрела ее. На худеньких бедрах и в паху увидела царапины. Штанишки были порваны.
Лори обмыла дрожащую девочку и смазала йодом царапины.
— Ну вот, миленькая, теперь все в порядке. Все в порядке, ничего страшного, моя рыбка! И плакать больше не надо. Лучше расскажи маме, что было с братом? — Она поглаживала бедра девочки легкими, осторожными движениями.
Сквозь рыдания Дженни Ли рассказывала: —…Вдруг подбежал Робби и начал колотить этих мальчишек, и я ему помогала. Откуда ни возьмись, подошел Скинни Мак-Гуайр и схватил нас с Робби, а белым позволил уйти. Их он не арестовал, мамочка! «Конечно, нет, — почти спокойно подумала Лори Ли, — белых-то он не арестует! Этого нечего и ждать!» Она сняла с девочки обувь и накрыла ее одеялом до самого подбородка.
— Вот так хорошо, моя доченька!
Быстро, но без суеты, Лори начала собираться. Уже одетая, сняла с огня утюг и, держа его в руке, прошлась по комнате, не отдавая себе отчета, зачем это делает. Вздохнула и прошептала: «Господи, спаси и помилуй!» Потом сняла все утюги с огня и поставила их на решетку. Убрала гладильную доску, лежавшую на спинках двух стульев, приставила ее к стене. Еще раз подошла к кровати и поцеловала потный лоб Дженни Ли, весь в тревожных морщинках.
— Ну вот, моя маковка, теперь я пойду в суд за твоим братом. А ты полежи, отдохни. Если почувствуешь себя лучше до нашего прихода, пообедай. Слышишь? Мы с Робби мигом вернемся.
— А мне нельзя пойти с тобой, мама?
— Нет, детка, ты полежи на маминой постели, отдохни!
— Нет, я с тобой, мама! Не оставляй меня одну! Пожалуйста! Ну, пожалуйста! — Губы Дженни Ли дрожали. В широко раскрытых глазах застыл страх. И опять из них хлынули соленые слезы.
Лори судорожно ловила ртом воздух: ей показалось, что она задыхается. Господи! Никогда ее дети не были плаксами! Это одно из качеств, которое Лори сумела воспитать в них, переняв его от бабки.
— Поверь мне, детка, все будет хорошо. Ты у себя дома. Никто не посмеет тебя здесь тронуть. Лежи спокойно, а когда захочешь есть, разогрей себе обед. Угадай, что я вам приготовила? Разве не замечаешь, как вкусно пахнет колбаса с рисом?
Тут только Лори почуяла, что пахнет горелым. О господи! Она метнулась в кухню, сорвала с плиты дымящуюся кастрюлю с рисом, но сразу же уронила ее, обжегшись так, точно сунула пальцы в огонь. Лори замахала руками, послюнила пальцы, потом схватила тряпку и перенесла кастрюлю на стол. Острыми, невыносимо колючими иголками боль побежала от пальцев по рукам. Сгорело почти полкастрюли риса. Задыхаясь и судорожно кашляя, со слезящимися от дыма глазами, Лори распахнула дверь на крыльцо. В пролете виднелось солнце — мутное, желтое, слепящее. Все, что накопилось у Лори в душе, рвалось наружу с сокрушительной силой, словно из глубокой пучины океана; бушуя, искало себе выход, стиснуло грудь, сдавило горло, исказило лицо, обожгло узкие глаза под тяжелыми веками. Чаша переполнилась. Лори опустилась на табурет перед кухонным столом, уронила голову на руки. Плечи ее тряслись, ноги дрожали, и она дала наконец волю слезам.
Лори сошла с автобуса и перебежала площадь Джефферсона Дэйвиса. Солнце скрылось, легкий ветерок нес по тротуару мусор и обрывки газет, пыль попадала в глаза, и это раздражало Лори. Наконец, вся трепеща, она остановилась перед зданием суда. Устрашающая белая громада — целых десять этажей. Негры называли это учреждение «судом мистера Кросса». На фронтоне был высечен из камня красивыми крупными буквами девиз: «Правосудие для всех». Лори вытерла запорошенные пылью глаза и поднялась на мраморное крыльцо. С самым спокойным видом шла она меж величественных колонн, хотя вся дрожала от волнения. Она шла, гордо подняв голову, левое плечо — чуть пониже правого, как всегда, когда очень торопилась. В длинном мраморном коридоре на первом этаже ей попался полисмен; он сказал, где найти Мак-Гуайра.
— Благодарю вас, сэр.
Полисмен сделал вид, что не слышит ее слов. Но Лори чувствовала, что он глядит ей вслед, мысленно раздевая ее. Лори вспыхнула от гнева — не первый раз она замечает такой взгляд. Многие белые мужчины нагло рассматривали ее… Скинни Мак-Гуайр, Скинни Мак-Гуайр. Про него говорят, что он не так уж плохо относится к неграм по сравнению с другими полицейскими. Может быть… Все может быть, бог милостив. Приближаясь к комнате № 12, Лори вспомнила своего брата Тима. Как его скрутила тогда тюрьма! Точно подменили там мальчика. Где-то он теперь, жив ли? Ничего она о нем не знает… Исправительная тюрьма… Робби… В горле у нее перехватило, лицо словно окаменело. «Отец небесный, молю тебя, не допусти! Не дай им засадить его в тюрьму!» Вот наконец комната № 12. «Прошу тебя, боже, не допусти этого, спаси моего Робби, милосердный господь!» Лори дышит глубоко, стараясь успокоить биение сердца, подавить охвативший ее страх. Нельзя входить к ним с таким испуганным видом. Пусть они не подозревают, что она боится. Лори вытерла лицо, еще раз глубоко вздохнула и постучала в дверь.
— А-а, Лори, привет! — довольно милостиво встретил ее Скинни Мак-Гуайр.
— Как поживаете, мистер Мак-Гуайр?
В другом конце комнаты за письменным столом сидел какой-то мужчина в сером костюме и мягкой широкополой шляпе. Он поднял голову и посмотрел на Лори. Мак-Гуайр, постукивая по полу правой ногой, чесал кончик своего длинного носа, напоминавшего птичий клюв. Казалось, что у этого человека совсем нет плеч и что руки у него соединяются прямо с шеей. Весь он был какой-то тощий, хлипкий, худосочный: лицо, волосы, нос, уши, туловище, ноги.
Он ковырнул в носу, смахнул что-то на пол и, смущенно поглядев на Лори, сказал заученным тоном:
— Мы задержали твоего сына за то, что он дрался с белыми ребятами, с малышами, которые шли домой из школы. Понимаешь? Это очень серьезное преступление. Если бы его родителями были другие люди, а не ты с Джо, он бы так легко не отделался. Но вы очень порядочные негры, и мы не хотим, чтобы ваш малый серьезно влип. Сейчас я приведу его сюда. — Зеленовато-голубые глаза Мак-Гуайра блуждали по комнате, избегая смотреть на Лори.
— Благодарю вас, сэр, — ответила Лори, стараясь посдержаннее выражать свою признательность. Она понимала, что полисмен хотел сказать не «порядочные негры», а что-то другое, ей это было неприятно, но все-таки она обрадовалась. Господи боже, поневоле обрадуешься! Хорошо еще, что мальчика задержал Скинни, а не какой-нибудь изверг-полисмен из тех, кто любит сажать негров в тюрьму и избивать их. Пока Скинни ходил за ее сыном, Лори стояла потупившись. С тяжелым чувством она ощущала на себе взгляд другого белого, точно нож вонзался ей в спину.
Наконец Скинни Мак-Гуайр ввел в комнату Робби. У мальчика был гордый, воинственный вид. Лори с трудом сдержала улыбку — до чего же сын похож на нее! Говорят, когда мальчик похож на мать — это к счастью. Хорошо, если бы так, но что-то ей не верится! Вот он стоит — почти с нее ростом! Будет высокий и сильный, как отец. У него и походка отцовская: так же загребает носками. Робби, увидев мать, сразу повеселел, даже глаза расширились. Если мама здесь, значит ничего страшного с ним не случится. Лори прочла это в его глазах, увидела по его губам, поняла по всему его виду и сама повеселела. — Ты знаешь, что надо делать, — смутно услышала она голос Скинни, вернувший ее в реальный мир полицейского участка. Лори оглянулась и увидела, как полисмен достает из-за двери что-то вроде кнута и протягивает ей. Лори так и застыла на месте — у нее словно отнялся язык, и все тело стало деревянным. — Ты знаешь, что надо делать, — повторил Мак-Гуайр. — И это еще будет очень легкое наказание. Любого негритянского мальчишку засадили бы за такие дела. Я не вру. В исправительном доме их полным-полно!
Да, она знает, она догадалась, чего от нее хотят. Ей предлагается выбор: или это, или исправительный дом. Господи Иисусе! Пусть она собственноручно перебьет ребенку ноги, вышибет ему мозги. Она видела, какое было лицо у Робби, когда Скинни протягивал ей плетку! Мальчик ничуть не сомневался, что мать отвергнет требование полицейских. Он дерзко прищурился, скривил рот и, гордо закинув голову, широко расставил ноги носками внутрь. Стоял, как будто это его не касалось. Бог свидетель, она и в руки не взяла бы плетку, если бы не боялась за него! Человек в шляпе хмыкнул. Лори еще раз взглянула на Робби и закусила губу. Нет, будь что будет, она не станет сечь своего сына перед белыми! Но тут же опять вспомнился Тим и исправительный дом — мерзкие, отвратительные, грязные серые бараки, набитые почти одними негритянскими ребятами, отданными во власть белых, люто ненавидящих негров. Ужас, пережитый ею еще в детстве, когда она ездила из Типкина в тюрьму округа Кросс навещать брата, вновь охватил ее душу. Ей представились жирный красномордый начальник тюрьмы с презрительным взглядом, и его жуликоватый помощник, и свирепые надзиратели, и все прочие.
Берясь за плетку, Лори заметила испуг и растерянность на лице Робби, у нее появилось такое чувство, словно ей в сердце вонзили кинжал и повернули его там. Плетка была треххвостая, сделанная, очевидно, из ремня для правки бритв, — жуткая плетка! Лори вздрогнула, ноги у нее подкосились. Стыд и гордость отступили перед жалким, унизительным страхом. Обернувшись к полисмену, она хотела отдать ему плетку.
— Может быть, вы разрешите мне, сэр, мистер Мак-Гуайр, отвести его домой и там высечь?
Скинни боялся глянуть на несчастную женщину. Он посмотрел на свои громадные ноги, потом покосился на штатского.
— Ты же знаешь, Лори, что это не полагается. Лучше меня знаешь.
— Но я даю вам слово, мистер Мак-Гуайр, что всыплю ему как следует. Задам ему хорошую порку, когда вернемся домой. Прошу вас, сэр, разрешите! — Хоть бы мальчик оглох на минуту, не слышал бы, как она унижается. Это все равно, что встать на колени перед белыми или раздеться догола на площади Джефферсона Дэйвиса… — Прошу вас, сэр, мистер Мак-Гуайр! Я задам ему такую порку, что он не забудет до смерти. С живого кожу сдеру…
Полисмен за письменным столом долго откашливался и что-то сердито бормотал. Лицо Скинни залилось краской. Его обычно визгливый голос вдруг стал грубым:
— Женщина, если бы я не вмешался, ты бы сейчас умоляла о том, чтобы его не засадили в тюрьму. Черт побери, в конце-то концов он же дрался с белыми ребятами!
Лори вытерла лицо рукавом и повернулась к сыну, который стоял, в оцепенении уставившись на выбоину в цементном полу. Скинни смущенно сказал:
— Прикажи ему снять куртку!
— Снимай куртку, Робби! — скомандовала Лори, избегая смотреть на сына.
— Мама, ведь ты даже не знаешь, в чем дело! Ты же не знаешь, за что меня сюда привели! — Мальчик и не собирался раздеваться.
— Нет, сын, я знаю. Дженни Ли мне все рассказала. Ну, снимай же куртку! — Она старалась не смотреть на Робби.
— Мама, я ни в чем не виноват. Эти белые мальчишки были…
— Знаю, Робби. Знаю. И все-таки прошу тебя, сними куртку. — Неужели Робби не поймет и не поможет ей? И без того тяжко, когда у тебя над душой стоят белые. Хоть бы поскорее покончить с этим.
Мальчик недоуменно вглядывался в растерянное лицо матери. Она никогда еще не вела себя так, как сейчас. Перед ним была чужая, незнакомая женщина, только лицо у нее мамино. Мама всегда его учила: «Не будь задирой! Сам не смей заводить Драк, но если придется драться, то уж не трусь! От жизни не спрячешься». И еще: «Ты не хуже, чем любой из белых, даже наверняка лучше многих!» И все же эта женщина — его мать, и ей он доверял больше всех, ее любил в тысячу раз сильнее, чем кого бы то ни было на свете. Робби перестал сопротивляться. Стиснув зубы, проглотив ком в горле, он начал расстегивать куртку. Губы его беззвучно шевелились, руки тряслись. Внутри словно что-то оборвалось, им овладел панический страх, который надо было во что бы то ни стало скрыть от этих людей.
В маленькой комнате вдруг стало нестерпимо душно. Пот пополз по телу Лори. Пусть бы лучше ее выпороли белые, чем самой пороть своего ребенка! Но лицо Лори было бесстрастным, когда она взмахнула плеткой. Белый в штатском закурил сигару и выпускал кольца дыма — миля в минуту. Лори показалось, что это дымит не одна, а целая сотня сигар. Она отвернулась и тут же почувствовала, что взгляды белых нацелились на нее, словно заряженные пистолеты. Рука ее вдруг стала как чужая. А Робби весь напрягся, точно струна. Первый удар — на его спине три рубца, но он даже не пикнул — только вздрогнул. Лори снова замахнулась — до чего же ей хотелось этой самой плеткой исхлестать белых, бить их до тех пор, пока из них дух вон! Если бы белые очутились сейчас в ее власти, она с легким сердцем засекла бы их всех до единого.
Хлысь! — на спине еще три красных следа. Робби не заплакал, снова вздрогнул и повернулся на бок. Хлысь! Хлысь! На какой-то миг Лори показалось, что сечет не она, а кто-то другой, она же только наблюдает за женщиной, похожей на нее, следит за каждым взмахом плетки, видит, как эта чужая истязает ее сына, и не может помешать обезумевшей женщине-зверю. Все видит, но сама бессильна, парализована. И даже крикнуть не в состоянии.
Глаза Робби совсем сузились, сжатые губы кривились, на каждый удар он отзывался стоном. Лори представился Джо, ворочающий на заводе бочки со скипидаром, и вдруг ее охватило злобное презрение к нему. Ему-то все просто. Знай таскай на спине бочки, а она вот сечет сына на глазах белых за то, что он хотел защитить сестру от своры маленьких поганых крэкеров, которые пытались обесчестить ее!
Как будто издалека донесся голос полисмена в штатском:
— Ишь упрямый бесенок! Черт черномазый! Дубленая кожа!
«Хотя бы крикнул, что ему больно, — подумала Лори, — а то смотрит дерзко, как взрослый!»
Хлысь! Плетка, словно шипящая змея, впилась в тело мальчика, из рубцов проступила кровь и потекла по спине. У Лори подкосились ноги, она вся задрожала. Теперь в широко раскрытых глазах мальчика была мольба: «Довольно!» Пот градом катился по лбу Лори и, смешиваясь со слезами, слепил глаза. Она машинально хлестала плеткой, не соображая даже, что делает. Так же точно могла бы она хлестать ствол засохшего дерева. Рука устала. Лори вдруг показалось, что она в каком-то глубоком, глубоком колодце и держится за его края кончиками пальцев. Хлысь! На пальцах волдыри, руки онемели… еще мгновение, и она полетит вниз, в этот бездонный колодец… Держаться больше нет сил… Да она и не хочет держаться…
Лори повернулась к белым, бессильно опустив руки, взглядом умоляя их позволить ей прекратить экзекуцию. Гневно сжатые губы дрогнули:
— Хватит! Хватит уже! Позвольте кончить. Один из белых — она не поняла, кто именно, теперь она уже ничего не понимала! — запротестовал:
— Да он еще и боли-то не почувствовал! Он даже ни разу не крикнул! В исправительном полным-полно таких молодцов! Так что ты уж отлупи как следует своего упрямого дьяволенка, если не хочешь, чтобы он туда попал!
Собственная рука показалась Лори каменной глыбой, когда она увидела струи крови на спине у Робби и алые пятна на своем платье. Это же ее кровь, она пускает кровь из собственной плоти. Белая пелена застлала все перед ее глазами. Белые стены комнаты надвинулись на нее. В белом воздухе растворились фигуры полицейских. Пол, столы, вешалка — все стало похоже на белый хлопок и обступало ее со всех сторон. Сигарный дым превратился в огромное ядовитое белое облако. На миг даже мальчик, распростертый перед ней, стал белым, и белая кровь текла по его спине.
Робби завыл, как щенок, которого медленно, изощренно мучают. Будто откуда-то издалека увидела она сына, дергавшегося на полу, как умирающее животное, услыхала его голос:
— Мама, не бей меня больше! Я сделаю все, что ты велишь! Умоляю тебя! Не бей меня больше! Не убивай меня, мама! Мама!
Лори попыталась было замахнуться еще раз, но вдруг у нее не стало ни сил, ни воли. Она посмотрела на полисмена Мак-Гуайра.
— Ладно, Лори, хватит! — сказал он. — Я думаю, что этот урок мальчишка должен запомнить.
Лори отдала ему окровавленную плетку и потянулась за курткой Робби. Все в ней точно умерло. Было только одно желание: поскорее выбраться отсюда. Сигарный дым в белой комнате душил ее.
Как щелканье бича, прорезал воздух голос второго полисмена:
— Нет, прежде возьми с него слово, что он никогда не будет драться с белыми ребятами! — Большой рот растянулся в ухмылке, сверкнули золотые зубы.
Лори осторожно просунула левую руку Робби в рукав и, не застегивая куртку, поволокла его к двери.
Белый повысил голос:.
— Я кому говорю? Скажи ей, пусть заставит его дать слово, что он больше не будет драться с белыми ребятами!
Ухмылка еще шире. В зубах — новая сигара.
Лори, не останавливаясь, вела мальчика к выходу. Теперь эти люди были от нее за миллион миль.
— Черт побери, Скинни! Скажи ей, пусть заставит его дать слово, что он больше не будет драться с белыми ребятами!
Скинни покраснел как рак, его тощая физиономия вытянулась.
— Постой, Лори, не уходи! — крикнул он.
Лори уже открывала дверь. Она обернулась, чувствуя, как задрожал Робби. Во рту у нее было так горько, точно она проглотила куриную желчь.
— Прикажи своему парню дать слово, что он не будет больше драться с белыми ребятами! — повелительно сказал Скинни.
С трудом поднимая отяжелевшие веки, она тупо глянула на полисмена.
— Сами прикажите! Я больше ничего не могу. Человек с золотой улыбкой и стальными глазами сдвинул на затылок шляпу, встал с кресла и присел на край письменного стола.
— Ты что, одурел, Скинни? Разрешаешь черномазой бабе так разговаривать! — И он нервно почесал в паху, как мальчишка.
Длинное лицо Скинни стало совсем багровым и покрылось потом.
— Слушай, женщина, — сказал он, — не лезь на рожон! Пусть малый повторит то, что я говорю. Черт побери, неужели тебе хочется упечь его в исправительный дом?
Лори обернулась к Робби и сказала чужим голосом:
— Ну же, Робби, говори!
Мальчик молча потупился.
— Ради бога, сынок, скажи им, скажи!
Не поднимая головы, он чуть слышно пробормотал:
— Не буду драться… с бел… мальч…
Было тихо. Дым окутывал комнату. Белый в штатском настаивал:
— Хлестни его еще разок плеткой и заставь сказать!
Лори пустыми глазами посмотрела на него, потом на Скинни.
— Я больше не могу. Надоела мне эта история! Ничего больше не стану делать! — Просительные ноты исчезли. Она смело посмотрела в глаза полисмену и, взяв Робби за руку, вышла. Закрывая дверь, она слышала, как Скинни сказал:
— В самом деле, мистер Пол, хватит с нее! Полисмен в штатском, все еще почесываясь, расхохотался, словно смотрел веселую кинокомедию.
— Ничего себе блюститель закона! Вот черт, оказывается, ты у нас, Скинни, защитник черномазых.
Скинни сердито втянул щеки.
— Ладно, мистер Пол! Можно разными способами обуздывать негров! Всяк по-своему добивается цели!
Лори и Робби понуро спускались с лестницы, ничего не замечая вокруг. Краем глаза Лори взглянула на сына и положила руку на его кудрявую голову. Робби резко отстранился.
Навстречу им шел высокий мужчина. Сам мистер Джордж поднимался по беломраморным ступеням своего великолепного здания. Первый человек в городе, мало сказать — в городе, первый человек во всем округе Кросс! Окончил Гарвардский университет, изъездил всю Европу, а теперь получил в наследство от отца целый город! Джордж Кросс-сын был не чета своим белым согражданам. Сразу бросалось в глаза, что это не какой-нибудь захолустный обыватель, — расправив широкие плечи, он важно шагал своими длинными ногами с видом человека, у которого очень много неотложных дел. Этот белокурый гигант с квадратной челюстью и светлыми глазами мог себе позволить изредка удостаивать благосклонным взглядом простых людей — и даже негров. Речь его тоже отличалась от речи местных жителей. Он пользовался репутацией хорошего человека, хотя все знали, что не дай бог в чем-нибудь ему перечить.
— Здравствуй, Лори! — сказал он, снисходительно улыбаясь, всем своим видом как бы говоря: «Я важная птица, кому хочу, тому и улыбаюсь!» И, не задерживаясь, пошел дальше.
Лори видела его и словно не видела, а потому не сразу сообразила, что это приветствие относится к ней, и не ответила важному человеку. И только когда он прошел мимо, Лори обернулась. «Надо остановить его, — подумала она, — рассказать ему, что сейчас было. Может, он примет какие-нибудь меры. Некоторые негры говорят, что мистер Кросс не такой, как все крэкеры. Он может быть суров не только с неграми, но и со своими! И он не воротит лица от негра, когда встречает его на улице, а главное — ведь Робби ходит работать в его дом после занятий!» Однако слова не шли с языка, Лори никак не могла выговорить его имя. И все же, когда она, терзаемая сомнениями, смотрела ему вслед, она услышала собственный голос: «Мистер Джордж! Мистер Джордж!»
Важный человек обернулся и сказал вопросительно «Да?» тем тоном, каким говорят люди, пожившие некоторое время на Севере. Он остановился, милостиво улыбаясь. Лори поспешила подняться к нему, таща за руку упирающегося сына, а мистер Джордж Бенджамен Кросс ждал ее, озаренный лучами вечернего солнца, вырвавшимися из-за темных туч. Солнечные пятна легли на белые мраморные ступени
— Ну, что скажешь?
— Мистер Джордж, извините… я… я хочу, чтобы вы знали, как обошлись со мной и с моим мальчиком здесь… в вашем суде, — заикаясь сказала она и рассердилась на себя за то, что струсила перед важным человеком. Совсем не похоже на нее!
— Это суд не мой, Лори, а твой. Здесь народ — хозяин, это народный суд! — И мистер Кросс одарил ее своей миллиондолларовой улыбкой.
— Ладно, вы мне этого не рассказывайте! — вспылила Лори. — Если бы это был наш суд, они бы так не посмели обойтись с нами.
Мистер Кросс нетерпеливо переступил с ноги на ногу.
— А что ты натворила? Вернее, конечно, твой парень, — он посмотрел на Робби. — Ну-ка, мальчик, признайся, что ты натворил?
— Ничего он не натворил! Вот это-то и обидно. Решительно ничего. Вы ведь знаете, мистер Кросс, он у меня хороший мальчик!
Мистер Кросс улыбнулся еще шире. «Как же, как же, — говорила его улыбка, — негры никогда не бывают ни в чем виноваты!» И Лори пожалела, что обратилась к нему, но все-таки настойчиво повторила:
— Нет, Робби ничего дурного не сделал. Какие-то белые напали на мою дочку, а он стал защищать сестру.
— Постой, значит, он дрался с белыми ребятами…
— …А Скинни Мак-Гуайр потащил его в полицию, послал за мной и заставил меня высечь ребенка до крови.
Мистер Джордж поглядел на темные тучи и голубые просветы в небе, улыбнулся и, прищурившись, подмигнул Лори и Робби.
— Гм… Гм… Что ж, я уверен, что от этого ему, кроме пользы, ничего не будет!
— Да вы бы посмотрели, какие у него раны на спине! — сдержанно возразила Лори, но в голосе ее слышались гнев и глубокая обида.
— И все же, Лори, на твоем месте я не стал бы так огорчаться из-за этого. Меньше будет шалить. А раны заживут. Правда, малыш?
Малыш не ответил. Он стоял, упрямо глядя себе под ноги.
На башне суда пробило шесть. Мистер Кросс кинул взгляд на свои ручные часы.
— Прошу прощения, — сказал он, — меня ждут. Заходи как-нибудь, Лори!
И с этими словами он удалился — красивый, представительный с сияющей улыбкой.
Когда они очутились на тротуаре, Робби вырвался от матери и засунул обе руки в карманы.
— Робби, сыночек мой, я должна была это сделать. Другого выхода не было. Иначе тебя засадили бы в исправительный дом, как твоего дядю Тима, а я этого не пережила бы, ей-богу. Пойми меня, Робби, сын! Ведь страшнее места, чем этот исправительный, не бывает! — Ее распухшие глаза с мольбой устремились на мальчика.
Близился вечер, но солнце все еще прокалывало багрово-серые тучи своими серебряными стрелами. Ветер швырял в лицо пыль и мусор. Робби ничего не ответил матери, даже головы к ней не повернул. Он лишь глубже засунул руки в карманы и шагал рядом, глядя на выбоины в тротуаре.
Так же молча они ехали в автобусе, долго петлявшем и кружившем по центру города. С той минуты, как они вышли из суда, Робби не промолвил ни слова. Уж, кажется, она все растолковала ему, но он держал себя так, словно мать говорила с ним на незнакомом языке. Сейчас они ехали через Белый город. Лори Ли наблюдала за мальчиком, пока ей стало невмоготу видеть это ожесточенное юное лицо, мешки под узкими глазами, сердито выпяченные губы, по-стариковски нахмуренный высокий лоб. Лори с досадой Отвернулась и принялась смотреть на бесконечные ряды белых домиков, как две капли воды похожих один на другой.
Какой-то негр с густыми усами, сидевший напротив, долго глядел на мальчика, потом обратился к Лори:
— Что с ним, мэм?
— Ничего, — ответила Лори Ли, чувствуя, что ее душат слезы. — Теперь уже все хорошо. — Она погладила затылок Робби и его широкие, сильные плечи. Мальчик передернулся и сердито забился в угол.
Когда они доехали до своей улицы, ветер уже успел нагнать мелкий сеющий дождик, но ни мать, ни сын не заметили его. В последний раз выглянуло солнце, и сетка дождя стала серебряной. Лори и Робби вошли во двор, и тень от темного некрашеного домика укрыла их.
Дженни Ли просияла, увидев, что мать, как и обещала, привела Робби домой. Нежно повторяя «Робби, Робби!», она подбежала к брату, и все страхи, пережитые за несколько часов в одиночестве, вылились в трепетных поцелуях, которыми она покрыла его лицо. А он стоял, как истукан, опустив руки, широко раскрыв невидящие глаза.
Лори хрипло спросила:
— Ты ужинала? — Голос ее был похож на надтреснутую граммофонную пластинку.
— Да, мама. Но я не была голодна. Все очень вкусно, — поспешила добавить Дженни Ли. — А что подгорело, я выбросила.
Лори стащила с Робби куртку, и у Дженни Ли вырвался стон. Полуоткрыв рот, она изумленно смотрела на брата. Лори молча обмывала спину мальчика.
— Мама, это они? Это они его так, да? Успели, прежде чем ты пришла?
Опять начинается пытка! Лори вдруг померещилось, что перед ней не Дженни Ли, а полисмен, и он сует ей в руки плетку и приказывает: «Снимай куртку с сына!» Как бы Лори хотела ответить дочери: «Да, это они!» Господи, если бы можно было так ответить!
— Нет, дочка, это я сама, — проговорила Лори.
— Нет, не может быть! Это их работа, я знаю! Лори глубоко вздохнула.
— Представь себе, что не они, а я сама! Дженни Ли, не веря своим глазам, посмотрела на кровавые рубцы вдоль всей спины Робби.
— Как? Ты… ты это сама сделала? Значит, и ты нас ненавидишь? — Из глаз Дженни Ли хлынули слезы, и она выбежала из комнаты.
Кончив обмывать мальчику спину, Лори дала ему чистую рубашку. Высокий, почти с нее ростом, Робби стоял, скосолапившись, опустив голову, и узкие глаза его горели ненавистью. Лори злилась на него за то, что он никак не хотел понять ее. Но в то же время ей хотелось прижать его к груди и всей силой своей любви заставить забыть то, что случилось. Она оглядела его с головы до ног и невольно улыбнулась: вспомнила, как на днях шла с Робби по Эппл-стрит и встретила парикмахера Джо Джезапа. «Сколько тебе лет?» — спросил он Робби. «Одиннадцать», — ответил тот. Парикмахер отступил на шаг и с любопытством оглядел мальчика. «Ишь ты какой, — воскликнул он, — тебе стукнет сто одиннадцать, а ты все будешь твердить одиннадцать!»
А сейчас Робби стоит перед ней, насупившись, словно во всем обвиняет мать. Новый приступ злобы охватил Лори — разве не посвятила она детям всю свою жизнь, разве не молит она бога послать им лучшую долю, чем та, которая досталась ей! В эту минуту она почти ненавидела мальчика, готова была избить его, чтобы он наконец понял ее. «Господи боже, покарай белых! Мало того, что они обращаются с неграми, как во времена рабства, они еще натравливают на нас наших же детей!»
Лори подошла к столу, сняла стекло с лампы. Над Кроссроудзом спускалась ночь, тихонько прокрадываясь в комнату. Лори подышала на стекло, протерла его изнутри и снаружи тряпкой. Обернувшись, она поймала на себе взгляд Робби, он глядел на нее с недоумением и упреком. На миг их взгляды встретились, и оба поспешили отвести глаза. Как объяснить все это детям? Да и найдется ли объяснение?
— Пойдем, — сказала она мальчику, — давай поужинаем.
В кухне все еще пахло горелым. Лори видела, что Робби с трудом жует колбасу с рисом, словно это солома. Ей самой еда не шла в горло.
— Почему ты не ешь, сын?
— Не хочется.
Дженни Ли сидела поодаль на своей кровати, на коленях у нее была раскрыта книга, и она как будто читала ее. Но мать чувствовала, что девочка настороженно прислушивается.
— Как так не хочется? Ты ведь сегодня ничего не ел! А я это нарочно для тебя готовила. И колбаса вовсе не пригорела, деточка. Твое любимое кушанье…
— Да не хочу я, — буркнул Робби и, сорвавшись с места, выбежал из кухни.
Лори подошла к двери. Робби лежал на кровати, уткнувшись лицом в одеяло. Он плакал, потому что ему вдруг стало страшно и все показалось таким непрочным, ненадежным. Он оплакивал свою любовь и уважение к матери, свою преданность ей, которые она выбила из него плеткой… Он был зол и чувствовал себя одиноким: его предали, покинули, разлюбили, и он теперь несчастный сирота. Плечи его вздрагивали от рыданий. Мама оказалась изменницей! Мама, мама, мама! Мама оказалась изменницей! Одеяло намокло от горячих соленых слез, Робби не старался их сдерживать.
Мать понимала, что творилось у него в душе. Пускай выплачется, пускай — он у себя дома. И он может теперь не щадить ее, все равно между ними все кончено. Она подошла к нему и нежно провела рукой по его волосам. Он тряхнул головой и метнулся в сторону, точно она коснулась его не рукой, а раскаленным железом.
Лори присела на качалку возле камина. Дождь барабанил по окну, по крыше. «В такую погоду только спать! Зарядил на всю ночь, может быть, я сумею заснуть!» Нервными рывками она раскачивалась взад и вперед.
— Робби, подойди ко мне! И ты тоже, Дженни Ли!
Девочка вошла в комнату. Робби даже не шевельнулся.
— Ну чего тебе? — наконец проворчал он после того, как мать позвала несколько раз.
Однако она не потерпит от него дерзости, даже не посчитается с тем, что он сегодня перенес.
— Подойдешь, тогда узнаешь, — сказала она. — Я хочу поговорить с вами обоими.
Робби неторопливо приблизился. Он и Дженни Ли сели на пол возле матери. Лори не знала, как начать. У нее было такое ощущение, словно она блуждает в потемках в незнакомом доме, неуклюже и опасливо спотыкаясь на каждом шагу.
— Так вот, Робби… э… и ты, Дженни Ли, оба вы не понимаете… не понимаете того, что случилось. Вы… вы… — Лори заикается, это совсем не похоже на нее.
— Но как ты могла это сделать, мама? — вырвалось у Робби. Прежде он никогда не перебивал мать!
Лори поглядела через его голову на холодный камин. Потом встала и, подойдя к столу, прибавила огня в лампе. Ночь вытесняла день изо всех углов, но еще не совсем стемнело, и свет керосиновой лампы растворялся в серых сумерках. Лампа начала коптить, и, снова подправив фитиль, Лори села в качалку. Нервно качнулась раза два взад и вперед и наконец заговорила:
— Ну, как бы вам сказать, чтобы вы лучше поняли… Дело вот в чем: повсюду в Америке, а на Юге особенно, белые считают себя лучше негров. Вы сами это знаете. Белые засунули весь мир к себе в карман и держат крепко. И они будут попирать чернокожего человека, пока он терпит. Но бороться с ними открытым путем у нас нет никакой возможности.
Дети сидели с каменными лицами.
— А что же я сделал плохого, мама?
Дети вели себя с ней, как белые судьи с подсудимым негром! Но господи, это же не суд, а ее собственный дом! Все-таки Лори говорила спокойно, старалась заставить детей понять ее.
— Не в том дело, хорошо или плохо ты поступил.
Тут вот что…
— Нет, ты не виляй, ты скажи, плохо я поступил? — Детское лицо хмуро и сурово. Никаких уступок!
— С точки зрения белых — да!
Дженни Ли с нескрываемым презрением посмотрела на мать. Она заморгала ресницами и прищурилась, в точности как брат.
— Значит, ты бы хотела, чтобы белые мальчишки изнасиловали меня!
Лори открыла рот, шевельнула губами, но не могла сказать ни слова. Да это прямо нож в сердце! Она закрыла глаза… Господи, господи, господи! Явственно представился тот пьяный белый на Удли-лейн, и она вся затрепетала, словно дерево на ветру. Огромные кошки на мусорном баке… Мама и мама Большая на крыльце домика в Типкине в тот вечер, много-много лет назад… Обе они давно на том свете… Господи, господи, господи! Неужели она могла захотеть, чтобы ее старшенькую изнасиловали белые ребята? Она, Лори Янгблад, мать?!
Робби, по-прежнему сурово глядя на Лори, спросил:
— Я хочу знать, как ты могла высечь меня? Почему ты это сделала?
— А потому, что иначе тебя посадили бы в исправительный дом. От плетки следы заживут, а от тюрьмы — никогда. Я тебе уже это говорила, Робби, — устало ответила она, и в тоне ее слышалось: «Вот и все. Запомни это раз и навсегда».
Мальчик задумался. Исправительный дом… Тюрьма… Он достаточно наслышался о ней, знает, что это жуткое место, где особенно плохо приходится негритянским детям. Он слышал много и про дядю Тима. Но как ни старался он, уже после ухода из полиции, представить себе ужасы исправительного дома, все казалось ему не столь ужасным, как то, что мать выпорола его до крови, чтобы доставить удовольствие белым. Но мама это сделала поневоле! Ты же понимаешь. Так-то так, но можно ли теперь жить, если мама была для него всем — его силой, любовью, утешением, гордостью, источником знаний, высшей властью. И обида, и боль, и кровь — все это полбеды; но позор, мучительный позор во сто раз тяжелее, чем любая боль на свете!
Теперь все для него стало непонятным, и прежде всего— мама. Как будто его выгнали из родного дома— живи, мол, как знаешь! Никто, никто тебя не любит, и никому нет до тебя дела, можешь хоть сдохнуть! Он крепко закусил губы, сомкнул веки. Лори вздрогнула, как от холода. Не перебивая мать, Робби терпеливо выслушал ее, потом сказал:
— Терпеть не могу я белых. Ненавижу я их всех до единого! Всех бы их отправил в ад и посадил там на цепь! — И, не глядя на мать, он выбежал в кухню.
— Робби, вернись! — крикнула ему вдогонку Лори. Она хотела сказать сыну, что нельзя ненавидеть всех белых, потому что ведь не все они одинаковые. Пусть у него останется хоть какая-то вера в людей! Она хотела внушить ему также, что ненависть очень дурное чувство, и добавить еще кое-какие истины, которым всю жизнь учила ее христианская религия. Но ничего не сказала, ибо в эту минуту она сама не меньше Робби ненавидела весь род человеческий и, пожалуй, даже самого господа бога. Чувствуя, что у нее стучит в висках и от боли раскалывается голова, она проводила глазами Дженни Ли, убежавшую в кухню вслед за братом.
Вскоре вернулся с завода Джо Янгблад. Он был весь в поту и, как всегда, разбит и измучен после возни с тяжелыми бочками; глаза смотрели тупо и безжизненно — не то что прежде, нижняя губа отвисла. И сам он и вся его одежда пропахли скипидаром и проклятым заводом. Казалось, ничто в доме его не интересует. Он дьявольски устал за день. Лори принесла ему чистую смену и подала ужин.
— Уфф! — Джо грузно уселся за стол. Лори наблюдала, как он, пыхтя и сопя, в молчании работает челюстями, как напрягаются у него мускулы рта и горла и даже широкие плечи. Еда должна доставлять удовольствие, а он трудится даже за едой! Джо посмотрел на Лори и слегка улыбнулся.
— Очень вкусно! — сказал он своим гулким басом. — Знаешь, чего хочется, когда поешь? Добавки!
— Вот только подгорело у меня чуть-чуть. — Лори улыбнулась вымученной улыбкой. Прежде она как-то не замечала, что Джо чавкает за едой, но последнее время ее это стало раздражать.
— Пустяки! Так даже вкуснее. От чего не умрешь, от того потолстеешь наверняка!
Лори снова улыбнулась. Дети в другой комнате. Если она промолчит, они тоже ничего не расскажут, потому что с некоторых пор они отдалились от него. Помнят, конечно, что это отец, но и только. Лучше, пожалуй, скрыть от него сегодняшнее происшествие. Не хочется говорить об этом и переживать все снова, Сегодня не стоит. А завтра вечером она расскажет… может быть.
Позже, когда дети уже спали, она сидела рядом с Джо у камина, слушала, как лениво барабанит сонный дождик, как цокают капли в тазах и кастрюлях, расставленных по дому, смотрела на человека, которого впервые увидела много лет назад на церковном пикнике в Типкине, и вдруг табачный дым напомнил ей комнату в полиции (хотя там пахло сигарами), и ярость вспыхнула в ее сердце за то, что он так безмятежно курит трубку и читает свою библию. Лицо его было спокойно, полные красивые губы шевелились, едва поспевая за глазами, он мерно дышал и время от времени посасывал трубку. А ведь у Джо Янгблада вполне хватило бы сил отколотить любого белого в Джорджии!
Лори смотрела на бормочущего Джо, на его трубку и библию и злилась за то, что он решительно ничего не заметил. Пришел, умылся, переоделся, поужинал, поковырял в зубах соломинкой, выдолбил перочинным ножиком зерна из своей любимой кукурузы, достал трубку, надел шлепанцы, сделанные из старых башмаков, и уселся читать библию.
Лори была в такой ярости, что больше не могла молчать, — да и чего ради будет она таиться от мужа? Почему он избавлен от всех забот? Вот сидит, отдыхает, весь углубился в чтение. Черт возьми, хоть у него и тяжелая работа, но все-таки он беспечно живет! «Полно тебе, — говорил ей внутренний голос, — Джо Янгблад не беспечно живет! Какое там!»
— Сегодня у меня был ужасный день, Джо, — начала Лори, стараясь владеть собой.
Его глаза на миг оторвались от библии.
— Я же тебе говорил, моя милая, поменьше работай. За день всех дел не переделаешь! — Джо не любил, когда ему мешали читать библию.
И Лори отлично это знала. Оттого-то еще сильнее рассердилась.
— Я совсем не о том, Джо! Робби забрали в… в полицию. А меня вызвали, заставили выпороть его у них на глазах. Пороть, пороть, пороть… пока… пока… — Ее лицо помрачнело, горло перехватило, голос пропал.
Джо слышал и как будто не слышал, что она говорила. Он поднял голову, бросил на нее тревожный взгляд и снова начал читать библию. У него мучительно болели ноги, сильно ныла перебитая поясница. Он посмотрел на потолок, неторопливо затянулся своей старой пахучей трубкой и сказал, почти не меняя выражения лица:
— Я всегда тебе говорю, Лори Ли, и, помнишь, вчера только прочел тебе в священном писании: «Ты накажешь его розгою и спасешь душу его от преисподней!»
Лори онемела. Словно Джо вылил на нее ушат холодной воды. Ей вдруг захотелось пнуть его ногой, избить, обругать, плюнуть на его библию, непременно причинить ему боль, даже крикнуть: «Черномазый господский слуга!» Но когда наконец она смогла говорить, то сказала только:
— Мне что-то нездоровится, Джо. Я, пожалуй, лягу сегодня пораньше.
Лори поднялась с качалки, и с полминуты Джо ветревоженно смотрел на нее.
— Что с тобой, Лори? — спросил он. — Может, поела чего несвежего?.
Лори не ответила и вообще не стала с ним спорить, ведь в душе она знала, что Джо совсем не черствый человек и искренно любит ее и детей.
Было уже далеко за полночь. Дождь перестал, но с потолка все еще текло, и слышно было, как дробно падают капли в кастрюли и тазы. Тьма царила в доме Янгбладов. Тьма, наполненная тяжелым дыханием и храпом людей, спящих с открытым ртом. Привычный спертый запах спальни. На камине громко, назойливо тикали часы. Лунный луч словно разрезал пополам рваную бумажную штору на окне и тусклой серебристой полосой упал на постель, освещая лицо Лори и часть стены. Одинокий и неугомонный сверчок верещал за окном.
Лори не спалось. Она смотрела на храпевшего рядом с ней Джо, вглядывалась в его лицо. «Ты накажешь его розгою и спасешь душу его от преисподней!». Нет, он не сказал бы этого, если бы узнал всю историю. Конечно, не сказал бы! И все-таки Лори отчаянно злилась на него. Хотелось разбить это красивое лицо в кровь, чтобы оно стало таким же, как исполосованная спина Робби, — ну ее, эту красоту!
Лори присела на кровати, вглядываясь в темноту. Ее лицо и шея были влажными от пота. Это не часы и не сверчок — это у нее в мозгу стучит! Она, должно быть, уснула, и ей все привиделось: суд, белые полицейские и белые мальчишки, напавшие на дочку… кровь у Робби на спине и у нее на платье… усмехающийся мистер Кросс… На самом деле ничего не было. Это сон… сон… сон… «Господи, если бы это был сон!» Она снова легла подле Джо. «Хороши твои чувства, твоя любовь к детям, Лори Янгблад! Ну и мать! Плохая, плохая, никудышная… Никакой гордости… дядя Том! Испугалась белых… Белому стоило сказать одно слово, а ты и запрыгала, как послушный щенок! Ты недостойна таких хороших, милых детей… Так-то ты их учишь жить в мире белых!»
Лори вертелась с боку на бок возле спящего мужа. Если бы уснуть! Может быть, утром, когда она проснется, все это окажется сном. Тяжелый храп Джо сливался с стрекотанием сверчка, с тиканием часов, хлюпанием капель, подчеркивая суровую, жестокую действительность. В ушах звучали слова полисмена в штатском: «Упрямый черномазый бесенок! Кожа-то словно дубленая!» Ее рука, как каменная глыба… лицо Робби… кровь повсюду… Мыслимо ли было так унизиться, покрыть себя таким позором перед белыми и перед собственным ребенком? Позволить им так надругаться над своим материнским достоинством? Господи! Господи! Видеть, как бьется в нервном припадке ее Робби, как молит о пощаде, забыв свою гордость! Робби… Робби… Робби… Не удивительно, что она не сумела ничего толком объяснить детям! «Господи Иисусе Христе, клянусь никогда больше этого не делать! Убей меня бог, если я нарушу клятву! Ведь есть же, наверно, другие способы бороться с этим злом! Пусть уж лучше они сами засекут моих детей до смерти, чем я подниму на них еще хоть раз руку! Никогда, никогда… Господи, никогда!»
Джо Янгблада разбудил тихий плач его беспокойной жены. Он сонно повернулся к ней и крепко обнял сильными руками.
— Почему тебе не спится? Что с тобой, Лори?
— Ничего. Прости, я не хотела будить тебя. Теперь уже все в порядке.
Он лежал, чувствуя рядом ее гибкое тело, упругую грудь, прижавшуюся к его широкой безволосой груди. Он понимал, что далеко не все в порядке, что он предал ее и детей… «Ты накажешь его розгою и спасешь душу его…» В безмолвном отчаянии он искал какие-то слова, которые могли бы успокоить и разуверить ее, простые слова, из которых она поняла бы, что он чувствует. Но он был слишком утомлен, мысли расплывались в сонном мозгу, как клочья тумана на утренней заре. И донимала вечно болевшая спина, — совсем ведь не шутка ворочать день-деньской эти проклятые бочки!
Лори тяжело и взволнованно дышала. Ей казалось, что близость этого мускулистого тела вольет в нее силу и бодрость. Она раскаивалась, что не рассказала ему подробно о происшествии в суде, — ведь если бы он знал это, то, наверное, отнесся бы иначе.
Как хорошо в его сильных объятиях! Хоть бы он сказал ей что-нибудь, хоть одно словечко, самое коротенькое — дал бы ей понять, что он разделяет с ней трудности их жизни. Она хотела принадлежать ему и физически и духовно… Хотела, чтобы слились воедино их любовь, их сила, их воля, чтобы они, понимая друг друга, стали одним неделимым целым. Лори лежала в объятиях Джо, тяжело дыша, точно взбиралась на крутую гору, потом вдруг замерла. От него пахло кофе, табаком, и он храпел, храпел, как свинья.
Джо, Джо! Бедный Джо Янгблад!
Лори гневно высвободилась из его объятий, крепких даже во сне, и встала. Ощупью пробралась в кухню и примостилась на кровати возле дочки.
Дженни Ли всегда спала непробудным сном до утра. Но Робби просыпался от малейшего шума. И сейчас, лежа на полу, он услышал, что мать приглушенно плачет, так горько, как никогда еще не плакала. Робби напряженно вглядывался в темноту, горло его сжала спазма. Ему хотелось подойти к матери, спросить, почему она плачет, но он был слишком подавлен и расстроен сегодняшней сценой в полиции. Он был зол на мать, ненавидел ее, хотя в глубине души любил ее, жалел ее, хотел утешить, и пусть бы она тоже утешила его. Он повернулся на живот и укрылся с головой, но даже под одеялом слышал ее рыдания.
Прозвенел звонок, занятия окончились, и мистер Майлз попросил Роберта Янгблада задержаться в классе на несколько минут. Все ребята ушли, только Робби, понурившись, сидел за партой. Вдруг он поднял глаза и увидел в дверях Айду Мэй, которая почему-то еще вертелась в коридоре. Учитель подошел поближе и посмотрел в ту же сторону, куда смотрел Робби.
— Вы хотите войти, мисс Реглин? — спросил он> но девочка бросилась бежать по коридору.
— Что случилось, Роберт? — спросил учитель.
— Ничего не случилось.
— Скажи, мы с тобой друзья?
— Да сэр, мне кажется, друзья.
— А друзья, когда разговаривают, не прячут глаз. Они смотрят прямо в лицо. И не ведут себя так, как будто боятся друг друга. — Робби молчал, уставившись в пол. — Разве это хорошо, Робби? — В первый раз мистер Майлз назвал его не Роберт, а Робби.
— Нет, сэр, не хорошо. — Робби посмотрел в глаза учителю, стараясь выдержать его взгляд. Он хотел, чтобы мистер Майлз всегда оставался его другом. Ему так нужен друг — настоящий, честный друг, неспособный на предательство. — Я ни на что не жалуюсь, мистер Майлз, ничего у меня не случилось. — Робби вдруг почувствовал мучительное желание рассказать учителю всю правду. Он открыл было рот, но не сумел выдавить из себя ни слова. Именно мистеру Майлзу он не мог пожаловаться: ведь совсем недавно он с такой гордостью говорил в классе, что его мать похожа на Гарриэт Табмэн, она никакому белому не позволит себя унизить, и Робби знал, что мистер Майлз тоже гордится ею, так разве он может теперь рассказать ему правду?!
Но мистер Майлз продолжал настаивать: нет, все-таки что-то у Робби неладно, у него расстроенный вид, он невнимателен на уроках. Может быть, дома какие-нибудь неприятности? В этот миг Робби представилось лицо мамы. А ведь стоило бы наказать ее! Пусть бы мистер Майлз и другие люди узнали всю историю! Нет, он не смеет… Робби насупился, к глазам подступили слезы. Ему захотелось спрятаться, чтобы учитель не заметил, что он плачет.
— Мистер Майлз, мне нужно идти. Честное слово, меня ждут! — и, бросив на парте книги, Робби выскочил из класса и, весь в слезах, помчался по коридору. — Убегу, убегу из дому! — машинально твердил он, пока не очутился на лужайке перед школой. — Убегу из дому! — И вдруг, поняв смысл этих слов, почувствовал смертельный страх.
Айда Мэй побежала за ним следом и стукнула его под колено сумкой, так что он чуть не упал.
— Что с тобой творится, Робби? — Девочка остановилась перед ним, лицо ее было серьезно.
Робби сердито сверкнул глазами и потупился. Он увидел ее ноги — стройные, округлые, затянутые в черные носки до колен. Ведь она считается его подружкой, а человек ничего не должен скрывать от своей подружки! К тому же Айда Мэй гораздо умнее, чем остальные девчонки. Так думал Робби и все же пробурчал:
— Ничего со мной не творится!
Айда Мэй прикусила надутые губки и подбоченилась, как взрослая.
— Роберт Янгблад, ты меня не проведешь! Ты что-то скрываешь, я знаю!
«Расскажи ей правду, ведь она твоя подружка!» Робби посмотрел на пепельно-серую землю, потом снова на милое взволнованное лицо девочки. Прохладный ветерок освежал его разгоряченные щеки, и вдруг он почувствовал, как ему сейчас необходимы чье-то сострадание, утешение, понимание, любовь, ласка. «Подойди к Айде Мэй! Обними ее, и пусть она тоже тебя обнимет! Расскажи ей все!» На миг дрожь пробежала по телу Робби, но он овладел собой. Расставив ноги и по привычке скосолапившись, он принудил себя ответить:
— Ладно, некогда мне тут с тобой болтовней заниматься. Мне нужно идти.
— Ты куда сейчас?
— Это тебя не касается. Занимайся своими делами, а в мои не лезь!
Айда Мэй удивленно раскрыла глаза: — Робби Янгблад, чего это ты так нос задираешь, а? Ей-богу, не понимаю!
Она резко повернулась и пустилась догонять своих подруг. Поравнявшись с ними, она еще раз оглянулась, и в ее красивых глазах он прочел укор. Робби долго следил за ней взглядом, и ему очень хотелось крикнуть ей, чтобы она вернулась. Потом он посмотрел по сторонам. Что ж, раз решил у бежать, значит, беги. Но куда? Он только сейчас подумал об этом. «А, черт, не все ли равно? Пойду куда глаза глядят. Может, в Атланту, или в Саванну, или даже в Нью-Йорк. Мистер Майлз оттуда родом. В Нью-Йорке меня не будут считать рабом или собакой! Там чернокожий тоже человек! Если бы была надежда стать таким, как мистер Майлз, тогда прямой смысл поехать в Нью-Йорк. Хотя, впрочем, безразлично, куда ехать, — лишь бы убраться отсюда! Да, мама еще пожалеет, еще поплачет о нем!»
Мысль о том, что мама будет огорчаться и плакать, вызвала у него странное чувство, и бегство показалось не таким уж заманчивым. Робби поглядел на большие темные тучи, закрывшие солнце, и зашагал по Плезантгроув-авеню. Было сыро и холодно. Что ж, очень жаль, если мама будет плакать. Сама виновата! Когда-нибудь он приедет сюда уже взрослым, навезет подарков, и родные будут рады видеть его. Пусть посмеют тогда белые угрожать ему. Да Ну их к дьяволу — никогда он сюда не вернется!
Робби прошел Грин-стрит, пересек Дэйвис-стрит, чувствуя, что ноги его подкашиваются от усталости. Миновал пустое сейчас бейсбольное поле, где играл в команде «Черные носки». Он все еще не представлял себе, куда он направится. Просто убежит из Дому, чтоб насолить маме. Он шагал через Белый Город, и краснолицые крэкеры со своих крылечек глядели на него, как на бродячего пса. В палисадниках и во дворах играли их дети. А Робби шел все дальше и дальше, и в голодном желудке у него урчало по-собачьи…
Спускались сумерки, когда он шел через Белый город, а когда добрался до квартала богачей, была уже полная темень. Отсюда Робби спустился в деловую часть Кроссроудза, под горой, совершенно безлюдную и затихшую до утра.
Даже звук собственных шагов — Робби шлепал босиком — пугал его. Кто-то шел ему навстречу, и он нырнул в нишу между двумя витринами магазина. Прохожий удалился, насвистывая песенку, и Робби пожалел, что не умеет так свистеть. Трепеща от страха, он свернул с главной улицы и пошел переулком, держась середины мостовой, не глядя ни по сторонам, ни себе под ноги, а только прямо вперед. Мимо него шныряли большущие крысы, безраздельно хозяйничавшие здесь в этот час. Они рылись в мусорных ящиках и помойных ведрах, пищали и безбоязненно бегали по переулку. Робби так и подмывало пуститься бегом, но он продолжал идти ровным шагом, даже попытался было насвистывать какой-то мотив. Вдруг раздался пронзительный крик, похожий на плач младенца, и огромная белая кошка метнулась ему под ноги. Робби подпрыгнул и стремглав помчался из переулка на пустырь, за которым находилась сортировочная станция. Потом опять зашагал неторопливо, пересек площадь и вошел в депо.
Теперь он знает, как будет действовать: спрячется в товарный поезд и поедет куда-нибудь далеко, на самый край света. Ехать зайцем—дело нехитрое! Вот так приезжал сюда брат Жирного Раса на похороны их бабушки. А ехал-то он от самого Огайо, из города Кливленда! Может статься, что и Робби докатит так до Нью-Йорка. Мальчик прокрался мимо маленькой старой будки с тускло освещенным крохотным оконцем, похожей на уборную и стоявшей посреди путей. Робби заметил поодаль от нее несколько товарных вагонов и направился к ним. Один из них был открыт, но сколько Робби ни заставлял себя забраться туда, он никак не мог победить страх. Мало ли что может случиться, если он полезет внутрь! Он видел перед собой огромную черную пропасть, готовую разверзнуться и поглотить его. Глаза мальчика разъедал соленый пот. Любая чертовщина может быть там; он войдет, а его — хвать! «Да нет там ничего!» — успокаивал он себя. Разгоряченное тело дрожало от холодного ветра. Если собрался убежать, так уж нечего пугаться каждого пустяка! Наконец он все-таки подошел к двери, ухватился за порог, подтянулся на руках, подпрыгнул и, мокрый от пота, затаив дыхание, перебросил ноги в вагон. Сердце его так бешено колотилось, что казалось, вот-вот лопнет. Некоторое время он лежал, боясь пошевельнуться. Нервное напряжение, усталость, страх, голод, одиночество и ненависть к белым, ненависть к матери и любовь к ней — все слилось в нем в один бурный поток, который ширился, искал себе выхода и наконец прорвался наружу. Робби плакал, пока не заснул.
Солнце заглянуло в открытую дверь вагона и ярко осветило усталое детское лицо. Ресницы дрогнули. Робби слегка шевельнулся и поднял руку, прикрывая глаза от света. Узкие глаза приоткрылись, закрылись и открылись снова. Робби сделал попытку встать, но от слабости ноги его подкосились, и он упал. В желудке громко урчало, как у собаки. Робби с трудом поднялся и оглядел пустой вагон. Где это он? Вспомнилась мама. Да ведь он убежал от мамы! Во рту было горько и сухо, ему показалось, что пахнет раздавленными клопами. Лицо словно одеревенело.
Еле-еле ступая затекшими ногами, Робби подошел к двери и спрыгнул на землю. Было туманное раннее утро. Он осмотрелся вокруг. Уходи подобру-поздорову, пока тебя не сцапали белые! А эти вагоны, наверно, никуда и не отправят! Он шел и шел, а солнце поднималось все выше. Город просыпался и начинал жить своей обычной жизнью. Процокала подковами лошадь, запряженная в повозку молочника. Робби видел, как торопливо шагает молочник по асфальтовым и гравийным дорожкам между домами, расставляя бутылки с молоком на крылечках богатых белых, как снуют мальчишки-газетчики, разносящие по домам «Морнинг телеграм», и спешат на работу люди, главным образом женщины-негритянки, чтобы не опоздать в дома богачей и успеть все приготовить к моменту пробуждения своих белых хозяев. Робби прятался от этих женщин, боясь, что его могут узнать.
Наконец он остановился, расправил плечи и, потянулся всем телом. Мышцы ног больно свело, мальчик несколько раз помахал то одной, то другой ногой, чтобы размяться, и пошел дальше. Но куда идти? Что делать дальше?
«А вот что: взберусь на насыпь за Белым городом, захвачу для себя целый товарный. Там и сесть легче!» Робби видел, как это проделывали бродяги. Но как же стать бродягой? Он ничего не знает об этом. Да очень просто, черт возьми! Он же не собирается вечно быть бродягой! Только бы доехать бесплатно до места, только бы выбраться из Кроссроудза! И Робби быстро зашагал через Рокингемское поле и переулок Дрейтона к железной дороге. Здесь возле насыпи сидело несколько негров. Робби, опустив глаза, подошел к ним.
— Эй, янг блад,[17] чего тебе здесь надо?
Робби замер. Откуда эти люди знают его фамилию? Наверно, мама ищет его и уже успела здесь побывать! Он растерянно посмотрел на незнакомых людей.
— Моя фамилия не Янгблад!
— А нам какое дело до фамилии! — возразил говоривший. — Ты для нас все равно янг блад. Уж раз не старая кровь, так значит молодая кровь!
Все они сидели полукругом, и говоривший — тощий, длинноногий негр — в центре. На нем был заплатанный комбинезон и старая рабочая куртка. Он оглядел Робби черными, как угли, глазами.
— Чего ты здесь ищешь? Потерял что-нибудь?
— Нет, сэр, ничего не терял.
— Так что же тебе надо? Твоих товарищей здесь нет, правда?
Робби струхнул, но постарался ответить, как человек, видавший виды:
— Да то же, что и вам: сесть на товарный и у ехать.
— Убирайся отсюда, чтобы я тебя не видел! Поворачивай зад и беги домой, пока я тебя не огрел как следует!
Робби посмотрел в сердитые темные глаза негра и понял, что тот не шутит.
— У меня нет дома, — ответил Робби. — Я не живу в этом городе. Я здесь случайно, как и вы.
— Оставь мальчишку в покое, Скотти! — сказал кто-то.
— И не стыдно тебе, малый, среди бела дня лгать людям прямо в лицо?
— Зачем мне лгать вам, мистер? Вы же не отец мне! — Робби заставил себя выдержать его взгляд. Остальные негры неодобрительно фыркнули.
Скотти оглядел Робби с головы до ног.
— Да ты, оказывается, еще и дерзкий, а, Молодая кровь?
Робби промолчал. Интересно, нарочно ли этот человек называет его так. Может быть, он в самом деле знает, что его фамилия Янгблад?
— Ладно, ладно, — проворчал Скотти. — Меня это, правда, не касается. Присаживайся, отдохни маленько. Тут все свои. Но только имей в виду: для того, кто любит распускать нюни, бродячая жизнь не годится. Она вообще ни для кого не годится.
Робби присел на красную глину рядом с ним. Он слушал хвастливые россказни бродяг. Каждый старался перещеголять других. Возле Скотти сидел толстяк с черной-пречерной кожей и очень сердитыми глазами. Он все время посматривал на Робби. Бродяги называли его Худенький.
— Куда путь держишь, Молодая кровь? — спросил Худенький, рисуя круг на пыльной земле.
— В Нью-Йорк.
Негр сурово посмотрел на мальчика, потом тихо засмеялся.
— Я тебя понимаю, Молодая кровь. Я вот сам собираюсь распрощаться с Джорджией. Я этот Юг и видеть больше не хочу: ни весь, ни по частям, ни даже на картинке!
Все засмеялись.
— Что это ты, Худенький, так озлобился на Юг? Но Худенький не смеялся.
— Нет, это не я озлобился на Юг, а Юг озлобился на меня! Я вот только что приехал из Миссисипи — последний южный город, где я побывал. Мы его называли Веселый Миссисипи. Ну и место! Когда негр идет там по главной улице и издали видит белого, он должен в ту же секунду исчезнуть и уж дальше идти по задворкам. А еще у них так: посредине каждого квартала стоит большой мусорный бак, вот если негр увидит что-нибудь смешное, ему нельзя открыто смеяться, он должен подбежать к тому баку и спрятать в него голову.
Некоторые слушатели засмеялись:
— Ври побольше!
— Ничуть я не вру! — с горячностью сказал толстяк. — А то еще так, знаете: у них в одном районе, где живут богатые, висит большая доска с надписью: «Белая шваль, прочитай и проходи быстро! Негр, прочитай и поворачивай задницу!»
И Робби и все негры смеялись, но сам рассказчик даже не улыбнулся. Вглядываясь в его одутловатое лицо, Робби старался понять, шутит ли он или говорит всерьез.
Скотти тоже улыбался, но глаза его были печальны.
— Помнится мне такой случай, — заговорил он. — Я проезжал Типкин — это здесь в Джорджии, миль за сто отсюда. Зашел в одну лавчонку на окраине и спросил коробку табаку «Принц Альберт». «Чего тебе, малый?»—спрашивает лавочник. Я повторяю: «Коробку табаку «Принц Альберт». А он мне: «Черномазый, ты должен говорить «Мистер принц Альберт!»
Все опять засмеялись, но как-то вяло, невесело. Робби это удивило: ведь когда люди смеются от всего сердца, у них и лицо и глаза должны быть веселые.
Робби с беспокойством замечал на себе взгляд Скотти. «Чего он на меня уставился? Что, думает, я маленький?»
— Так, значит, ты едешь в Нью-Йорк…
Робби не ответил.
— Я с тобой разговариваю, Молодая кровь!
— А я вам уже сказал, дяденька, что еду в Нью-Йорк.
— Но знаешь ли ты, что Нью-Йорк не лучше, чем Джорджия или Миссисипи?
— Правда, не лучше! — подтвердил кто-то. Скотти посмотрел на Робби и расхохотался.
— Да, но я вам скажу другое: нынешняя негритянская молодежь не станет терпеть того, что мы, старики, терпели. Молодые изменят весь этот порядок или… И белые, как ни крути хвостом, должны будут согласиться. Точно говорю вам. А ты как считаешь, Молодая кровь, прав старик или нет?
Робби вспыхнул:
— Какой же вы старик? — запротестовал он, глядя на моложавого бродягу.
— Достаточно стар, чтобы быть умнее! — сухо усмехнулся тот.
Было уже поздно, и школьники расходились по домам. Робби прятался за спины бродяг, чтобы никто из ребят его не заметил, и ему страстно хотелось опять быть школьником и так же, как они, идти сейчас домой. Ну да к черту все это! Он уезжает в Нью-Йорк, а драгоценный Кроссроудз может провалиться сквозь землю!
Солнце клонилось к западу. Порывистый ветер дул по полю Шофилда, неся пыль и мусор, кружа в воздухе золотистые листья. Вдруг туча закрыла солнце, и сразу стало прохладно. Один из негров предложил:
— Давайте соберем бумагу и хворост, зажжем Костер. Что-то холодно становится.
Худенький поглядел на говорившего.
— Да ты никак спятил, парень! Не хватает еще, чтобы все крэкеры сюда сбежались! Полиция тебя поймает и так исколошматит, что от твоей башки одни черепки останутся! Это же сволочной город! Поверь, я знаю!
— Мы тут все равно долго не просидим, — сказал Скотти. — Через несколько минут наш поезд. — Он посмотрел на Робби. — А ты сумеешь на ходу прыгнуть в вагон, Молодая кровь?
— Конечно, — поспешил заверить его Робби. — Что тут особенного?
— Да, но помни: он не остановится, прыгать нужно на ходу!
— Ничего, прыгну.
— Ну, тогда прекрасно, Молодая кровь, а все-таки будь осторожен? — и Скотти дружески подмигнул мальчику.
Минут через десять послышался гудок паровоза, Робби посмотрел в сторону города и увидел клубы дыма, стелющегося над землей, и у него как-то странно резануло в желудке и всего точно жаром обдало. Негры вскочили, подхватили свои узелки и направились к широкой тропинке, ведущей на насыпь. Скотти шагал рядом с Робби, и мальчик был ему за это благодарен. Вскоре послышалось тяжелое пыхтение, воздух наполнился дымом и гарью, и Робби уже чуял по запаху, что поезд близко. Из-за поворота показался черный паровоз, за ним — красные товарные вагоны. У Робби внутри словно что-то оборвалось, и такой объял его панический страх, что захотелось бежать со всех ног отсюда, от этого поезда, от дыма и гари, бежать без передышки до самого дома. Да, но куда бежать? Теперь у него ведь нет дома!
В этот миг Робби почувствовал, что костлявая рука Скотти сжимает ему плечо, и, подняв голову, он взглянул на его худое лицо. В черных глазах бродяги ему почудились участие и ласка.
— Трусить нечего, Молодая кровь! — сказал Скотти. — Поезд здесь еле ползет. Становись поближе ко мне и, как увидишь, что я прыгнул, прыгай тоже. Хватайся за поручни, а там уж я тебя втащу.
Робби не успел поблагодарить. Поезд был уже близко, и, как только паровоз прогромыхал над их головами, бродяги стали карабкаться цепью на насыпь и, достигнув верха, побежали вдоль состава. Робби бежал рядом со Скотти, и сердце его отстукивало сто миль в час. Поезд шел сейчас в гору на небольшой скорости. Увидев первый открытый вагон, все стали прыгать в него. Робби тоже собрался прыгнуть, но вдруг зацепился за ногу Скотти и упал, а тот, ничего не заметив, вскочил в вагон. Когда Робби поднял голову, он услыхал сквозь перестук колес, набиравших уже скорость, крик Скотти:
— Беги домой к своей мамочке! Ведь он же полз как черепаха! Вот растяпа, не сумел прыгнуть!
Падая, Робби до крови исцарапал себе колени о гравий, насыпанный вдоль полотна. Глаза его застилали слезы. Не нарочно ли подставил ему ножку этот Скотти?
Робби встал, огляделся и начал спускаться с насыпи, не соображая, куда бредет. Одно он знал наверняка: не домой… только не домой… Нет у него ни единого Друга на свете. Издалека донесся протяжный одинокий гудок паровоза, и Робби подумал, что Скотти мог бы стать его другом, но он теперь далеко, поезд мчит его на Север, и больше они уже никогда, никогда не встретятся. Мистер Майлз был его друг. А, к черту мистера Майлза! Нет у него ни единого друга на всем белом свете!
Он долго шел, не разбирая дороги, точно лунатик. Потом вдруг остановился и посмотрел: а куда Же привели его ноги? Он стоял возле большого двухэтажного деревянного дома. В палисаднике у входа росла громадная финиковая слива, с краю на тротуаре высился старый дуб. Робби узнал это место, хотя не мог понять, почему он очутился именно здесь, возле дома мистера Майлза. Должно быть, он пришел сюда не случайно. Ведь мистер Майлз его друг!
Было темно и холодно. Робби стоял, скрытый тенью раскидистого дуба, и смотрел на большой дом, не осмеливаясь войти во двор, подняться по лестнице и постучать в дверь к учителю. Лучше не ходить. Ведь тогда мистер Майлз узнает, что мама вовсе не такая хорошая и сильная духом женщина, как Робби ее расписывал; или же решит, что он — страшный лгун, и, пожалуй, не даст ему денег на поездку в Нью-Йорк! А вернее всего, мистер Майлз отведет его домой к матери. Робби стоял и все смотрел на большой некрасивый дом, весь покрытый узором дрожащих теней от деревьев; голод, боль, жалость к самому себе, тоска и одиночество овладели им с такой силой, что он просто не знал, куда деваться. В верхнем этаже дома зажегся свет, и Робби спрятался за дуб. Он стоял в своем укрытии до тех пор, пока не почувствовал, что слабеет, голова закружилась, как на карусели, ноги подкосились, и, чтобы не упасть, Робби оперся о ствол дерева. Перед глазами то появлялась, то исчезала мама, — впрочем, это была не мама, а какая-то незнакомая женщина. Она стояла в полицейском участке с плеткой в руке. Потом он увидел папу и сестру, мистера Майлза, Айду Мэй, Бетти Джейн и снова маму — маму с добрым лицом, маму со злым лицом, маму с лицом белой женщины… Он протянул руки и ухватился за дерево, но колени его подогнулись, точно сам великий бог бокса Джек Джонсон стукнул его кулаком, и Робби повалился навзничь.
Сколько прошло времени, Робби не знал, только вдруг он, как сквозь сон, услышал, что кто-то зовет его по имени, и этот голос был удивительно знаком. Потом кто-то тащил его по узкой высокой белой лестнице, но он спотыкался и не мог идти; тогда этот человек поднял его и понес. Потом вымыл ему лицо и руки, повел в большую чистую кухню и посадил за стол. Робби глотал что-то теплое, сначала ощущая боль в пустом желудке, а потом приятное успокоение, — так бывает, когда придешь с мороза и выпьешь чашку горячего молока. Робби смотрел в светло-карие глаза человека с Севера, вслушивался в его красивую звучную речь, так не похожую на говор жителей Джорджии.
— Ну как, сыт?
— Как я попал сюда? Почему я здесь? Я же не хотел идти к вам, мистер Майлз! Я не хотел вас беспокоить…
— И ты ничуть меня не побеспокоил. А пришел ты сюда, потому что нуждался в друге и знал, что я твой друг. Я рад твоему приходу. Помнишь вчерашний разговор в школе? Ведь мы с тобой договорились, что мы друзья!
Вчера… Вчера… Вчера казалось очень далеким… Это было до того, как он убежал из дому, до этой ночи в товарном вагоне, темной и страшной, до встречи с бродягами на поле Шофилда — со Скотти и тем толстяком; до того, как он упал на насыпи, до того, как почувствовал невыносимые муки голода… Вчерашний день кончился в ту минуту, когда Айда Мэй покинула его на школьном дворе… Со вчерашнего дня прошел целый век.
Робби поглядел на приветливое лицо учителя.
— Да, сэр, но…
— Ну как, сыт теперь? — опять спросил учитель.
— Да сэр, спасибо.
— Тут еще много осталось. Ешь, пожалуйста, не стесняйся!
— Я не стесняюсь, сэр. — Робби уткнулся в тарелку, заметив, что учитель смотрит на него, качает головой и что-то гневно бормочет. Он поднял глаза, но снова потупил их, встретившись со взглядом учителя. Он любит этого человека! Мальчик нахмурился, глаза его влажно блеснули, хоть он силился держаться, как взрослый. «Только бы не зареветь здесь! Ну постарайся, постарайся пожалуйста!»
Робби хотел что-то сказать учителю, объяснить ему, почему он плачет, но не мог и слова вымолвить.
— Не надо, не говори, Робби! Кончай есть! Я все знаю. Я уже беседовал с твоей матерью. Час тому назад я был у нее.
Робби посмотрел на учителя, его узкие глаза расширились, ресницы задрожали; и, будто читая его мысли, мистер Майлз отрицательно покачал головой и сказал:
— Нет, твоя мать — замечательный человек. Превосходная женщина!
— Благодарю вас, сэр. Но если мать замечательный человек, как же могла она так поступить?
— Меня благодарить нечего — я говорю сущую правду. Ты сам это знаешь, лучше чем кто-либо. Она действительно такая, как ты рассказывал, и у нее еще много других достоинств.
— Но она… она…
— Знаю. Ну и что ж? Она сделала то, что считала наилучшим для тебя. Какой у нее был выбор?
— Но… но…
— И все-таки она настоящий борец, — возразил учитель и вдруг вспомнил о другом замечательном борце — молодой негритянке Хэнк Сондерс. Он поспешно отвернулся. Образ Хэнк, воинственной Хэнк с большими темными дерзкими глазами, взволновал его душу. Хэнк умерла, Хэнк больше нет на свете. — Я сейчас вернусь, — пробормотал он и вышел из комнаты.
Потом Ричард повел мальчика домой.
— Не пойду я туда! И маму видеть больше не хочу! — Но мальчик был слишком измучен и слаб, слишком больно побит и слишком молод к тому же, чтобы оказать серьезное сопротивление своему учителю и другу Ричарду Майлзу.
Роб вошел в дом и увидел маму. Лицо у нее было похоже на печеную картошку, но сразу просияло, как только он переступил порог. Она бросилась к нему, крепко прижала к груди и с плачем осыпала поцелуями.
— Робби! Сыночек мой! Робби! Иисус Христос, милосердный бог!
Но он ничем не выдал своих чувств. Он стоял, руки в карманах, раскрыв узкие глаза, крепко стиснув зубы. Пускай помучается, пускай! Так ей и надо!
Отец — высокий, плечистый — прислонился к камину. Спокойно глядя на учителя, он с достоинством сказал:
— Благодарю вас, сэр. Робби у нас хороший мальчик.
А долговязая сестра в заплатанной ночной сорочке выбежала из кухни и, разинув рот, недоуменно таращила глаза.
Мать обнимала мальчика, взволнованно тормошила его, приговаривая:
— Сынок мой… Сыночек… Больше никогда не убегай из дому… Ведь мы тебя любим, мы все так тебя любим!
Робби ни слова.
Потом она оглядела его с головы до ног.
— Натерпелся небось, сыночек! Господи Иисусе, что с тобой было?
Робби ни слова. Лори оглянулась.
— Присядьте, пожалуйста, сэр, — сказала она учителю. — Извините, я отлучусь на минутку. Ну-ка, Дженни Ли, поскорей разведи огонь и согрей воду в котелке!
Мама повела Робби в кухню и затворила за собой дверь. Бережно раздев его, она осмотрела его раны, которые сама же нанесла, и не могла удержаться от слез. Робби тоже готов был разрыдаться, но он ни в коем случае не хотел плакать при матери. Лори начала осторожно мыть его.
Робби стоял в корыте совершенно голый. Лори осторожно намылила его широкую юношескую грудь. «Что, болит здесь?» — Она мыла его, терла, ощущая что-то новое в остром запахе потного, изможденного детского тела, и все время не сводила глаз с сына, а он сердито корчился под этим взглядом. Она думала, как бы ни разбередить раны, глубокие раны — следы ремня. Твоя работа, Лори Ли! Твоя и больше ничья! Ты это наделала, ты!
Робби позволил ей мыть себя, потому что сейчас был не в силах сопротивляться, а горячая мыльная вода и нежное прикосновение материнских рук успокоительно действовали на его усталое тело. Но это вовсе не значит, что он простил, ничего подобного! Пускай мистер Майлз и называет ее замечательной или как там еще, для него она та самая женщина, которая секла его до крови в угоду белым! Он ненавидел себя за то, что позволил ей мыть себя. Хотя, конечно, пришлось поневоле.
Он выхватил из ее рук мочалку и повернулся к ней спиной.
— Пусти! Я сам домоюсь!
Когда с мытьем было покончено, Лори вытерла сына большим белым полотенцем, прижгла раны перекисью водорода и уложила его в постель Дженни Ли.
Потом она вернулась в комнату и села в качалку. Теперь она успокоилась и может наконец поговорить с этим симпатичным молодым человеком из Нью-Йорка, которого, по всему видно, Робби любит больше всех.
— Робби — очень хороший мальчик, — начала Лори.
— Конечно! — подтвердил учитель. — Мало сказать — хороший!
— А вас как он обожает! Иногда я даже ревную, честное слово! — и Лори улыбнулась жалкой улыбкой.
Учитель тоже улыбнулся и посмотрел на огонь. Чувствуя, что родители Робби ждут от него каких-то объяснений, он покраснел и сказал:
— Робби пришел ко мне… он пришел потому, что задумал убежать из дому, но ему это не удалось. Он был ужасно обижен, подавлен случившимся и не знал, куда ему деться. А чтобы осуществить побег, он еще слишком мал. Ему хотелось вернуться домой, но из-за гордости он не пошел прямым путем, а избрал окольный. Он ведь и сейчас не объяснит вам толком, почему он явился именно ко мне, но я думаю, потому, что в душе он знал, знал бесспорно, что я отведу его домой.
— Вы так думаете? — еле слышно, как бы про себя, вымолвила Лори. Она взглянула на Джо, потом опять на Ричарда Майлза. — Да, вы, пожалуй, правы. Да. Конечно, ему хотелось вернуться домой.
Джо Янгблад тяжело вздохнул и откашлялся. Учитель испуганно поглядел на него. Лори заговорила шепотом:
— Он хотел вернуться ко мне, и к отцу, и к сестренке. Он хотел домой, но гордость не позволяла ему. Он у меня гордый и чуточку упрямый. Это потому, что у него честный характер. — Лори несколько раз качнулась, потом, обернувшись к учителю, сказала — Это я во всем виновата, мистер Майлз! Я и больше никто! Выгнала его из дому. Унизила его. Бог мне этого не простит!
— Нет, миссис Янгблад, вы не виноваты, вы не должны…
— Пойдите-ка, пойдите и сами убедитесь, какие у него рубцы. Тогда сразу поймете, чья это вина, ведь никто другой, я сама избила его до крови! А он всегда так верил в меня, господи боже!
— Понимаю, миссис Янгблад, однако вы не виноваты. И Роберт это отлично понимает. Хоть у него сейчас все спуталось в голове, но он чувствует, что не вы виноваты. Уж если кого винить, так только тех, кто действительно повинен. — Всегда веселое открытое лицо мистера Майлза омрачилось. — Белых. Крэкеров. Образ жизни южных штатов. — Он посмотрел на Янгбладов и вспомнил собственных родителей. На миг его воображению представился отец — маленький человек согнулся в три погибели под тяжестью громадного тюка, а рослый белый стоит и щиплет его. Как рано состарились его отец и мать! Ричард Майлз нахмурился. — А знаете, — сказал он, — я теперь понимаю, что это ведь — американский образ жизни в целом — и Севера и Юга одинаково. Вас заставляют сечь вашего ребенка, чтобы вы своими руками выбили из него свободолюбивый дух, который сами воспитали в нем. Вот чего они хотят!
— Да, — почти спокойно отозвалась Лори, — вы правы. Вы попали в самую точку. Но я на коленях поклялась отцу небесному, что никогда больше, никогда этого не буду делать! — Она смотрела на учителя таким взглядом, точно ждала от него ответа на все мучившие ее вопросы. Щеки ее горели от волнения. Вот если бы Джо когда-нибудь поговорил с ней так тепло, по-хорошему, показал бы, что в нем жив еще былой дух… что он понимает…
Лампа на столе горела слабым желтым светом. Лори вскочила, поправила фитиль и снова села на место. Она долго наблюдала, как кружит над лампой пепельно-серая ночная бабочка. Потом глянула в упор на молодого учителя и спросила:
— Но мы-то что можем сделать? Скажите, ради бога, что могут сделать негры-бедняки?
— Мы должны бороться, а не давать им спуску! — ответил учитель, постукивая тонкой рукой по краю стола. Он почувствовал, что слова его прозвучали неубедительно и, вероятно, весь разговор кажется этой красивой женщине и ее рослому молчаливому мужу смешным.
Она так странно посмотрела на него, что Ричард воспринял ее взгляд как презрительный — мол, оторванный от жизни схоласт, хоть и ученый человек!
— Бороться! — негромко повторила Лори, больше всего боясь обидеть этого северянина, такого умного и образованного, хоть еще и очень молодого. — Бороться! Помилуйте, мистер Майлз, да мы только и делаем, что боремся! Я вот борюсь с самой колыбели, а что толку-то? Приказать нам: боритесь, — задумчиво протянула она. — Это все равно, что приказать нам: ешьте!
— Конечно, в одиночку ничего не получится, — сказал Ричард, силясь подавить волнение. — Бороться надо только коллективно, сообща. А в одиночку все равно не будет толку!
Джо Янгблад глянул на свои большие ноги, и ему стало нестерпимо стыдно. Каждый знает, что Лори Ли всегда готова бороться; к кому же тогда, если не к нему, обращены слова учителя? Джо вдруг вспомнил, как третьего дня вечером они с Лори сидели вот тут, на этом самом месте, и она рассказывала ему о том, что было в суде мистера Кросса, а он, дурья голова, темный, забитый человек, взял да и ляпнул: «Ты накажешь его розгою и спасешь душу его от преисподней!» Небось Лори считает, что муженек — настоящий дядя Том! Но все-таки какое право у этого учителя так унижать его перед женой?! Ему-то легко говорить о борьбе. Тоже сравнил; Нью-Йорк и Кроссроудз!
А Ричард Майлз чувствовал, что далеко не все еще сказал. По долгу своей профессии он считал, что должен учить, но в то же время ему не хотелось, чтобы беседа с Янгбладами носила отвлеченный, академический характер.
— Рассмотрим эту проблему с позиций будущего… — Эх, опять не то сказал, что хотел!
Гулкий бас Джо прервал учителя:
— Мистер Майлз, я знаю, вы умный человек, и многое из того, что вы сейчас говорили, святая правда. Спасибо вам за все, что вы сделали для нас и для нашего мальчика. Но и я хотел бы вам кое-что сказать. Я тоже боролся, да еще тогда, когда вас и на свете-то не было, но каждый раз, когда я сопротивляюсь, меня валят с ног и бьют до полусмерти. Пусть вам Лори скажет — я никогда не молчал перед крэкерами. Но… но… мне не везет. Эти скипидарные бочки с каждым днем пригибают меня все ниже к земле, а посмей только воспротивиться, тебя тут же собьют с ног и начнут топтать сапогами. Поди вот поспорь с ними! — Джо сказал гораздо больше, чем намеревался, но ему мучительно хотелось, чтобы мистер Майлз понял его, и он отвечал сейчас не только учителю, но и своей жене. — Это все красивые слова про борьбу! Я сам стою за борьбу, только цветной человек никогда не победит! Конечно, — упрямо продолжал он, покрываясь от раздражения испариной, — всем известно, что негры не могут сплотиться. Вот ты их, кажется, собрал вместе и думаешь, что они все с тобой заодно, но стоит лишь белому гаркнуть, и они врассыпную, как зайцы. Уж мне ли этого не знать! — Джо хоть и не совсем верил в справедливость своих слов, но за долгие годы у него накопилось столько сомнений и горьких обид, что захотелось наконец излить перед кем-нибудь душу и услышать, какой же выход предлагает этот умный молодой учитель.
Узкие глаза Лори возбужденно блеснули.
— Неправда, Джо! Мы почти и не пытались объединиться!
— Мистер Янгблад, мы обязаны держаться сплоченно, — сказал учитель. — Это для нас единственный способ чего-то добиться. — Он посмотрел на темное спокойное лицо великана. — Разумеется, среди негров найдутся и дяди Томы, и перебежчики. Они всегда были — еще и во времена рабства. Если бы все действовали заодно, мы бы их комариный писк и слушать не стали.
Джо посмотрел на учителя, потом на камин и кашлянул.
— Для меня совершенно бесспорно также то, — продолжал учитель, — что негритянский народ ничего не достигнет, если будет бороться один. Они перебьют всех нас по очереди. И другой бесспорный факт: никто не преподнесет нам свободу на серебряном блюде!
Джо Янгблад улыбнулся доброй улыбкой и кивнул:
— Вы правы, мистер Майлз. Все это так. Надо бороться с ними на каждом шагу. Никто и не спорит с вами.
Джо откинулся на спинку стула, поднял глаза к закопченному потолку и долго рассматривал круглое ржавое пятно, размытое дождями. Из самых далеких уголков памяти вставали эпизоды его жизни — и давние, и недавние. Он видел себя одиннадцатилетним ребенком, покидавшим хижину дяди Роба, открытую всем ветрам… С тех пор как он ушел тогда ночью по длинной пустынной темной дороге — нет, даже и раньше, — он знал лишь одно: борись, борись, борись!.. И всегда в одиночку, и всегда и повсюду — борись!.. Вспомнил поездку в Чикаго, Веймен, Теннесси, плантацию мистера Бака… Изверга-белого с закрученными усами… Борись, борись!.. Кроссроудз, Джорджия. Скипидарные бочки, которые, как бич плантатора, искалечили его спину, согнули пополам; придира-надсмотрщик, никогда не оставляющий его в покое; мошенник-кассир, каждую неделю присваивающий часть его жалованья, — а протестовать не смей!.. И в промежутке между этими годами — бейсбол, баптистская церковь Плезант-гроува и церковный хор… Лори Ли Барксдэйл… Лори Ли Барксдэйл… Лори Ли Барксдэйл-Янгблад, и любовь, и счастье, и совместная жизнь, и семья, и дети. Но рядом скипидарный завод и злой надсмотрщик, — и борьба продолжается независимо от того, желает этого или нет Джо Янгблад, хотя дома — семья и счастье… Где-то на этом отрезке времени он начал сдавать, словно старая, заезженная кляча, и боевой дух покидал его, подобно тому как капля за каплей вытекает сок из надрубленной сосны. Все же в конце каждого дня он знал, что у него есть Лори, Дженни Ли и Робби. И был спокоен.
Джо пыхтел своей кукурузной трубкой, не замечая, что она потухла. От черной горькой табачной слюны защипало язык и поднялся такой кашель с икотой, что на глазах выступили слезы.
— Извините меня, друзья! — сказал он и пошел в кухню выпить воды. Вернувшись, глянул на Лори и вдруг почувствовал, хоть, может быть, и безотчетно, что его прежнему спокойствию наступил конец, иначе он может потерять семью. Эта мысль вызвала в нем такой панический страх, что его бросило в жар и холод, и огромным усилием воли он попытался подавить дрожь. Он должен бороться за них… Белые добрались и до этого уголка его жизни и начали вести под него подкоп. Боже милосердный! Значит, он должен драться!
— Да, сэр, ваша правда, — неожиданно для самого себя тихо проговорил Джо. — Надо бороться, бороться, не переставая! — И затем, качнув головой, закончил уже полным голосом, прозвучавшим как гром — Мы должны бороться! — «Но кто это мы? — мысленно спросил он себя. — Мы — это все мы! Учитель прав. Все должны подняться на борьбу!» Он посмотрел на Ричарда. — Да, мы должны сплотиться и раз навсегда дать белым отпор!
Ричард Майлз кивнул и поглядел на Джо и на его жену, потом себе под ноги, на ничем не застеленный пол. Он хотел еще что-то сказать, но подумал, не слишком ли он разговорился для первого раза. Не сочтут ли они его самоуверенным выскочкой? Хотя какая уж тут самоуверенность!
— Мы не так одиноки в нашей борьбе, — откашлявшись, сказал он. — У нас есть друзья во всей стране — и негры и белые: Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения… — И подумал вслух — Нам бы тоже не помешало иметь отделение в этом городке.
— Интересно, где, по-вашему, эти белые друзья? — спросил Джо.
— В профессиональных союзах… Белые рабочие и кое-кто из лучшей прогрессивной белой интеллигенции.
На лицах Джо и Лори Ричард Майлз прочел недоверие.
— Я бы от души желала, чтоб это было так, как вы говорите, — горько усмехнулась Лори. — Только, право, не знаю, куда все наши добрые белые друзья попрятались, прости меня господи!
А муж ее добавил:
— Уж кто-кто, а я бы рад был посмотреть на этих белых друзей! Должно быть, им стыдно, оттого и не кажутся мне на глаза! Я лежал как пласт целых три месяца, и за все время только один из них приходил меня проведать — это был богатый белый, мистер Кросс сын. Он единственный протянул мне руку, когда я больше всего нуждался в друзьях. Может, у вас там в Нью-Йорке по-другому, но здесь в Джорджии белая беднота — это самый заклятый враг негров. Профессиональные союзы! Да здешние белые не пустят меня и на порог своего профсоюза! Белые рабочие, хм! Да любой человек вам скажет, что негра линчуют не богачи, а самая голытьба! Если это мои друзья, так у них довольно странная манера выказывать свою дружбу! Нет уж, пусть мои друзья перестанут прятаться по кустам, я хочу увидеть их лицо. Ей-богу, я готов ждать этого великого события сколько придется!
В топке давно все прогорело. На каминной доске громко тикали большие некрасивые часы. Ричард Майлз встал. В голове у него уже роились планы насчет отделения ассоциации в Кроссроудзе. Найдутся ли здесь среди белых друзья? Он слышал, как за дверью беспокойно вертелся на кровати мальчик. Хотелось еще поговорить, но было уже поздно. Ричард подумал, что Янгбладу нужно рано на работу и что вряд ли он и его жена спали прошлой ночью, а теперь, наверно, хотят остаться вдвоем и потолковать между собой. Он попрощался с ними, и они благодарили его и приглашали приходить, и он знал, что они приглашают его затем, чтобы продолжить беседу о неграх и белых и еще многое обсудить вместе. И Ричард пообещал им, что придет. Очень скоро.
После ухода учителя Джо и Лори сидели еще некоторое время, глядя на холодный камин и на остывшую золу. Пора было спать, но не хотелось ложиться. Джо все попыхивал своей старой пахучей трубкой. Наконец он заговорил:
— Да, у этого северянина-учителя умная голова, ничего не скажешь! Толковый человек! В самом деле, наш народ должен сплотиться. Это истинная правда! — Джо встал. Ему отчаянно хотелось подойти к Лори, хотелось, чтобы она тоже встала и подошла к нему. А она все сидела в качалке и смотрела на мужа. Он шагнул к ней.
— Прежде всего, Джо, — сказала Лори, — ты и я должны сплотиться, а не жить, как до сих пор!
— Я знаю, Лори… Я понял, что не выполнял своего…
Резкий крик Робби прервал его:
— Мама, не бей! Мама, прошу тебя! Господи, мама!
Лори бросилась в кухню, Джо — за ней. Робби лежал на спине, широко раскрыв глаза, лицо его было искажено страхом и болью. Он перекатился на живот, продолжая кричать:
— Мама, прошу тебя, не убивай меня! Лори легонько погладила его по голове.
— Все хорошо, Робби. Все хорошо. Ты теперь Дома! Теперь все у нас будет хорошо.
Нежная ласка матери успокоила мальчика. Лори накрыла его до подбородка, подоткнула одеяло со всех сторон и поцеловала в лоб. Джо стоял, понурившись, растерянно наблюдая за ней, бессильно опустив большие руки.
Лори перевела взгляд на мужа. В его добрых, спокойных глазах сквозило глубокое страдание. Но злоба на него и гнев переполняли Лори — она-то хотела, чтобы на всем трудном жизненном пути он был с ней рядом, по-настоящему рядом! И не в силах больше таить обиду, она с горечью прошептала:
— А ты мне советуешь спасать его душу от преисподней! — но не нашла в себе смелости сказать это вслух и решила уйти в комнату. Проходя мимо Джо, она слышала, как он шепчет: «Лори Ли! Лори Ли!» И это все, что он может ей сказать? И ему не стыдно? Не стыдно? Она ждала от него куда более значительных слов, чем «Лори Ли!» Она принесла из комнаты ночную сорочку и, переодеваясь в кухне, вспомнила слова учителя. С кем она борется? Со своим мужем, вместо того чтобы бороться с белыми… На муже срывает злобу… «Все это так, но сегодня я не могу иначе! Господи, не могу! Не могу забыть это «…спасешь душу его от преисподней!» И это бормотание: «Лори Ли! Лори Ли!»
Она стояла посреди кухни возле тюфяка, на котором спала сегодня ее дочка. Ступай к Джо, сейчас, сию минуту! Он теперь понял, он ждет тебя, ждет, ждет… Сердце ее разрывалось от горя. Откуда-то дуло — струйки холодного воздуха шевелили сорочку, студили горячее тело. Лори смотрела на сына, укрытого одеялом, и думала, что муж ждет ее, но не могла заставить себя пойти к нему. Она сердито мотнула головой и примостилась на кровати подле своего сына.
В субботу, около двух часов дня, Джо стоял за жалованьем в специальной очереди для негров и думал о Лори. Он посматривал на ярко-голубое ноябрьское небо, щурясь от живительных лучей солнца, льющихся на землю из-за высоких некрасивых корпусов завода № 3. Вдруг Джо вспомнил о кассире-белом — этот маленький морщинистый человек постоянно обсчитывал его, когда выдавал ему деньги. И сразу ненавистны стали огромные кирпичные корпуса завода, серые, белые и красные, страшные как смертный грех, отбрасывающие бесформенные тени, и эти гигантские красные трубы, день-деньской коптящие небо! Джо опять сощурился — до чего же они безобразны при таком ярком солнце и голубом небе! Да и солнце почему-то палит вовсю, когда на дворе стоит ноябрь. Пусть сдохнет тот, кто способен украсть у бедного негра гроши, заработанные тяжким трудом, пусть он провалится в ад и пусть там его заставят работать в кандальной команде! Прямехонько туда отправится кассир, если попробует сегодня свои штучки. Джо чуть не вслух уговаривал сам себя: «Смотри, нынче не отступи! Смотри, не отступи!»
«Лори Ли… Лори Ли…» Черт возьми, последнее время, куда бы он ни шел, что бы ни делал, только о ней и думает. Буквально каждую минуту. Началось это с проклятой истории в суде мистера Кросса, вернее, с того вечера, когда учитель привел Робби домой. Не раз потом Джо упрекал себя: «Хорошим ты оказался ей помощником!» Джо не мог забыть, какое было у Лори лицо, когда он ляпнул: «Ты накажешь его розгою и спасешь его душу…» — и как она поглядела на него в ту ночь, когда Робби вернулся, и сказала: «Прежде всего, Джо, мы сами должны сплотиться, ты и я!» Боже милосердный! Джо Янгблад, у. тебя же самая красивая, самая умная, самая толковая, самая смелая жена во всем городе! Лучшей жены не сыщешь во всем округе — ни среди белых, ни среди цветных! Тебе привалило счастье, но ты недостоин его, потому что до сих пор не научился ценить такую жену, как Лори. Ты не мужчина, а тряпка, хоть и силач, ты и за день не соберешься с духом сделать то, что она решится сделать за одну минуту!
«Ну, берегись, кассир, не вздумай по привычке и сегодня надуть меня, сегодня это не пройдет, даже если у тебя запрятано пятьдесят револьверов под полкой!» Стоявшие в очереди рабочие разговаривали и пересмеивались между собой, ворчали и кого-то поругивали, но Джо слышал все как в тумане, не разбирая слов, — он никак не мог выбросить из головы мерзавца-кассира, и то и дело в эти мысли вплетались мысли о Лори, о детях и о доме, о том, как они живут и как могли бы жить и что он должен сделать, чтобы семья жила лучше…
Приближаясь к клетушке кассира, Джо почувствовал, что его бросило в жар. Он стиснул зубы. Нет, сегодня этому дятлу носатому фокус не удастся, не удастся, как бог свят!
Из очереди раздался громкий голос Рэя Моррисона:
— Эй, Джо Янгблад, что это ты такой беспокойный сегодня? Никто на твои деньги не зарится — все целы будут. Не рвись вперед! Небось как получишь деньги, так рысью домой, а там хозяйка мигом опустошит твои карманы, только и всего!
Джо промолчал. Негры смеялись, некоторые из белых тоже, машинально усмехнулся и Джо — он все думал о том, как кассир каждый раз ухитрялся его обмануть. Но сегодня это не удастся. Пусть только попробует!
Лори Ли, Лори Ли… После происшествия в суде Джо стал куда внимательнее к своей семье. В прошлую субботу после ужина он сказал Робби:
— Давай-ка, сын, возьмемся с тобой вдвоем за дело. Ты чисти обувь, а я начну гладить воскресные брюки. Ладно? Я на них, проклятых такую складку отутюжу, что пальцы обрежешь!
Мальчик удивился, но сразу же весело ответил:
— Ладно, а я так начищу башмаки, что рожа в них, как в зеркале будет видна.
Джо улыбнулся, какое-то доселе неведомое приятное чувство наполнило его душу.
— Что я слышу, сын? Что это за слово «рожа»?
— Но это же верно, папа! Увидишь, как начищу!
— Ну, значит, молодчина, действуй! Пускай наши женщины возятся в кухне, а мы с тобой все выгладим да вычистим. Чтобы завтра утром не было никакой суеты, когда начнем собираться в церковь.
Последнее время Джо начал расспрашивать детей об их занятиях в школе и других делах, вообще проявлять к ним интерес. А позавчера даже вымыл посуду после ужина. Лори посмотрела, улыбнулась и пощупала его лоб: «Что с тобой, муженек? Не заболел ли?»
Внезапно мысли Джо прервал другой негр, Джек Линвуд, тоже любивший побалагурить.
— Наш старик Джо помчится домой с получкой, будто за ним черти гонятся, а старуха его сразу полезет к нему в карман. Он ей скажет: «Постой, жена, нельзя!» А она ему: «Что нельзя, почему нельзя, миленький?» И все до последнего цента выгребет!
Вся очередь загоготала, но Джо было не до смеху: он чувствовал, как напряжен сейчас каждый мускул его тела. Вот еще на один шаг он ближе к окну кассира. Каждую неделю этот белый обсчитывает его — то на полдоллара, то на семьдесят пять центов. А иной раз пренахально заграбастает целый доллар! Джо, бывало, заворчит, а у белого всегда един ответ: «Ступай, не задерживайся, малый, не мешай работать. Я никогда не ошибаюсь!» — Иногда Джо промолчит, чувствуя, что кассир лишает его смелости, высасывает все его мужество, как если бы к нему присосалась гигантская пиявка и пила из него кровь. А иногда Джо вообще не считал полученных денег до прихода домой. Но жене он ничего не рассказывал. Как бы она отнеслась к этому, если бы вдруг узнала? На миг ему представилась Лори — ее лицо, все еще красивое, узкие глаза под тяжелыми веками, сильное, гибкое, молодое тело. Сейчас она Дома; наверно, чем-нибудь занята. Она всегда занята, ее работу никогда и не переделать. Но он будет ей помогать, обязательно будет! Спустя несколько дней после истории в полиции он заговорил с ней, стараясь объяснить, как ему стыдно и как он жалеет о той глупой фразе, и что отныне все пойдет иначе, ведь теперь он многое понял… Но он не сумел высказать то, что чувствовал, потому что ему было трудно найти нужные слова.
Еще один шаг, и он будет у окошка кассы. Джо весь покрылся холодной испариной. Он молил бога, чтобы кассир не обсчитал его сегодня, не утаил ни одного цента, потому что сегодня он не смолчит, не смолчит — это точно! И тогда неизвестно, чем все может кончиться! Джо горько усмехнулся, вспомнив нового учителя, на которого Робби и Лори прямо-таки молятся. Болтает разную чепуху, что у негров есть друзья среди белых! Хотя учитель-то, конечно, молодец. Он хочет сделать людям добро—умница парень, только он еще не знает, что такое белые-южане!
Теперь перед Джо только один человек. Джо не ищет никаких скандалов с белыми. Ей-богу, он хочет прожить спокойно до старости, не причиняя горя жене и детям, но все-таки он не позволит какому-то кассиру, да и вообще никому вырывать у них кусок изо рта. Нет, он не станет больше терпеть! Пускай на стороне мистера Мака все: и суд, и присяжные, и полиция. Он ведь может застрелить Джо, как собаку, и его даже одну ночь не продержат в участке! Джо еще ни разу в жизни не слыхал, чтобы какого-нибудь белого казнили за убийство негра.
Вот он уже возле самого окна. Маленький седой человек улыбается ему и начинает отсчитывать деньги.
— Как поживаешь, Джо?
— Очень хорошо, мистер Мак, — бормочет Джо. «Господи, не допусти, чтобы он меня обсчитал сегодня! Вразуми его, Иисус Христос!»
Джо следовало девять долларов тридцать пять центов. Кассир отсчитал деньги одной мелочью и подвинул к нему кучку монет по пять, десять и двадцать пять центов. Джо весь накалился, как шестизарядный револьвер, но втайне еще надеялся, что отсчитано правильно. Может быть, лучше подождать и пересчитать дома? Да и зачем считать? Мистер Мак умеет считать получше, чем он, — за столько лет наловчился. Что толку проверять его? И вдруг Джо мысленно увидел Лори — со всех сторон на него глядели ее узкие глаза под тяжелыми веками.
— Да все правильно, все правильно, — сказал кассир, но Джо невозмутимо стоял возле окошка и, стиснув зубы, медленно пересчитывал деньги; только руки у него слегка дрожали. Он пересчитал дважды, и оба раза выходило восемь долларов пятьдесят центов.
Джо облизал нижнюю губу, кашлянул, косолапо уперся носками в землю и пригнулся к окошку.
— Мистер Мак, вы ошиблись. Тот глянул на Джо и отвел глаза.
— Ступай, малый, ступай! — сказал он. — Распишись в ведомости и уходи! Некогда мне с тобой разговаривать. Я должен всем выдать жалованье.
Все рабочие — и негры, и белые — смолкли, прислушиваясь. Тишина звенела у Джо в ушах.
— Я понимаю, сэр, и все-таки вы ошиблись. Мне с вас следует еще восемьдесят пять центов. Больше я у вас ничего не прошу. — «Ступай домой, Джо! Не спорь с белым! Дались тебе эти несчастные восемьдесят пять центов!» Но Джо не двигался с места. Что-то не пускало его.
— Уходи, малый! — повторил мистер Мак. — Слышишь, что я говорю, проваливай! Не задерживай очередь!
Большие уродливые заводские корпуса вдруг покачнулись и надвинулись на Джо.
— Я уйду, сэр, — сказал он, — но как же насчет моих восьмидесяти пяти центов? Я ради них крепко потрудился!
Белые и негры столпились вокруг Джо и слушали. Физиономия мистера Мака из красной стала багрово-фиолетовой. Он был зол, как собака, а Джо Янгблад — еще злей.
— Что ты сочиняешь, черномазый? Что ж я, мошенник, по-твоему? — рявкнул кассир.
Джо был весь в поту, словно на нем пахали. Он знал, что у кассира под полкой револьвер.
— Я вас никак не обзывал, мистер Мак, — ответил он. — Я только хочу получить свои деньги. Я крепко потрудился ради них, и я намерен их получить!
Белый растерянно заморгал.
Джо пододвинул к нему всю кучку монет.
— Вот тут все, что вы мне дали. Пересчитайте сами! — Пот слепил глаза Джо. Он машинально улыбнулся. Это была опасная улыбка, и мистер Мак понял ее значение и почуял недоброе. А Джо сейчас было море по колено. Он готов был вытащить краснолицего человечка из кассы, взять его за шиворот и волочить по всему двору. И мистер Мак понял это.
Уши кассира горели пуще, чем лицо, когда он пересчитывал деньги.
— Да, правда, правда, — бормотал он. — Чудеса! Даже сам не понимаю, как это вышло! — Он посмотрел на Джо, осклабился, показав свои желтые, гнилые зубы, и додал ему, что следовало.
С бесстрастным видом Джо пересчитал деньги и расписался в ведомости, делая отчаянное усилие, чтобы не тряслась рука.
Мистер Мак еще раз ухмыльнулся.
— Ну, вот и все в порядке. Только впредь будь вежливей, когда разговариваешь с белыми людьми! А теперь ступай, пока я не вышел из терпения!
Повернувшись, Джо очутился лицом к лицу с Рэем Моррисоном, который давно уже стоял настороже возле него. Оба отошли от кассы, и тут же из очереди выступили два других негра — Джек Линвуд и Чарли Раундтри. Все четверо молча направились к воротам, а белые рабочие наблюдали за ними. Джо шел в середине, плечом к плечу с товарищами. Всем своим телом — руками, ногами, лицом он ощущал их близость. И сила их будто вливалась в Джо Янгблада. Вдруг какой-то белый рабочий, стоявший в отдельной очереди, дружески окликнул его:
— Здорово, Джо!
Джо это ясно слышал, и сердце его дрогнуло, но он не оглянулся. Мало ли есть Джо среди негров и среди белых! Он даже головы не повернул, шагая к воротам вместе с Джеком, Чарли и Рэем.
Первым нарушил молчание Рэй Моррисон.
— Ты правильно поступил, Джо, — сказал он. — Хватит спускать этим чертовым крэкерам!
— Еще бы не хватит! — ворчливо отозвался Джо. Возбуждение медленно покидало его, как воздух из проколотой автомобильной шины, но страх держался еще крепко.
Они дошли до ворот. Джо растроганно посмотрел на товарищей, на глазах блеснули слезы.
— Чего это вы потащились за мной? Мне няньки не нужны! Бегите назад, получайте деньги, а не то еще кассу закроют!
Товарищи посмотрели на Джо, потом друг на друга и повернули обратно.
Джо Янгблад вышел за ворота. Ноги несли его легко, хотя спина казалась голой, открытой, незащищенной. Было страшно, но и радостно; так радуется человек, проявивший мужество. Дома он все расскажет Лори, и ей тоже станет страшно, но и радостно. Наверняка радостно!
Джо прошел через весь город — от района красивых, утопающих в зелени аристократических особняков до Гарлем-авеню. Он шел, расправив широкие, сильные плечи, былой своей походкой, какая запомнилась его жене, шел, улыбаясь своим мыслям, но то и дело нервно оглядываясь назад. Когда он вспоминал, как Рэй, Джек и Чарли вышли из очереди, чтобы проводить его до ворот, у него от радости сердце готово было выскочить из груди. Ведь для этого нужна смелость — черт знает, какая смелость! Хоть бы им удалось получить жалованье без неприятностей!
Шагайте, дети, вместе, вам уставать нельзя. Это была любимая песня Джо еще в то время, когда он участвовал в певческом кружке. В Земле обетованной вас ждет великий сход. Ох, бывало, как двинет он своим басищем — семафором не остановишь! Интересно, кто из белых крикнул ему: «Здорово, Джо!», когда он отходил от кассы? По голосу вроде бы Оскар Джефферсон. Но неужели он мог поздороваться с ним, Джо Янгбладом? Да нет, почудилось верно, померещилось… Вот уж что не померещилось — так это Рэй Моррисон, Чарли Раундтри и Джек Линвуд. Это было точно.
Шагайте, дети, вместе… Да, если бы все негры шагали всегда вместе… если бы… если бы… Джо услышал позади себя гулкие шаги. Челюсти его сжались, тело словно свинцом налилось, собственная спина показалась невероятно широкой. Инстинкт самозащиты заставил его сжаться насколько возможно, но походки Джо не изменил и продолжал идти тем же размеренным шагом, хоть самого так и подмывало броситься за угол. На улице было очень чисто, тихо и безлюдно, как в воскресенье. Солнце ослепительно сияло прямо над головой, точно ему не жаль было прибавить несколько лучей, лишь бы осветить поярче бедного Джо Янгблада.
Шаги приближались, и Джо, боясь оглянуться, старался угадать, кто идет за ним следом; ему казалось, что, если он обернется, обязательно случится беда. Сжав кулаки и обливаясь потом, Джо продолжал идти все так же неторопливо. Сколько их там позади — один, двое или трое? Шел и ждал, шел и ждал. Улица тянулась, словно длинная пустынная дорога, и чем дальше Джо шел, тем длиннее она казалась. Потом шаги сзади стали глуше и наконец стихли. Джо приостановился и, глянув через плечо, увидел двух белых, которые, оживленно беседуя, поднимались на крыльцо нарядного красного особняка. «Да им же на меня наплевать в высшей степени! На что я им?» Он даже улыбнулся, разом почувствовав облегчение, словно его обдуло осенним ветерком. «Ну-ка, длинные ноги, скорей, скорей несите Джо Янгблада на Гарлем-авеню!» Он вдруг ощутил потребность быть среди своих — такую огромную потребность, что прибавил шагу. Хотелось пуститься бегом, но он сдерживался: разве можно негру бежать по улице, где живут белые! По меньшей мере недостойно!
Джо радостно вздохнул, когда свернул наконец на Гарлем-авеню, единственную мощеную улицу во всем квартале. Это был центр негритянского района — с гостиницей «Шик», бильярдной Толстого Джека, парикмахерской Джезапа и закусочной «Гарлем». Здесь находились также вторая бильярдная — «Южная», похоронная контора Дженкинса, кино «Новый Ленокс», киоски чистильщиков обуви, газетные киоски и тому подобные заведения. Негры уверенно расхаживали по этой улице, как если бы она была их собственной. «Ты уже дома, Джо, здесь они тебя не схватят!»
— Эй, долговязый праведник! — окликнула его Бесси Браун.
Эта женщина всегда приставала к Джо, если он шел без Лори, делая вид, что заигрывает с ним. А может быть, он и вправду ей нравился. Одно Джо не мог не признать: смазливая бабенка. Просто красотка эта негритянка!
— Привет, Бесси Мэй! — Повеселевший Джо одарил ее одной из своих особых улыбок. — Ну, что скажешь хорошенького?
— Это я жду, чтобы ты мне сказал! — Бесси Мэй уперлась руками в стройные округлые бедра и рассмеялась. — Ну и ну, господи! Просто не верится, что мистер Янгблад умеет так мило улыбаться и другой какой-нибудь женщине, а не только своей Лори Ли! Или ты, может, обознался?
— Прочь с дороги, женщина! — шутливо, ей в тон, ответил Джо. — Я принес сюда голову на плаху к Джо Джезапу. Ну-ка, поберегись!
— Ладно, долговязый праведник! Приходи, когда взгрустнется! — Она кокетливо засеменила по тротуару, а Джо вошел в парикмахерскую, невольно улыбаясь и качая головой. Говорят, что эта Бесси — бабенка плохого поведения: путается даже с белыми. Но уж что хорошенькая — так это факт!
В парикмахерской была большая очередь. В субботу всегда труднее постричься, чем посреди недели: в этот день на Гарлем-авеню не протолкнешься. Джо справился у парикмахера, сколько придется ждать, и присел, потом поднялся и вышел на крыльцо. На улице с каждой минутой становилось все больше народу. Негры съезжались в большой город со всего округа. Ехали со всех сторон — с севера, юга, востока и запада, на телегах и грузовиках, в допотопных фордиках и в старых легковых машинах других систем. Все чисто вымытые и празднично разодетые — в новеньких комбинезонах, а кто даже в пиджаке и брюках из одинаковой материи! И люди будут прибывать до самого вечера. Где-то в отдалении громко играл граммофон. «Приходи, мой милый, каждый вечер или получай отставку навсегда… Поцелуй меня мой милый…» Негры ехали в город по делам и за покупками, побывать в кино и на танцах, в общем дать себе волю и погулять в свое удовольствие. На Гарлем-авеню кипела жизнь.
«Ну и много же нашего брата, господи!» — подумал Джо Янгблад.
Настала его очередь, он отошел от двери и, вытянув длинные ноги, уселся в кресле, которое парикмахер специально откинул для него.
— Ты, по-моему, голубчик, все еще растешь! — сказал Джо Джезап. — Каждый раз, когда ты садишься в кресло, мне сдается, ты еще маленько подрос. Будь я на месте Лори Ли, я бы морил тебя голодом.
— Будь ты на месте Лори Ли, я и сам не захотел бы у тебя есть! — Джо отдыхал в кресле, рассеянно слушая шутки и прибаутки, которыми сыпал парикмахер. Наконец это ему наскучило, и он сказал — Хватит болтать, братец Джезап, стриги живее. Ты знаешь, как меня стричь.
Джо едва не заснул под равномерное щелканье ножниц. С соседнего кресла поднялся красивый круглолицый деревенский парень в новеньком, только что из магазина комбинезоне. Джо наблюдал, как этот расфранченный малый расплатился с парикмахером, а потом долго и пристально разглядывал себя в зеркало. Налюбовавшись собой, он поднял руки и потянулся всем своим стройным телом. «Фу ты! — негромко воскликнул он. — Я бы гаркнул во все горло, да мал ваш городишко!» Он еще оглядел парикмахерскую и вышел. Севший на его место человек покачал головой и посмотрел ему вслед.
— Вот черт, — сказал он. — Привези деревенщину в город, а он все равно как был дикарем, так дикарем и останется! Этот малый небось из эдакой глухомани, что никогда не слышал даже паровозного свистка. Вот и побежал сейчас на железную дорогу поглазеть, какой такой поезд. Попадется крэкерам в лапы, они ему покажут поезд!
Вокруг загоготали. Джо тоже посмеялся, но прежде поглядел на Джезапа. Воздух был спертый, как обычно, когда в помещении скапливается много народу, а тут еще противный запах жидкости для волос и дым от пузатой печки; Джо ловил обрывки разговоров, долетавшие со всех сторон; оглядывал группу людей, наблюдавших, как два негра играли возле печки в шашки. На печке кипела вода в кастрюле, над ней густо клубился пар.
— Господи, спаси и помилуй, как ты думаешь, братец Джезап, долго еще белые будут ездить на нас? — спросил Джо.
Джо Джезап посмотрел на Джо Янгблада, сплюнул табачную жвачку в старую плевательницу и сказал:
— Братец Янгблад, эти белые не слезут с нашей шеи, пока мы все не соберемся вместе и сами не скинем их к чертовой бабушке!
— Что правда, то правда! — согласился Джо Янгблад.
Подняв ножницы высоко над головой Джо, парикмахер еще раз сплюнул жвачку. Лицо его приняло озабоченное выражение.
— Я думаю, братец Янгблад, мистер Чарли будет вечно ездить на нас, если мы не объединимся и не перестанем жить так, что одна группка здесь, другая— там, а на самом деле никто ни черта для народа не делает, и почти все наши богачи лижут зад мистеру Чарли. Мы…
Один из игроков оторвался от шашечной доски.
— Вот, вот, потолкуй с ними, братец Джезап. Я уже не решаюсь!
Вошел еще один посетитель.
— Правильно, учи их уму-разуму, братец Джезап! — насмешливо крикнул он.
Джо Янгблад закрыл глаза и сочувственно вздохнул, соглашаясь в душе с Джо Джезапом, хотя уже жалел, что завел этот разговор — теперь стрижка затянется до вечера. Стоит что-нибудь сказать Джо Джезапу насчет белых и негров, как его и не уймешь! А Джо Янгбладу хочется скорее попасть домой, к своей семье. Надо, чтобы все были как один — это правда! То же говорил и учитель с Севера. Шагайте, дети, вместе… Сам он чертовски устал вечно работать, и ждать, и шагать в одиночку… Если бы все те, кто сейчас толпится на Гарлем-авеню, и все негры в Кроссроудзе дружно выступили и показали свою силу, сразу бы дело переменилось… Несмотря на усталость и волнение, Джо был счастлив, и ему хотелось домой, к своим; но Джезап все болтал без умолку.
— Ладно, братец Джезап, тут тебе не церковь, чтобы проповедовать! Кончай стричь! — сказал Джо. — Вон какую собрал очередь!
Когда парикмахер наконец отпустил его, Джо направился в закусочную «Гарлем». Там он купил две бутылки «Бево» — самого крепкого напитка из всех, какие разрешалось продавать в Кроссроудзе, — и еще две бутылки содовой под названием «Попробуй меня!»— для детей. Отсюда он заглянул еще в рыбную лавку и купил два фунта кефали и лишь потом пошел домой. В понедельник утром надо платить за квартиру, пора было также покупать уголь на зиму, и Джо чувствовал угрызения совести, что легкомысленно тратит деньги, когда впереди такие расходы. Но ему хотелось отпраздновать вместе с родными свою победу над кассиром — пусть и они порадуются с ним заодно. Он хотел быть частью своей семьи и чтобы в семье царило единство. Чем ближе был его дом, тем быстрее он шел — чуть не бежал, как мальчишка. Дойдя до угла, он замедлил шаг, на душе у него стало спокойно и легко.
Джо вошел в дом и направился в кухню:
— Ну-ка, ну-ка, смотрите, что я принес! Кто первый прибежит поцеловать красавца-мужчину?
Дженни Ли бросилась к нему на шею.
— Уф, уф, Псцелуйка вторая, — запыхтел Джо и посадил ее к себе на плечо, а на другое — вошедшего со двора Робби. Лори он предложил повиснуть на шее.
Лори рассмеялась, глаза ее сияли от счастья. Она подошла и поцеловала его.
— Осторожно, Робби, у папы больная спина! — сказала она. — Ты уже почти с него ростом!
Джо против обыкновения не сел курить в ожидании обеда. Он взял рыбу, вышел во двор и там почистил и выпотрошил ее.
— Я сам буду готовить сегодня, — заявил он. — Покажу вам, друзья, что такое настоящая жареная рыба!
Лори Ли месила тесто для кукурузных лепешек, дивясь, что это случилось с Джо. Может, хозяин прибавил ему жалованье? Нет, тут что-то другое. Лори заметила в нем перемену еще до сегодняшнего дня. Он стал больше похож на того Джо, какого она знала до замужества. Чем это объяснить? Может быть, старается что-то скрыть? Что же — другую женщину? Кровь бросилась ей в лицо — стыдно и унизительно подозревать Джо; сколько она знает его, этого никогда не бывало. Стыдно! Она положила ложку на стол, вытерла руки о передник и пошла в комнату, чтобы успокоиться немножко — ей хотелось плакать от счастья. Вот такое счастье всегда должно быть в семье!
Джо Янгблад сидел за столом на главном месте; чавкая, уплетал жареную рыбу с капустой и кукурузные лепешки, запивал их «Бево», и наблюдал, с каким удовольствием все семейство обедает. Он глотнул из бутылки, причмокнув от наслаждения; в кухне вкусно пахло жареной рыбой, и Джо решил, что сейчас самое время рассказать, как он дал кассиру по рукам, как он, чернокожий, дал отпор мистеру Чарли! Ему хотелось похвастаться перед своими — не то, чтобы похвастаться, просто он гордился своим поступком, и пусть бы они тоже гордились им. Пусть Лори знает, какой у нее муж! Пусть дети знают, какой у них отец! Как бы описать все это им? С чего начать? Он был не мастер рассказывать, а хотелось передать все как было, точь-в-точь. Надо и Рэя Моррисона упомянуть и отдать должное другим неграм. И не забыть Оскара Джефферсона; да, и его не забыть! Он начал восстанавливать в памяти весь эпизод и снова увидел себя в очереди на солнцепеке среди уродливых заводских зданий, и маленького человечка, сидевшего в кассе, и вдруг замер, как в ту минуту, когда вспомнил, что мистер Мак всегда держал под полкой револьвер, а следовательно, он, Джо, был на волосок от смерти. Трудно даже представить себе, как расправились бы с его семьей, если бы он затеял драку с белым кассиром; и сейчас, сидя дома за столом, Джо думал, что это, пожалуй, еще не конец истории. Возможно, белые в эту самую минуту замышляют убить его. Панический страх мгновенно вытеснил всю радость, плечи Джо обдало жаром, холодный пот бусинками выступил на лбу, весь он задрожал мелкой дрожью.
— Что с тобой, Джо? — спросила Лори Ли, тревожно глядя на него.
— Ничего, — ответил он, принужденно улыбаясь, хотя знал, что ее не обманешь. Он снова приложился к горлышку бутылки. Теперь напиток показался ему невкусным — одна горечь, вообще все уже было испорчено. Но как-то надо убедить ее, что ничего не случилось. Джо ужасно не хотелось омрачать радостное настроение Лори и детей. Уж лучше пока не рассказывать про стычку с кассиром. Может быть, потом как-нибудь, когда опасность минует. Да, да, потом. Он заставил себя улыбнуться,
— Ну, Роб, нравится тебе жареная рыба моего приготовления?
В последнее время он называл сына Робом вместо Робби, и мальчику было приятно, что отец считает его взрослым.
— Такой кефали, папа, я еще в жизни не ел. Ты самый лучший повар во всем Кроссроудзе!
Джо рассмеялся:
— Ну, это уж ты перехватил, сын! Я думаю, твоя мать в любую минуту даст мне фору. Я хоть и не самый лучший повар, но все же мастер стряпать. Что, разве не так? — Шутил, а сам все думал о мистере Маке и револьвере под полкой. Будет ли он еще жив в этот час через неделю или даже завтра?
После обеда Джо вымыл посуду, погладил воскресные брюки — свои и сына. Лори никак не могла понять, что с ним произошло.
Вечерело, и холодок заползал в комнату. Джо предложил:
— Знаешь что, Роб, тащи-ка сюда дрова и щепки. Давай затопим. Что-то у нас холодновато.
— Правильно, папа. Сейчас принесу и сам затоплю.
Они сидели у камина, им было тепло и хорошо. Острый смолистый дымок от горящих поленьев, пляшущие тени вокруг очага, пахучий табак в трубке, счастье на лицах родных. Джо положил свою жесткую руку на голову дочери и нежно провел по ее волосам, таким же густым и черным, как у Лори. «Господи, господи, господи, красавцы вы мои дорогие, никому не позволю вас обидеть — ни белым, ни черным». Джо вытянул ноги, откинулся в своей качалке, закрыл глаза. Если бы это мгновение длилось вечно! Если у него в семье всегда будут мир, любовь и доверие, тогда ему и белые не страшны! Не открывая глаз, он знал, что Робби смотрит на него, угадывал, что Лори встревожена, и чувствовал, что Дженни Ли вертится под его рукой. Но когда он снял руку, она попросила:
— Почеши мне немножко вот здесь! Что-то чешется!
— Надо вымыть головку, дочка! Уж не зверьки ли там у тебя завелись, а?
Все засмеялись и не сразу услышали, что стучат в дверь. Джо вскочил было и опять сел.
— Ты чего всполошился, Джо? — спросила Лори Ли, заметив, что лоб у него покрылся потом и лицо сразу изменилось.
— Я пойду открою, папа, — сказал Робби, поднимаясь с места.
— Нет, сын, я сам. Нет, нет, ты сиди! — И Джо пошел к двери. Лори и дети смотрели ему вслед.
— Кто там? — закричал Джо своим гулким басом.
— Свои, кто же еще! — ответили из-за двери и застучали еще сильнее. — Открывай, не то дверь выломаю!
Джо поспешно открыл и увидел Рэя Моррисона.
— Так нельзя, друг любезный, — сказал шутливо Джо, — это, знаешь, лучший способ не дожить до старости!
Гость удивился:
— Чего ты, братец, а? Небось решил, что это ОН за тобой явился?
— Здравствуй, Рэй, разбойник, — сказала Лори. — Неужели ты не знаешь, что не полагается так барабанить в двери по ночам? Ступай, Робби, принеси из кухни стул для дяди Рэя. — В доме Янгбладов все называли Рэя Моррисона дядей.
— Лори Ли Барксдэйл-Янгблад — самый прекрасный персик в Джорджии! Твой муж даже не знает, какой он счастливец! Слышишь, Джо, что я говорю?
Все уселись у камина, мужчины друг против друга.
— Если бы ты знал, Джо, какой у тебя был вид, когда ты открывал мне дверь, — сказал Рэй и вдруг, что-то вспомнив, ткнул пальцем в Джо и захохотал, а тот, глядя на него, тоже засмеялся. Оба безудержно хохотали, а Лори и дети удивленно глядели на них, не понимая, что их рассмешило.
— Ну чего вы смеетесь? — спросил Робби. — Что за штука такая смешная?
Джо и Рэй посмотрели на него и еще пуще захохотали. Когда они наконец успокоились, Рэй сказал:
— Извините, друзья. Конечно, невежливо смеяться, когда никто не понимает, над чем смеются. Вы ведь не знаете, что сегодня случилось… — И заметив, что Джо, покачав головой, подмигнул ему, Рэй прикусил язык. Так ему и не пришлось рассказать о столкновении с кассиром.
— Что же ты замолчал, Рэй? — спросила Лори. Рэй глянул на потолок:
— Фу ты, из головы вылетело, что хотел сказать. Должно быть, ничего важного.
— Ты начал говорить о том, что сегодня случилось…
Рэй лишь покачал головой:
— Не помню, честное слово.
Конечно, обмануть Лори было нельзя, но она решила больше не приставать к нему. Она посмотрела на детей.
— Ну, ребята, пора. Ступайте в кухню, наливайте воду и начинайте мыться. Робби, иди первый. А ты, Дженни Ли, побудешь здесь!
— Пусть она сначала, мама! Лори строго взглянула на него.
— Я что сказала?
— Ладно, мама, — подчинился Робби.
Как всегда в субботу, дети вымылись в большом жестяном корыте, потом еще посидели в комнате, пока мама не приказала им идти спать. Они помолились и, перецеловав взрослых, пожелали им спокойной ночи.
Дядя Рэй сказал:
— Желаю вам спокойно спать, клопов к себе не подпускать!
Дети засмеялись:
— Постараемся!
Когда они ушли в кухню, Лори Ли откинулась на спинку стула и спросила:
— Ну как, Рэй, вспомнил, что ты собирался рассказать?
Лицо гостя оставалось непроницаемым.
— Что именно? — Рэй покосился на Джо.
— Ну небось знаешь. Ты было начал, а потом притворился, что не помнишь.
Рэй покачал головой.
— Ведь вот начисто вылетело из головы! Сижу и никак не вспомню. Да это, право, пустяки, как перед богом говорю.
Спокойный вид Рэя Моррисона все же и на этот раз не убедил Лори, но она перестала расспрашивать. Рэй еще посидел, поговорил о том о сем и собрался уходить.
— Почему ты так торопишься? — спросила Лори.
— Почему тороплюсь? Да я уж с каких пор у вас сижу! Мне еще хочется прогуляться — ведь суббота сегодня, а завтра утром в церковь.
— Рэй Моррисон, стыдись, бессовестный, говорить неправду накануне святого дня. Ты уж столько времени не был в церкви, что забыл, как там и дверь-то открывается!
Гость улыбнулся.
— В ближайшее воскресенье обязательно соберусь. Вот увидишь. А что, пойду, может мне и в самом деле повезет.
— Молиться надо, Рэй!
— Что толку молиться? Сколько ни молись, от белых добра не дождешься! Вот в чем загвоздка! Помнится мне, есть такой рассказ: один человек собрался в путь, а идти ему надо было густым лесом, где водились громадные злые медведи. Ну, парень, конечно, боялся. А священник ему и говорит: «Как увидишь медведя, становись на колени и читай молитву, тогда он тебя не тронет». Ну вот, в чаще леса парень увидел громадного старого медведя. Он сразу бух на колени и давай молиться. А медведь как ударит его лапой по заду, а парень как покатится кувырком, так и катился до самого дома. После священник ему говорит: «Вижу, ты жив и здоров, значит, послушал меня и молился». А верующий брат отвечает: «Знаете, ваше преподобие, молиться-то, может быть, хорошо в церкви, а в лесу, среди медведей, ни черта это не помогает».
Лори и Джо смеялись до упаду, но Рэй даже не улыбнулся.
— Язык-то у тебя без костей! — сказала Лори, не желая поощрять зубоскальство над религией, хотя в душе отчасти разделяла его скептическое отношение к церкви.
Рэй кивнул на Джо и засмеялся.
— Пусть тебе дьякон Янгблад расскажет, что он думает насчет молитвы и наших белых. Белый человек— все равно, что полярный медведь! Вот заведу себе ружьецо…
Джо вышел проводить Рэя и закрыл за собой дверь. Ночь была темная, пасмурная — ни луны, ни звезд, сырость и холод пронизывали до костей. Джо спустился во двор вместе с гостем и, положив ему руку на плечо, задержал его.
— Я не хотел, чтобы Лори знала про историю с Маком, — сказал он.
— Я так и понял, но почему?
— Не хотел волновать ее, она бы испугалась.
— Нет, не испугалась бы. Ты за нее не бойся. Твоя жена никому спуску не даст — ни белому, ни черному. Она действительно смелая женщина.
Шея Джо вдруг покрылась испариной, несмотря на холод.
— Так-то так, но все равно расстраивать ее я не хочу. Ты понимаешь…
— И нисколько она не расстроится, наоборот, гордиться тобой будет. Ну, это уж твое дело. А мое дело — пойти отпраздновать субботу. Увидимся в церкви! — И Рэй пошел со двора.
— Погоди минутку! — крикнул Джо, и Рэй обернулся.
— Я… я хочу поблагодарить тебя и ребят за то, что поддержали меня сегодня.
— Да ну, чепуха! — ответил Рэй и зашагал по темной улице.
Джо смотрел ему вслед, пока он не миновал единственный фонарь, тускло горевший на углу, и не скрылся во мгле. Джо хотел позвать его обратно — о многом надо было еще поговорить: и о том, что хорошо бы всегда так стоять друг за друга, и о том, что занимало сейчас его мысли, — не слышал ли Рэй, как белый сказал: «Здорово, Джо!» — и не Оскар ли Джефферсон это был, а если Оскар, то что бы это могло значить?
Когда Джо вернулся в дом, Лори молча взглянула на него. Пошла в кухню, проверила, спят ли дети, Услышав, как скрипнула дверь, Робби заворочался. Он уже засыпал, и ему чудилось, что потолок падает на него, хоть он и знал, что этого не может быть. В сонном мозгу вставали события дня — он видел мать, отца, старшую сестру, Рэя Моррисона, мистера Майлза и Айду Мэй, и суд мистера Кросса, и Скотти, которого давно уже след простыл, и рыбу, приготовленную папой. Счастливое успокоение овладело мальчиком, сон все больше и больше тяжелил веки, в комнате стоял ночной холодок, пахло спальней и кухней, пахло жареной рыбой — когда рыба съедена, не так уж приятно после нее пахнет. Клубок сонных мыслей мальчика разорвал гулкий бас отца:
— Сил нет терпеть, как этот проклятый кассир вечно меня обжуливает!
Вглядываясь во тьму, Робби присел на тюфяке и, словно заяц, навострил уши. Мама что-то ответила, но он не разобрал, что именно.
— Как получка, так непременно обжулит меня!
— И не стыдно ему, ведь грех, господи! — сказала мама.
Робби это отчетливо слышал, приложив ухо к замочной скважине и боязливо всматриваясь в темный угол, где на кровати неясно вырисовывался силуэт спящей сестры.
— Я до того взбесился, что готов был на все. Если бы он не отдал мне этих денег, сегодня в городе было бы два покойника, а то и больше, — я бы не стерпел, что бы там ни было…
Робби видел в скважину отцовские ноги, отблески пламени, мать, сидевшую в качалке.
— Теперь остерегайся этого кассира, Джо! Он тебе житья не даст.
Взволнованный Робби широко раскрыл глаза и весь насторожился; сон куда-то пропал.
— С тех самых пор, как я родился, белые мне житья не дают, — говорил отец. — Горше жизни не бывает. Плюют в глаза и говорят божья роса! Осточертело мне это! После того как ты и Робби были в полиции, я решил, что не стану больше терпеть ни от одного белого. Жив останусь или нет, но я должен быть человеком!
Мамина качалка ходуном заходила.
— Ты прав, Джо. И знай — я за тобой в огонь и в воду. Но все же будь осторожен!
Никогда еще отец не говорил так много.
— Господи, господи, — воскликнул он, — ты там настрадалась в полиции, а я пришел и ляпнул: «Ты накажешь его розгами и спасешь душу его от преисподней!» Да меня за это из дому надо было выгнать! Я потом только об этом и думал целый день, а спать не мог целую неделю!
Отец стоял спиной к камину, заложив руки назад. Мама поднялась и подошла к нему.
— Давай забудем об этом, Джо! Отец хмыкнул.
— Знаешь, — сказал он, — на меня прямо как свежим ветром подуло, когда наши негры — Рэй, Чарли и балагур Джек вышли меня защитить. Тут нужна была смелость, ведь их-то дело сторона. У них могли быть всякие неприятности из-за этого. Весь век буду их помнить.
— Когда негр попадает в беду из-за белого, это всех нас касается. Конечно же, они молодцы, тут действительно нужна смелость. Вот так и надо всегда поддерживать друг друга. Об этом говорил и учитель нашего Робби.
Отец сказал:
— И еще случилась одна странная штука. Очень странная. Когда мы шли к воротам, кто-то из белых рабочих крикнул: «Здорово, Джо!» Я могу побожиться, что это мне крикнули. И по голосу будто Оскар Джефферсон. Тут я вспомнил, как учитель говорил нам, что среди белых у нас есть друзья. Конечно, в очереди было немало и других Джо, не один только Джо Янгблад. А все-таки я призадумался.
Мама сказала.
— Оскар Джефферсон неплохой человек.
С мальчика уже окончательно слетел сон — в голосе матери он слышал счастливые взволнованные нотки.
Папа нагнулся и поцеловал маму в губы, а Робби почувствовал, будто это его поцеловали, и смутился, что подглядывает за родителями.
— Да ну, — сказал папа, — а этот неплохой человек может человека сделать?
Робби невольно улыбнулся, глаза его оживились, повеселели, гордость за отца охватила его — папа, папа, папа, — он выпрямился и пошел спать. Лег на тюфяк, но сна не было. Робби глядел в потолок и размышлял о папе и маме, о дяде Рэе и других папиных товарищах, и об Оскаре Джефферсоне, но больше всего — о папе. Вот если бы мама стала опять такой, какой была прежде, а папа был бы всегда таким, как сейчас… Всю ночь — мысли, мысли, мысли… Но вот, наконец его одолевает сон, склеивает веки, темный потолок спускается ниже, ниже… Повернись на живот. Спи…
А Джо и Лори Ли все еще сидели в своих качалках. Огонь в камине угасал, в комнате мирно сгущались тени. Джо хотел подбросить полено, пока еще тлели угли, но боялся нарушить блаженную тишину. Он посмотрел на Лори и шумно вздохнул. Лори улыбнулась ему, и Джо, ответив улыбкой, встал и подложил полено в камин. Они долго сидели, наблюдая, как медленно разгоралось оно среди черных головешек и вдруг вспыхнуло ярким, великолепным пламенем.
Лори прищурилась и глянула на часы.
— Господи боже мой, времени-то сколько! Пора мыться.
Она согрела воду, принесла корыто и поставила его возле кровати. Когда она начала раздеваться, Джо повернулся к ней спиной. Он слышал плеск воды, слышал, как она натиралась мочалкой, и ясно представлял себе—вот она моет руки, грудь… Ему вдруг стало душно, он почувствовал почти неведомый прежде лихорадочный жар. У Лори было крепкое, юное, прекрасное тело, и Джо словно видел его погруженным в воду. Он слышал, как Лори вышла из корыта — наверно, взяла полотенце и сейчас вытирается. Потом Лори накинула халатик и села расчесывать свои длинные пышные черные волосы.
Джо подошел к жене и запустил ручищу в эти чудесные, уже тронутые серебром пряди, рассыпавшиеся по плечам и спине.
— Лори, Лори, Лори… Лори моя, Лори… Она взглянула на него и лукаво улыбнулась. — Отойди, Джо, веди себя прилично!
— Это значит — отойди и мойся, да? — засмеялся Джо.
Улыбаясь ей, Джо взял корыто, на цыпочках прошел через кухню и вылил воду во двор, вернулся в комнату, поставил корыто на пол и приготовился мыться. Лори лежала в постели лицом к стене, пока он мылся возле камина. Как всегда, он шумно плескался, его исполинское тело едва вмещалось в жестяное корыто, казавшееся теперь до смешного маленьким.
Кончив мыться и надев ночную рубаху, Джо выплеснул воду с кухонного крыльца, задул огонь в лампе и, еще не освоившись в темноте, подошел к кровати, на которой, лицом к стене, мерно дышала его жена, будто в самом деле спала. Джо опустился на колени и прочел молитву. Затем откинул одеяло, лег и, полежав с минуту, протянул к ней руки. Лори повернулась и скользнула к нему в объятия, и он ощутил такой жар, какого давно уже не испытывал.
Какая сила в этом исполинском теле! Да, это был ее Джо, Джо Янгблад. Он долго где-то странствовал и наконец вернулся к ней. Сегодня ночью, сегодня ночью — боже великий и милостивый! И в этой кромешной тьме они пустились в странствие вдвоем. Все было, как много лет назад, но еще прекраснее, чем когда-то. Вместе душой и телом, телом и душой, исполненные мира… Вместе, вдвоем, исполненные любви…
Речь президента Авраама Линкольна во время гражданской войны Севера и Юга по поводу победы северян при Геттисберге в июле 1863 года, в ней заявлялось об освобождении и равноправии негров.
Идеолог националистически настроенной негритянской мелкой буржуазии; возглавил реакционное движение негров в США под лозунгом: «Назад в Африку!»
Негритянский буржуазный общественный деятель, выступавший против борьбы своего народа за равноправие.
Негритянское религиозно-просветительное общество.
Национальный гимн США.
Известная деятельница негритянского освободительного движения.
Известный негритянский историк, основатель Ассоциации по изучению жизни и истории негритянского народа.
Американский фермер, пламенный аболиционист, казненный в Виргинии за организацию негритянского восстания. Воспет неграми в сказаниях и песнях.
Янг блад (young blood)в переводе на русский «молодая кровь».