Вот однажды утром, это будет скоро,
Закачает землю, зашатает горы,
И потонут войска фараона.
Из всех белых в Кроссроудзе Оскар Джефферсон был самый странный. Джо Янгблад никак не мог понять, что это за человек. И с виду белый, и говорит, как белый, а иногда ведет себя совсем не так, как другие белые. Недели через две после столкновения с кассиром Джо встретил Оскара у заводских ворот. Оскар сказал:
— Здорово, Джо! — И Джо мгновенно признал в нем человека, окликнувшего его тогда из очереди.
— Здорово, Оскар!
Они пошли рядом по улице, запруженной белыми и неграми, спешившими домой. Целый квартал прошагали молча, и тысячи мыслей теснились в голове Джо Янгблада. Наконец Оскар заговорил:
— Какая-то непонятная нынче зима.
Джо поглядел по сторонам, потом на хмурое небо.
— Да, действительно.
Прошло еще недели две с половиной, и, снова встретившись возле проходной, они обменялись дружескими приветствиями и вышли вместе на улицу. Опять Оскар долго молчал, а потом заметил:
— Этот кассир, мистер Мак Тэрнер, — надсмотрщик у нас на участке. Ох и фрукт! Важничает, словно он сам Вильям Харт.[18]
Осторожно взвешивая слова, Джо спросил:
— Да что вы, неужели?
— С ним невозможно мирно жить, — продолжал Оскар, — мы с ним вечно деремся, как кошка с собакой! Этот человек хуже гремучей змеи, но я ему не даю садиться себе на голову!
— М-да, интересно, — вымолвил Джо Янгблад. Вот и весь разговор. Белые поглядывали на них со злобой, негры — с подозрением.
Занятный человек был этот Джефферсон, не совсем похожий на белых, а все-таки самый настоящий белый. Он родился и вырос в южной части Джорджии. Родился в очень жаркую августовскую ночь на огромной плантации старика Уилкокса в графстве Уилкокс, и всю ту ночь напролет где-то выла собака. Мальчик часто слышал, как отец, смеясь, рассказывал, что этот вой перепугал суеверную бабку Оскара. Растрепанная старуха бормотала беззубым ртом: «Это обязательно к покойнику!» Падала на колени, шептала молитвы, вставала и снова прислушивалась к вою. «Ступай, найди эту собаку, Джон, и пристрели ее!»—сказала она Джону Джефферсону, своему сыну. Но тот лишь посмотрел на мать и покачал головой. Старуха сунула в рот кусок табачной жвачки: «Пойди, сын! Возьми ружье! Я еще не помню случая, чтобы обошлось без покойника, когда так воет собака!»
Оскар появился на свет около четырех часов утра — славный крепыш, толстый, как поросенок, и врач заверил, что мать новорожденного будет жить. Джон Джефферсон принялся благодарить его и, слыша отдаленный вой собаки, думал: «Ну и сумасшедшая же дура моя мамаша!» В тот же день вечером, часов в одиннадцать, когда младенец кричал на руках у матери, бабушка Джефферсон, обессиленная хлопотами, присела на свою качалку с усталой улыбкой на морщинистом лице и заснула… заснула и больше уже не проснулась. «Сама же на себя беду и накликала!» — заключал свой рассказ Джон Джефферсон.
Оскар ненавидел отца чуть ли не с пеленок. Но мать свою — Марту Джефферсон, милую, всегда грустную женщину — любил всей душой. Он был тихий, мечтательный подросток с беспокойными глазами, особенно тревожен бывал его взгляд при разговоре с отцом. А тот, еще когда Оскар был маленьким, предсказывал матери: «Увидишь, бродягой будет и никогда ничего не наживет!» На что мать отвечала: «Оставь нашего Осси в покое! Не понимаешь ты его! Что-то я не вижу твоих богатств! Если ты что и нажил, так только для своего хозяина, для Чарли Уилкокса. Ты у него считаешься одним из старших служащих, а чем ты можешь похвастать, кроме этой старой хижины — трех клетушек, набитых рухлядью?»
Даже когда Оскар подрос, он не хотел работать в поле, как его братья, уклонялся под всякими предлогами. Однажды Оскар сбежал с работы в Истерн-форк со своим ровесником и лучшим другом негром Джимом. Обоим было тогда по четырнадцать лет. Стояла безоблачная погода, какая бывает в конце сентября: ослепительное небо, адская жара. Накупавшись досыта, мальчики вылезли на берег загорать. У Оскара было смутное предчувствие, что отец явится сюда и захватит их на месте преступления, но страх растворялся в ощущении тепла, счастья и любви ко всему миру. Теперь уже немного оставалось впереди погожих деньков, когда можно купаться; значит, пользуйся вовсю. Оскар взглянул на свое тело, казавшееся после купания бескровным, как у покойника. Он белый человек. Мальчик повернулся на бок и беспокойно принялся разглядывать Джима, все его длинное гладкое тело шоколадного цвета с короткими черными завитками в потаенных местах: удивительно, сколько разных оттенков коричневого у этой кожи! Джим был славный малый, только очень уж дерзкий, пожалуй, самый дерзкий негр на всей плантации.
— Если мой старик застанет нас здесь, — засмеялся Оскар, — он и с тебя и с меня шкуру спустит!
— Дурак он, твой старик, — насмешливо отозвался Джим. — Если бы мозг был из взрывчатки, у твоего старика ее не хватило бы взорвать собственный клювик!
Оскар почувствовал, что краснеет.
— Ну, ты, полегче выражайся! — слабо запротестовал Оскар. Он чувствовал, что его долг — поставить негритянского мальчишку на место, но это было неискренне: он сам ненавидел своего отца и не мог не признать, что Джон Джефферсон—дурак первостатейный. Все-таки Джим — цветной и не имеет права так непочтительно отзываться о белом человеке. Обязательно надо его осадить. Но как это сделать? В открытой и честной драке Джим положит его на обе лопатки. Лучше перевести разговор на что-нибудь другое. Притвориться, будто забыл. Оскар присел на темно-зеленой траве, жмурясь от нещадного солнца, и вдруг выпалил:
— За такие слова о моем папе надо было бы так отколотить тебя, чтобы от тебя мокрое место осталось!
— Ошибаешься, Осси, — со смехом ответил Джим, — мелешь ерунду. Кулаками от меня, приятель, ничего не добьешься. А полезешь драться, я только стану злее и так вздую, что от тебя мокрое место останется.
Он тихо засмеялся, и краска прилила к лицу Оскара.
— Ох, стоит мне задрать ногу да наподдать тебе, — нехотя выговорил он. Пусть не думает, что он трус или уж очень любит негров!
— Только посмей! — сказал Джим. — Так до смерти и будут называть тебя Джефферсон Деревянная нога! Хоть в Нью-Йорк тогда езжай, и там тебе не помогут! Всю жизнь будешь покупать один ботинок. Оторву ногу до самого зада! — Джим присел и тихо засмеялся, точно ему было очень весело. Вот какой дерзкий дьявол был этот Джим — вечно он смеялся, все ему было нипочем. Но Оскар решил, что не даст спуску чернокожему.
— Поцелуй вот сюда! — крикнул он, повернувшись к Джиму задом и сам презирая себя за это.
— Ну уж нет! Вот трахнуть — это я могу! — почти беззлобно ответил Джим и снова захохотал. — Джефферсон Деревянная нога, ха-ха-ха, хе-хе-хе! Деревянная нога!
Оскар прыгнул на стройного обнаженного Джима.
— Не смей так меня называть! — Он придавил Джиму грудь и стал колотить его головой оземь. — Ах ты, нахальная обезьяна! — Оскар ненавидел свою белую кожу — это из-за нее он полез драться с Джимом, хотя ему хотелось только одного: лежать на бережку под ослепительным сентябрьским солнцем и быть в дружбе со всем миром, и прежде всего с Джимом. Джим всегда был его лучшим товарищем. Он научил Оскара плавать, охотиться и еще многому другому.
Джим брыкался, и Оскар то взлетал вверх, то падал, и не успел он опомниться, как Джим уже тащил его в реку. Холодная вода обожгла разгоряченное потное тело Оскара так, что даже дух захватило. Он пошел было ко дну, но сделал усилие и выкарабкался на берег. Джим стоял в выжидательной позе — высокий, черный, совершенно голый. Черт, почему он не хочет признать, что белые лучше негров? Оскар снова кинулся на Джима, и они дрались, катаясь по траве, как дураки, а солнце щедро изливало на них свой свет и тепло. Два потных горячих тела сцепились в ожесточенной драке, но как ни силен был Оскар, Джиму удалось спихнуть его снова в реку. Оскар выскочил и с бранью кинулся на Джима, драка возобновилась, и он снова полетел в воду.
Когда Джим в последний раз повалил его, оба были уже обессилены и тяжело, прерывисто дышали.
— Слушай, ты, проклятая душа, — сказал Джим, — я бы должен был тебя убить! Еще раз попробуй на мне свои идиотские штучки, и я тебя прикончу, как бог свят. Разве не правда, что твой папаша дурак? Дурак, конечно, и ты не лучше! Я-то думал, что у тебя есть хоть капелька разума, но оказывается, все вы одинаковы. Слушай, черт тебя подери, ты ничуть не лучше меня, понимаешь?
Возмущенный Оскар старался делать вид, что не слышит, но слова Джима назойливо лезли в уши.
— Ведь то, что у тебя кожа белая и вы живете в трех комнатах, а мы в одной, еще не доказывает, что ты лучше меня. Если хочешь знать, я умнее тебя и бить себя не позволю. Я негр, а вы белые бедняки, белая шваль, так нечего тебе и задаваться!
За ужином отец смотрел на Оскара злыми глазами, но ничего не сказал. Потом он ушел куда-то. Марта спросила младшего сына:
— Опять набедокурил, Осси? Я видела, как отец на тебя поглядывал.
Мальчик ответил: «Нет, ничего», но все-таки рассказал ей правду, он любил мать. И она его тоже.
— Я-то сразу заметила, что ты купался: у тебя были волосы курчавые, когда ты пришел домой. С кем ты ходил?
— Ни с кем. Один.
— Осси, прошу тебя, держись подальше от Джима Килгроу. Это испорченный, дерзкий мальчишка, он обязательно втянет тебя в беду. Ведь он только прикидывается хорошим, а ты веришь.
Незаметно вернулся Джон Джефферсон.
— Так вот где ты был! Опять шлялся с этим паршивцем Джимом! Вот я тебе задам такую порку, что ты до самой смерти не захочешь связываться с черномазыми! — Он сорвал с себя пояс и загнал мальчика в угол. Осси весь дрожал — на этот раз он не позволит отцу избить себя! Достаточно он натерпелся! И сам смертельно испугался собственной решимости.
— Папа, не бей меня! — выговорил он с трудом. Отец словно обезумел. Он злобно хлестнул сына тем концом ремня, на котором была пряжка, потом бросил пояс на пол и, схватив мальчика за плечи, стукнул его головой об стену.
— Не смей меня бить, черт возьми!
А отец колотил его кулаком по голове.
— Не будет мерзавец-сын так со мной разговаривать, не позволю я этого! Лучше собственными руками его задушу!
Марта подбежала к ним.
— Отпусти его! — Она вцепилась в мужа, но он оттолкнул маленькую женщину с такой силой, что она отлетела в другой конец комнаты.
— Я и тобой займусь! — визжал отец. — Поганая шлюха, негритянская заступница! — Он швырнул сына на пол возле печи, а Оскар укусил до крови его руку. Он так впился в нее зубами, что самому стало больно. Отец ругнулся и схватил полено.
— Только ударь моего ребенка! — пронзительно закричала Марта. — Вот стрельну в твою башку, и все мозги разлетятся, если только они у тебя есть!
Джон Джефферсон оставил мальчика и подошел к Марте.
— Отдай мне ружье, Марта, и успокойся! Что это ты разволновалась! — заскулил он.
Оскар бесшумно подполз к двери. Джон вырвал из рук жены ружье и метнулся было к мальчику, но Осси уже выскочил во двор и бежал в поле, окутанное вечерней мглой. Мать кричала ему вдогонку: «Беги, Осси, беги!» — но он это и сам понимал. Он мчался по пшеничному полю, потом по хлопковому и ни разу не перевел дух, пока уже в полной темноте не достиг негритянской деревни.
Вот и хижина Килгроу. Оскар обошел ее сбоку. Сердце его бешено колотилось. Почему он прибежал сюда, в негритянскую деревню? Почему именно к Джиму Килгроу? Если бы он не пошел купаться с этим дерзким негром, не было бы никаких неприятностей. Но все равно, у них с отцом нелады, и Джим тут ни при чем. Оскар видел в окошко, что в хижине горит лампа, слышал, что там ходят. Вспомнилось, как сегодня днем черный Джим, голышом, навалившись на него всей своей тяжестью, яростно Шептал ему на ухо: «Убью тебя, проклятая душа!» Перепуганный, злой, растерянный, Оскар не хотел бы стучать в эту дверь, но больше ему некуда было Идти. Это единственное место, где отец не подумает искать его. Ему и в голову не придет, что кто-нибудь из его семьи может побежать за помощью к черномазым. Оскар робко постучал.
— Кто там?
Он постучал еще раз. Послышались шаги, дверь-открылась, и на пороге выросла высокая, долговязая фигура отца Джима.
— Кто это?
— Это… это я, Оскар… Большой Джим — это я, Оскар Джефферсон, — тяжело дыша ответил мальчик.
— Кто, говоришь?
— Вы меня знаете, Большой Джим! Я Оскар Джефферсон, сын мистера Джона Джефферсона. — Сказал и пожалел, потому что все негры на плантации ненавидели Джона Джефферсона больше, чем любого из белых.
— Чего тебе, белый мальчик, здесь понадобилось, да еще ночью?
Оскар ответил, что ему очень нужно повидать Маленького Джима.
Большой Джим сказал:
— Ступай-ка ты туда, откуда пришел, а нас, цветных, оставь в покое!
Оскар стоял, глядя из темноты на высокого худого негра, не зная, как объяснить ему, что он пришел не со злым умыслом, а как друг. И сердце его радостно подпрыгнуло, когда он услыхал из комнаты голос Джима:
— Ладно, па, я сейчас выйду, узнаю, что ему надо.
— Не смей выходить в этакую темень! Погоди, я возьму ружье.
— Не надо, па. Я его знаю. Он хоть и белый, но не страшный.
Джим показался из-за спины отца и нырнул в темноту.
— Чего тебе надо? — спросил он, дерзко глядя на Оскара, как всегда, когда разговаривал с белыми. — Что, тебе сегодня еще мало от меня досталось? — Он тихонько засмеялся. — Здесь ты, парень, на моей делянке. В этом месте твоя белая кожа тебя не спасет!
Оскар посмотрел через голову Джима на открытую дверь, где стоял Большой Джим и поблескивало ружье. Черт побери этих Килгроу! Почему они не ведут себя так, как полагается неграм вести себя с белыми? Ведь они даже не мулаты! Просто чернокожие— большие и гадкие. Да пошли они к черту! Он не станет просить у них помощи. Оскар повернулся и зашагал прочь.
— Погоди минутку, Осси! Все-таки зачем ты пришел? — Оскар остановился и с тяжело бьющимся сердцем посмотрел на Джима. А тот подошел к нему, тихо посмеиваясь, как всегда, когда ему было совсем не до смеха. — Что случилось, мальчик? — Он разговаривал с Оскаром таким тоном, будто он — белый, а Оскар — негр.
— Джим, Маленький Джим, Джим, — забормотал Оскар, — у нас дома была сейчас страшная драка. Мой па чуть не убил меня.
— Вечно лезешь драться. Видно, тебе так и хочется прослыть первым храбрецом!
Оскар не рассердился на Джима за его снисходительный тон, потому что почувствовал за ним нечто совершенно иное.
— Он напустился на меня за то, что я сегодня ходил с тобой купаться. — Оскар как будто забыл о своих ранах, пока говорил с Джимом, а сейчас снова почувствовал мучительную боль — стучало в висках, до головы и дотронуться было нельзя. — Погляди, как он мне голову расшиб! Наверно, убить меня хотел. — Джим стоял, не двигаясь с места. — Ты только погляди! — умолял Оскар.
Джим протянул руку и нащупал возле виска сгусток запекшейся крови.
— Ну чего же ты от меня хочешь? Что я, доктор, или полицейский, или еще кто-нибудь?
Оскар по голосу заметил, что Маленький Джим смягчился.
— Я думал, может, вы мне дадите немножко перекиси, скипидара или какого-нибудь другого средства и позволите сегодня переночевать у вас.
— Что ж ты не пошел к своим могущественным белым друз… — Джим умолк и пристально поглядел на Оскара. — Погоди, я поговорю с отцом. — И он пошел к крылечку.
Оскар ждал, стараясь уловить, о чем спорят шепотом Маленький Джим и его отец, томясь от тревоги, усталости, боли, не зная, что ему делать. И, тронутый их сочувствием, облегченно вздохнул, когда Джим, отойдя от отца, сказал ворчливым, незнакомым голосом:
— Ладно, Осей, заходи, что-нибудь сейчас придумаем
— Нет, погоди минутку, сын. Постой с ним немножко, — сказал Большой Джим. — Я пойду поговорю с мамой. Она хозяйка!
Оскару запомнились серьезные черные лица людей, которые хотели ему верить, но не могли, и нежные черные руки, смазавшие его раны, и густой горячий суп, успокоивший его, словно лекарство, и прохладная, беззвучная ночная тишина, когда он лежал на полу рядом с Маленьким Джимом. Ему удавалось забыться на десять-пятнадцать минут, а иногда на полчаса, но, проснувшись, он не мог понять, спал ли он или это ему казалось. Глаза его привыкли к темноте, и он даже различал коричневое армейское одеяло, разделявшее комнату на две половины: в одной спал он с Джимом и остальные ребята, в другой — Большой Джим и Мэйми Килгроу. Хоть бы заснуть! Или пусть проснулся бы Джим и можно было поговорить! В голове проносились миллионы мыслей. Все сегодняшнее казалось сном, а не явью: разве ему не снится, что он лежит рядом с неграми, дышит одним с ними воздухом, — он, белый человек, сын мистера Джона Джефферсона!
Оскар вспомнил, что однажды, когда он был еще совсем маленький, отец за обедом добродушно рассказал, как он только что пробил дырку в черепе одному нахальному черномазому, и мать спросила, зачем он убил его.
— Как зачем? — отвечал отец. — Только позволь кому-нибудь из этих черных скотов нагрубить белому человеку, мигом все выйдут из повиновения!
Один из старших братьев Оскара, Джон второй, сказал:
— Почему бы не сделать так: пойти и перебить всех черномазых и разом покончить с ними?
— Что? — расхохотался отец. — Хорошенькое Вдело! Тогда вся плантация за одну неделю развалится к дьяволу. Неужели ты думаешь, что можно заставить белую шантрапу работать так, как работают негры? Никогда! Вот поэтому и надо для примера наказать одного-двух черномазых, чтобы другим лодырям было неповадно. — Отец протянул руку и ласково потрепал Джона Второго по голове.
Оскар повернулся на бок, вглядываясь в фигуру Джима, лежавшего рядом с ним на полу. Джим, не просыпаясь, перекатился в его сторону, и Оскар почувствовал теплое дыхание чернокожего мальчика на своем белом лице.
Джим приоткрыл глаза и уставился на Оскара.
— В чем дело? Почему ты не спишь? Оскар вдохнул ночной воздух.
— Твоя семья очень хорошо отнеслась ко мне. — Пустяки. Наши ко всем хорошо относятся, — возразил Джим.
— Ну все-таки, пустили к себе в дом, приняли так, хотя я… Приняли, как сына… Я никогда этого Не забуду… — что-то сдавило Оскару горло.
Голос Джима вдруг потеплел:
— Слушай, Оскар Джефферсон, все это пустяки. Мои родители — христиане. Папа по-христиански относится к людям, и мама тоже. Но белому человеку он не верит — ни живому, ни мертвому, хотя, если какой-нибудь белый захочет сделать первый шаг, па будет только доволен. Но даже если бы папа и поверил белому, — в голосе Джима опять послышались суровые, резкие нотки, — он бы все равно держал ружье наготове.
Оскар слушал, стараясь запомнить слова Джима,
— Я вас отблагодарю за это когда-нибудь, увидишь!
— Не надо, Осси. Не в этом дело. Не надо нас благодарить. Довольно будет и того, что ты лишний раз подумаешь, прежде чем обозвать цветного человека черномазым, и зарубишь себе на носу, что белая раса ничуть не лучше черной. — Он говорил сердито и запальчиво, точно Осси собирался с ним драться. — Никогда не прячь руки в карманы, когда видишь, что линчуют негра! Словом, будь человеком, а не подлым, тупым крэкером! Оскар глотнул слюну.
— Мы товарищи, правда? Скажи, Джим, разве мы не можем быть с тобой товарищами?
— Я готов, пожалуйста, только знай: я такой же; как мой отец. Я держу ружье наготове. — Маленький Джим тихонько засмеялся, как всегда, когда ему было не до смеха.
Под утро Оскар Джефферсон проснулся. Спал он часа три или четыре подряд. Еще не начало светать, а из-за дома и с крыши — со всех сторон неслись громкие звуки пробуждающегося дня. Чирикали птицы, стрекотали сверчки и цикады, каждый по-своему приветствовал утро. Тявкали собаки, кудахтали куры, где-то вдали кричали петухи. Оскар и забыл о том, что бывает такой предрассветный концерт. Он словно впервые слышал его и дивился: как же так — ведь каждое утро до него доносились эти звуки, а он был глух. Сейчас все это казалось ему дивным рождественским гимном, и он не мог понять, что люди спят и не слышат его. Оскар посмотрел на Джима и угрюмо усмехнулся в темноте. Потом, пошатываясь, встал, захватил свои башмаки, вышел на крыльцо и, обувшись, спустился во двор за нуждой. Утренний воздух ласкал его усталое тело, проникал в легкие. Он смотрел на небо и глубоко, неторопливо вдыхал в себя прохладу, зелень, свежесть, новизну и чистоту зарождающегося дня.
Потом Оскар вернулся и с порога заглянул в комнату. Кто-то там зашевелился, и он поспешно отступил от двери, на цыпочках обогнул хижину и направился домой. Ему хотелось подождать, пока Джим и его родные встанут, чтобы еще раз поблагодарить их, но он боялся, что они будут настойчиво звать его к столу, а им и самим-то вряд ли хватает пищи.
Он еще придет к ним и поблагодарит их. Он будет приходить часто-часто, если они позволят. Оскар шагал на восток, к своему дому, где ждал его отец; и оттуда, с востока, ему навстречу занимался новый день. Из-за пушистого хлопкового одеяла, из-за серо-синей пелены злаков вставало золотисто-желтое, огненно-красное солнце. Оскар думал об отце, ожидающем его, и о Килгроу с ружьями наготове. И Оскар был уже мужчина — вернее подросток, но он быстро становился мужчиной, как его отец; будь проклят его отец!
После ночи, которую Оскар провел у негров, они с отцом заключили нечто вроде перемирия, и отец больше не пытался его бить. Одним из условий было, что Оскар не должен якшаться с мальчишкой Килгроу, и отец с утра до вечера следил за ним. Оскар встречался с Джимом лишь тайком. Вечером, в темноте, он уходил к неграм в деревню. Иногда они сидели с Джимом на заднем крылечке и болтали о всякой всячине. Иногда ссорились по пустякам, а бывало, что у них доходило и до драки — все из-за негритянского вопроса; о чем бы они ни говорили, вечно вставал между ними этот вопрос. И Джим ничуть не уступал, словно нарочно искал повод для ссоры.
Как-то поздно вечером они сидели по обыкновению на крыльце. Оскар был в прекрасном настроении. «А хорошая у Джима семья, — думал он, — хоть все они и дерзкие, как черти». И вообще сегодня все казалось ему хорошим. Он покосился на Джима, потом долго сидел, глядя во мрак.
— А знаешь, — сказал он Джиму, — про твоего старика говорят: Большой Джим — самый сильный малый на плантации Уилкокса. По-моему, это правда.
Некоторое время Джим молчал, наблюдая россыпь звезд в вечернем небе. Потом он заговорил, голос его был спокоен, но чувствовалось — весь он напрягся как струна.
— Знаешь, парень, ты мне сейчас напомнил историю, которую на днях мне рассказывали про одного негра из Вейкросса. — Джим сплюнул табачную. жижу. — Этот негр… рослый такой дядя, громадина негр… идет он как-то по улице по, своим делам. К нему подходит какой-то крэкер и спрашивает: «Эй, малый, куда идешь?» А негр посмотрел на него и говорит: «Мистер Белый, скажите мне, пожалуйста, сэр, вот что: каким же еще верзилой должен быть человек, чтоб его называли мужчиной?»
Вот и все, что сказал Джим. Он сидел и молчал, время от времени сплевывая табачную жвачку, а Оскар не понимал, в чем тут соль, и чувствовал себя дурак дураком. Он старался найти в рассказе скрытый смысл, столь ясный, по-видимому, для самого Джима, и не знал, засмеяться ли ему или пропустить это мимо ушей. А потом подумал: ведь он же белый, а Джим черный, и черт побери его нахальную черную душу!
Однажды, работая в поле, Оскар наступил на гвоздь и заковылял домой, чтобы смазать чем-нибудь рану. Там он застал Чарли Уилкокса, который, словно у себя дома, сидел, смеялся и разговаривал с мамой. Чарли был дюжий, седой безобразный старик со злющими серыми глазами и черными как смоль бровями. Он смотрел на Оскара, как на дохлого мышонка, которого притащила кошка. А мать, взглянув на мальчика, виновато покраснела: «Почему ты так рано, Осси?» В ответ он что-то сердито пробормотал и, прихрамывая, прошел в соседнюю комнату поискать перекись водорода. Мать поспешила за ним, обмыла ему ногу, сделала перевязку, и сердце его почти растаяло от ее нежных прикосновений, а когда все было кончено, она прижгла поцелуем его нахмуренный лоб, но он был так зол, что готов был ударить ее по лицу, по милому грустному лицу. Какой-то внутренний голос нашептывал ему, что мать предала его своей веселой болтовней с Чарли Уилкоксом. Хозяин был еще злее, чем его отец, и про него ходила дурная молва, что он волочится за женщинами — ему все равно: цветные ли, белые ли, замужние или незамужние…
После этого Оскар с неделю не разговаривал с матерью. В конце концов как-то вечером она первая подкралась к нему во дворе, словно девушка к своему юному возлюбленному.
— Что с тобой, Оскар? Дуешься и капризничаешь, как малое дитя!
— Да ничего, — отмахнулся он.
— Нет, тут что-то есть, — настаивала мать. — Изо всей семьи только мы с тобой и дружим, я тебя всегда считала своим лучшим другом. А сейчас мы почти не разговариваем. — Они стояли, окутанные мглой, и пререкались, как дети. Мать сказала ему, чтобы он не слушал всякую болтовню на плантации.
— Между мной и Чарли Уилкоксом ничего нет и никогда не будет. Я бы этого пса даже к себе на елку не повесила.
Оскар сразу почувствовал огромное облегчение.
— Но… но… но мама, зачем же он приходит к нам, когда папы нет дома?
— Я не могу ему запретить. Он хозяин плантации.
— Если па узнает, беды не миновать! — гневно промолвил Оскар, испытывая какую-то гордость за отца.
Мать обняла его и крепко прижала к себе, как в былые дни.
— А ты думаешь, твой па еще не знает? — сухо усмехнулась она и, видя, что он даже рот разинул от удивления, добавила — Твой па — управляющий Уилкокса, и он всегда будет главным маршалом дьявола, что бы ни случилось с его женой или с кем-нибудь из родных. — Мать нежно поцеловала Оскара в щеку и поспешила обратно в дом.
А он остался стоять на прежнем месте, и страшный смысл слов матери все глубже проникал в его сознание. За одно Оскар всегда уважал своего отца: он был мужчиной, хоть и противным, жестоким, невежественным, но, господи, все-таки мужчиной! А настоящий мужчина никому не позволит путаться с его женой, будь это хозяин или кто бы то ни было. Таков закон Юга — и он касался даже управляющего! Оскар миллион раз слышал, как отец орал, что черные обезьяны то да черные обезьяны сё, и что они опасны — эти черные обезьяны — для белых южанок, и что необходимо защищать наших белых жен и дочерей, наших жен и дочерей; он столько раз повторял слова: южные белые женщины, южные белые женщины, южные белые женщины, — что Оскар совсем было уверовал в незыблемость хоть этого принципа Джона Джефферсона.
Как-то вечером Оскар возвращался домой с работы. Солнце садилось. Собиралась гроза, поднялся ужасный ветер. Оскар устал, от голода урчало в желудке. Из головы не шли мысли о маме и Чарли Уилкоксе. Давно уже она так не прихорашивалась, как последнее время, и не глядела так дерзко и пренебрежительно на отца, когда они вечером сидели за ужином. Видно, она вообразила, что молодеет, а не стареет, как на самом деле. Ему не хотелось, чтобы мать превратилась в безобразную старуху, но и нельзя же, чтобы она вела себя, как девчонка! Чем ближе Оскар подходил к дому, тем тревожнее становилось у него на душе. Он взошел на крыльцо, скрипя ногами по песку, который вместе с землей и мусором надул сюда ветер. Заглянул в дом через открытую дверь, и сердце у него екнуло.
— Ма! — позвал он вполголоса, но не получил ответа и окликнул ее погромче.
Он прошел по пыльным, грязным комнатам, потом спустился во двор, заглянул в курятник и сарай, оттуда побежал к соседям. В двухкомнатной лачуге рядом с ними жили Мак-Вортёры. Старый Мак был вдвое старше своей хорошенькой жены; мать Оскара иногда заходила к ним поболтать с Лилли Мак-Вор-тер. Приближаясь к дому соседей, Оскар на миг забыл о матери: думы о ней вытеснил образ Лилли Энн, смазливой светлоглазой женщины, похожей на девочку. Она любила дразнить ребят, особенно Оскара. Он представил себе ее задорное лицо, и его бросило в жар от неосознанного болезненного желания. Он жадно глотнул пыльный предгрозовой воздух. Ему всегда было противно находиться возле Лилли Энн, но вместе с тем и как-то приятно. Он подошел к полуоткрытой двери и постучал. Из дома никто не отозвался. Он постучал снова — никого. Тогда Оскар крикнул:
— Мисс Лилли Энн, мисс Лилли Энн!
— Ступай сюда, сынок, — донесся откуда-то из-за дома голос молодой женщины.
— Это я, мисс Лилли Энн…
— Знаю, что ты. Иди-ка сюда!
Кровь Оскара закипела, когда он услышал ее голос. Он обогнул дом.
— Где вы, мисс Лилли Энн?
— Здесь. Иди сюда! — Ветер дул в его сторону, и Оскар понял, откуда слышится голос. Ноги его приросли к земле, он хотел что-то сказать, но слова застряли в горле.
— Ступай сюда, говори, что тебе надо! — Голос доносился из уборной, и Оскар шагнул туда, точно подчиняясь какой-то тайной силе.
— Вы не видели мою мать? — спросил он, подойдя к деревянной будке, — от мисс Лилли Энн его отделяло лишь полотнище мешковины.
— Не слышу, что ты спрашиваешь.
— Я спрашиваю: вы не видели мою мать? — крикнул Оскар. В этот миг ветер подул с особой яростью, словно нарочно рванув мешковину, она взлетела и затрепыхалась, как флаг, и перед обомлевшим Оскаром мелькнули белые бедра, пухлый зад и панталоны, спущенные ниже колен. Один миг он стоял, как завороженный, не в силах отвести взгляд и убежать. А она — хоть бы что! Но тут мешковина опустилась на место, и Оскар попятился. — Извините, мисс Лилли Энн, я…
— Чего извиняться? Что за беда? Если ты никогда этого не видел, так все равно не поймешь. — Мальчик пустился бежать, а по ветру до него доносился ее искусственный смех. — Так вот теперь знай, да помалкивай! — кричала она сквозь смех.
Оскар кинулся к другим соседям, обошел всех, но никто не видел его матери. Когда он вернулся домой, на столе горела лампа — отец и братья уже пришли с работы.
— Что-то матери нет, Осси. — Голос отца, обычно визгливый, сейчас звучал хрипло.
— Да, я знаю.
— Что ты знаешь?
— Да я уже был здесь. И сейчас все кругом исходил, искал ее. — Братья и отец уставились на него, будто он был повинен в исчезновении матери.
— Ну и как, узнал, где она? — спросил отец.
— Нет, сэр. Я… я… я… я всех спрашивал, но никто не знает.
— Куда-то, наверное, ушла, — сказал Джон Второй. Отец поглядел на него странным взглядом.
— И даже ужин не приготовила! — заметил Джесс. Он был на год старше Оскара.
Отец кашлянул.
— Что ж, так мы ничего не дознаемся, если будем сидеть на месте. Давайте, ребята…
В эту минуту послышался какой-то шум возле дома. Все кинулись к окну и застыли, разинув рты, при виде высокого негра с белой женщиной на руках. Наконец па воскликнул:
— Ах ты, черный сукин сын!
Оскар сразу увидел, что этот «черный сукин сын» — Маленький Джим, а белая женщина — его мать. Отец выскочил за дверь, но Маленький Джим быстро положил маму на крыльцо и, спрыгнув со ступенек, исчез в густеющих сумерках.
— Держите его, держите! Хватайте, не то убежит! — орал отец. Он остановился на крыльце, глянул на жену и кинулся в комнату. — Где мое ружье? — Потом вернулся, поднял Марту на руки, внес в дом и уложил на кровать. Она была вся в крови и в царапинах и как-то странно, по-щенячьи выла. Открыв глаза, она огляделась и подозвала Оскара.
— Что случилось? — спросил отец.
— Я, кажется, сломала ногу, — пробормотала она.
— Что случилось? — настойчиво повторил Джон Джефферсон.
Мать закрыла глаза, Осси услышал слово «изнасиловали», и душа у него сразу ушла в пятки: отец уже вытаскивал из-под матраца пистолет. «Ах он, черный сукин сын!» У Оскара было такое чувство, точно его стукнули поленом по животу. Он видел испуганные глаза матери, ее израненное, окровавленное лицо, трясущиеся губы и вдруг чуть ли не с радостью подумал, что виноват во всем этот «черный сукин сын», и теперь нечего и сомневаться, что все черномазые одинаковы, и незачем ему терпеть оскорбления от дерзких черных обезьян. Его охватило чувство торжества, что он освободился на всю жизнь от какого-то ненавистного долга. Но за жалким лицом матери он вдруг увидел Маленького Джима — тощего, высокого, черного, где-то прячущегося сейчас в грозовой темени. И Оскар не знал, смеяться ему или плакать.
Отец снова прошипел:
— Ах он, черный сукин сын!
Мать открыла глаза и присела на постели.
— Кто? О ком ты говоришь? Куда ты собрался, Джон? — Она с тревогой смотрела на мужа.
— Пойду искать этого черномазого. Куда же мне еще идти? А ты тут, Оскар, пригляди за мамой. Я думаю, ты управишься.
— Да это не он. Не он совсем! Это Чарли Уилкокс.
— Чарли Уилкокс! — воскликнул отец. — Чарли Уилкокс! Подумай, женщина, что ты говоришь!
— Да, Чарли Уилкокс, — злобно сказала мать. — Он пришел сюда и сказал мне, что Осси ранен в Истерн-форке, его нельзя трогать с места и мальчик зовет меня. Чарли Уилкокс посадил меня в свою машину и увез.
Отец так и застыл, уставившись на нее. Во взгляде его было изумление, недоверие, почти ненависть,
— Понимаешь ли ты, женщина, что говоришь?
— Он… он повез меня в сторону Истерн-форка, а потом свернул в лес и набросился на меня, но я… но я стала отбиваться, а он, как сумасшедший, он… он… он… повалил меня и начал колотить. Я вскочила и побежала, но за что-то зацепилась и не то сломала, не то вывихнула ногу. Никак уж не могла встать, шевельнуться не могла…
В эту минуту вернулись в дом старшие братья.
— Сбежал черный дьявол!
— Что-то он не похож был на Чарли Уилкокса, — сказал отец, — скорее — на Джима Килгроу, и я убью его, как собаку, если он попадется мне сегодня в руки!
Джон! — взмолилась мама. — Выслушай меня, Джон! Если бы не Джим, я бы до сих пор валялась в лесу. Он подошел ко мне, поднял и принес на руках домой. Ты должен сказать ему спасибо!
— Как, черные руки несли тебя от самого леса, да?
— Но, Джон…
— Когда я с ним разделаюсь, он уж никогда не коснется белой женщины своими погаными черными руками!
— Но, Джон, Джон, ведь он же мне помог! Помог! А что ты собираешься делать с Чарли Уилкоксом?
Гнев Джона Джефферсона начал остывать. Он напряженно думал.
— Не верю я, что это был Чарли Уилкокс. Просто ты стараешься выгородить черномазого. Я всегда знал, что ты на нем помешана. — Он оглядел сыновей, собравшихся в комнате. — Пошли, ребята, на охоту за черной обезьяной! Джон Второй, ступай к Брэйди, скажи им, чтобы встретили нас у Перекрестка, потом забеги к Джеку Гибсу, вызови и его с ребятами! Дэн, ты знаешь, где лежат остальные ружья. Иди достань! А ты, Джесс, сходи к Маку, скажи, чтоб шел сюда поскорей. Все на охоту! — А Осей он приказал. — Ты, малый, оставайся с матерью. Больше ты ни на что не годишься!
Было темно, хоть глаз выколи. Когда все ушли, мать подозвала Оскара и начала рассказывать ему, как Джим боялся нести ее, но она упросила его, в ужасе, что ей придется ночевать в лесу, и теперь она одна во всем виновата.
— Джим — славный мальчик. Боже милостивый, Осси, что нам делать, скажи?
Оскар глядел на мать и думал о Джиме, который где-то под проливным дождем прячется от белых охотников, вышедших на облаву с фонарями, ружьями и собаками. А она еще спрашивает, что они могут сделать. Да ничего!
Мать велела ему бежать к неграм в Низину напрямик, через речку вброд, и предупредить Джима, чтоб он скрылся, и пусть семья его тоже скроется. И пусть он им передаст, что, когда придет шериф, она скажет всю правду.
— Только ты ему растолкуй, Оскар, что если они поймают его сегодня, то тут уж никакой шериф не поможет!
— Но, ма, как же я тебя оставлю одну? Па велел мне сидеть возле тебя!
— По-моему, нога не сломана, — сказала мать, — а только вывихнута. А твоему па это все равно, даже если бы я обе ноги сломала! Для него сейчас главное — поймать негра. Так что отправляйся! — Она силилась изобразить улыбку на своем израненном лице.
Глаза Осси наполнились слезами, он наклонился, поцеловал мать в щеку и выскочил из дому. Ветром надуло дикий ливень. Ветер сбивал с ног, бушевала гроза, хлестал дождь, и мальчик едва не утонул, упав в реку, когда переходил ее вброд, но все же он выбрался и побежал дальше. Внезапно ему вспомнилась Лилли Энн с обнаженными бедрами. Что это ему сейчас приходит такое в голову? Он бежал и бежал, почти до самого дома Килгроу, и только там пошел шагом, стараясь отдышаться. Он был мокрый насквозь, и одежда его прилипла к телу. А вдруг отец со всей компанией уже здесь? Что тогда делать? Отец или кто-нибудь из братьев могут нечаянно подстрелить его. Он обошел стороной жилище Килгроу, некоторое время крался задними дворами и, подойдя к дому, спрятался в кустах. Дом был погружен во тьму. Оскар долго озирался по сторонам и, убедившись, что никто его не опередил, вылез из-за кустов и вошел во двор. И вдруг раздался ружейный выстрел, и з-з-з-з-з— над ухом Оскара, мягко просвистела пуля. Мальчик припал к земле и пополз назад в кусты.
— Это я, я, не стреляйте! Я ваш Друг! — Он лежал под проливным дождем, размышляя о том, что только сумасшедший мог сунуться сюда сейчас: белый — один-одинешенек в негритянской деревне и даже безоружный! А Килгроу погасили свет и сидят дома с ружьями наготове, форменным образом наготове. А тут еще ливень и ветер проклятый, и он промок до костей, продрог так, что зуб на зуб не попадает, и те же люди, которым он хотел помочь, могут в любую минуту укокошить его.
— Кто там? — крикнул Большой Джим. — Скорее отвечай!
— Это я, Большой Джим! Я, Осси Джефферсон!
— Черт возьми, мальчик, какой дьявол тебя занес сюда в такую непогоду?
Осси выбрался из-за кустов и пошел было к дому.
— Стоп! Ни шагу, малый! Не то еще раз выстрелю! Ты один или с кем-нибудь?
Оскар приостановился.
— Что вы, что вы! Я один, всю дорогу бежал под дождем, чтобы предупредить Маленького Джима.
— Ты с пистолетом?
— Да что вы, Большой Джим! Ничего у меня нет, клянусь богом!
— Тогда заходи в дом, укройся от дождя, если ты правду говоришь, и не волнуйся так!
Оскар вошел в хижину, Джима там не было. Его родные прикинулись, будто и знать ничего не знают, но Оскар видел, что Килгроу лгут и понимают, что он это видит. Маленький Джим побывал уже дома и теперь скрылся, как догадывался Оскар.
Вернувшись домой, Оскар застал там миссис Лил-ли Энн, которая уже позаботилась о больной; маме стало лучше, но она не спала.
— Ну что, опередил ты их? — спросила мама.
— Да, мама, и успел уйти вовремя. Я все передал, как ты велела.
Мать забросала его вопросами, и, сидя возле нее, Оскар все время чувствовал, что Лилли Энн не спускает с него смеющихся глаз, и он не мог избавиться от мысли о той позорной тайне, которая соединяла их теперь. Ма велела ему пойти переодеться. «Не то простудишься и умрешь!» — добавила она. Оскар пошел на кухню и только было начал раздеваться, как появилась Лилли Энн и, смеясь, сказала ему, что он сейчас точь-в-точь как сойка на току. Глядя на нее, Оскар попытался улыбнуться. А она принялась возиться у плиты, требуя, чтобы он скорее раздевался, не то схватит, чего доброго, воспаление легких. Оскар ответил, что подождет, пока она выйдет из кухни.
— Вот еще! — расхохоталась Лилли Энн. — Подумаешь, какой стеснительный! Я тебя, малыша, знаю еще с пеленок. Да я и не смотрю в твою сторону! Я тут грею воду, тебе помыться. — И скользнула мимо Оскара, ущипнув его за щеку. — Ладно, молодой человек! Можешь теперь раздеваться, я ухожу. Пойду взгляну, как там наша Марта. Позови меня, когда вода согреется. Я приду и вымою тебя по всем правилам. — Усмехаясь, она вышла из кухни. — Ну и ну, господи Иисусе!
Оскар ни слова не сказал в ответ. Лицо его горело, кровь горячей волной заструилась по жилам.
Всю ночь Оскар почти не сомкнул глаз. Он лежал и думал, что вот сейчас отец, братья и соседи устроили облаву на негра в самую бурю, хотя, правда, она уже немного поутихла. Он представлял себе, как они там с собаками, с ружьями и фонарями охотятся по Деревне, пугая насмерть жителей Низины. Интересно, а где Маленький Джим? Прячется, наверно» в темноте, как загнанный зверь, а может, они давно поймали его, может, даже нет на свете такого человека, как Маленький Джим, а есть только длинное худое тело, оно валяется в луже крови или висит на дереве, продырявленное пулями! И вдруг Оскар явственно услышал дерзкий выкрик Маленького Джима: «Посмей только еще раз назвать цветного человека черномазым!» Нет, он никогда не выговорит это слово! Никогда! Никогда! Он помнит так же хорошо и то, что сказал ему Джим о линчевании в ту ночь. Но что он может сделать? Как спасти его? Оскар весь дрожал мелкой дрожью.
В конце концов он все-таки заснул, а проснувшись под утро, услыхал голоса рядом в комнате и во дворе. Рычали собаки. Рычали люди: «Мы его, черного дьявола, из-под земли достанем!», «Можешь, Марта, не беспокоиться! Издохнуть мне на этом месте, если я его не отыщу!»
Чуть свет явился шериф, и его беседа с Мартой продолжалась очень долго; он все старался ее убедить, чтобы она дала другие показания, но так и не добился. Осси гордился матерью, такой гордости за нее он еще не ощущал ни разу в жизни, но он также чувствовал гнев и отвращение — он ненавидел отца, шерифа Хайнса, Чарли Уилкокса, который, кстати, до сих пор не показывался, и остальных людей, толпившихся вокруг кровати и мучивших ее уже столько времени, требовавших, чтоб она солгала, будто Джим пытался изнасиловать ее. Оскару не хотелось идти на работу, но он пошел лишь ради того, чтобы быть в стороне от этой шайки, вставшей под главенство шерифа. Он не в силах был оставаться дома и смотреть на муки матери. Когда в обед он вернулся домой, они все еще были там. Оскар вошел в спальню. Мать поглядела на него незнакомым, блуждающим взглядом. Оскар подошел к постели, обнял мать, и она разрыдалась. Тогда он гневно обратился к шерифу, его помощнику и Джону Джефферсону:
— Что вы никак от нее не отвяжетесь?
— Потише, сынок, — вкрадчиво сказал шериф Хайнс. — Мы хотим действовать по правилам. Твоя мама немножко взволнована и не совсем хорошо помнит, что с ней было; вот мы и стараемся освежить ей память.
Мать билась на руках Оскара.
— Она вам сказала, как было дело. Сказала вам всю правду. Уходите отсюда, дайте ей отдохнуть!
Шериф посмотрел на Оскара, потом на Джона Джефферсона и снова на Оскара. У него были холодные, жесткие глаза.
— Слушай, сынок, мы тут все белые люди, и у нас не должно быть разногласий. Наша цель — найти черномазого и передать его в руки закона. Или, может, ты негролюб, а, мальчик?
Оскар вскочил с постели матери, закричал:
— Я вас не боюсь! Ступайте к дьяволу. А мою мать оставьте в покое!
— Ладно, сынок. Успокойся! — Шериф Хайнс подергал свои седые усы и кинул взгляд на Джона Джефферсона. — Нам бы поесть чего-нибудь. Я голоден, как волк.
Все пошли в кухню и сели за обед, который приготовила Лилли Энн; Осси поел и опять ушел в поле, понимая, что они вернутся и снова будут приставать к матери, а он не властен им помешать. И действительно, после обеда они терзали мать по очереди — сперва шериф, потом Джон Джефферсон, потом опять шериф. Как раз в ту минуту, когда шериф заходил к ней вторично, Джон выглянул в окно и увидел Оскара, бегущего к дому. За работой Оскар ни на минуту не переставал думать, любить и ненавидеть так неистово, что разболелась голова; и он бросил все и побежал домой. Он влетел в спальню и кинулся К шерифу с криком:
— Оставьте ее в покое, черт вас подери! Оставьте ее в покое! Я вам давно сказал, отвяжитесь от нее! Она вам рассказала правду! — Он выгнал шерифа из комнаты, но отец и остальные бросились на него и потащили в сарай, связали и заперли там.
К Марте пришел священник. Он положил руку на голову женщины и, преклонив колени, молился, Чтобы господь бог простил ее грешную душу. Потом Долго стоял у изголовья и смотрел на нее.
— Покайся, грешница! — торжественно говорил он. — Покайся! И я буду молить господа, чтобы он очистил твою душу. — Священник был рослый, красивый мужчина, пугавший своим зычным голосом.
— Я рассказала истинную правду, видит бог, что я не лгу. Это был Чарли Уилкокс. Чарли Уилкокс…
Священник сурово посмотрел на Марту.
— Есть только одна правда, — сказал он, — а именно, что каждый черномазый дьявол всегда жаждет изнасиловать белую женщину. И господь желает, чтобы ты помогла положить этому конец. Если ты. не раскаешься и не скажешь правды, ты попадешь в ад, на вечные муки. Открой нам правду, и в воскресенье в церкви я помолюсь за твою душу, чтобы господь тебя простил. Но если ты не откроешься богу и мне, я буду молить его, чтобы он послал тебя прямо в пасть сатаны.
Марта смотрела на священника. О, как ненавидела она их всех: и своего мужа, и шерифа Хайнса, и старика Мака, и его преподобие Поултри! И в то же время она трепетала от страха: ведь этот представитель господа властен отправить ее в ад! Она отвернулась к стене.
— Уходите отсюда — слабым голосом прошептала она. — Не хочу видеть никого из вас!
Но они не переставали мучить ее, и под конец она уже ничего не видела, кроме этих злых белых лиц со звериным оскалом. Джон Джефферсон, его преподобие Поултри, шериф Хайнс и мистер Мак — все стояли перед ней, орали и рычали на нее. Потом появился еще Чарли Уилкокс. Увидев его, Марта закричала:
— Вот он! Он самый!
Чарли Уилкокс покачал громадной безобразной головой.
— Да, это на нее тяжело, повлияло! — сказал он. — Мне кажется, она теряет рассудок. — Он сделал знак шерифу и Джону Джефферсону, приглашая их в кухню. Поговорив там с ними, он ушел. А они снова взялись за нее. Хоть бы Джим успел скрыться подальше, думала с надеждой Марта, долго ей не устоять! Нет, она не поддастся! «Где мой Осси?» Она не поддастся! Ей казалось, что они терзают ее уже много, много, много часов и много, много дней; в голове все помутилось. Возможно, они и правы… возможно, это был действительно Маленький Джим… Священник откашлялся. Джон обошел кругом постель, присел возле жены, схватил ее за плечи я тряхнул изо всех сил.
— Слушай, чертовка! — зашипел он. — Имей в виду, если ты не признаешься, его преподобие Поултри расскажет всему приходу, что ты уже давно путалась с этим негром, и он испросит у бога для тебя наказание в аду. А доктор Роскоу заявит, что ты умалишенная, и не первый день как свихнулась.
— Джон, Джон, умоляю тебя, Джон! Господи, спаси и помилуй! — Она плакала, плакала навзрыд и трясла головой, как сумасшедшая, а Джон поднял тяжелую руку и ударил ее несколько раз по щекам.
— Если ты, проклятая тварь, сейчас же не признаешься, шериф заберет тебя в Милледжвилль, и ты на всю жизнь останешься в сумасшедшем доме. А черного мы все равно поймаем и расправимся с ним, так что уж лучше говори нам правду. — Он тряс Марту до тех пор, пока она совсем не обессилела.
Она упала навзничь, потом повернулась и, уткнув бескровное лицо в простыню, плакала, плакала, плакала.
Осси кое-как распутал стягивавшие его веревки, схватил топор и, выбив дверь сарая, с топором в руках побежал к дому, где слышался смех шерифа и голоса людей. Миновав толпившихся во дворе мужчин, Осси влетел в комнату матери.
— Что с тобой, ма?
— А ты почему с топором?
— Нет, что случилось, ма?
Мать посмотрела на него, и он сразу понял, что ее били. Он видел, какая она измученная, запуганная, больная, обессиленная.
— Ничего не случилось. Просто я созналась, и они оставили меня в покое. Они поймают сегодня этого негра, если он еще не сбежал с плантации. А про Чарли Уилкокса я выдумала, чтобы спасти этого черного дьявола Джима. Знала, что он твой любимчик. Вот тебе впредь наука — не якшаться-с черномазыми!
Мать и сын смотрели друг на друга, и он знал, что она лжет, видел это по ее глазам, по вяло опущенным уголкам рта. Они заставили ее солгать, и вот она смотрит на него почти спокойно. Этот тупой, безжизненный взгляд делал мать неузнаваемой.
А мать все болтала:
— …нашло на меня внезапно, будто Христос побеседовал со мной: «Марта Мэй Джефферсон, ты должна помогать белым братьям… Ты должна воспротивиться дьяволу, сказать правду. Ты должна помочь мужчинам защищать драгоценность, дарованную богом белым женщинам…»
Оскар взял топор и изо всех сил вогнал его в доску двери. Он уже не думал о несправедливом отношении к Маленькому Джиму. Он глядел на свою мать и кипел от негодования: до чего же они ее довели, заставили-таки заплясать под свою дудку! Мать он ненавидит, а отца, Чарли Уилкокса, шерифа Хайнса и всех остальных презирает всеми силами своей души!
Оскар шагнул прочь от постели матери, все еще лепетавшей что-то. Он прошел в кухню, сел за стол и принялся за еду, даже не разбирая, что у него на тарелке. Обычно он не съедал и половины той порции, какую проглотил сейчас. Отряд уже собирался уходить, и то и дело с улицы кричали и поторапливали Оскара: «Кончай скорей, малый, не отставай от компании!» «Будем ждать тебя у Перекрестка!» «Господи боже, все еще заправляешься?» «Ешь столько, будто ты шпалы таскал!» Наконец все ушли, а Оскар так и остался сидеть за кухонным столом. Стемнело, но он не зажигал лампу. Спустя некоторое время он встал, надел куртку, рабочие башмаки и шагнул было в комнату матери, но передумал. Теперь он потерял все, все решительно. Нет у него больше матери! Он вышел из дому и направился по дороге к Перекрестку. Кто-то тихо окликнул его. Ему почудилось, что это мать, но он продолжал идти, не останавливаясь; его позвали еще раз, и, обернувшись, он увидел стройную фигурку Лилли Энн — лицо ее смутно белело в ночном мраке. И Оскар подошел к ней, отчетливо сознавая, почему она его зовет и почему он подходит. Он становится мужчиной, его тянет сила мужского желания, это должно произойти сегодня: к черту всех — и мать, и Маленького Джима, и Большого Джима, и отца, и Чарли Уилкокса, и всю их шайку! Все равно он ничем не может помочь! Так что дай бог здоровья доброй Лилли Энн Мак-Вор-тер… А помочь Маленькому Джиму он ничем не может, ничем… ничем…
Втащив Оскара в свою хижину, Лилли Энн тут же торопливо разделась у него на глазах и подошла к нему.
— Раздевайся, быстро, ну! — вполголоса приказала она.
— А вдруг мистер Мак?..
— К дьяволу мистера Мака, — заявила Лилли Энн. — Он теперь охотится за черномазым! — Она начала лихорадочно расстегивать на нем одежду, и они легли в кровать, и с ним произошло наконец то, что не раз ему снилось; он даже подумал, не сон ли это и сейчас… А потом Лилли Энн, припав к нему, вдруг расплакалась и давай проклинать всех мужчин на свете, а больше всего Вилла Мак-Вортера. Оскар, замирая от блаженства, лежал рядом с ней: теперь он взрослый и готов расправиться с отцом в любую минуту; но, почувствовав себя мужчиной, он счел необходимым как-то заступиться за мужчин.
— Вы не должны были бы так говорить про своего мужа, — заметил он грубым голосом.
— А ты не должен был бы валяться в постели с замужней женщиной, — сказала она ему в тон.
Оскар искал в уме, что бы ей такое ответить. Он знал, что пора вставать с чужой кровати и уходить от чужой жены, пока его здесь не застигли, но ему так хотелось остаться и лежать под теплым одеялом, зарывшись в белые простыни, ощущать рядом с собой ее тело и нежиться, отдыхая после впервые изведанного приступа страсти. Если бы можно было никогда отсюда не уходить!
Лилли Энн тем временем перестала плакать и сердито нашептывала ему:
— Мак считает меня только кухаркой и шлюхой. А сам мне в деды годится! От него ни радости никакой, ни удовольствия. Потешится две-три минутки и валится сразу спать.
Оскар слушал и проникался жалостью к ней. И хоть не совсем понимал ее жалобы, но чувствовал, что он мужчина получше, чем старик Мак, а может, даже лучше, чем отец и те, кто сейчас в темноте рыщет по следу Джима… Маленький Джим… Маленький Джим… А вдруг его уже поймали?.. Вдруг уже вздернули на веревке и продырявили пулями?.. А он валяется в кровати с чужой женой! Но все-таки, может, и не поймали. Оскар спрыгнул с постели и начал одеваться.
— Ты точь-в-точь такой же, как все мужчины, — воскликнула она. — Получил, что хотел, и готов бежать. Небось тоже спешишь поохотиться на черномазого?
— А почему бы и нет? — спросил он, и в голосе его прозвучал сарказм. — Должны же мы, мужчины, защищать честь белых женщин!
Он ушел и даже не оглянулся, хотя знал, что она в одной рубашке стоит на пороге и смотрит ему вслед. Шагая во мраке, он ощущал вкус ее поцелуев, запах ее тела — плевать ему, если он оставил ей что-нибудь на память. Он шел по темной дороге, не думая о том, куда же он идет. Все равно куда-нибудь придет… А вдруг им не удалось поймать Маленького Джима… Возле Перекрестка он заметил какую-то фигуру, идущую ему навстречу с винтовкой на плече и фонарем в руках. Человек этот слегка прихрамывал, и по походке Оскар узнал старика Мак-Вортера. Его словно жаром обдало.
— Ты откуда, сынок? — спросил мистер Мак. — Как же это тебя с нами не было? Я думал, ты будешь самым застрельщиком. Ведь ты у матери первый любимчик! Славная она была женщина. — Он говорил это так, словно матери уже не было на свете, словно она умерла.
— Я был другим занят, — ответил Осей. — Пришлось повозиться с мамой. Кто-то должен оставаться дома и заботиться о наших женщинах! — едко добавил он. — А вы почему же отстали от компании? — Что если мистер Мак проведал о его шашнях с Лилли Энн?
— А потому, что все кончено.
— Как кончено? — спросил Осей, и сердце у него неистово забилось.
— Да вот так, сбежал черномазый. Ищи, свищи!
— Сбежал? — сердце заколотилось так, что казалось, вот вот выпрыгнет из груди. Он явственно слышал его стук.
— М-да. Кто-то рассказывал, что видел его на Главной Уилкокской дороге. Но ты не беспокойся, мы свое дело сделали. — Мак Вортер смачно сплюнул. — Мы подожгли дом и уничтожили всех Килгроу. Правда, одного из твоих братцев царапнула по ноге пуля, да ты не бойся, ничего серьезного! Ох, мальчик, что это была за картинка! Кто-нибудь из них выбежит из дому, а мы его сразу хлоп, как ворону! Перестреляли всех до единого. Вот это я понимаю: око за око, зуб за зуб!
— Да ведь мою мать никто же не убивал… — начал было Осси, но голос его осекся. «Полно, так ли это?» И вдруг, поглядев на старого Мака, которого знал всю свою жизнь — столько же, сколько Большого Джима и Маленького Джима, он порадовался, что жена Мака изменила ему. И он подумал о хижине Килгроу, сожженной дотла, и о семье, которая жила в ней, и о ночи, проведенной там, и о своей беседе до утра с Маленьким Джимом, и теперь он знал, что делают с неграми, которые держат ружья наготове. Это он подвел Маленького Джима, и Большого Джима, и Мэйми, и он не лучше, чем все остальные крэкеры. Но что мог он сделать? Чем помочь? А мать-то, мать какова! Он почувствовал, что его мутит. Не надо бы есть так много, сейчас его стошнит прямо перед мистером Маком, На глазах выступили слезы. Пойти в деревню и убить отца — вот что должен он сделать. Он отвернулся от старика.
— Ну, мне пора, — сказал он.
— Ты их там найдешь, они пьют маисовую водку и любуются пожаром.
Но когда Оскар добрался до Перекрестка, он пошел не по дороге в Низину, а по той, которая уводила в сторону от плантации.
С той ночи, когда Оскар брел один по Главной Уилкокской дороге, прошло много лет, но ни разу за все время он не встретил никого из родных мест; ему казалось, что он уже все забыл. Но вот однажды в субботу он увидел Джо Янгблада в очереди у кассы. Он и раньше встречал Джо, но не обращал на него внимания, а тут, услышав, как этот негр разговаривает с кассиром, он вспомнил Большого Джима. И сразу все воспоминания прошлого, которые он гнал от себя, нахлынули на Оскара: ночь, проведенная у негров, разговор До утра с Маленьким Джимом… Гордые Килгроу с ружьями наготове. Особенно явственно видел Оскар отца — будь он проклят в аду! — и бедняжку мать. Оскару было известно, что мистер Мак держит при себе револьвер, и он испугался за Джо. Сам того не желая, он очутился на стороне чернокожего человека в его борьбе против белого. Мистер Мак был надсмотрщиком на том участке, где работал Оскар, и придирался к нему каждый божий день, напоминая Оскару ненавистного отца, хоть внешне и не был похож на Джона Джефферсона. Может быть, все хозяйские подручные чем-то похожи на управляющего плантацией Уилкокса? Впрочем, Оскар немного жалел, что тогда, в очереди, дал волю чувствам, — ведь из-за того случая он получил среди некоторых рабочих кличку негролюба.
За эти годы Оскар обзавелся семьей — женой и тремя ребятишками, он стал добропорядочным тружеником, богобоязненным баптистом. В отношении же негров он был таким, как все. И тем не менее теперь он часто вспоминал плантацию, любимую мать, ненавистного отца и глупых братьев; не раз гадал, что сталось с Маленьким Джимом. До сих пор ему казалось, что он забыл ту ночь, когда лежал в постели с Лилли Энн Мак-Вортер, а братья и отец сожгли дом Килгроу и перестреляли всю семью, но теперь Оскар понял, что никогда ему не избавиться от гнетущего чувства собственной вины.
Роб останется после уроков и спросит об этом у самого мистера Майлза. Вот и все. Прошло уже много времени с тех пор, как мама высекла его в участке. Теперь он повзрослел, понимает, почему мама так поступила, и он делает вид, будто их отношения с мамой остались прежними. Он хотел бы забыть навеки этот день в суде мистера Кросса, но это было невозможно.
Несколько дней назад, когда он стоял во время перемены на школьном дворе и думал о маме, к нему подошли Биф Роберте и Джонсон Живые Мощи.
— Вот ты все носишься со своим учителем, — пренебрежительно прищурился Джонсон, — мистер Майлз то, мистер Майлз это! А между прочим ничуть он не лучше других людей. Такой же негр, как был старик Малберри!
— Не советую тебе вести такие разговоры при любимчике учителя! Он всем запрещает говорить о профессоре Майлзе из города Нью-Йорка, — процедил Биф.
Роб стоял, переводя взгляд с одного на другого. Был холодный январский понедельник, и школьники носились по двору, стараясь согреться. Галдели, смеялись, затевали драки…
Биф сказал:
— Если твой профессор так не любит белых, почему же он взялся устраивать вечер песни?
Роба всего передернуло.
— Вы это вранье про мистера Майлза бросьте!
— А зачем бы мистер Блэйк стал врать? Он вчера у нас обедал и рассказывал моему отцу.
Роб невольно сжал кулаки.
— Все это вы врете! Ведь не было же никакого вечера песни с тех пор, как мистер Майлз приехал?
— А в этом году будет обязательно. Если ты мне не веришь, почитай в воскресенье «Негритянскую страницу». Там все будет написано, и каждый прочтет.
— Твой папаша — чертов дядя Том! А мистер Майлз — не дядя Том! — крикнул Роб и отошел от них. Но мальчишки неотступно следовали за ним по всему двору, пока Роб не накинулся на Бифа, считая его застрельщиком:
— Ну чего вы привязались ко мне? Подраться, что ли, захотели? Что ж, я готов. Пожалуйста! — Он показал кулак, и Биф с Джонсоном предпочли оставить его в покое.
С этого понедельника Роб не переставал думать о празднике песни. Эта мысль не покидала его и дома и даже во сне. Но ведь то, что говорят мальчишки, неправда! А вдруг правда? Ведь недаром же он всюду об этом слышит! Сегодня четверг, и он больше не желает ходить и мучиться сомнениями. Он останется после занятий и спросит у самого мистера Майлза.
Прозвенел последний звонок, оторвавший Роба от его раздумий. Он сидел на своей парте, рассеянно наблюдая, как ребята собирают учебники и уходят. Потом он задержал взгляд на Аиде Мэй Реглин, выходящей вместе с остальными в коридор.
Наконец класс опустел. Мистер Майлз подошел к Робу, сел верхом на соседнюю парту и улыбнулся.
— Ну, выкладывай, Роберт Янгблад, что у тебя на уме?
Вид у мистера Майлза был самый дружелюбный. Роб глянул ему в лицо и отвернулся, затем нервно кашлянул.
— Ну, как поживают твои родители? — спросил мистер Майлз.
— Спасибо, хорошо. — Роб не будет ходить вокруг да около, он спросит прямо, чтобы сразу покончить с этим делом. К тому же, ведь они с мистером Майлзом друзья, так нечего и мямлить!
— Что тебя тревожит? Что-нибудь важное?
— Да, сэр. — Роб заговорил тише, чтобы не слыхали школьники — мальчик и девочка, вытиравшие доски в другом конце класса. — Я вот слышу, кругом говорят, что у нас в этом году опять будет вечер духовного пения.
— А что же плохого в духовном пении?
— Знаю, что ничего плохого, — запальчиво сказал Роб. Вот манера у этого мистера Майлза глядеть тебе прямо в рот, будто ты говоришь что-то необыкновенно важное!
— Ну а если так, то что тебя мучит? — спросил учитель.
— Я не против того, чтобы петь эти песни, — упрямо сказал Роб. — Я лишь против того, чтобы петь их для белых, которые приходят на наши вечера издеваться над нами. Вот о чем я говорю! Тратить столько времени на подготовку и репетиции ради кучки белых богачей!
Мистер Майлз по-прежнему улыбался, но в его тоне послышалось незнакомое Робу легкое раздражение.
— Что же, я тут ничего не могу поделать. И на твоем месте не стал бы принимать это близко к сердцу.
— А вы считаете, что это правильно? — спросил Роб, горько разочарованный. — Вы считаете, что правильно выступать перед белыми, как дяди Томы?
— Я тебе этого не сказал. Я только говорю, что я ничего не могу поделать. А чего бы ты хотел от меня? — Ричард Майлз любил этого мальчика, как сына, вернее, как младшего брата.
— Я слыхал, что вы назначены главным.
Это было его первое разногласие с мистером Майлзом; Робу стало жарко, и спазма свела желудок. Он вдруг вспомнил, что во дворе его ждет не дождется Айда Мэй; ребята-старшеклассники, наверное, к ней пристают… А она все-таки ждет его.
— Ну, хорошо, допустим, что это так. Если я откажусь, назначат другого учителя. А как бы ты хотел, чтобы я поступил? — В голосе мистера Майлза Робу послышались какие-то новые, жесткие нотки.
— Ну и пускай другого назначают, — настаивал Роб, — только не вас! Потому что это будет удар для всех в городе. Все думают — вы единственный цветной в округе Кросс, который никогда, ни в каком случае не согласится быть дядей Томом у белых!
— А что, разве негры в вашем городе не любят вечера песни? — спросил учитель. Директор, мистер Блэйк, говорил ему, что негры любят петь духовные песни перед белыми. «Беда с вами, Майлз, — сказал он, — что вы не понимаете психологию нашей южной негритянской бедноты!»
— Конечно, не любят! — воскликнул Роб. — Особенно школьники! За что, вы думаете, мы не любили мистера Малберри? Вы бы видели этих белых в зале: сидят, ухмыляются, будто смотрят на обезьян в цирке.
Майлз глянул на Робба, подумал о Бруклине за сотни миль отсюда и вдруг увидел умершую Хэнк Сондерс, а потом Лори и Джо Янгблада. Он вгляделся пристально в лицо сидящего перед ним мальчика: до чего же он становится красив, будет первым красавцем в округе Кросс; большой, не по годам серьезный, растет во всех смыслах. И постепенно избавляется от своей застенчивости.
— Пока мы сами помогаем белым считать нас обезьянами, так и будет это продолжаться. Никак не пойму вас, мистер Майлз, никогда бы не поверил, что вы согласитесь этим заниматься! Я вовсе не против духовных песен, но я против того, как нас заставляют их петь белые! Неужели вы не понимаете, что я хочу сказать?
— Конечно, понимаю!
— Тогда, пожалуйста, мистер Майлз, откажитесь от этого дела. Ведь вас столько людей считают для себя образцом!
— Я подумаю, как лучше поступить, — неуверенно сказал Ричард, отлично сознавая, что ничего не сумеет изменить. Если он откажется, как того хочет роб, его не оставят здесь на будущий год. Он сможет уволиться по собственному желанию и вернуться домой в Бруклин, а если сам этого не сделает, его все равно уволят.
Мальчик не стал ждать больше ни секунды. В ответе Майлза он почуял другое: «Обещаю тебе, что этот вечер песни не состоится». И он сказал:
— Ну так, сэр. Я пошел.
Ричард Майлз хотел вернуть Роба и признаться ему, что сам не знает, как ему быть, но раздумал. Он выждал, пока дежурные кончили убирать класс, и лишь потом вышел на улицу, вскочил в автобус и поехал в центр. Через площадь прошел к почтамту. До сих пор он никак не мог привыкнуть к Кроссроудзу и, казалось, никогда не привыкнет. Все здесь расхаживали так, точно уже находились за жемчужными вратами, где улицы вымощены золотом, а реки текут медом и жизнь такая мирная, приятная и красивая, что беспокоиться не о чем и спешить некуда — ни цветным, ни белым. Так называемые культурные южане разговаривали вполголоса, неторопливо и нестерпимо сладко. «У нас между неграми и белыми отношения изумительные!» Последнее слово повисало в воздухе мягко и как бы вопросительно. Даже Ричард по временам начинал верить, что отношения эти добрые, мирные и что в самом деле нет недовольства и никаких трений между теми и другими.
Окончив свои дела на почте, Ричард пошел обратно той же дорогой через площадь. На углу стояли Двое белых. Они враждебно поглядели на него, а один из них с презрением сказал, чтобы Ричард слышал: «Из Нью-Йорка…» В Плезант-гроуве он всегда чувствовал себя спокойно, потому что был там среди своих. Но стоило ему попасть в центр города по какому-нибудь делу, и он сразу же оказывался в чужой стране, ибо чувствовал, что под маской благодушия, вежливости и миролюбия притаилась гигантская змея, готовая с молниеносной быстротой броситься и смертельно ужалить. Под покровом любезных фраз: «Как поживаете, мистер Джемисон?» и «Как поживаете, Джозефус?» — тонкий слух Ричарда Майлза улавливал рев бури, поднимающейся среди мира и покоя.
Он сел в автобус и поехал обратно в негритянский район. Автобус покатил по бульвару Джефферсона Дэйвиса, мимо старинных особняков белых богачей. Прекрасный город, если судить по этому великолепному бульвару! Дальше потянулись ряды выбеленных домиков, населенных более скромными белыми жителями. Внешне Кроссроудз производил впечатление самого спокойного города на свете. По границе Плезант-гроува проходила улица Монро-террас, где жили негры побогаче. С тех пор как Майлз приехал сюда, ее успели даже замостить. Во всех домах было проведено электричество, имелись телефоны и ванные комнаты с настоящими ваннами. Здесь жили все три негритянских врача и оба дантиста, несколько почтальонов и учителей и один проводник спальных вагонов. Посредине квартала высился двухэтажный кирпичный дом с гаражом, принадлежавший редактору «Негритянской страницы» местной «Морнинг телеграм» Вильяму Робертсу — отцу Бифа. Когда Ричард Майлз только приехал в город, большинство негров с этой улицы уши ему прожужжали о том, какой колоссальный прогресс осуществлен на Юге, особенно же в Кроссроудзе. Смышленому негру надо только хорошо подготовиться и наилучшим образом применить свои знания.
Ричард сошел с автобуса и направился в самый конец улицы, где жил пастор Ледбеттер. Ему нравился пастор, как, впрочем, и почти все остальные жители Монро-террас, хотя по временам они раздражали его преувеличенным восхвалением прогресса среди негритянского населения Юга, и особенно Кроссроудза, и своими панегириками либерализму образованных и богатых белых. В беседах с Ричардом это каждый раз подчеркивалось с особым упорством, словно эти люди старались оправдаться перед ним за то, что родились на Юге и живут на Юге, И Ричард постоянно испытывал неловкость, будто он разоблачил ненадежность их положения и показал им всю эфемерность их успехов.
«Я чужой в этой среде, — думал Ричард, — выпытывающий тайны их жизни, а они стараются показывать мне лишь ее светлую сторону».
Он сидел в маленькой гостиной Ледбеттера, как нельзя лучше отражающей характер самого пастора. Все здесь было скромно, уютно и как-то по-особому приветливо. И всюду — книги, книги.
— Вот так сюрприз! — воскликнул Ледбеттер, входя в комнату. — Мой ученый столичный друг!
Этот пастор чем-то напоминал Ричарду отца. Тоже низкорослый чернокожий человек с маленькими глазками, в которых, правда, не было отцовской нервозности: глаза Ледбеттера смотрели всегда спокойно и уверенно.
— Как поживаете, ваше преподобие? — Ричард никак не мог понять, почему Ледбеттер живет в таком захолустье, как Кроссроудз, когда он, с его умом и энергией, мог бы получить крупный приход в большом городе.
Пастор сел напротив Ричарда, поглядывая на гостя, а тот поглядывал на него. Пастор улыбнулся.
— Ну, что у вас сегодня? Подбираете материал для своей книги?
— Для какой книги?
— Я все старался сообразить, почему это вы, такой блестящий молодой человек, теряете время в наших краях, и пришел к заключению, что вы, по всей вероятности, собираете материалы для книги о неграх Джорджии. Если это так, то на Монро-террас вы действительно теряете время. Вам надо бывать в Рокингем-куотерсе, встречаться с рабочим людом Плезант-гроува и с молодежью, которую вы видите каждый день в своей школе. Это они с помощью господа бога добьются настоящих перемен! А мы что, мы тут на Монро-террас боимся собственной тени! — Он заметил вопросительный взгляд гостя и рассмеялся, точно вспомнил какой-то потешный эпизод. — Вот так, почтеннейший!
— Но почему? Ведь можно подумать — здесь народ более образованный…
— Почему? Почему? Да потому, что мы трусы! Боимся лишиться той капли обеспеченности, которую получили от белых в виде милости. Один преподает в школе, которая входит в систему народного образования белых. Другой разносит почту из почтовой конторы белых. Третий пишет для цветного населения в газете белых. Мы живем на мощеной улице. У нас хорошие квартиры с красивой мебелью. Мы медики, мы коммерсанты. Иногда мне кажется, что мы боимся негров из Рокингем-куотерса даже больше, чем белых. — Пастор нервно вскочил с места, и у Ричарда сердце сжалось, так он в эту секунду напомнил ему отца. Но Ледбеттер тут же снова сел и принял спокойный вид.
— Смотрите, даже само расположение Монро-террас говорит о многом. Наша улица занимает два квартала. На западе она граничит с Белым городом, на юге — с неграми, на севере примыкает к району белых богачей. Мы как раз посередине. А вы знаете, что значит быть посередине! — Он засмеялся, хлопнув себя руками по колену. — Вот так, сэр! Вы знаете…
— Но вы же… — начал было Ричард.
— Я единственный на этой улице человек, который хоть в какой то мере независим. Меня поддерживают люди с южной границы Монро-террас. Негр-священник находится в лучшем положении, чем любой негритянский интеллигент в Соединенных Штатах: он может более свободно служить своему народу. Мы отчитываемся перед двумя силами: перед своей паствой и перед всемогущим господом, а не перед белыми. Я всегда говорю нашим священникам, что они не должны бояться белых, они не имеют перед ними никаких обязательств, решительно никаких, — у них есть лишь обязательства перед богом и перед негритянским народом. — Ледбеттер заметил, что начал горячиться, виновато улыбнулся и продолжал потише. — Ладно, вы ведь не проповедь пришли сюда слушать. Если бы вам нравились мои проповеди, вы бы почаще заходили ко мне в церковь.
Помолчали. Ричард Майлз откашлялся.
— Мне хотелось побеседовать с вами относительно негритянских духовных песнопений и вечера песни.
— А в чем дело?
— Детям это не нравится. Им не нравится распевать религиозные песни перед белыми.
— Сын мой, негритянские религиозные песни совсем не так уж плохи. Это одни из самых прекрасных песен, когда-либо созданных человеком, и их сочиняли отнюдь не для услады белых, смею вас заверить.
— Это мне известно, — кивнул Ричард.
— Я понимаю, что наша модная публика, живущая на Монро-террас, стыдится своих религиозных песен, — сказал пастор. — Тут есть такие, которые стыдятся вообще всего негритянского. Что бы мы ни изобрели, что бы мы ни делали, им все кажется чепухой. Послушать их, так им и джаз плох — они выше этого, и духовные песни тоже для них пустой звук. Но молодежь надо воспитать так, чтобы она гордилась своими духовными песнями. И вы…
— Ваше преподобие, мы же не против духовных песен! Нам только не нравится, что заставляют петь их на вечерах. Мы хотим петь их по своему желанию. А не ради развлечения кучки белых, которые думают, что перед ними какие-то обезьяны. — Ричарду померещилось возбужденное лицо Роба Янгблада, в памяти возникли его злые слова.
— Неважно, что думают белые, — возразил пастор, — лишь бы мы сами понимали смысл и значение духовных песен; почему это мы вечно должны заботиться о том, что у белых на уме?
Ричард уставился в пол, застланный ковром. Может быть, он борется с ветряными мельницами? Может быть, они с Робом неправы?
— Видите ли, — сказал он, — видите ли, сами-то негры предпочли бы обойтись без вечера песни. Но этого требуют белые… отдел народного образования. Я был у мистера Блэйка, он говорит, что такие вечера устраивались до моего приезда ежегодно и отдел народного образования желает возобновить этот обычай. И никаких «если» и никаких «но». Мистер Блэйк говорит, что не он решает этот вопрос, хотя и сам он не видит тут никакого вреда.
Маленький священник пошел к письменному столу и вернулся, держа в руке увесистый том.
— Сын мой, вот книга. Вот книга. Это самая дорогая для меня книга после библии. Я ее считаю второй после священной библии. — Это была «Жизнь и эпоха Фредерика Дугласа».[19] — Я прочел эту книгу ни больше ни меньше, как девять раз, от корки до корки. Ровно девять раз, и прочитаю еще столько же, если милостивый господь продлит мои годы. Эта книга — одно из величайших доказательств равенства людей и высоты человеческого духа. — Он взмахнул книгой. — Здесь увековечено право каждого человека на свободу. — Вдруг, со смехом прервав свою речь, он спросил, обращаясь к самому себе — Черт возьми, ваше преподобие, какое отношение это имеет к вечеру песни?
— Я эту книгу тоже читал, — сказал Ричард Майлз. Некоторое время они молчали. Священник весь ушел в свои думы, словно слушал голоса из иного мира.
— Фредерик Дуглас не стыдился негритянских духовных песен, — сказал он наконец, — и не стыдился негритянской религии; зато он ни в грош не ставил лицемерную религию белых.
— Никто и не стыдится религиозных песен. Ведь не сами же песни вызывают протест у детей. Просто они желают петь их при иных обстоятельствах.
Священник Ледбеттер держал тяжелую книгу на коленях, нервно поглаживая переплет ладонью. Heожиданно он хлопнул себя другой рукой по колену.
— Дети правы, — сказал он, словно размышляя вслух, — дети правы!
«Конечно правы!» — подумал Ричард.
Священник вскочил точно ужаленный, и снова Ричард с болезненной остротой вспомнил отца в далеком Бруклине. Потом Ледбеттер опять сел на свое место.
— Что ж, давайте исполним желание детей, — сказал он. — Устроим именно такой вечер песни, какой нам нужен. Настоящий вечер песни. Проведем его так, чтобы он навеки остался у белых в памяти. Пусть пожалеют, что им захотелось этих песен. Понятно? В наших религиозных песнях и не пахнет дядей Томом! Это же самые что ни на есть боевые песни, какие только известны людям. Мы расскажем, как они создавались. Постройте свою программу вокруг истории религиозных песен.
Ричард долго глядел на священника. Поняв смысл его предложения, он на миг онемел.
Между тем пастор Ледбеттер продолжал:
— Вы знаете, сын мой, как надо это сделать. Например, расскажите им настоящий смысл песни «Спустись, желанная колесница!» Расскажите им, сын мой, все, что вы знаете о «тайной дороге»! Я рад, что руководителем назначили вас. Лучше вас никого и не найти. — Священник вдруг глянул на свои большие карманные часы. — Прошу меня извинить за невежливость, но я должен ненадолго отлучиться. У меня в церкви назначена важная встреча.
— Вы подали очень хорошую мысль, — сказал Ричард Майлз с дрожью в голосе, — просто замечательную мысль!
Священник вдруг заговорил, как на кафедре, — голос его стал глубже, звучнее, богаче интонациями.
— Сын мой, вы слышите пение? Из глубины прошлого слышите вы голоса? Моего отца и вашего Деда? Они вселяют в нас гордость, что мы родились неграми! Боже великий и милостивый! Вот эти слова:
— Улечу к Иисусу! — повторил пастор. — Сын мой, вам должно быть понятно, что чернокожий раб не надеялся в Джорджии на Иисуса, он знал, что Иисус далеко на небе. Для него Иисус был за линией Мэйсона и Диксона.[20] — Он усмехнулся. — Господи, ведь Иисусом называли свободу! Скажите, на какое число назначен ваш вечер песни?
— На последнюю пятницу февраля.
— Ну, впереди еще уйма времени! Извините, сей-. час я должен расстаться с вами. Приходите ко мне на будущей неделе, когда вы все уже продумаете и вам самому все будет ясно.
— Да, сэр.
Они пожали друг другу руки и направились к двери. Ричард вышел на крыльцо. Землю уже окутывали сумерки. Пастор крикнул негромко ему вслед:
— Не разговаривайте ни с кем на эту тему. Иначе мистеру Чарли к утру все будет известно.
Спускаясь по ступенькам, Ричард слышал смех Ледбеттера. В этот момент душа его была исполнена гордости за негритянских священников, и за негритянскую религию, и за всех негров, где бы они ни жили и какого бы цвета ни была у них кожа; и он с теплым чувством думал о своем народе, шагающем по станицам истории во главе с Фредериком Дугласом и Гарриэт Табмэн, и о своем народе в Плезант-гроуве, в Рокингем-куотерсе, в жалких хижинах и в парикмахерской Джо Джезапа, и о своем народе вдали отсюда — в Нью-Йорке, где он родился и где живет его отец, и даже о тех, кто обитает на Монро-террас и… он любил свой народ и гордился, гордился, гордился своим народом…
Выйдя от священника, Ричард не стал дожидаться автобуса, а отправился домой пешком. Сумерки быстро сгущались, пронизывающий ветер метался по улицам. Смелый замысел пастора постепенно захватывал Ричарда. Ведь вот какая возможность, какая возможность! Как ему самому не пришла в голову эта мысль? Он-то представлял себе вечер песни лишь в тех рамках, как было заведено белыми, значит, либо соглашайся, либо уходи с работы! А есть, оказывается, и третье, правильное решение, надо было только поискать! И хотя Ричард был убежден, что религия держит разум в плену, он подумал, что из всех людей, которых он знает, священник Ледбеттер способен, пожалуй, на самые смелые идеи.
На следующий вечер Ричард сидел у себя в комнате и размышлял, чувствуя настоятельную необходимость поделиться с кем-нибудь своими мыслями. Сколько тут было разных «но» и «если»! А что если он только распалит вражду между белыми и цветными? Он не мог дольше оставаться наедине с собой и строить планы, — а вдруг эта идея не так уж хороша, как ему кажется, и есть люди, которые будут судить об этом иначе, чем священник?
Ричард собрал все свои заметки и надел пальто. Он пойдет к Янгбладам, расскажет им о своем замысле и послушает их мнение. Надо полагать, мистер Чарли ничего не узнает от Янгбладов.
Был мглистый холодный вечер. Когда Ричард вошел к Янгбладам, вся семья сидела у камина, и он приметил, что они и удивились и обрадовались, увидев его.
— Я уж думал, что вы никогда к нам не придете! — с улыбкой сказал ему Джо. — Право, я решил, что вы и знаться не хотите с такими неграми, как мы!
— Я ведь очень занят, я уж давно собирался к вам зайти, да все откладывал. Сами понимаете, как это бывает, — смущенно ответил Ричард, чувствуя, что Роб пристально смотрит на него.
— Вы знаете, мы всегда вам рады, — сказала миссис Янгблад.
Джо подал Ричарду стул, и тот сел возле них, поглядев сперва на своего ученика, потом на его сестру. Вспыхнув так, что всем это бросилось в глаза, Дженни Ли одернула на коленях платье. Учитель смущенно улыбнулся.
Джо Янгблад взял кочергу и разгреб угли в камине.
— Прохладно на дворе сегодня, правда?
— Да-а, — отозвался Ричард, — мало сказать прохладно, просто холодно!
— Чтоб кровь не стыла, в такую погоду, полезно иногда глотнуть горькой! — Джо лукаво улыбнулся. — Есть у нас что-нибудь подходящее, миссис Янгблад? Вроде лекарства от змеиных укусов?
Роб громко рассмеялся, и остальные тоже.
— К сожалению, сейчас такого лекарства у нас нет, — ответила Лори Ли. — Но я могу приготовить кофе. Это тоже немного помогает. — Она поднялась с качалки.
— Да вы не хлопочите, миссис Янгблад! Право, не стоит беспокоиться!
— Какое ж это беспокойство, мистер Майлз? Минутное дело!
— Сиди на месте, Лори! Я займусь кофе. А ты поговори с учителем. Он пришел не для того, чтобы со мной, дураком, разговаривать. — С этими словами Джо удалился в кухню. Лори Ли с неподдельным изумлением посмотрела ему вслед. Ей вспомнился вечер, когда мистер Майлз привел домой Роба, и их разговор, затянувшийся тогда за полночь. Она невольно покачала головой и улыбнулась учителю.
А тот сидел, уставившись на затухающее пламя в камине. Потом взглянул на Роба:
— Ты подготовился к контрольной по истории?
— Да, сэр.
Дженни Ли на миг храбро заглянула мистеру Майлзу в глаза:
— Послушать его, мистер Майлз, так он единственный ваш защитник в классе! Он только и бредит негритянской историей! — И опять она вспыхнула. Потом вскочила и побежала на кухню к отцу. Учитель и мать засмеялись.
— Уж насочиняет, наврет! — возмутился Роб. Взрослые пили кофе, а дети — чай, и все ели хлеб
с домашним вареньем и мирно, сидя возле камина, беседовали. Дженни Ли пристально разглядывала прожженный пол и то и дело украдкой посматривала на красивого молодого учителя, дивясь, до чего складно он говорит! Роб же вертелся так, словно его кусали муравьи. В камине потрескивал огонь, отбрасывая тени.
Откашлявшись и запинаясь от волнения, Джо рассказал Ричарду Майлзу про свой недавний конфликт с кассиром, как негры окружили его и как один белый сказал тогда «Здорово» и с тех пор несколько раз выходил с ним вместе с завода и вроде бы дружелюбно разговаривал.
— Да, сэр, — с улыбкой заключил Джо, хлопая себя по крепким бедрам;— я многое передумал насчет того, что вы говорили нам в тот вечер, и сказал себе: «Наверно, профессор Майлз — один из главных пророков, посланных на землю всемогущим господом!» — Джо громко рассмеялся, Ричард и остальные вторили ему. Потом все умолкли.
Тут уж Роб никак не мог удержаться. — Мистер Майлз, а что вы решили насчет вечера песни? — спросил он. Родители с удивлением посмотрели на мальчика.
— А что ты скажешь, если я тебе отвечу, что он все-таки состоится?
— То есть как, в самом деле?
— Совершенно точно.
— И вы будете главным?
— И даже собираюсь просить тебя принять участие. Что ты на это ответишь? — Мистер Майлз улыбнулся, заметив гнев на лице мальчика, а тот еще больше рассердился.
— Меня? — закричал он. — Не соглашусь за миллион долларов! Да я и петь-то не умею!
— По-моему, все люди получат удовольствие от этого вечера — я имею в виду цветных, конечно. После того как ты со мной говорил, я был у пастора Ледбеттера и обсудил с ним это; он считает, что мы должны устроить вечер песни, но только такой, какой доставит гордость неграм. Чтобы для белых это послужило уроком.
— То есть не петь религиозных песен?
— Наоборот, петь очень много религиозных песен, но с большим пояснительным текстом.
— Вы и священника Ледбеттера подбили на эту затею? — сердито спросил Роб.
— Что ты, ни в коей мере! Это была его идея. Погоди минутку. Выслушай меня. Мы расскажем о значении и истории религиозных песен. Пусть все знают — и белые, и цветные, — как создавались негритянские религиозные песни. — Ричард поглядел на всех и начал рассказывать, как рождались негритянские песни за работой на плантациях рабовладельцев, в хижинах невольников и всюду, где только была у негров возможность собраться вместе, перекинуться словом, нередко под самым носом у хозяина. Он изложил Янгбладам общие черты задуманной им программы, и по мере того, как он говорил, для него самого все становилось яснее. По лицам слушателей он старался угадать, какое впечатление произвел его рассказ. Когда он кончил, в комнате воцарилась такая напряженная тишина, что сердце Ричарда сжалось от тревоги, а треск горящих в камине дров напомнил ему пистолетные выстрелы.
Джо поглядел на Лори и кашлянул.
— Вот уж никогда не знал, что религиозные песни имеют такой смысл, как вы нам сейчас рассказали!
Лори раскачивалась в качалке, ее узкие глаза были почти закрыты, лицо выражало глубокое раздумье.
— Такой вечер нам нужно было устроить давным-давно. Это та религия, которая необходима цветному человеку повсюду, — наконец вымолвила она.
— Не истолкуйте мой вопрос неправильно, профессор Майлз, — сказал Джо. — Я за ваше предложение, что называется, руками и ногами, но скажите, откуда вы знаете, что религиозные песни имеют именно такой смысл?
— Я изучал негритянскую историю — читал книги Фредерика Дугласа, Поля Лоуренса Данбара и Картера Вудсона, то же самое мне говорил и пастор Ледбеттер. Да это видно же из самих песен! Почти все религиозные песни времен рабства имели двоякий смысл. Рабы были не дураки! Они понимали, как бы им плохо пришлось, если бы они осмелились открыто выражать свои мысли.
«— Если бы эти песни не имели двоякого смысла, — заметила Лори, — никто бы не позволил их петь!
— Вот, — сказал Ричард Майлз, — вы только вслушайтесь в эти слова! — И он, сперва немного смущаясь, запел красивым баритоном:
К нему присоединился мощный бас Джо, а затем и сопрано Лори:
Не успели они втроем кончить первый куплет, как в хор влились и детские голоса.
— Вы знаете, что это за «дом» имелся в виду? — спросил Ричард Майлз, когда песня кончилась. — Думаете, только небо? Нет, Север и свобода от рабства!
— Вот чудеса! — сказал Джо. — Сколько раз мне приходилось петь эту песню, а никогда она так не нравилась мне, как сейчас.
— И мне тоже, — подхватила Лори, вспомнив покойную маму Большую.
Они спели хором еще несколько религиозных песен, в том числе и любимую Джо Янгблада — «Шагайте, дети, вместе». Настроение у всех было приподнятое. Джо встал, отвернулся, украдкой вытер глаза и высморкался.
— Никак продуло меня, что ли! Неплохо бы сейчас пропустить рюмочку, а?
Лори Ли кивнула и улыбнулась учителю.
— Вы, кажется, сказали, что пастор Ледбеттер тоже собирается принять участие?
— Обязательно. Это же его идея! — И Ричард. подумал, что неплохо бы привлечь священника участвовать не только в разработке программы, но и в самом вечере.
— Это будет хорошо, очень даже хорошо.
Роб был настолько возбужден, что с трудом мог выговорить:
— А…а что вы хотите мне поручить? Ведь я не пою, у меня голос не для хора—разве что свиней сзывать!
— Для тебя у нас будет особая задача, — ответил ему Ричард Майлз, — читать текст перед каждым номером. Мы тебя назначим ведущим. Ты будешь рассказывать историю песни. Мы втроем — священник Ледбеттер, ты и я — составим текст.
Роб даже рот разинул.
— Я?
— Разве вы не боитесь, что выйдет неприятность с белыми? — встревожилась Лори.
— А меня вы примете в хор? — спросила Дженни Ли. — Я ведь неплохо пою. Правда, мама? Я могла и в прошлом году участвовать, просто сама не захотела.
— Скажите, мистер Майлз, не выйдет никакой неприятности с белыми? — настойчиво повторила свой вопрос Лори.
— Ох, как мне хочется участвовать в этом вечере! — не унималась Дженни Ли.
— Помолчи, девочка! — остановила ее мать, покосившись на учителя. — Откуда ты у нас такая невоспитанная?
Ричард заглянул в ее глаза и заметил в них тревогу.
— Я надеюсь, миссис Янгблад, что мы избежим неприятностей. Но, как местные жители, вы должны лучше меня знать ответ на этот вопрос.
— Крэкерам стыдно будет, если им это не понравится! — сказала Дженни Ли, моргая длинными ресницами. — Ну как, принимаете вы меня в хор? Я ведь хорошо пою!
— Там соберется столько негров, что уж будет безразлично, понравится ли это крэкерам или нет, — сказал Джо.
Лори тревожно посмотрела на Роба, потом на учителя.
— Ну а после вечера что случится с вами, мистер Майлз? А с Робом, вашим ведущим?
— О ведущем можешь не беспокоиться! — прервал ее Роб.
— Нет, я все думаю о последствиях. Белые вам этого не спустят. Робу они непременно устроят какую-нибудь гадость, а вам предложат убраться из города. Еще скажете спасибо, если останетесь целы…
— Я уж думал об этом и тем не менее решил, что если даже меня и вышлют отсюда, все равно стоит устроить такой вечер, — сказал Ричард, хотя ему вовсе не хотелось покидать Кроссроудз.
— Но мы не допустим этого! — воскликнула Дженни Ли.
Джо Янгблад поднялся с места и снова помешал угли в камине. Потом задумчиво уставился в потолок. Он вспомнил последнее посещение учителя, как они сидели тут, в этой комнате, и какое у них было тогда настроение, и что говорилось про единство негров, и что сказала тогда Лори Ли. С тех пор он много думал об этом. Он откашлялся и обвел всех взглядом. — Мне кажется, если негры решат стоять друг за друга, тогда нам нечего и беспокоиться о том, что сделают белые.
Лори Ли посмотрела на Джо.
— Ты прав, Джо. И все-таки… Нет, ты прав, конечно. Особенно если пастор Ледбеттер собирается тоже принять участие. Если все прихожане и все члены ложи поддержат нас, белые ничего не сделают. Белые никогда не лезут на рожон, если они не уверены, что их во сто раз больше, чем нас. Но уж если они начнут заваруху, то мы, ей-богу, докончим!
— И мы им не позволим уволить мистера Майлза! — заявила Дженни Ли.
— А коли так, то ты будешь петь в хоре, девочка, — сказал мистер Майлз. — Можешь не сомневаться!
Все рассмеялись.
Робу казалось, что сейчас у него грудь разорвется от волнения. Он подошел к мистеру Майлзу и протянул ему руку.
— Я так и знал, мистер Майлз, что вы что-нибудь придумаете. Имейте в виду, наша семья полностью, на все сто процентов поддержит вас.
Ричард схватил руку мальчика и стиснул с такой силой, что сам смутился. И тут же поднялся и стал прощаться, размышляя, как бы намекнуть им, чтобы они держали план вечера в тайне. Он не знал, как этo лучше сказать — вдруг заподозрят его в недоверии? Он пожал всем руки и, уже выходя, заметил:
— Кроме священника Ледбеттера и меня, вы пока единственные знаете об этом плане.
Лори улыбнулась.
— Не бойтесь, мы не разболтаем. Начни только болтать, сразу же дойдет до мистера Чарли.
Хозяева рассмеялись, и Ричард Майлз тоже.
Он вышел от Янгбладов в отличном расположении духа и, хотя было уже поздно и ночь выдалась холодная, пошел пешком на Монро-террас, где жила Джозефин Роллинс. У него было такое чувство, словно он побывал в кругу своих родных. Они у него в далеком Бруклине, поэтому он так ценит поддержку Янгбладов.
Джозефин Ролликс была для Ричарда не просто знакомой. Они нравились друг другу. Усевшись напротив Джозефин в ее маленькой чистенькой гостиной, Ричард поделился с ней своими планами относительно вечера. Она уже, видимо, собралась ложиться спать: из-под светло-голубого халатика виднелся подол ночной рубашки, глаза у нее были совсем сонные, веки отяжелели. Когда Ричард ей все рассказал, Джозефин заявила, что он затевает ужасное дело. Белые в Кроссроудзе не так уж плохо относятся к неграм, не сравнить с иными местами на Юге. Спор с Джозефин затянулся почти до утра.
Ричард всячески пытался унять свой гнев, но он сердился на Джозефин куда больше, чем на кого-либо другого, потому что она ему нравилась. Она твердила, что мистер Блэйк все равно не допустит того, что Ричард задумал, а он отвечал ей, что мистеру Блэйку и не нужно ничего знать заранее. Вообще никто не должен ничего знать, даже ребята — участники хора. Ричард и Джозефин все сильнее злились друг на друга, пряча это, однако, за вежливыми фразами. Но когда Джозефин заявила, что северяне приносят им больше вреда, чем пользы, Ричард осведомился, действительно ли она верит, что негры на Юге счастливы и довольны своей жизнью. Тут Джозефин вскочила и напомнила, что уже очень поздно; спасибо ему за доверие, но расхлебывать потом этот скандал она не желает.
— Я, как всегда, буду аккомпанировать и на вечере и на репетициях. Я не побегу доносить белым, можете не беспокоиться! Но вы у меня не были, и я ничего не знаю!
Она избегала его взгляда. Всегда мелодичный голос Джозефин звучал сейчас хрипло, казался незнакомым. Она проводила Ричарда до дверей и, прощаясь, остановилась у порога. От фонарика под потолком на ее милое темное лицо ложились зыбкие тени.
Прошло еще два или три дня, прежде чем репетиции развернулись полным ходом, а затем ежедневно в два часа все участники хора, радостно настроенные, спешили из класса в зал на спевку. Когда они собрались там в первый раз, мистер Майлз заверил их, что это будет самый лучший концерт в истории Плезант-гроувской школы и даже всего Кроссроудза. Негры будут гордиться своим концертом, поэтому он просит ребят готовиться как можно старательнее. Джозефин Роллинс аккомпанировала на рояле и помогала разучивать песни. Казалось, будто ничего и не произошло между нею и Ричардом. Может быть, он и не был у нее в тот вечер, может быть, ему это только приснилось?
Накануне праздника все участники построились парами и прошествовали на репетицию в центр, к залу городской ратуши, где должен был состояться концерт. Разные чувства одолевали ребят — и гордость, и счастье, и желание пошалить, когда они шли через Белый город и по бульвару Джефферсона Дэйвиса, мимо великолепных особняков белых богачей. Репетировали в большом зале. Ричард Майлз сумел внушить почти всем, что они должны гордиться своим участием в вечере. Священник Ледбеттер объявлял каждый день с церковной кафедры о предстоящем событии и даже поместил специальное извещение в своем еженедельном бюллетене. Он говорил после проповеди:
— Ваши дети готовятся петь не для наших белых друзей, хотя мы будем очень рады их посещению. Они готовятся петь для нас самих. Господу великому слава! Они будут петь во имя наших отцов и дедов, во имя прошлых поколений и во имя будущих! Приходите же в пятницу вечером, братья и сестры! Приходите сами и приводите с собой всех, кто захочет принять участие в этом большом празднике!
После генеральной репетиции Ричард Майлз уходил из ратуши вместе с Джозефин Роллинс. Ребят он отпустил, а сам остался с ней заканчивать последние приготовления. Нервы Джозефин были возбуждены до предела, но она старалась это скрыть. Когда они спускались вместе по мраморным ступеням ратуши, сна искоса взглянула на Ричарда и быстро отвела глаза.
— Ну, профессор, как будто все в порядке. Кажется, все готово, чтобы ввести вашу паству чрез Жемчужные врата? — спросила она с усмешкой.
Ее замечание вызвало у Ричарда вспышку ярости. За эти недели, пока шли репетиции, она ни разу не обмолвилась по поводу программы, которую увлеченно составлял он с пастором и Робом. Не намекнула ни словом, ни взглядом, ни взмахом ресниц. Она оставалась неизменно деликатной, милой и услужливой в течение всей подготовки к вечеру. Сейчас Ричарду было не до шуток, и легкомысленный тон Джозефин казался ему вовсе неуместным. Он думал о том, как воспримут завтра дети его сообщение о специальной части программы. Его мучила тревога, как отнесется к ней публика, особенно белые.
— Мне думается, все сделано, — ответил он и, попрощавшись с Джозефин, быстро зашагал прочь.
Ричард еще не дошел до дому, как начался дождь. Он лил не переставая до семи часов утра. Темное небо было обложено свинцовыми тучами. Когда Ричард уже собрался идти в школу, позвонил по телефону пастор Ледбеттер.
— Ну как, мой просвещенный интеллектуальный борец, молились ли вы сегодня утром на коленях? — шутливо задал он вопрос, который задавал своим прихожанам в церкви.
— Нет еще, сэр, нет. Мне казалось, что это больше по вашей части! — ответил Ричард в том же шутливом тоне, стараясь не выдать снедавшей его тревоги. — У вас в этих делах куда больше опыта, чем у меня!
— Да, тут уж придется, пожалуй, долгонько простоять на коленях, потому что среди белых есть весьма несимпатичные господа, и погода на дворе тоже прескверная!
Священник повесил трубку, а у Ричарда в ушах долго еще звучал его раскатистый смех, как бы смывавший тревожное настроение этого утра.
Около половины третьего выглянуло солнце и оставалось на небе весь день. Концерт был назначен на восемь тридцать. Но Ричард приказал участникам собраться к семи. Когда он подходил к ратуше, у входа уже толпились люди — цветные и белые, хотя, конечно, цветных было больше, главным образом деревенских. Совсем как в обычный субботний съезд в Кроссроудзе. По обочинам дороги стояли телеги и грузовики, слышались говор и смех, как на пикнике, Пробираясь сквозь толпу, Ричард заметил устремленные на него враждебные взгляды белой голытьбы. Кто-то сказал:
— Вот он, профессор. Он главный на вечере. — Этот вот — профессор Майлз?
— Из Нью-Йорка…
— А где же его преподобие Ледбеттер?
Когда Ричард прошел за кулисы, там уже собралось несколько ребят, в том числе и Роб Янгблад.
— Как себя чувствуешь, Роберт? Мальчик посмотрел учителю прямо в лицо.
— Я готов! — сказал он.
Ребята собирались до половины восьмого; без четверти восемь почти все были на месте. Ричард Майлз построил их рядами. Когда он начал говорить, стало так тихо, что, казалось, было слышно колебание воздуха. Хоть бы дети не волновались так, как он.
Ричард поблагодарил участников за их сотрудничество и за то доверие, которое они оказали ему и мисс Роллинс.
— Я знаю, как большинство из вас относится к таким вечерам и к пению негритянских песен перед богатыми белыми, которые приходят просто потешиться над нами. Мы вам обещали, что нынешний концерт будет организован по-иному, и вы приняли наши слова на веру, хотя в то время мы еще не могли раскрыть перед вами свой замысел. А сейчас мы можем это сделать.
Ричард глядел на ребят, темноглазых и светлоглазых, на их милые лица, обращенные к нему, — черные, темно-коричневые и светло-коричневые, спокойные и взволнованные.
— Сегодня мы не только будем петь наши замечательные духовные песни, но и расскажем историю и значение этих песен, большинство которых родилось в ту пору, когда наши предки боролись против бесчеловечного рабства. Негритянские религиозные песни — это вовсе не песни дяди Тома, и мы это сегодня докажем! Белые получат хороший урок. Сегодня мы все выступаем в роли учителей. Это будет урок истории и в то же время — исторический вечер. Читать текст поручено Роберту Янгбладу.
По рядам пронесся шепот, и Ричард испуганно подумал, что может быть, ребята его не поняли.
— Вы отлично показали себя во время репетиций. Надеюсь, что, помня о благородной цели—о Свободе, которой нам не удалось пока завоевать, вы еще больше постараетесь. Есть ли у кого-нибудь вопросы?
Он обвел взглядом взволнованных ребят. У него дрогнуло сердце, когда он услышал голос Бифа Робертса, стоящего в последнем ряду.
— Я знать ничего не знаю про смысл этих песен и как там они объясняются, мистер Майлз! Я знаю только одно: выйдет страшнейший скандал с белыми.
— Но почему? Мы ведь расскажем правду! — возразил Ричард. — А правда никогда никому не вредит, если, конечно, люди не чувствуют за собой вины!
— Не знаю, мистер Майлз! Я знаю только, что незачем лезть на скандал с белыми!
«Этого следовало ожидать, — подумал Ричард Майлз. — Малый может нам все испортить, если захочет». До сих пор все его тревоги и предчувствия относились к белым и их подголоскам из числа взрослых негров, что же касается ребят, то за них он был спокоен.
— Не знаю, как остальные, — продолжал Биф Роберте, — но я вовсе не хочу неприятностей, не хочу, чтобы меня выгнали из школы и отправили в исправительный дом. Что мы понимаем? Мы дети и ни в чем не разбираемся. Вы не должны втягивать нас в эту историю. Не знаю, как другие ребята, но я отказываюсь.
На лицах детей отразились испуг и смятение. «Столько приготовлений и труда, — подумал Ричард Майлз, — столько недель репетиций, бесконечных обсуждений и забот, а главное труда…»
И вдруг вперед выбежала Дженни Ли Янгблад и повернулась к Бифу.
— Ну и уходи! — крикнула она. — Никто, кроме тебя, не боится крэкеров! Все в городе знают, что ваша семейка — дяди Томы, от папаши до самых маленьких. Мистер Майлз столько времени учился, как возвысить наш народ, а ты хочешь затоптать нас в грязь! Ступай отсюда, если боишься крэкеров! Кто еще боится, уходи с ним вместе! А я вот не отступлю!
На минуту воцарилась мучительная тишина, а потом Ричард услышал: «Я тоже!», «Я тоже!» — и ему захотелось подойти к этой глазастой девчонке, подхватить ее на руки и крепко обнять. А она стояла, окруженная ребятами, сердито надув губы.
— Никто и не боится! — буркнул Биф Робертс. Ричард Майлз спросил, нет ли у кого вопросов.
Ребята перешептывались, но вслух никто ничего не сказал.
— Может быть, еще кто-нибудь откажется?
— Мистер Майлз, я остаюсь, — сказал Роб Янгблад. — Я не испугался белых.
— Я тоже! — заявил Бру Робинсон.
— И я!
— И я!
— А ты, Робертс?
— Я же сказал: никто не боится! — упрямо повторил Биф Робертс.
Ричард Майлз почувствовал, что его даже пот прошиб.
— Ну, спасибо, — сказал он. — Кажется, теперь всё. Отдохните пока, а ровно з четверть девятого по звонку прошу занять места. Желаю вам успеха, благослови вас бог! — с величайшей сердечностью заключил он.
Ричард то и дело поглядывал из-за занавеса. Вначале зал заполнялся медленно, но после восьми публика нахлынула. За пять минут до начала все места были заняты, только в передних рядах справа, отведенных для белых и огороженных канатом, оставалось несколько свободных кресел. Ричард видел, как прошли вперед мэр города и заведующий отделом народного образования. Заняли свои места почти все участники хора, кроме пяти-шести не явившихся, но и без них можно было начинать. Правда, отсутствовала Уилабелл Бракстон, у которой был самый красивый альт. Ричард стоял лицом к занавесу, гадая, как отнесутся мэр и заведующий отделом народного образования к его программе, и вдруг почувствовал, что кто-то толкнул его в бок. Он испуганно отпрянул назад и, обернувшись, увидел Джозефин Роллинс.
— Будьте совершенно спокойны! — сказала она, улыбаясь. — Наши здесь, стоят во всех проходах. Дети Фредерика и Гарриэт, понимаете?
Он нервно усмехнулся.
— Когда вы собираетесь начинать? — спросила Джозефин. — По восточному стандартному времени[21] или по негритянскому времени?[22]
Взглянув на ее доброе лицо, он внезапно почувствовал огромное облегчение и от души рассмеялся.
— Сегодня такой вечер, что негритянское время выбросим за окошко, прости господи! — сказал он с комической гримасой. Оба рассмеялись.
На сцену вбежала, задыхаясь, Уилабелл Бракстон, рассыпаясь в извинениях за то, что опоздала. Ричард сказал «Ладно!» и в нескольких словах разъяснил ей, что идет по программе.
Из-за противоположной кулисы к ним подошел мистер Блэйк.
— Ну как, все готово? — спросил он, скрывая волнение обычной широкой улыбкой.
— Да, да, мистер Блэйк! — ответил Ричард, взглянув на Джозефин Роллинс. — Наши почти все явились вовремя, и публика тоже. Постараемся начать без опоздания.
— Прекрасно! — воскликнул директор. — Я уверен, что концерт сойдет отлично при таких руководителях, как вы и мисс Роллинс! — Он одарил мисс Роллинс улыбкой и откашлялся.
«Пожалуй, сейчас самый момент ему сказать»— подумал Ричард и начал:
— Мне кажется, вы одобрите то, что на сей раз наша программа составлена несколько необычно. Мы намерены дополнить песни краткими историческими комментариями.
— Историческими комментариями? — с испуганным лицом переспросил директор. «Что еще за исторические комментарии? Ладно, вреда от этого не будет!»— мысленно успокоил он себя. — Хорошо. Только вам следовало предупредить меня заранее. Впрочем, я думаю, сойдет…
Ровно в восемь тридцать занавес раздвинулся, и дети встали со своих скамеек. На сцену вышел Ричард Майлз с Джозефин Роллинс, и постепенно зал затих. Мисс Роллинс села за рояль и начала играть американский национальный гимн. Все поднялись и запели первый куплет:
В зале еще продолжали стоять, когда из-за кулис появился священник Ледбеттер. Он простер руки вверх и призвал благословение божие на аудиторию:
— Мы собрались, о господи, воздать должное чернокожим мужчинам и женщинам и исполнить негритянские религиозные пески, которые наши предки подарили этой великой стране во дни рабства египетского.
Наконец замерли последние возгласы «Аминь!» В огромном великолепном зале погасли почти все огни, и Роберт Янгблад, сидевший слева от хора, встал с горделивым достоинством и, волнуясь, шагнул на середину сцены. Он был одет по-праздничному — в темно-синий костюм. Он посмотрел в зал, перед ним мелькнули лица матери, отца, Айды Мэй Реглин, Жирного Гаса и еще тысяча других — белых и черных, темно-коричневых и светло-коричневых. Роб кашлянул, поглядел невидящими глазами на лист бумаги, который держал перед собой, открыл рот и попытался заговорить, но не мог. Лицо мальчика покрылось капельками пота. Он облизал губы, сделал еще попытку и, услышав собственный голос, по крайней мере на миг поборол страх.
— По словам Фредерика Дугласа, самого величайшего из американцев настоящего и прошлого, негритянские религиозные песни были музыкой — красивой, глубокой, богатой мелодиями, выражавшей мольбу и жалобу людей, чьи души горели неукротимым гневом. Каждый звук этих песен был обвинительным приговором рабству и мольбой, обращенной к богу, избавить народ от оков. Так зародились негритянские религиозные песни. — Детский голос дрогнул. Роб прочистил горло. — И такова песня «Никто не знает, как тяжко мне», которая будет сейчас исполнена нашим хором.
Роб повернулся и, шатаясь, пошел к своему месту. Сердце его громко стучало. Мисс Роллинс сыграла первые аккорды. И вот уже вступают певцы — альт Уилабелл Бракстон… сопрано… тенора… Голос Дженни Ли и голоса ребят, старающихся петь баритоном и басом… Все девочки — в белых платьях, мальчики — в белых рубашках и темных брюках. Замечательно…
Кончив песню, исполнители сели, и мистер Майлз тоже, а Роб опять вышел на середину сцены. Возгласы «Аминь!» и «Да, господи!» явственно раздавались в зале, и Робу передалось настроение публики. Взоры всех были устремлены на него. Он стал говорить громче:
— В те мрачные времена, когда в стране существовало рабство, негритянский народ был настолько угнетен, что не мог уже более терпеть. Негры хотели быть свободными и пользовались малейшей возможностью, чтобы вырваться из оков и бежать. Вместе со своими белыми и чернокожими друзьями на Севере они организовали «тайную дорогу», которая шла от самого Дикси до Канады, и слагали религиозные песни про эту дорогу, слив в них воедино свою веру в бога и свое непреклонное решение добиться свободы. И они пели эти песни при хозяевах-рабовладельцах. Одна из таких прекрасных песен — «Спустись, желанная колесница».
Голоса певцов перестали дрожать и звучали чисто, как воскресный колокол. Роб был захвачен содержанием и мелодией этой песни и настроением, царившим в зале. Кто-то возглашал «Аминь», кто-то всхлипывал. Совершенно забыв свой страх, Роб, косолапо ступая, вышел на авансцену.
— Чтоб меня унести домой… — повторил он. — Домой — это означало на небо. Но и не только на небо. Домой — это означало также — на Север, в страну обетованную. Уйти от рабских оков, уйти от бича надсмотрщика, уйти от нечеловеческой жестокости. — До Роба долетали из зала голоса его соплеменников: «Господу слава! Отец небесный!», «Да… да… да…» — И при первой же возможности попасть на этот «поезд славы», — договорил Роб, — чернокожий невольник «летел тайком к Иисусу».
Роб услышал голоса Дженни Ли и Уилабелл, потом грянул хор; и песня вздымалась и падала, как перекаты волн невидимого океана, и нежная, печальная мелодия переворачивала душу, и он пламенно любил свой народ.
Господь меня зовет, Громом небесным зовет. Труба прозвучала в душе моей, Недолго мне жить на земле. Улечу тайком, улечу тайком, Улечу тайком к Иисусу. Улечу тайком, улечу домой, Недолго мне жить на земле.
Рассказав содержание следующей песни, Роб вернулся на свое место, еле сдерживая слезы при звуках голоса Бру Робинсона, который запевал:
Потом он снова направился к рампе, и дрожь пробежала по его спине, когда он услышал в зале плач и заметил, что двое мужчин в проходе успокаивают плачущую женщину.
— В мрачную пору рабства мужчин и женщин продавали, как скот. С аукциона. Но вот Авраам Линкольн подписал прокламацию об освобождении негров, и тогда родилась новая песня:
Затем был объявлен антракт.
— Молодец, мой мальчик! — воскликнула Лори. Робу хотелось обнять и поцеловать маму, но он этого не сделал, потому что не совсем еще забыл обиду.
Сара Реглин подошла к Уилабелл Бракстон и сказала:
— Маковка моя, у тебя же ангельский голосок! Ричард Майлз почти ни с кем не разговаривал.
Взволнованные голоса певцов и воодушевление в зале придали ему небывалую силу и мужество. Но он видел также сердитые лица белых гостей и заметил еще в начале концерта, что некоторые белые уходят, в антракте же они покидали зал группами, и это явно грозило бедой. А тут еще присутствуют заведующий отделом народного образования и мэр города! Они стояли с Беном Блэйком в углу зала и что-то ему говорили, и Ричарду было нетрудно догадаться, о чем именно они говорят. Мистер Блэйк, кипя от негодования, поднялся на сцену.
— Почему меня заранее не поставили в известность? — грубо закричал он.
— Не хотелось обременять вас мелочами, — спокойно ответил Ричард Майлз. — Я был уверен, что вам понравится.
— Понравится? Да как это может понравиться? Да это… это… это оскорбление граждан Кроссроудза!
Вот что это такое! — кричал директор. Потом он все-таки снизил тон, боясь, что его могут услышать. — Я заходил к вам достаточно часто, регулярно присутствовал на репетициях. Но я не видел…
Он замолк, так как в этот момент подошла Лори Ли Янгблад.
— Разрешите поздравить вас всех троих. Мистер Блэйк, такого прекрасного вечера у нас еще никогда не было. Я это говорю вовсе не потому, что в нем участвуют Роб и Дженни Ли. Представляю себе вашу гордость! Все говорят, что такого еще не бывало! — Она не стала ждать ответа директора. А тот повернулся к Ричарду Майлзу и Джозефин Роллинс.
— Так вот, — сказал он вполголоса, — во втором отделении никаких комментариев! Пусть просто поют песни.
— Но публике это нравится! Публика не поймет, отчего вдруг такая перемена, — возразил Ричард с деланным спокойствием.
— Вы что думаете, молодой человек, мы здесь играем в детские игры? — взорвался директор. — Известно ли вам, что там сидит мистер Джонсон и с ним вместе мэр города? Вы думаете, это все игрушки? Отставить комментарии! — Его глаза с отчаянием молили Ричарда об этой уступке. — Ишь какой у вас самодовольный вид праведника!
В эту минуту Ричард Майлз отнюдь не чувствовал себя ни самодовольным, ни праведником. «Хоть бы Джозефин сказала что-нибудь! Впрочем, лучше не надо, страшно, что она скажет!»
— В таком случае я вынужден буду сообщить публике в начале отделения, что вы сочли сопроводительную часть неуместной, — сказал Ричард директору.
— И не посмейте! Вы что собираетесь со мной сделать, Майлз? — Мистер Блэйк повернулся к Джозефин. — Мисс Роллинс, возглавьте вы вторую часть концерта! Вы знаете, как это делается. Пусть ученики просто поют наши старинные религиозные песни.
Внезапно спазма свела желудок Ричарда, весь он покрылся холодным потом. Он не смел взглянуть на Джозефин. Со страхом ждал, что она скажет, и чуть не остолбенел, услышав ее невозмутимый ответ:
— А мне, мистер Блэйк, очень нравится такая форма концерта. Я тоже принимала участие в составлении программы. Все ведь говорится правдиво и честно, не оскорбляя христианской религии. Пожалуй, это самое приятное событие из всех, какие случались у нас в Кроссроудзе.
Через сцену к ним шли две негритянки, лица их так и сияли. Но тут прозвенел звонок, возвещавший конец антракта, и мистер Блэйк поспешил за кулисы, угрожающе бормоча, что теперь будут два вакантных учительских места и кое-кто пожалеет, что посмел противоречить Бену Блэйку.
— Вы не должны были этого говорить, — заметил Ричард, обращаясь к Джозефин. — Зачем вы на себя наклеветали?
— Ричард Майлз! За кого вы меня принимаете? — гневно спросила она.
— Но вы слышали, что он сказал! Вы можете потерять место.
— Ну так что же? А вы разве не потеряете?
Он взглянул на ее милое лицо, которое, казалось, сейчас приобрело какую-то новую, смелую красоту, и все терзавшие его сомнения и страхи сразу потонули в волнах неизъяснимого счастья. Он чуть не выпалил: «Я люблю вас, Джозефин!» Но сдержался и сказал лишь:
— Спасибо!
— Не за что! — ответила Джозефин.
Второй звонок резко и нетерпеливо призывал к началу.
Дети уже сидели на местах. Раздвинулся занавес, и гул в зале мало-помалу затих. Роберт Янгблад продекламировал «О черные неизвестные барды» Джеймса Уэлдона Джонсона. Потом Кари Лу Джексон запела в сопровождении хора:
Из зала неслись взволнованные возгласы, там уже рыдали без стеснения, а хор пел и пел, точно хор ангелов в дивном негритянском раю. Это было необыкновенно красиво, это было замечательно!
Вслед за этой песней исполнили другую: «И тогда я сложу свою тяжкую ношу».
Концерт близился к концу, и каждый раз, вставая, чтобы объявить следующий номер, Роб испытывал все больший подъем. Он старался не смотреть в зал. Там он успел увидеть почти всех своих друзей и знакомых. Он даже оглядел ряды белых и приметил среди них очень важных особ, которые наверняка не ждали такого сюрприза. Кое-кто из белых ушел во время антракта. Но многие остались. Остались даже некоторые крэкеры из простых. У Роба давно уже перестали дрожать колени, голос больше не срывался. Звук собственного голоса, текст, который он читал, воодушевляли мальчика.
— И был на свете великий белый человек, которого звали Джон Браун. Это был благочестивый человек, он всей душой ненавидел рабство и отдал свою жизнь в Харперс-Ферри за то, чтобы чернокожие мужчины и женщины обрели свободу. Белые стояли рядом с неграми, умирали вместе с ними. У Джона Брауна был друг — маленькая чернокожая женщина с великой душой — Гарриэт Табмэн. Гарриэт Табмэн удалось перехитрить изверга-рабовладельца и бежать от него. Но, перейдя Иордань и став свободной, она на этом не успокоилась. Она не могла сидеть сложа руки, пока не будет свободен весь народ. И она снова и снова возвращалась на Юг, возвращалась в землю Египетскую и выводила детей Израиля на свободу. За это ее прозвали Моисеем. Следующая песня, исполняемая нашим школьным хором, носит название: «Иди, Моисей!»
Роб не знал, смеяться ему или плакать, когда из первого ряда донесся голос матери Жирного Гаса:
— Что-то, черт возьми, больно долго собирается этот Моисей, никак не дойдет до нас! Надо ему, дьяволу, встать с колен, выпрямить спину и начать драться!
Последняя песня, исполненная хором, потрясла всех в зале. Люди плакали, подпевали вполголоса, притопывали в такт, кричали «Аминь!» Царило такое возбуждение, что оно передалось юным певцам, подняло их ввысь и понесло к вечерней звезде и на реку Иордань, и они пели так, как никогда еще не пели. Роб пришел в замешательство, увидев на лице молодого учителя слезы.
Ричард Майлз повернулся к слушателям и жестом призвал их встать, с тревогой думая о белых, которые группами и целыми партиями покинули зал во время антракта, и о тех, кто еще сидел здесь с весьма свирепым видом. Такие могут начать потасовку в любую минуту, у них, вероятно, есть при себе оружие, и если что случится, то все по его — Ричарда Майлза — вине. Он обвел глазами ряды своих соплеменников и увидел Лори Янгблад, и ее мужа, и сотни черных и коричневых лиц, и ему вспомнились слова Лори, сказанные в тот вечер, когда он пришел к ним поговорить насчет праздника песни, что белые не лезут на рожон, если знают, что их меньше, чем негров. «Уж если они начнут заваруху, то мы, ей-богу, докончим!» Ричард чувствовал, как он духовно вырос за этот вечер и какую силу придает ему единство с народом, и он простер руки, и Джозефин Роллинс заиграла Негритянский национальный гимн, и все в зале, кроме нескольких белых, запели:
Затем вышел вперед священник Ледбеттер, молитвенно сложив руки, и все — даже белые — склонили головы:
— Благодарим тебя, отец небесный, за этот великий сход черных и белых граждан, детей царя небесного. Мы питаем надежду, что все они прониклись духом негритянских религиозных песен, духом миролюбия и доброй воли по отношению ко всем людям, безразлично, какова ни была бы их национальность и какую бы они религию ни исповедовали. Великий отец, мы смеем гордиться своими песнями, ибо они из числа самых замечательных песен, которые когда-либо пели люди во имя сына твоего Иисуса Христа. Но, милосердный господь, пусть знает мир, что мы, твои черные сыны и дочери, еще не пели никогда так, как запоем в один из грядущих дней, в то великое светлое утро, когда мы все перейдем Иордань-реку, когда все люди на земле станут воистину братьями перед лицом бога и человека! Тогда мы споем такую песню, какой вовек еще не пели! Споем так, как вовек еще никто не пел…
Когда все кончилось и в зале вспыхнули яркие огни, многие устремились на сцену, начались поздравления, рукопожатия, объятия и поцелуи. Мистер Блэйк очутился вместе с остальными, не зная, как ему поступить: для него было ясно, что вся аудитория в полном восторге от сегодняшнего концерта.
Дженни Ли, не стесняясь, подбежала к мистеру Майлзу, обхватила его за шею и поцеловала прямо в губы, вызвав смех взрослых.
— Мистер Майлз, мистер Майлз! Все было просто замечательно!
И вдруг люди притихли. Через сцену направлялись к мистеру Майлзу две женские фигуры. Это были миссис Кросс и ее дочь. На виду у всех высокая красивая женщина с золотистыми волосами подала молодому учителю руку.
— Поздравляю, мистер Майлз! Это было великолепно! Я за всю свою жизнь не испытывала ничего более волнующего! — сказала она так, что всем было слышно. Рослая дочка богача стояла рядом с матерью, и ее обычно бледно-розовое лицо сейчас алело, как цветущая роза. Миссис Кросс поинтересовалась, где Роб Янгблад, но тот куда-то запропастился. После их ухода на сцене опять воцарился праздник, пока не появилась еще одна пара белых — высокий, очень худой некрасивый мужчина с широким розовым лбом и приветливой улыбкой, а позади, смущенно прячась за его спину, широкоплечий блондин.
— Добрый вечер, профессор! — обратился к Ричарду высокий, растягивая слова, хотя речь его казалась более культурной, чем речь местных белых. — Разрешите представиться: доктор Райли. А это доктор Крамп. Мы из университета. Мы получили огромнейшее удовольствие от вашего концерта. Для нас все услышанное было воистину откровением.
— Очень вам благодарен! — ответил Ричард, от неожиданности не находя других слов. Высокий тепло пожал ему руку. Рука второго показалась Ричарду вялой. Оба врача, красные и смущенные, постояли еще минуту среди негров. Наконец Ричард Майлз проговорил — Что ж, мы очень рады, что вам понравился наш концерт.
— О да, очень! — воскликнул доктор Райли. Он и его спутник, улыбаясь, стали прощаться.
Роб покинул сцену вместе с учителем и мисс Роллинс. В зале все еще смеялись и разговаривали негры, осталось и несколько белых. К учителю подошел Джо Янгблад, пожал ему руку и в сопровождении еще двух негров повел его к выходу. Впереди, в проходе, стояла группа белых. «Пускай себе злятся на здоровье!» — подумал Ричард. Один из белых, широкоплечий, коренастый, отделился от своих и направился к ним навстречу. У Ричарда замерло сердце, но он продолжал шагать в центре группы, будто ничего ему не угрожало. В зале вдруг стало очень тихо.
Заложив руки в карманы, белый в выжидательной позе остановился шагах в пяти от них. По его лицу нельзя было угадать, что он намеревается делать. А Ричард Майлз, Джозефин Роллинс и все Янгблады с Ли Паттерсоном и Клайдом Уотерсом продолжали идти вперед. Поравнявшись с белым, они остановились.
Лицо крэкера покраснело. Он поглядел Ричарду Майлзу в глаза и сказал хрипло, растягивая слова:
— Какой интересный был у вас концерт. Мне все очень, очень понравилось!
— Спасибо! — вымолвил Ричард, когда к нему вернулась способность говорить.
Обратившись к Янгбладу, белый приветствовал его словами:
— Доброго здоровья, Джо!
— Доброго здоровья! — ответил тот.
— В самом деле, очень интересный был концерт, — повторил белый и шагнул к своим, которые еще больше помрачнели, а один из них, плюнув на мраморный пол, процедил:
— Проклятые черномазые задаваки!..
Ричард вместе со всеми направился к выходу. На улице Джо сказал ему:
— Вот это и есть тот самый Оскар Джефферсон. Помните, я вам рассказывал о нем? Не правда ли, очень странный крэкер?
Ричард не успел ответить. С высокой беломраморной лестницы он вдруг заметил, что внизу, возле ступенек, собралась группа белых, и вид у них был явно зловещий. Они ждали его, он знал это наверняка.
Ричарду показалось, что студеный ночной воздух пронизал его насквозь, а потом сразу стало тепло и даже жарко. Но его спутники ни на секунду не проявили замешательства. И сам Ричард облегченно вздохнул, увидав, что большая группа негров, темных и светлых, отрезая белых, поднимается к ним навстречу. Когда они уже очутились близко, Джо спустился на ступеньку ниже и что-то шепнул двум подошедшим неграм. Один из них был Рэй Моррисон. Все они безмолвно окружили плотным кольцом Ричарда и его спутников и свели их на тротуар мимо толпившихся вокруг белых. Джо Янгблад ласково зашептал Ричарду:
— Сегодня их шабаш не состоится, потому что мы держимся крепко. Уж если они что-нибудь начнут, то мы, ей-богу, закончим!
Их провели к машине священника Ледбеттера. [Лори, Дженни Ли, Роб, Джозефин, Ричард и Джо — все уселись в нее. Сам пастор сидел за рулем. Когда они отъезжали, Ричард Майлз слышал стук заводимого мотора — значит, за ними следом двинулась другая машина.
Гулкий бас Джо прервал мысли Ричарда.
— Можете не бояться! Это члены Ложи Фредерика Дугласа номер пятьсот шесть. Нас голыми руками не возьмешь!
Ричард Майлз рассмеялся. Они ехали по спящим улицам к дому Янгбладов, где еще перед вечером Лори Ли приготовила угощение — сандвичи и лимонад.
Войдя к Янгбладам, все сразу же уселись за стол. Со смехом и разговорами ели сандвичи, запивая их лимонадом.
— Скажу вам вот что, — говорил священник Ледбеттер, — такой вечер в нашем Кроссроудзе я бы не пропустил ни за какие блага мира. Уверен, что господь у себя на небе улыбался, когда смотрел сегодня на жителей Кроссроудза. Наш народ должен знать правду, и правда принесет ему свободу.
— Вы заметили, какие лица были у некоторых крэкеров? — сказала Лори.
— А вы слышали, что заявила миссис Лулабелл? — спросил Роб. — Я думал, я лопну, когда она бухнула, что Моисей слишком долго собирается!
Пастор Ледбеттер долго хохотал, остальные тоже.
— Я и сам это слышал, — подтвердил пастор. — А также и то, что сестрица Лулабелл употребила такое словцо, которое запрещено в воскресной школе. Но я не испугался, что нам может достаться от белых. Я знал, что наши в воинственном настроении, полны боевого духа. Наши люди были готовы. Если бы мой друг из Нью-Йорка подал им сигнал, они бы двинулись в Атланту, к губернатору.
— Вернее, если бы вы подали им такой сигнал! — поправил его Ричард Майлз. У него было очень хорошо на душе, и он не сводил глаз с Джозефин Роллинс, так же как Дженни Ли не сводила глаз с него.
Священник сказал:
— Я заметил, Бен Блэйк разговаривал с вами на сцене. Мне показалось, что у этого цветного гражданина был очень испуганный вид.
— Да, уж вид у него был такой, словно он ждал беды с минуту на минуту! — вставила Дженни Ли.
— Помолчала бы ты, выскочка! — прикрикнула мама, и все рассмеялись.
Священник с отцовской нежностью поглядел на молодого учителя из Нью-Йорка.
— Этот негр может вам очень сильно повредить, Ричард. Он опаснее, чем целая куча крэкеров.
— Что вам говорил этот прислужник белых? — поинтересовалась Лори Ли.
— Да ничего важного, — ответил Ричард.
— Ничего важного! — передразнила Джозефин. — Ни больше ни меньше, как то, что оба мы останемся без места.
— Ну он просто погорячился, — сказал Ричард, любуясь молодой учительницей.
— Уж что погорячился, так это верно! Но к тому жe Блэйк предатель! И ядовит, как гремучая змея! Я его хорошо изучила.
— У нас тоже найдется, что ему сказать, правда, мама? — возбужденно спросил Роб. Он был полон впечатлений от сегодняшнего вечера, любви ко всем людям, особенно к своей матери. — Ведь правда, ваше преподобие?
— Слушайте, — промолвил священник, — если Бен Блэйк заявил, что собирается уволить вас, нам нужно подготовиться. Пожалуй, следует повидаться с этим джентльменом с утра пораньше в понедельник. Что вы на это скажете, сестрица Янгблад, и вы, брат Янгблад?
— Я того же мнения, — ответила Лори. — Но почему надо ждать до понедельника?
Джо поглядел на Лори и кивнул.
— Правда, лучше бы завтра.
— Мне кажется, понедельник тоже не за горами. А я постараюсь повлиять на этого еретика воскресной проповедью. Он будет в церкви. Он всегда приходит. А мы тем временем соберем побольше народу. Не забудьте пригласить с собой туда сестрицу Лулабелл. Она даст ему жару! — Пастор со смехом хлопнул себя по коленям.
Он собрался уходить и, прощаясь, уговаривал Ричарда и Джозефин не тревожиться.
— Им не уничтожить нашу силу и нашу цель и не победить негритянскую церковь. Завтра, бог даст, встретимся, сестрица Лори, и обдумаем, кого нам включить в делегацию.
— Хорошо, ваше преподобие. Он оглядел всех.
— Как это поется? «Я уйду, но вас прошу меня не осуждать!» Спокойной ночи!
Все рассмеялись.
Когда священник Ледбеттер ушел и дети легли спать, Джо сказал:
— Как не стыдно — он такой замечательный человек, а мы даже не предложили ему глоточка доброй старой микстуры от кашля!
И опять все засмеялись. Джо пошел в кухню и принес оттуда немного маисовой водки и бутылку смородинной наливки домашнего приготовления. Продолжая беседовать, выпили по стаканчику, и тут Ричарду Майлзу вспомнилась его семья в далеком Бруклине… Очень-очень они далеко, а впрочем, не так-то, может быть, и далеко… Было совсем поздно, холодно и темно, когда Ричард и Джозефин ушли от Янгбладов. Редкие фонари тускло освещали улицы негритянского района. Молодые люди шли, тесно прижавшись друг к другу, и болтали о всякой всячине.
— Да, это был замечательный вечер, — сказала Джозефин. — Сколько буду жить, столько буду помнить.
— Да, замечательный! — подтвердил Ричард и подумал: «Такой нежный голос и кроткое лицо, а ведь какая мужественная!»
Было холодно и очень темно, и все-таки Ричард заметил, что Джозефин протягивает ему руку, и он сжал ее в своей руке. И хотя они не промолвили ни слова, в этот короткий миг было сказано все.
Вдруг сзади на пыльной мостовой послышался шум приближающегося автомобиля, и Ричард только сейчас заметил, какая кругом зловещая тишина. Казалось, все в мире погружено в сон, кроме него и Джозефин, да еще этого автомобиля. Не доехав нескольких ярдов, водитель поймал их в сноп света передних фар и на полном газу проскочил мимо. Сердце Ричарда громко стучало. Отъехав немного вперед, машина остановилась, потом начала задним ходом двигаться к ним. Ричард почувствовал, как ногти девушки впились ему в ладонь. Сидевший за рулем окликнул их, и по грубому местному говору можно было безошибочно узнать белого.
— Как твоя фамилия, малый?
«Держи себя в руках, а потребуется, так будь даже вежлив, как мистер Блэйк, с этими белыми дикарями! Ведь жить-то хочется! Но разве это возможно—унижаться, особенно после такого вечера, как сегодня, да еще когда рядом Джозефин Роллинс?»
— Да это же тот черномазый чистильщик, что служит у старого Бэйкерфилда! — сказал полисмен, сидевший рядом с водителем, и захохотал.
Ричард почувствовал, как вздрогнула Джозефин и еще сильнее впилась ему ногтями в ладонь.
— Что это вы, черномазые, шляетесь по улицам в такой поздний час? — спросил полисмен за рулем. — Ну чего молчишь, малый? Язык проглотил, что ли? Может, собрались обворовать кого?
Ричард вообразил, что сейчас его потащут куда-нибудь на пустырь и застрелят, как собаку, из пистолета. И бог знает, что они могут сделать с Джозефин! А ведь он обязан о ней тоже подумать! Но прикинуться смиренным он не мог.
В душе клокотала злоба, не находившая себе выхода, — злоба и на себя и на белых. Нужно было это предвидеть! В такой час на тихой пустынной улице они могут сделать что угодно с ним и с Джозефин. Но он не превратится в дядю Тома, даже если от этого зависит его жизнь. Зависит, конечно! Но не терять же достоинство, особенно на глазах у Джозефин Роллинс! Однако жить-то хочется!
— Ишь как испугался черномазый! Язык присох! — со смехом сказал полисмен, сидевший справа.
— Испугался или такой уж нахал! — водитель посветил Ричарду в лицо фонариком. — Ну говори, черномазый!
Тут выступила вперед Джозефин, оттесняя Ричарда от белых.
— Мы идем домой с работы, господа полисмены. Я ухаживаю за судьей Холлидеем, он живет там на горе. Сегодня ночью ему было очень плохо, поэтому я так поздно задержалась, и мужу пришлось прийти за мной.
— А ты чего раскрыла пасть? Помалкивай, когда тебя не спрашивают! — оборвал ее водитель.
— Слушаю, сэр. Я не хотела у него засиживаться, но он меня не отпускал, он сказал: ничего, все будет в порядке.
Белый снова наставил фонарик на Ричарда.
— Как ты сказал тебя зовут, черномазый?
— Его зовут Зек Джонсон, а меня Мэйбл, и мы никому не делаем зла. Мы простые труженики.
— А по-моему, никакой он не Зек Джонсон! — возразил полисмен. — Он скорее похож на того черномазого учителя из Нью-Йорка, который сегодня устраивал вечер песни.
— Да что вы, сэр! Хотя правда, я тоже слыхала, некоторые считают, что они похожи. Но Зек никогда учителем не был, он и понятия об этом не имеет. Он простой труженик, бедный негр.
Белый направил фонарик на Джозефин, оскорбительно высвечивая ее фигуру. Его спутник посоветовал:
— Ладно, не связывайся, раз она — шоколадка судьи Холлидея. Старый хрыч не любит баловства!
Но полисмен продолжал забавляться, переводя луч света то на Джозефин, то на Ричарда.
— Ладно, черномазые, на этот раз отпускаем вас. Но вы того… поаккуратнее!
Затрещал мотор, и машина медленно покатила по пыльной улице, урча, как большая черная кошка. Ричард и Джозефин смотрели ей вслед, пока она не пропала в темноте, потом безмолвно пошли дальше по ночной улице. Говорить, казалось, не о чем. У Ричарда было такое чувство, будто эти полисмены и сама Джозефин кастрировали его.
Свернули на Монро-террас и все так же в молчании дошли до дома, где жила Джозефин. У самой двери она вдруг повернулась и прильнула к Ричарду. Он почувствовал на своих щеках ее горячие слезы и страстно обнял девушку, хотя в эту минуту и ненавидел ее за примиренческое отношение к белым.
— Как вы могли? — гневно прошептал он, отлично зная, что она ответит, и все же вымещая на ней свою ярость. Уж не думает ли она, что он ей скажет: «Благодарю вас, дорогая, за спасение моей жизни».
Джозефин пыталась оправдаться, но не могла произнести ни слова.
— Почему вы помешали им арестовать меня, или пристрелить, или еще что-нибудь сделать? Все было бы лучше, чем так! — Он не хотел обижать ее, но какая-то внутренняя сила толкала его на это.
— Полноте, Ричард! — укоризненно сказала Джозефин. — Вы же понимаете, что иначе я никак не могла поступить.
— Вы меня заставили превратиться в подлейшего дядю Тома, и сами вели себя таким же образом.
— Вот уж ничего подобного! — рассердилась Джозефин. — Если вам так хотелось доказать свое мужество, что же вы молчали? Я вам рот не затыкала! — Она испуганно глянула ему в глаза, поняв, что больно уколола его.
Даже сейчас Ричарду хотелось обнять ее и поцелуями стереть размолвку между ними; да, собственно говоря, это была и не размолвка, и тем не менее он сердито стал спускаться с крыльца.
— Ричард! — вырвалось у нее. Он протянул к ней руки.
— Дорогой мой, не будем ссориться!
Он держал ее в объятиях, целовал влажные губы, милое лицо и темные глаза, чувствуя на своих губах ее соленые слезы.
— Я вовсе не хочу ссориться, Джозефин! Видит бог, никогда не хотел.
Она снова потянулась к нему, поцеловала его и, глубоко вздохнув, промолвила:
— Я и понятия не имела, что это будет так, что может быть так…
Он хотел сказать ей: «Я люблю вас, Джозефин!»— только это и больше ничего, но не мог выговорить, ибо внезапно вспомнил Хэнк Сондерс — о, как легко и правдиво слетели эти слова с его уст в тот вечер в ее комнатушке на Ю-стрит в Вашингтоне! Бог знает, как давно это было! И Хэнк больше нет в живых, а Джозефин здесь, рядом, живая, мягкая, теплая, упругая, влекущая.
— Джозефин, дорогая моя, я… я…
— Уже очень поздно, Ричард, — сказала она. — Вам пора уходить. Только будьте осторожны, постарайтесь как можно скорей попасть домой.
— Джозефин, я…
— Эти полисмены, может быть, подкарауливают где-нибудь вас. Кто их знает!
Он вздохнул.
— Ладно, ладно. Обо мне не тревожьтесь! Я сейчас прямо домой.
Она вгляделась в темную улицу.
— Я бы с радостью оставила вас у себя. Вы могли бы лечь в гостиной на диване. И мама бы не возражала. Но если вас кто-нибудь заметит утром, когда бы будете уходить, то уж соседям надолго хватит пищи для разговоров. Вы знаете, как это водится в таком городке!
— Да, я знаю, — отозвался он негромко, — мне лучше уйти.
Он снова обнял ее и поцеловал, и Джозефин заглянула в его печальные глаза.
— Милый мой, если вы собираетесь прожить здесь некоторый срок, вы должны научиться драться с этими белыми и оставаться целым. Учитесь этому у нас, потому что у нас достаточно большой опыт, поверьте! Вы должны понять, что иной раз полезнее показать пятки, чем открытую грудь.
— Да, я, видно, еще многого не понял, — сказал он, крепче обнимая страстно прильнувшую к нему Джозефин.
— Я готова была бы так простоять с вами всю ночь, — сказала она. — Но сегодня как раз такой случай, когда показать пятки полезнее. Старайтесь как можно скорее попасть домой.
Они поцеловались, но Ричард никак не уходил, все целовал ее, пока она не открыла дверь и не вошла в дом. На пороге Джозефин улыбнулась и проговорила:
— С первой минуты, как вы приехали к нам в город, мистер Ричард Майлз, вы только и делаете, что баламутите людям души!
Ричард рассмеялся.
— Ну уж эту-то душу я не мог баламутить, пока она сама не пожелала! — Он последний раз поцеловал ее и, уже спускаясь с крыльца, услышал испуганный голос миссис Роллинс:
— Это ты, Джозефин? Где ты пропадаешь по ночам?
Ричард улыбнулся и, застегнув пальто, сбежал на тротуар. Обернувшись, он увидел, что в гостиной зажгли свет и Джозефин стоит в дверях и машет ему рукой.
О чем только не передумал он в эту ночь, когда шел по темной улице, — и о Джозефин, и о вечере песни, и о пасторе Ледбеттере, и о Янгбладах, и о публике на вечере песни, и о членах Ложи Дугласа, и о самых разных людях. Вспомнились и некоторые белые: миссис Кросс с дочерью, и те двое врачей из университета, и тот рабочий, который подошел к ним. А какой милой была Джозефин! Боже, какой она была милой! Может быть, он любит ее… А может быть, и она его тоже…
В субботу, после обеда, Лори Ли направилась к пастору Ледбеттеру, а с ней вместе Кари Белл Уатсон, Рэй Моррисон с матерью, мисс Сэйди, Лулабелл Маккей и еще несколько человек. С теми, кого Лори не успела повидать в субботу, она и Джо потолковали в воскресенье в церкви. Большинство выразило согласие прийти в школу в понедельник рано утром.
— Не лучше ли подождать, что будет дальше. А вдруг им ничего не сделают? — высказала предположение Кари Белл.
Но Лулабелл Маккей возразила:
— Нет, я приду чуть свет и буду ждать на школьном крыльце.
В воскресенье утром Янгблады сидели за завтраком. Все уже поели, только Дженни Ли, как всегда, давилась кашей и беконом. Джо Янгблад занимал главное место. На миг он оторвал глаза от газеты.
— Ешь побыстрее, дочка! Все у тебя остынет, если будешь так ковыряться!
— Хорошо, папа.
Отец снова взялся за газету и открыл «Негритянскую страницу».
— Интересно, что пишет «Блэк диспетч» о вечере песни.
Дженни Ли перестала есть. Все уставилась на Джо.
— Ну и гадина! — воскликнул он.
— Читай, папа! Читай вслух!
Джо Янгблад крякнул и начал читать передовую на «Негритянской странице»: «Устроители концерта, состоявшегося в пятницу, почти добились своей цели — уничтожить дружеские отношения, существующие в Кроссроудзе между неграми и белыми. Кроссроудз — один из самых либеральных городов в нашем великом штате Джорджия. Мы не утверждаем, что все обстоит полностью так, как нам хотелось бы, однако постепенно, общими усилиями мы добились значительного сдвига… Негритянская страница «Морнинг телеграм» не пытается доказать, как это делают некоторые, что национальная проблема касается только тех, кто родился и вырос на Юге. Мы, как всегда, заявляем, что она существует во всей Америке. Но это вовсе не значит, что какие-то приезжие из Нью-Йорка люди могут за один день разобраться во всем и найти лучшее решение, чем мы, прожившие здесь всю жизнь. И мы говорим молодому смутьяну из Нью-Йорка: концерт, состоявшийся в пятницу, — не способ решения наших проблем! Это не путь к прогрессу, он не сулит мира и согласия между белой и черной расами».
Лори покачала головой:
— Стыд и позор!
Джо усмехнулся и сказал:
— А я все думаю об Оскаре Джефферсоне. Чудак этот белый! Когда я увидел Оскара в пятницу после концерта и посмотрел на его красную шею, я подумал: «Вот сейчас мистер Майлз узнает, какие нам друзья белые бедняки». Но это какой-то особенный белый, я просто в толк не возьму, что он за человек. Ведь не больше образован, чем я, а уж что не богат, так это точно: горшка нет суп сварить!
В понедельник утром мистер Блэйк вызвал Джозефин Роллинс к себе. Когда она явилась и села в кресло, Блэйк вышел из-за письменного стола, приблизился к ней и отечески обнял за плечи.
— Вы можете ни о чем не беспокоиться! — сказал он ей.
— Как ни о чем?
— Решительно ни о чем, моя милая! Ваше место остается за вами, работайте спокойно. Я немного погорячился в тот вечер — вот и все.
— Я очень рада, мистер Блэйк.
— Да, я был зол и погорячился. Вы понимаете. Ведь понимаете, правда?
— Да, сэр. Кажется, понимаю.
— Я знаю, вы не имели никакого касательства к составлению этой радикальной программы. Вас тогда просто взволновала прекрасная трогательная музыка, и потому вы сказали, что принимали участие в подготовке конферанса. Очевидно, тут сыграло роль какое-то неправильное представление о долге по отношению к мистеру Майлзу. Так ведь, Джозефин? — Она передернула плечами, и он отнял руку.
— Не совсем так, мистер Блэйк. Мне было все известно.
— Тогда почему же вы, моя милая, не пришли и не рассказали мне об этом заранее? В конце концов, ведь я директор, и вы со мной гораздо дольше знакомы, чем с этим… как его называют, профессором. Меня вы знаете почти всю свою жизнь.
— Я не думала, что это нужно, — ответила Джозефин. Подлый маневр Блэйка вызвал в ней отвращение. Но она сдержалась и не вспылила. Ей хотелось выведать, какие у него планы.
— Ну что бы там ни было, вы за свое место можете не беспокоиться. Я вас отстою. Я могу сказать, что вы совершили ошибку, но теперь поняли и раскаялись.
«Придержи язык, — мысленно сказала она себе, — и сохранишь место! Глупо терять должность только потому, что Ричард Майлз потеряет свою!» Надо быть благоразумнее, у нее мать с больным сердцем. Кроме того, если она что и скроет от директора и от белых, это Ричарду Майлзу не повредит, а уж остальным-то неграм и подавно. В том, что она сохранит свое место, нет никакого предательства, надо только придержать язык. Так думала Джозефин, а сказала совсем другое:
— Я не считаю, что совершила ошибку, мистер Блэйк. По-моему, вечер песни был прекрасным поводом для наших целей. И мое мнение не изменилось с прошлой пятницы.
— Ну хорошо, допустим, но зачем кричать об этом на весь свет? Милая моя, вы вправе иметь собственное мнение. Мы живем, как вам известно, в свободной стране. Вы только помалкивайте об этом, и тогда я сумею выгородить вас. Очень жаль, что я не могу сказать того же в отношении профессора Майлза.
«Дура я! — подумала она сердито. — Сентиментальная дура! Нашла перед кем высказаться!» — И Джозефин гневно взглянула на директора.
— Я отвечаю за это наравне с ним, мистер Блэйк. Если уволят мистера Майлза, я тоже уйду. Я отвечаю так же, как и он.
— Глупая, сумасшедшая девчонка! — рассердился мистер Блэйк. — Ума ни на грош!
— Мистер Блэйк, уж разрешите каждому иметь свое мнение! — И с этими словами Джозефин вышла из кабинета.
Директор сердито вернулся на свое место за письменным столом; он тяжело дышал, лоб блестел от пота. «Чертова дуреха, маленькая слабовольная дуреха!» Джозефин была его любимицей среди учителей, и она знала это. Он всегда покровительствовал ей, кроме того, искал с ней дружбы и вне школы, особенно же после внезапной смерти своей супруги. Он может предложить ей больше благ, чем этот молодой выскочка из Нью-Йорка. Директор встал, прошел в соседний класс и велел одному из учеников позвать к нему профессора Майлза. Ричард явился минут через десять.
— Вы посылали за мной, мистер Блэйк? — спросил он.
Не успел Майлз сесть, как мистер Блэйк нервно поднялся.
— Нечего прикидываться невинным, мистер Майлз! Вы великолепно знаете, почему я послал за вами. С первого дня, как вы начали у нас работать, вы стремитесь разрушить все то, что я здесь создал.
— Но, мистер Блэйк… — начал было Ричард. Он никогда еще не видел, чтобы директор до такой степени терял самообладание.
— Я этого не потерплю, — перебил директор. — Говорю вам прямо, я не разрешу подрывать свой авторитет и нарушать атмосферу доброй воли, которую с таким трудом и столько лет я старался создать.
— Я вовсе не пытался подрывать ваш авторитет или нарушать атмосферу доброй воли. Не понимаю, мистер Блэйк, о чем вы говорите.
Директор снизил тон:
— Поставьте себя на мое место, мистер Майлз! Я родился и вырос в Джорджии. И знаю белых получше, чем вы. Такие люди, как мистер Робертс из газеты, я и некоторые другие, много потрудились и сумели создать те хорошие, здоровые отношения между цветным и белым населением, какие существуют в настоящее время в Кроссроудзе. Во всем штате нигде нет таких хороших отношений. Мы не кричим и не скандалим, как это хотелось бы некоторым людям, но добиваемся своего исподволь и без барабанной трескотни.
Ричард молча слушал, дивясь про себя, что же хорошего сделали когда-либо Блэйк и Робертс.
— Мы сейчас добиваемся постройки новой школы для Плезант-гроува, кирпичного здания. И казалось, что дело улажено. Но после этого вечера все может измениться. Мэр и мистер Джонсон уж так меня отчитывали эти два дня! А с ними шутки плохи!
— Мистер Блэйк, вечер песни не мог вам повредить, уверяю вас; наоборот, только поможет. Чем больше давления вы окажете на белых, тем полезнее это будет для негров.
— Майлз, вы не знаете этих южан! Каждый из них хочет чувствовать себя этаким великодушным белым отцом. Только когда они в таком настроении, можно от них чего-нибудь добиться.
— Кротостью и смирением, покоряясь во всем воле господа! Как вы можете, мистер Блэйк! В том-то и беда с вами, южанами. Мы не должны больше взывать к милости! Мы должны требовать того, что по праву наше. Мы содействовали благосостоянию Америки не меньше, чем другие народы. И мы никогда ничего не получим по-настоящему, если не будем за это драться.
— Мистер Майлз, вы еще молоды. — Голос мистера Блэйка звучал не враждебно. — Когда-то я держался таких же взглядов, что и вы, но это оказалось ни к чему. А потом я переменил тактику, и нам удалось кое-чего добиться в своем городе. В Кроссроудзе теперь зародилось то, что можно назвать эрой дружбы. Ни единого линчевания в округе Кросс за весь прошлый год…
Слушая директора, Ричард Майлз впервые понял, что этот человек развивает перед ним философию, в которую он, по-видимому, искренне верит. Ни единого линчевания в округе Кросс за весь прошлый год. Он подумал о случае с Робом в суде мистера Кросса. Ни единого линчевания в Кроссроудзе!
— А мне кажется, мистер Блэйк, что публика осталась довольна нашим концертом. Негры, конечно. И даже кое-кто из белых. Чем вы это можете объяснить в таком случае? — Ни единого линчевания в Кроссроудзе. И Ричард с яростью вспомнил, как ночью после концерта эти белые джентльмены, представители закона, линчевали его, лишив мужества и человеческого достоинства на глазах у Джозефин. Именно такому линчеванию подвергались изо дня в день все негры в Джорджии. Самому страшному виду линчевания!
— Вы мне не рассказывайте о здешних неграх в Джорджии! — сердито возразил мистер Блэйк. — Про них правильно вчера сказал Билл Роберте: «Негры — это корзинка, полная крабов. Набросайте в нее крабов, и они там так и останутся на неделю, потому что, как только один из них полезет наверх, все остальные начнут карабкаться за ним и утянут его обратно на дно».
Ричард Майлз почувствовал, как в нем поднимается гнев. Он не хотел грубить мистеру Блэйку — ведь директор старше его по возрасту, более опытен и лучше, чем он, знает Юг. Да и вообще все не так-то просто… И, в конце концов, мистер Блэйк — директор и должен держать ответ за все перед белым начальством. Конечно, ему, Ричарду, куда проще проявлять воинственный дух, чем Бенджамену Блэйку.
— Я просто не знаю, мистер Блэйк, о чем вы говорите. В нашем концерте не было ничего такого, что можно истолковать так, будто мы тянем кого-то вниз. А по поводу вашей притчи должен вам сказать, что люди все-таки отличаются от крабов. Те, кто, так сказать, на дне, вовсе не пытаются тянуть вниз тех, кто уже наверху. Беда не в них. Беда в тех, кто, добравшись до середины и видя простертые за помощью миллионы черных рук, хватает дубинку и бьет по этим рукам. Но главный наш враг — это те, кто швырнул нас на дно и зорко следит, чтобы мы оттуда не вылезли. Это они линчуют нас ежедневно! Они линчуют нас расизмом, изоляцией в школах. Они линчуют нас негритянским гетто—Плезант-гроувом и Рокингемом. Линчуют наш дух и человеческое достоинство. Линчуют наших детей. Меня! Вас! Вы мне не рассказывайте сказок, что в Кроссроудзе нет линчевания! — Ричард взглянул на усталое лицо директора и умолк.
— Вы, Майлз, воображаете, что вы самый умный негр на свете, правда?
Ричард промолчал.
— Воображаете себя очень умным, правда, Майлз? — повторил директор. — Вам мало, что вы испортили мои отношения с белыми, вы хотите еще поссорить меня с неграми. Я уже восемнадцать лет считаюсь лидером негритянской общины, столпом негритянской церкви…
— Полноте, мистер Блэйк, никто вас ни с кем не ссорит!
— Как же нет, когда наверняка вы все эти дни сговаривались за моей спиной! Собирали делегацию, чтоб схватить меня за горло сегодня спозаранку. Я только успел прийти, как на меня так и ринулись миссис Янгблад, и миссис Маккей, и пастор Ледбеттер, и еще какие-то люди. Вы, гарлемские негры, думаете, что вы единственные умники на свете. Но имейте в виду, Майлз, ваш замысел не удастся. Слишком много я здесь потрудился, чтобы позволить так легко все уничтожить! — Лицо мистера Блэйка лоснилось от пота. Он размахивал руками и грозил пальцем. — Вы у меня будете по струнке ходить, иначе, предупреждаю вас, Ричард Майлз, по-честному, вам плохо придется, и никакие делегации вам не помогут!
Ричард сидел и слушал. Он хотел объяснить директору, что вовсе не старался ничего разрушать. Он старался строить. Единственное, что он действительно хотел разрушить, — это миф о превосходстве белых. Директор опять сел в кресло и, словно в трансе, уставился на Ричарда Майлза.
— Извините, мистер Блэйк, — сказал Ричард, — я должен идти на урок.
Директор не откликнулся.
Когда Роб впервые услышал слово «кризис», оно было для него непонятным и загадочным. Стоило кому-нибудь произнести его, как лица у всех становились тревожными, гневными. И не только лица негров, но и белых. Кризис. Что это такое? Что означает слово «кризис»? Теперь ухо Роба привыкло к нему. Сколько лет он его слышит? Кризис. Взрослые всегда хмурились, произнося это слово. Они толковали о кризисе, сидя у камина в зимнюю стужу. В какую бы лавку — мясную или бакалейную — Роб ни заходил, всюду шептались о кризисе. Это было новое словечко, раньше люди не знали его. Роб начинал понимать, что оно означает что-то ужасное. В городе появился профсоюз, сперва действовавший незаметно; члены его заводили разговоры с рабочими и старались вербовать их — разумеется, только белых. С наступлением кризиса все кругом переменилось, и люди тоже — они обеднели, озлобились, стали раздражительными, несговорчивыми. И все-таки кое-что осталось, как было, даже люди…
Несмотря на разговоры о кризисе, «трудных временах» и прочем, в мае был устроен грандиозный пикник для воскресных школ, какого еще никто не помнил, и все — и стар, и млад — повеселились на славу. В этот день рано утром во всех негритянских церквах города собрались дети в лучших своих летних нарядах и оттуда на экскурсионных автобусах с пением проехали через весь Кроссроудз за город, к реке, где был назначен пикник. И было столько шума, беготни, игр и шалостей и такой все нагуляли себе аппетит, что многим начало мерещиться, будто бублики сами катятся к ним. Играли в бейсбол настоящим твердым мячом, устраивали состязания, и все мальчишки и девчонки веселились напропалую. Около часу дня дети потянулись к длинным столам с едой, расставленным в тени деревьев, и по флагу каждый узнавал стол своей воскресной школы — баптистской общины «Дружба», баптистской церкви Плезант-гроува, молельни протестантских сектантов и других; а то и флага не надо: увидишь знакомое лицо у стола и сразу догадываешься, куда тебе садиться. Чего там только не было: и разные сандвичи, и жареные куры, и картофельный салат, и кексы, и мороженое, и целые бочки холодного, как лед, лимонада — пей вволю! А после пиршества опять начали играть, бегать, шуметь и втихомолку ухаживать. Девочки были какие-то особенно хорошенькие в этот день, но лучше всех Аида Мэй. Взрослые стали собираться часов с двух, не считая устроителей пикника, которые явились с самого утра, в одно время с детьми. Взрослые тащили огромные корзины с едой. Они расстелили одеяла и скатерти на зеленой траве и начали выкладывать горы всякой снеди. Часа в четыре они пошли сзывать своих детей обедать. Роб Янгблад, как всегда, не нуждался в уговорах. И он и сестра сидели на траве вместе с родителями и уплетали с таким аппетитом, словно с прошлогоднего пикника у них ничего и во рту не было. Мама с папой и другие взрослые веселились, не отставая от детей. Пели хором, как в церкви:
За этой песней следовало множество других. А потом мама переходила от группы к группе, шутливо поддразнивала детей и болтала со взрослыми, главным образом с женщинами, а затем она привела мисс Лулабелл и угостила ее жареной курицей и картофельным салатом собственного приготовления. А мужчины, насытившись, затеяли игру в бейсбол, но папа сорвал ее, когда в свою четвертую подачу загнал мяч прямо в реку и нечем стало играть. Однако даже на пикнике взрослые толковали о кризисе, отпускали мрачные шутки и невесело смеялись. И все-таки кризис не помешал пикнику. Да что в самом деле! Кризис был и раньше, есть и теперь и небось потом тоже никуда не денется!
Чем сильнее углублялся кризис, тем злее становились белые, впрочем не все., В последних числах мая, перед самым окончанием школьного года, доктор Райли, преподаватель медицинского факультета, пригласил мистера Майлза и его хор к себе в университет. Пошли все ребята; там собралось немало белых — студентов и преподавателей. Роб снова читал текст, и всем этим образованным белым был преподан полезный урок по негритянской истории. Вначале певцы, заметив кое-где враждебные лица, волновались, но потом успокоились, и в общем все сошло прекрасно. А в середине августа, в воскресенье, хор почти в полном составе ездил на грузовой машине в Гленвилль и там под руководством мисс Джозефин Роллинс дал концерт на большом церковном празднике. Угощение было на славу: всю ночь жарились бараны целыми тушами, столы ломились Вот жареных кур и картофельного салата, были соблюдены все старинные религиозные обряды негров с проповедями и завываниями; от многих верующих изрядно разило маисовой водкой, и настроение у всех было замечательное.
И вот уже уходит лето, на смену ему спешит осень, но кризис как был в этом году и в прошлом, так, видимо, останется и на будущий год. И Роб Янгблад ненавидит профсоюз. Пусть мистер Майлз говорит, что хочет, но Роб ненавидит профсоюз за то, что туда не принимают папу, Рэя Моррисона и других рабочих-негров. Это профсоюз специально для белых, и Роб собирается откровенно высказать мистеру Майлзу свое мнение о таком профсоюзе, как только учитель вернется к началу учебного года из Нью-Йорка.
В эту осень профсоюз объявил стачку, и спустя неделю после того, как она началась, «Кросс миллз» поместила в «Морнинг телеграм» объявление, в котором сваливала вину за стачку на левый профсоюз янки и на рабочих, введенных в заблуждение, и приглашала всех физически здоровых цветных тружеников доказать свою преданность и не покидать их испытанного друга — Джорджа Кросса-сына. Компания делает все возможное для рабочих, но «тяжелые времена» царят повсюду, и когда по всей Америке столько народу без работы, безответственный бунтарский профсоюз имел наглость подстрекать к забастовке, которая лишь увеличила число незанятых людей. Все безработные могут явиться в контору завода. «Кросс миллз инкорпорейтед» готова предоставить место каждому, без всякой дискриминации. Любой, кто желает работать, безусловно будет принят, независимо от цвета кожи. В первую очередь — негры, которых все равно профсоюз отказывается принимать в члены.
Это было зрелище, какого Кроссроудз еще не видывал! Белые рабочие собирались у заводских ворот, молча, угрюмо неся над головами плакаты, некоторые кричали и ругались. А цветные рабочие каждое утро и каждый вечер безмолвно проходили мимо них в ворота и из ворот; грузовики компании разъезжали по окрестностям и привозили на завод новых рабочих, главным образом негров. Белые осыпали их бранью и проклятиями, ругали штрейкбрехерами, сукиными детьми и еще чьими-то, только не божьими! Негры раздражались, злились, и атмосфера была так накалена, что можно было ждать столкновения в любой день, любой час, любую минуту.
Джо зашел вместе с Робом к мистеру Майлзу поговорить о создавшемся положении, и было решено созвать негритянских рабочих на митинг, на котором выступят Майлз и Ледбеттер.
В зал Ложи Фредерика Дугласа № 506 пришло свыше двухсот негров, и беспорядок был невероятный. Священника выбрали единогласно председателем собрания, а Джо Янгблада — его помощником для поддержания порядка. До поздней ночи все горячились и спорили, раза два чуть не дошло до драки. Джо Янгблад заявил:
— Может быть только одно решение — продолжать работать. Скандалов не заводите, но если уж что начнется, сплотимся и постоим друг за друга! Пускай крэкеры обзывают вас как хотят, не обращайте внимания! Не трогайте крэкеров, пока они сами вас не тронут!
Рэй Моррисон крикнул:
— А ну их всех к дьяволу! Пускай только начнут, мы закончим!
Бибб Маккей, отец Гаса, изголодавшийся за время долгой безработицы, сказал:
— Пусть только кто-нибудь из них попробует отнять у меня работу — охнуть не успеет, как отправится к богу в рай!
Некоторые негры закричали «Аминь!», а один сказал:
— Ишь, куда загнул старина Маккей! Так я и поверил, что в рай! Этот дьявол крышу в аду проломит, когда будет падать!
В зале поднялся смех.
Пастор Ледбеттер сказал в своей речи, что штрейкбрехерство — нехорошее дело. Штрейкбрехерство натравливает рабочих друг на друга, и богу это неугодно. Подобные деяния всегда приводят к войне и насилию, чего спаситель тоже не любит.
— Но у негров нет выбора. Белые не хотят принимать вас в свою организацию, а хозяин дает вам работу и платит за нее. И никто из них нам не друг, так что вы уж постарайтесь хоть теперь извлечь для себя какую-нибудь пользу! Работайте, пока вас держат, и ведите себя спокойно, мирно, пока это будет возможно. И да благословит вас бог!
Ричард Майлз заявил, что поддерживает пастора и остальных почти полностью.
— Но, — сказал он, — подумайте также и о том, что произойдет, когда забастовка кончится. Многие негры будут уволены, а белых возьмут обратно на прежние места и на прежних условиях, и, кроме Джорджа Кросса, никто ничего не выиграет!
Кто-то из членов ложи крикнул:
— Вам-то откуда все это известно?
Затем вскочил Бибб Маккей и начал жестикулировать и орать, как негритянский проповедник:
— Ну и пускай нас тогда увольняют. Зато сейчас поработаем! Поработаем, сколько возможно! Пускай белые себе бастуют, пока ад не замерзнет! Дурак дураком будет негр, если откажется от случая заработать своим детям на рубашку. Я согласен быть штрейкбрехером! А тому проклятому белому, который попытается встать на моем пути, я башку раскрою!
После собрания Джо, Ричард Майлз, Роб, пастор Ледбеттер и еще несколько человек стояли на улице возле входа и разговаривали. К ним подошел Принс Робинсон, отец Бру.
— Как вы считаете, профессор, что нам следует делать? — спросил он.
Беседа затянулась за полночь; сперва никто не хотел соглашаться с Ричардом, даже Роб, Джо и пастор возражали ему. А он спорил с ними и, хоть кто-то назвал его дядей Томом, стоял на своем: то же самое творится по всей стране. Негров нанимают штрейкбрехерами, а как только грязная работа сделана — их гонят вон. А потом белые и негры начинают еще сильнее ненавидеть друг друга. На это Хэк Доусон заметил:
— Ну и ладно, пускай нас белые голодранцы ненавидят! Не они нас хлебом кормят!
Но прежде чем разойтись по домам, все признали, что вреда не будет, если послать несколько человек в профсоюз прощупать почву, авось удастся договориться о принятии негров.
На следующее утро, и то лишь потому, что к Майлзу все питали особое доверие, делегаты отправились в правление профсоюза. Их приход ошеломил крэкеров, они глядели на негров, как на привидения. Красные надменные лица выражали злобу и презрение. А негры хоть и нервничали, но держались со спокойным достоинством — растерялись и струсили только один или двое.
— Вы зачем сюда явились, ребята? — спросил рослый крэкер с темными волосами. Ненависть и страх царили в комнате.
Негры молчали. Они поглядывали на Ричарда и пастора. Сначала заговорил пастор, потом Ричард, объяснивший белым цель своего прихода.
— Что же, предложение толковое, я полностью его поддерживаю! Вреда никому не будет! — сказал Оскар Джефферсон. Двое белых одобрительно кивнули. Но какой-то хилый очкастый крэкер заявил, что он не пошел бы в пикет с черномазыми, даже если бы от этого зависела жизнь его матери. Тут вскочил еще какой-то белый, вытащил пистолет и нацелился в негров.
— Если вы, обезьяны, моментально не уберетесь отсюда, я за себя не ручаюсь! Тоже еще, захотелось социального равенства!
Очутившись на улице, пастор Ледбеттер сказал.
— Ну вот, дорогие братья, хоть и прискорбен сей факт, но боюсь, что такова истина: Юг не созрел еще для профсоюзного движения, как не созрел он еще и для царствия божия!
Остальные негры лишь покачали головами. Но Ричард Майлз с горячностью возразил:
— Ко всему Югу это не относится. Негры-то вполне готовы. Это только бедняки-крэкеры, невежды проклятые, учатся делать первые шаги — прошу прощения, ваше преподобие.
Пастор укоризненно посмотрел на Ричарда.
Примерно через неделю, во вторник утром, Джо, Рэй, Бибб Маккей, Хэк Доусон и несколько других негров подходили к главным воротам завода. Вдруг двое белых крикнули им:
— Эй, ребята, убирайтесь прочь отсюда! Никакой работы сегодня не будет!
Но Джо и все негры взялись под руки и, не обращая внимания, пошли вперед, глядя перед собой.
— Вы что, оглохли? Мы бастуем. Работы сегодня не будет.
Пот градом лился с Янгблада. Негры, точно не слыша, продолжали идти к воротам. А белых становилось все больше — шестеро, семеро, и подходили еще. Они преградили неграм путь, не пуская их дальше.
— Послушайте, ребята! Неужели вы не знаете, что мы бастуем?
— Негры не бастуют! — сказал Джо сквозь зубы.
— А с этой минуты будете бастовать!
— Черт, пошли на работу! — сказал Рэй Моррисон и двинулся вперед.
Огромный белый детина толкнул Джо, крикнув:
— Ах ты, черный кабан, сукин сын!
Но Джо стукнул этого белого так, что тот рухнул на колени, а Рэй с яростью ударил его ногой в подбородок. По земле тусклыми жемчужинами рассыпались зубы. Остальные белые мгновенно отпрянули назад, потом кто-то закричал:
— Сволочи черномазые! Сволочи черномазые! Сволочи!
Сбежались остальные забастовщики. Джо, Рэй и несколько других, кулаками расчищая себе путь, добрались до ворот, и здесь под градом палочных ударов, сыпавшихся на его голову и плечи, окровавленный Джо вдруг заметил невдалеке Оскара Джефферсона и услышал, что какой-то белый кричит: «Давай, Оскар! Чего рот разинул? Перебьем этих чертей!» Но Оскар попятился, гневно мотнув головой, и Джо увидел, что его белый друг повернулся и бросился бежать в сторону, навстречу солнцу, бурно и безжалостно встающему над землей в это раннее сентябрьское утро. Теперь белых было гораздо больше, чем негров, и они наступали со всех сторон. Двое негров пустились наутек. Джо увидел, как один белый подбирается к нему с узким ножом, похожим на кинжал. «Конец!» — мелькнуло у Джо в мозгу. Быстро метнувшись в сторону, он своим мощным кулаком ударил белого прямо в челюсть и услышал какой-то треск, но белые зажимали негров в кольцо, и неизвестно, чем бы кончилось, если бы в этот момент не подъехали две машины с полицией и не разогнали забастовщиков. Джо Янгблад не мог опомниться от удивления, что полиция так неожиданно стала на сторону цветных рабочих. С этого дня полиция всегда дежурила у ворот, чтобы негры могли беспрепятственно проходить утром на завод и вечером с завода.
Он не уходил и все глядел в ее огромные прекрасные глаза, перебрасывая обе сумки с книгами из одной руки в другую. Было уже начало ноября, осеннее время, но лето нынче затянулось, и золотистые листья только теперь стали падать; их сгребали в кучи во дворах и палисадниках, отовсюду тянуло гарью и поднимались клубы серого дыма — это жгли листья, жгли лето в сердцах, чтобы оно скорее забылось.
Роб и Айда Мэй стояли возле ее дома. Девушка взглянула на серьезное лицо Роба и отвела глаза. В будущем июне они закончат учение, потому что в школе для негров десятый класс — последний. А в школах для белых учатся как полагается — полных двенадцать лет.
— Я заходил к вам вчера, — заметил Роб, будто вскользь, — и видел твою маму. Она жгла листья перед домом.
Айда Мэй мило улыбнулась своей особенной улыбкой, стараясь смотреть в сторону.
— Да, я знаю, — ответила она, — мама говорила мне, когда я пришла.
— Хм, — промычал Роб. — Мне известно, где ты была. Доподлинно известно! Но я ничего не сказал твоей матери.
— И вовсе не твое дело докладывать моей матери!
— А ты не задирай нос! — сказал Роб. — Я знаю, что тебя привез домой Биф Роберте в своей старой развалюхе.
— Совсем это не развалюха! — возразила Аида Мэй, улыбаясь одними глазами, — она знала, что это всегда действует на Роба. — А самый что ни на есть новенький автомобиль, если вам угодно знать.
— Он всем хвастался в школе, что повез тебя не прямо домой, а вы еще катались по шоссе.
— Так вот знай, что у него чудесная огромнейшая машина и он очень хорошо ее водит.
— Но ведь машина-то не его!
— Ну и что ж? Хоть она и не на его деньги куплена, но отец позволяет ему брать ее, когда он захочет.
— Он всем рассказывает, что отбил тебя у меня, что ты уже больше не моя.
— Ты мне не отец, и он тоже. Папа мой умер бог знает когда. У меня есть только мама — миссис Сара Мэй Реглин.
У Роба даже во рту пересохло. Как она может, улыбаться ему и нарочно быть такой жестокой? Бессердечная женщина — вот и все.
— Ну, если ты ко мне так относишься, то можешь ехать с Бифом до самого Мэйкона и обратно. Пожалуйста! Мне все равно, раз уж ты помешалась на автомобилях! — сказал он, подавая Айде Мэй сумку с книгами.
— Хм, терпеть не могу эту твою манеру, — ответила она, забирая у него свою сумку. — Я знаю, что тебе все равно. Тебе бы только бегать за этой белобрысой девчонкой Кроссов. Вот о чем ты мечтаешь! И насчет Уилабелл Бракстон я все знаю. Если ты воображаешь, что на тебе свет клином сошелся, то сильно ошибаешься, мистер Янгблад.
В глазах Айды Мэй светилась тревога; точно так — Роб запомнил это — она смотрела на него тогда, на школьном дворе, в день его побега из дому— сколько месяцев или лет прошло с тех пор?.. «Будь моей подругой, будь моей невестой, — хотел сказать ей Роб, — не езди больше кататься с Бифом Робертсом, уж кто-кто, только пусть не он встает между нами!» Но Роб не сумел сказать это, а сказал совсем другое:
— Если так, то можешь ехать даже в Нью-Йорк! — Ему хотелось, чтобы она ответила: «Роб Янгблад, я люблю тебя и буду тебя любить вечно, и никакой самоновейший бьюик мне не нужен».
Но Аиде Мэй тоже трудно было выразить свои чувства. Она лишь сделала безразличную гримаску, от которой у Роба вся душа перевернулась.
— Терпеть не могу эту твою манеру, — повторила она. — Не твое дело указывать, куда мне ехать! Мистер Роберте говорит, что в любую минуту, когда я захочу покататься, мне достаточно только свистнуть. Вот, заруби себе это на носу, да покрепче!
Она повернулась и высокомерно пошла к крыльцу, а у Роба сжалось сердце. «Узнал ее на свою беду!» — подумал он, давая себе клятву заставить ее раскаяться. Роб направился к автобусной остановке, решив, что всю жизнь будет ненавидеть женщин. Но как же ненавидеть их, когда они так ему нравятся? Ничего, он приучит себя быть женоненавистником!
Он сел в автобус. В прошлом году мистер Майлз привез себе с Севера восьмицилиндровый форд; он попросит мистера Майлза научить его водить машину, я тогда он будет брать ее и катать кого захочет. Мистер Майлз, наверно, разрешит ему. Он еще покажет Айде Мэй! Ведь он нарочно не ходил в Рокингем-куотерс, чтобы не встречаться там с Уилабелл Бракстон. А работая у Кроссов, избегал Бетти Джейн по разным причинам, но главным образом потому, что хотел быть верным Айде Мэй… Сейчас, сидя на задней скамейке автобуса, отведенной для негров, уверенный в собственной правоте, он старался убедить себя самого, что это главная, единственная причина его нежелания встречаться с Бетти Джейн.
Когда Роб подъехал к имению Кроссов, солнце уже закатилось и земля окуталась вечерней иглой. Роб торопливо подмел двор и сгреб листья в кучи. Эта работа, вызывала в нем чувство беспомощности: осыпаются листья, и всюду их горы, и сколько ни сожжешь, а все новые и новые летят на землю… Вдруг капля дождя упала ему на щеку. Надо поторапливаться! Кончив сгребать листья, Роб поджег их и стоял, наслаждаясь острым запахом дыма от костра, который всегда так любил. Роб знал, что откуда-то из больших окон дома за ним наблюдают. Он злился на Аиду Мэй, хотя ведь безразлично, сколько раз она ездила кататься с Бифом. Надо спешить, вон какие тучи на небе, сейчас хлынет дождь. Он уже чувствовал приближение дождя. Видел его на дальних подступах, точно полчище гигантских шмелей у западных ворот огромного зеленого сада. Роб спустился в подвал и ожесточенно начал выбрасывать оттуда дрова, потом нарубил щепок и пошел наверх, в большую гостиную топить камин. Бетти Джейн нигде не было видно. Хорошо бы и не видеть ее и чтобы она тоже его не увидела. Когда он кончил топить и спускался вниз по черной лестнице, дождь лил как из ведра, грозя пробить насквозь крышу, и гасил костры во всех дворах Кроссроудза, где горели желтые опавшие листья. Сегодня пятница, день получки, завтра в школе занятий нет и Роб не увидит Айду Мэй. По пятницам он обычно заходил в кухню и там дожидался, пока миссис Кросс заплатит ему; но сейчас он был так поглощен мыслями об Айде Мэй Реглин, Бетти Джейн Кросс, Уилабелл Бракстон и вообще о женщинах, что позабыл о получке и, не задерживаясь на первом этаже, сбежал вниз и остановился под кухонной галереей, вдыхая влажный воздух, насыщенный запахом мокрой листвы. «Черт побери всех этих женщин… кроме мамы, конечно!»
— Здравствуй, Роб!
Он быстро обернулся, хотя знал и без того, что Бетти Джейн приветливо улыбается и осматривает его с головы до ног, как будто он ее собственность.
— А, здравствуй! — ответил он небрежно, а у самого дух захватило от волнения.
Бетти Джейн шагнула к нему, и Робу захотелось убежать — пусть прямо под ливень, лишь бы быть от нее подальше, но он упрямо твердил себе, что ничуть ее не боится.
Их разделяло всего лишь несколько дюймов, и Роб невольно сознавал, что она девушка, а он юноша, что они женщина и мужчина.
— Как ты вырос, Роб Янгблад! Прямо удивительно! Я помню, когда ты первый раз пришел к нам работать, я была выше тебя, а теперь ты меня вон насколько перегнал. Ты теперь можешь откусить мне макушку! — Она поглядела на его хмурое лицо и улыбнулась. — Ну и дождик, а?
— Божья воля! — ворчливо отозвался Роб.
— Я тоже считаю, что это воля милостивого бога! — сказала она, подражая интонациям негров, и засмеялась. Это была насмешка над ним и над его народом, неприятная для Роба, и он почувствовал к ней острую ненависть.
— Честное слово, такого серьезного мальчишки, как ты, я в жизни еще не встречала, — сказала Бетти Джейн. — Никогда даже не улыбнешься! Неужели ты шуток не понимаешь?
— Между белыми и неграми не бывает шуток, — огрызнулся Роб. — Какие могут быть у нас с тобой
шутки, черт побери? — Эх, хорошо, что он выругался! Впрочем, никакой настоящей радости ему это не доставило.
Голубые глаза тревожно глядели на него, белое личико нахмурилось. Хоть бы не пялила так свои гляделки!
— Роб, ведь я не такая, как другие белые. У меня нет таких мыслей, как у них. И чувства совсем другие!
Он хотел раз и навсегда осадить ее. Оскорбить как-нибудь так, чтобы она это почувствовала.
— Для меня крэкер — всегда крэкер. Особенно крэкер из Джорджии! — заключил он многозначительно.
— Я не крэкер, — сердито возразила она. — Я не из крэкеров, ты это знаешь!
— Ничего я не знаю! — возразил он так язвительно, словно плюнул ей прямо в лицо. — Ты крэкер, и мать и отец твои — крэкеры, и их матери и отцы, и весь ваш род! — Роб говорил и побаивался, но в то же время трепетал от радости, что высказал ей все это.
Искоса взглянув на Бетти Джейн, он заметил, что у нее выкатилась слезинка и потекла по щеке. Ну и штучки эти белые! То хотела заставить его смеяться, то вдруг хочет разжалобить до слез!
— Я не такая, как они! — повторила Бетти Джейн. — У меня совсем другие чувства!
Он захохотал.
— Правда, ты не такая, как они. Ты — мисс Энн,[23] гордость и любимица мистера Чарли. Ты дочка самого главного крэкера! — Он смотрел на нее и, позабыв, что льет дождь и время позднее, и позабыв о том, где он находится и какой опасности себя подвергает, продолжал смеяться, и его презрительный смех гулко раздавался под сводами. Вдруг сверху послышались шаги: кто-то в самом деле спускался по черной лестнице. Роб мигом затих, дерзкая ухмылка исчезла с его лица.
Бетти Джейн быстро повернулась и побежала к парадному крыльцу, а Роб так и застыл на месте — куда ему бежать, разве только под дождь, который теперь хлестал пуще прежнего. Однако шаги приближались и надо было что-то предпринять. Но даже в этот миг он не хотел убегать, он предпочитал остаться и встретить лицом к лицу любого, кто сюда придет. Ведь ничего дурного он не совершил! И все же он невольно выскочил во двор и помчался как сумасшедший под ливнем к домику слуг, пылая ненавистью ко всем белым и ко всему, что с ними связано. Он ворвался в коридор первого этажа и вбежал в комнату, где обычно ждал Джима Брэтфорда, шофера-негра, который отвозил его домой в плохую погоду. Тяжело, прерывисто дыша, он захлопнул дверь и, как был, в мокрой одежде, кинулся на постель Джима, чихая и шмыгая носом. Сырость пронизывала его до костей. Злой, испуганный, продрогший, Роб чувствовал, что его душат слезы. Но он взрослый и ни за что не заплачет, он рад, что так здорово «отбрил» мисс Энн. Он не заплачет, он не заплачет! Но злоба, и страх, и озноб сразу охватили его, и, уступая непреодолимой силе, плечи Роба задрожали, лицо перекосилось, к глазам подступили слезы, и хоть он был большой, взрослый, а все же заплакал.
Вдруг в коридоре раздались шаги, и, быстро вскочив, он начал вытирать лицо. Его гибкое тело разом стало как деревянное. Да не бойся ты! Это Джим Брэтфорд или еще кто-нибудь из слуг! Шаги замерли у порога, и Роб затаил дыхание. Стук в дверь и голос: «Роб! Роб!»
У Роба даже сердце остановилось в первый миг, но когда он узнал этот голос, то вздохнул всей грудью и почувствовал огромное облегчение. Дверь распахнулась, Бетти Джейн скользнула в комнату и прикрыла за собой дверь. Она стояла мокрая и такая бледная, точно дождь смыл все краски, весь румянец с ее лица. Она подошла к нему, оставляя на полу лужицы от плаща. Роб глядел на нее как зачарованный.
В ту секунду, когда она окликнула его за дверью, ему показалось, что это голос ее матери, но, увидев девочку, он почти обрадовался, точно потерянному и вновь обретенному другу. Но тут ужасная мысль пронзила его мозг: он наедине с белой, и не просто с какой-нибудь белой, а с дочкой самого мистера Кросса, — именно за таких и линчуют негров.
— Какого дьявола тебе здесь понадобилось? — пробурчал он. — Убирайся вон!
Она скинула с себя плащ и бросила его на стул, потом провела рукой по белокурым волосам, стряхивая с мокрых кудрей воду.
— Роб, Роб Янгблад, скажи, за что ты меня ненавидишь?
— А ты как думаешь? Тебе хотелось бы, чтоб я любил тебя? — Он боялся оставаться с ней в комнате и, кроме того, продрог до костей; вот бы сейчас раздеться и юркнуть под одеяло Джима Брэтфорда! Пусть только она уйдет, пусть оставит его в покое! — Знаешь что, — закончил Роб, — чем дальше ты будешь от меня держаться, тем больше я тебя буду любить.
— Но почему? Почему же?
— Почему, почему? — передразнил он. — Потому, что ты белая, черт тебя подери, вот почему!
Бетти Джейн подошла к нему, будто не слыхала этих слов, и расстегнула его куртку.
— Ты же мокрый насквозь, Роб Янгблад! Простудишься и заболеешь, если не побережешься! — Она стащила с него куртку и, пощупав рубашку, расстегнула ее.
— Мама велела Полине покормить тебя ужином и сказать, чтобы ты подождал ее. Она приедет из города и заплатит тебе, а потом Джим отвезет тебя домой, — говорила она, стягивая с Роба рубашку, точно это было для нее самое привычное дело, и от ее прикосновения мальчика жаром обдало.
Бетти Джейн оглядела Роба, обнаженного до пояса. Он чуть не дрожал от страха, ненавидя ее за этот свой, страх, но еще сильнее ненавидя себя.
— Да не бойся ты меня, Роб!
Она стащила с постели одеяло Джима, накинула его Робу на плечи, и ему сразу стало теплее. А что если бы Айда Мэй увидела его сейчас? Что подумали бы мама, и папа, и Дженни Ли? К дьяволу Айду Мэй, и Бифа Робертса с его громадным бьюиком… Роб стоял, не спуская глаз с Бетти Джейн. А она вытерла свои светлые волосы, пригладила их щеткой Джима и, подойдя к Робу, посмотрела на него с такой печальной улыбкой, что сразу перестала казаться ему самоуверенной.
— Ну как вы себя чувствуете теперь, мистер Янгблад, получше? — Она постаралась плотнее закутать его в одеяло, обдав нежным ароматом своих волос, смешанным со сладким запахом теплого, влажного тела. Роб увидел прекрасные испуганные глаза, почувствовал ее близость — ее грудь касалась его груди, и он был юношей, который стремительно превращался в мужчину, а она была девушкой, которая с трепетом становилась женщиной, и сколько он ни твердил себе, что ненавидит ее, что она втягивает его в беду, что они находятся в имении Кросса, в самом сердце Джорджии, и что он чернокожий, а она белая, да еще дочь богача, — в ту минуту все это потеряло значение. В ту минуту главным оказалось другое: то, что она была девушкой, а он — юношей, и он притянул ее к себе, сжал в объятиях и неловко, неумело прижался губами к ее влажным розовым губам; обомлев, она зашаталась, и они оба чуть не упали на пол. Еще в этот момент Роб слышал предостерегающий внутренний голос, точно вспыхнул белый сигнал опасности; но было поздно — мужчина в нем взял верх: его неопытная рука скользнула по ее телу, открывая неведомые чудеса, и он услышал приглушенный вздох: «Роб! Роб! Роб!» Руки Бетти Джейн обвились вокруг его шеи — и тут дверь с треском распахнулась, мгновенно возвращая их к действительности. Роб отскочил от Бетти Джейн, перехватив взгляд миссис Кросс, полный ужаса. Ее волосы были мокры, с них стекала на пол вода. Она, как безумная, посмотрела сперва на Роба, потом на свою дочь, попыталась было что-то сказать, но не могла выговорить ни слова. Роб с перепугу так и застыл на месте. Он явственно ощущал петлю линчевателей на своей шее, сейчас она затянется и задушит его.
Он с трудом проглотил горькую слюну.
— Ты… ты… ты… — прохрипела миссис Кросс, схватила кочергу и с бешенством ударила Роба по плечу.
— Мама! Не надо! — закричала Бетти Джейн, но Роб уже метнулся за дверь и помчался по коридору, а оттуда — под холодный проливной дождь.
Ледяные струи стегали его разгоряченное, дрожащее от страха тело, когда он бежал мимо большого белого дома, по длинной аллее, обсаженной гигантскими деревьями, с которых сыпались мокрые листья. А дождь по милости бога лил еще сильнее, чем прежде…
Казалось, он сто лет бежал к воротам под струями косого дождя, усиливавшегося с каждой минутой. Роб навалился всем телом на тяжелые чугунные ворота, но они не поддавались. Он толкал и толкал их изо всех сил, сопел, кряхтел и громко ругался, а дождь хлестал ему прямо в лицо, слепя глаза, и он плакал от бессильной злобы. И вдруг он понял: ворота заперты!
Роб поглядел сквозь пелену дождя на высокую белую решетку и снова чертыхнулся. Потом, хватаясь руками за узорчатый чугун, начал карабкаться вверх. Ноги его осторожно, с цепкостью рук, нащупывали мокрый скользкий металл. Скорее бы уже очутиться на той стороне! Роб чувствовал себя незащищенным, будто стоял на открытом поле, а десять тысяч крэкеров целились из винтовок ему в спину. Когда почти вся десятифутовая высота была преодолена, Роб вдруг поскользнулся одной ногой, за ней сорвалась вторая, и он повис на. руках, делая отчаянные усилия, чтобы не упасть. Наконец он все-таки дополз до верху и, перебросив ноги на другую сторону, чертыхнулся, зажмурил глаза и прыгнул вниз, угодив в жидкую липкую грязь по самые щиколотки и обрызгавшись до головы. С громкой бранью Роб вытащил ноги из грязи и пошел.
Сквозь шум дождя его обостренный слух уловил зловещее шуршание приближавшегося сзади автомобиля. Скоро по обочинам шоссе зашарил свет мощных фар и протянулся впереди Роба, и тут его охватил такой бешеный страх, что он прыгнул в канаву, едва не утонув в ледяной воде; все же он сумел каким-то образом выпрямиться и встать на колени. Чуть высунув из канавы голову, Роб смотрел на дорогу. Автомобиль с белым человеком за рулем промчался мимо.
Роб выбрался из своего убежища и побрел по шоссе. Он весь вымок, продрог, был зол, и ему хотелось плакать. Значит, все-таки он не мужчина, а мальчишка! Но, господи помилуй, кому же охота умирать? И он виноват во всей этой истории не больше, чем Бетти Джейн. Она-то, конечно, больше! Но и он совершил ошибку — а ведь сколько Жирный Гас предупреждал его! Хорошо еще, что на улице дождь, хоть люди-то не увидят! Он миновал районы белых; вот уже и дом Айды Мэй, и Робу захотелось войти туда — там он найдет себе убежище: ведь все считают Аиду Мэй его «невестой», а Бен — его приятель, и миссис Сара — лучший друг мамы. Он заметил в окнах свет и, глядя на них, остановился под дождем; но нет, он туда не пойдет, как он может рассказать Айде Мэй про то, что случилось? К тому же она теперь любит другого! Избегая улиц, Роб крался от дома Реглинов глухими переулками. Но вот задворки кончились, теперь надо пройти еще три квартала по грязной улице, чтобы добраться до дому. А дома уже в сборе вся семья, топится камин, на столе ужин. И вдруг Роб успокоился, будто у дома были руки и он протягивал их к нему; дом звал его к себе голосами матери, отца и Дженни Ли. Там его не дадут в обиду! Только бы добраться до дому, только бы добраться! Дождь немного поутих, авось скоро перестанет. Квартала за полтора от дома у Роба мелькнула мысль, что, возможно, это не такое уж безопасное место, как ему кажется. Куда, как не домой, явятся они первым делом? Роб остановился. Он хотел видеть маму, папу и Дженни Ли, но, может, ему это не суждено, если крэкеры поймают его. Как холодно, как его знобит, но теперь уже недалеко до дому. Скорее бы увидеть мать! Вряд ли белые так быстро успели явиться сюда. Ладно, будь что будет, он должен попасть до-мой! Утопая в грязи, Роб прошел один квартал по Первой авеню, потом свернул вправо, на Мэйкон-стрит, прошел еще квартала два и, дав таким образом крюк, нырнул в чей-то палисадник — он даже не разобрал чей, обежал дом и, прыгая через изгороди, задними дворами добрался до участка миссис Драфтон, граничащего с их домом. Роб припал к щели в заборе, внимательно оглядел свой двор и, никого там не обнаружив, перелез через забор и направился к кухонному крыльцу. Сердце колотилось так, словно хотело выскочить, и предвещало самое плохое. Но, если Робу удастся благополучно перейти двор и открыть дверь в кухню, он будет спасен!
Когда Роб вырвался от хозяйки и помчался по коридору домика для прислуги, миссис Кросс кинулась за ним вдогонку, но на крыльце остановилась, швырнув кочергой в убегающего под проливным дождем мальчика. Потом она повернулась и пошла в комнату, где оставила дочь. Бетти Джейн пластом лежала на постели Джима Брэдфорда, уткнувшись в простыню. Миссис Кросс направилась в коридор и хотела позвонить в полицию. Она подняла было телефонную трубку, но тут же бросила ее на рычаг. Стояла и не могла ничего сообразить — в голове был сплошной сумбур.
Она вернулась в комнату, подбежала к кровати и, рывком посадив Бетти Джейн, сердито затрясла ее за плечи.
— Так вот оно что! Вот что здесь творилось все время! Едва только шестнадцать исполнилось, а она уже в кровати с мальчишкой, да еще с черномазым!
Бетти Джейн поглядела на мать. Она никогда еще не видела ее в таком состоянии и была ужасно напугана: очевидно, она совершила тягчайший грех. Но неужели это в самом деле грех? По бледным щекам потекли слезы, сердце громко билось.
— Мне очень жаль, Руби! Прости, мне очень жаль!
— Жаль? И больше ничего? Это все, что ты можешь сказать? — И мать в исступлении начала бить Бетти Джейн по лицу, так что белокурая голова девочки бессильно закачалась. — Отец говорил, что ты слишком рано стала взрослой! Сколько времени это длится? Отвечай, сколько времени?
— Это было в первый раз, Руби, — сквозь рыдания выговорила Бетти Джейн, тряся головой, — клянусь богом, первый раз!
Но мать продолжала хлестать ее по щекам. Охваченная паническим страхом, к которому примешивались раскаяние и стыд, девочка почти не чувствовала боли. Она, выдержала бы любую порку, если бы только можно было исправить содеянное.
— Ах ты, развратная девчонка! Развратная девчонка! Сколько времени это длится? Отец твой знал, что говорил! Понимаешь ли, что ты наделала? — Мать трясла Бетти Джейн так, что та моталась из стороны в сторону, словно тряпичная кукла. Мать вглядывалась в это лицо, похожее на ее собственное, сейчас жалкое и испуганное, и ей хотелось так отодрать девочку, чтобы та запомнила на всю жизнь и боялась даже подходить к мужчинам. Постепенно миссис Кросс пришла в себя и попыталась осмыслить происшедшее. «Вызвать полицию… вызвать полицию… позвонить Джорджу…»
— Дитя мое! Дитя мое! Это я во всем виновата, я одна виновата! — Что делать, куда кинуться, она не знала. Голова у нее шла кругом, несмотря на все старания быть спокойной. — Твой отец был прав, он все время это говорил, но мне не верилось! — «Возьми себя в руки! Вспомни, что ты — миссис Кросс! А голова-то кружится, кружится! Все-таки опомнись, успокойся, поразмысли спокойно!» Но как могло это случиться? Ведь не добровольно же решила сойтись ее дочь с этим черным, нет! Видимо, он хотел ее изнасиловать и, может быть, не в первый раз. Может быть, Бетти Джейн уже беременна, косит у себя под сердцем черномазого младенца! — Миссис Кросс затрясла головой, как сумасшедшая. Машинально она потирала спину и плечи дочери, и девочка покачивалась в такт ее движениям.
— Он хотел изнасиловать мою крошку, и он за это заплатит, он хотел изнасиловать моего ребенка, и он заплатит!
Бетти Джейн слышала причитания матери как бы издалека, но вдруг до нее явственно донеслось слово «изнасиловать», и смысл его понемногу дошел до ее сознания.
Мать уже опомнилась и начала кое-что соображать. Изнасилование! Изнасилование! Проклятое слово, но когда она расправится с Робом Янгбладом, у него навсегда пропадет к этому охота. Она скажет Джорджу, что он был прав в отношении черномазых. Правы и все остальные — она им это скажет. Она будет следовать традициям Юга, потому что теперь все поняла. Но в то же время она знала, что это не так-то просто. Она ничего не посмеет рассказать Джорджу. Их отношения и без того натянуты. Он ее же сочтет виноватой, выгонит из дому, опозорит, и что тогда делать, куда деваться? Нет, Джорджу нельзя рассказывать, во всяком случае не теперь, не теперь. И полицию тоже нельзя звать; иначе будет посрамлена вся династия Кроссов. Белая шваль — та может срамить себя, ей терять нечего, но здесь дело касается всемогущих Кроссов!
Она подняла со стула плащ Бетти Джейн и накинула его на плечи дочери.
— Пойдем, детка, домой!
Бетти Джейн последовала за ней, как лунатик. Оступаясь в лужи, они побежали под дождем к дому, и черным ходом, чтобы никто не заметил, мать потащила Бетти Джейн наверх и там вымыла ее с головы до ног.
— Он хотел тебя изнасиловать…
— Да нет же, Руби, нет!
Мать надела на нее ночную рубашку и уложила в постель.
— Никому не рассказывай об этом! Слышишь, никому! Лола принесет тебе сюда ужин, если ты голодна. Скажем всем, что у тебя заболела голова.
Бетти Джейн лежала, мучительно раздумывая о том, что произошло у нее с Робом в комнате Джима Брэдфорда; все это дурно, гадко, грешно, и ей очень стыдно. Но почему же дурно, когда у нее такое приятное, сладостное чувство, как будто она испытала что-то божественное? Словно огонь струился в ней — наверно, это и есть любовь. И вслух Бетти Джейн сказала: «Нет, Роб не стал бы меня насиловать! Не стал бы!» От страха она опять заплакала. Сейчас ей так нужна мать, но мать не приласкает ее, потому что она отказывается сказать, что Роб пытался изнасиловать ее. Но ведь у нее язык не повернется это сказать! Теперь она поняла, что мать мало чем отличается от отца: оба они крэкеры, — она ненавидит всех крэкеров, и отца и мать в том числе. «А Роба Янгблада я люблю», — твердила себе Бетти Джейн.
Миссис Кросс, спустившись вниз, приняла аспирин от головной боли. Что же теперь делать? Хорошо бы очутиться где-нибудь за тысячу миль от Джорджии, от этого проклятого имения, не видеть никогда этот Юг, даже не слышать о нем. Позабыв прислать Бетти Джейн ужин, она накинула пальто, вывела из гаража большой черный паккард, за рулем которого обычно сидел Джим Брэтфорд, и поехала в город под косым ливнем, сама еще хорошенько не зная, куда ей направиться.
Робу показалось, что от забора до дома целая миля, и всякий шорох заставлял его настораживаться: не загремят ли выстрелы? От страха его бросало то в жар, то в холод. Он весь покрылся потом. Все-таки он одолел двор — целый миллион миль, — поднялся на крыльцо и уже с порога услышал голос матери. Мама! Мама! Мама! Он прикрыл за собой кухонную дверь и шагнул было в комнату, как вдруг до него долетел другой голос — голос миссис Кросс. Что такое она говорит? Роб остановился как вкопанный, глотая воздух, насыщенный запахом вареной говядины. К горлу подступила тошнота, сердце бешено забилось. Оставляя за собой мокрый след, Роб подкрался на цыпочках к двери, но она неожиданно распахнулась, и Роба заметили.
— Робби! Роб! — позвала мама. На миг ему почудилось, что к нему со всех сторон тянутся руки белых. Сейчас они его схватят. Он отпрянул назад.
Где же они? Почему там в комнате только мама, папа, Дженни Ли и миссис Кросс?
— Не убегай, сын! — сказал отец. — Ты дома.
— Видите, — воскликнула миссис Кросс, — он хотел убежать. Разве это не доказательство, что он сознает свою вину?
— Ничуть, — ответила мама, — это только доказательство того, что он умен и знает, что справедливости от вас, белых, нечего и ждать. Что бы вы мне ни говорили, я все равно не поверю, будто мой мальчик изнасиловал вашу дочь! — Она посмотрела на перепуганного Роба, стоявшего в кухне. — Закрой дверь, сын, скинь все мокрое, вытрись как следует полотенцем и переоденься. Возьми себе ужин.
— Я никого не насиловал, мама! — выговорил наконец Роб.
— Я в этом уверена, сынок. Не беспокойся.
— Уж не собираешься ли ты отрицать, что я застала тебя с моей дочерью в комнате шофера? Миссис Кросс поглядела на Роба, как на бешеную собаку, и в ее недобрых голубых глазах вспыхнула ненависть.
— Я вам сказал, что я ее не насиловал. И еще раз это повторяю. — От страха, сырости и холода его трясла лихорадка.
— Затвори дверь, Роб, и переоденься! — приказала мать.
Она и белая дама стояли лицом к лицу. Дама была на голову выше матери. Дженни Ли не отходила от двери, Джо облокотился о камин. Извинившись, он вышел из комнаты в кухню к сыну и закрыл за собой дверь.
Лори оглядела гостью с головы до ног. Ну чем эта высохшая пожилая женщина с растрепанными волосами отличается от простых, невежественных крэкеров?
— А я-то думала, вы совсем другая! — сказала она. — Потому что вы с Севера. Я думала, что вы умная женщина. Но вы нисколько не лучше, чем все они. Наоборот, даже хуже.
— Но это же моя дочь! — воскликнула миссис Кросс. — Моя дочь! Как вы это не понимаете?
— А он мой сын. И если ваша распущенная дочка заявляет, что мой сын ее изнасиловал, я отвечаю: это ложь!
— Уж если кто кого и насиловал, — вмешалась Дженни Ли, — то скорее она его.
Миссис Кросс поглядела на стоящую перед ней невысокую негритянку и на рослую девочку у двери. Что за люди эти Янгблады? Неужели они не поднимают, что если ее дочь оказалась в интимных отношениях с их сыном, то лишь потому, что это было насилие? Она не сумела внушить это Бетти Джейн, но полагала, что негров Янгбладов убедить легче. Она думала, что Лори Ли падет к ее ногам, умоляя помиловать сына.
Холодный страх тисками сжал сердце Лори, но она подавила слезы и пристально оглядела богатую даму, стараясь догадаться, чего та добивается от нее. Лори хотела спросить, а что делала девочка в комнате шофера, но промолчала.
— Вы должны благодарить меня! — сказала миссис Кросс. — Ваше счастье, что это была я, а не кто-нибудь из простых. Здесь бы уже собралась толпа и его вздернули бы на дерево.
— Я за все привыкла благодарить бога! — возразила Лори. В уме она лихорадочно сопоставляла факты. Почему эта белая дама не пошла сразу в полицию, а явилась к ним? Наверняка не из дружественных чувств! А вдруг полиция уже на улице возле дома, только ждет от миссис Кросс сигнала? Нет, вряд ли…
— Он опасный парень, — продолжала миссис Кросс. — И надо наказать его за это преступление. Но я хочу одного: чтобы вы сами его убрали и обезвредили.
— Убрали? Куда?
— В исправительный дом. Исправительный! Услышав это слово, Лори вся затрепетала. Сразу вспомнился Тим, и ее охватил бешеный гнев. Пот капал с дрожащих губ. Отдать Роба в исправительный… — Но за что?
— За изнасилование моей дочери. Только так это можно назвать, и мне достаточно произнести одно слово, чтобы его линчевали или посадили на электрический стул. Но вы не должны говорить властям о настоящей причине. Достаточно, если вы подпишете документ, что он дурной, непослушный парень и вы просите изолировать его. Я это подтвержу и приму меры, чтобы так и было сделано. А как все обстояло на самом деле — никто никогда не узнает.
«Так вот оно что!» — подумала Лори. В полицию не сообщили и не сообщат, если она согласится отправить своего сына в исправительный. В исправительный! Решай, решай быстро! Но ведь отправить в исправительный — это почти то же, что отправить на электрический стул? Исправительный! Тим! Исправительный! Все устроится потихоньку, мальчика не казнят, и его жизнь будет спасена.
— Даже не подумаю этого сделать! — сказала Лори.
— Другого выбора у вас нет, — настаивала богатая дама. — Мне достаточно потребовать его ареста за изнасилование, и тогда его жизнь ломаного гроша не будет стоить.
Сердце Лори билось все сильнее и сильнее. Злоба и страх душили ее, она могла бы убить эту белую женщину на месте. Но она начала смутно догадываться о причинах визита миссис Кросс и решила заставить гостью открыть свои карты любым путем. У нее действительно нет выбора. Исправительный дом — это не выбор!
— Ступайте заставьте арестовать его! Зачем же тогда было приходить ко мне? Почему вы не сделали это сразу? Не из любви же ко мне и к моему сыну! Вы мне только скажите: что делала эта распущенная девчонка с Робом во флигеле для слуг? Он ее туда не тащил. Ну скажите, что она там делала?
— Вы не смеете намекать!
— Вы хотите, чтобы все было шито-крыто, верно я вас понимаю? Скверная вы женщина! И еще ждете, чтобы я вам помогла в этом.
— Вы не смеете меня так называть, вы… — миссис Кросс подняла руку, словно собираясь ударить Лори.
— Только троньте меня, и больше вам никогда не захочется ударить другую негритянку.
— Уж что верно, то верно, — подтвердила Дженни Ли.
— Да вы самая последняя из крэкеров, вы хуже, чем белая шваль! — не унималась Лори. — Вы приезжаете к нам с Севера, посмотришь на вас — умные, порядочные…
Лицо и губы миссис Кросс побелели, как мука.
— Не смейте так говорить! Я могу уничтожить вашего сына; разве вы не знаете, что такое изнасилование? Вы же негры! Черномазые! Черномазые!
В комнату вошли Роб и Джо.
— Изнасилование… черномазые… черномазые… — повторила Лори. — Вот так же говорят все ваши! Но вы еще хуже их, потому что вы больше понимаете. Вы сознательно продаете тело и душу ради того, чтобы жить в самом большом и богатом доме, носить самые лучшие наряды и считаться первой женщиной в Кроссроудзе. — Злоба и горечь бурлили в ней и выплескивались, как вода из кипящего котла. — Я негритянка, но из нас двух я свободна, а вы рабыня, понимаете? Красивая белая рабыня мистера Кросса. Рабыня, которую может купить любой белый в Джорджии.
— Вы забываетесь!
— Нет, это вы забываетесь! Двуликий дьявол! Я знаю, чего вы хотите. Вам известно, что мой мальчик не виноват. Белые мужчины лишили вас чувства собственного достоинства, у вас не осталось его ни капли. А сейчас вы готовы пожертвовать достоинством всех негритянских бедняков в Соединенных Штатах. На ваших белоснежных руках кровь всех загубленных, линчеванных негров. И вам хочется крови моего мальчика. Если вы думаете, что я вам буду в этом помощницей, вы глубоко ошибаетесь!
Лори тяжело перевела дух. Хорошо, что Джо стоит опять у камина, а Дженни Ли и Роб — у двери. Она видела, как побледнела и задрожала миссис Кросс.
Белая женщина была совершенно растеряна, она казалась старой и далеко не такой красивой и важной, как обычно. Ноги ее подкашивались, и она шаталась, словно Лори ее избила. Ища опоры, она опустилась в качалку Джо.
— С меня хватит, — пробормотала она. — Больше я с вами не разговариваю. Я еду прямо в полицию.
Лори стояла рядом. Страх держал ее крепко, сердце билось так, что было трудно дышать, но она и не думала отступать.
— Ни в какую полицию вы не поедете! И разглашать такую историю не станете. Вот почему вы изволили явиться к нам. Хотите, чтобы никто не знал об этом. Так я вас понимаю.
Миссис Кросс посмотрела на Лори и на всех остальных, и вдруг лицо ее стало совсем старым, она попыталась было подняться, но лишь глубже погрузилась в кресло, попыталась было что-то сказать, но не могла выдавить из себя ни слова и разрыдалась, как ребенок.
Лори наблюдала за ней и женским сердцем жалела ее. Ее тянуло подойти и успокоить миссис Кросс, но она помнила, зачем пришла сюда эта богатая белая женщина, и даже бровью не повела, не шелохнулась. «Нет, она прежде всего белая, а потом уже женщина, — подумала Лори. — Позор на ее голову!»
А миссис Кросс все не могла успокоиться. Громко плача, она хотела подняться. Попыталась еще раз, но соскользнула с кресла и пластом повалилась на пол возле камина. Супруга мистера Джорджа Кросса лежала на полу, раскинув ноги и захлебываясь слезами.
Джо наклонился к ней.
— Не касайся белой женщины черными руками! — тихо вскрикнула Лори. — Пусть хоть в огонь падает, ты к ней не прикасайся! И ты не смей, Роб!
Лори смотрела на бившуюся в истерике женщину; сердце напоминало ей, что миссис Кросс тоже женщина, но разум твердил другое. Она обернулась к Дженни Ли. «Ну-ка, дочка!» Вдвоем, пыхтя от усилий, они начали поднимать ее с пола. Джо с Робом беспомощно наблюдали за ними. Наконец миссис Кросс уложили в постель Лори, укрыли одеялом, заставили выпить воды, и она лежала, пока не пришла в себя.
Когда миссис Кросс уехала, Лори заперла за ней дверь и прошла в кухню. Вся дрожа, она остановилась у стола, потом села, закрыла лицо руками и дала волю слезам. Наплакавшись, вытерла подолом платья лицо и глаза и позвала:
— Роб, пойди сюда!
Он вошел в кухню и остановился возле матери. Она посмотрела на сына. Ростом он был чуть не вдвое выше ее, но лицо по-прежнему оставалось детским, глаза и рот точь-в-точь как у нее самой; он глядел на мать невинно и испуганно, как всегда, когда знал, что она на него сердится. Лори поднялась, заглянула в его добрые узкие глаза и, размахнувшись, дала ему пощечину. Она не хотела бить его, но все же била и хлестала с исступлением, а он в испуге пятился.
— Всего только пятнадцать лет, а уже так распустился! — кричала Лори.
Роб не знал, куда деваться от стыда.
— Да что ты, мама!
— Пятнадцать лет — и так распустился! И с кем, главное, связался: с белой девчонкой! С белой! — Она понизила голос. — Тебе что, жить надоело, сын? Ради этого мы с папой трудимся, не жалея сил?
Она загнала мальчика в угол — в глазах его были страх, обида и боль. И такой высоченный парень — чуть ли не вдвое выше ее — позволил бить себя, пока у нее не заболели руки и не излился весь гнев. Тогда она сжала растерянного сына в объятиях и, плача, стала осыпать поцелуями. А он вспомнил, как смело она разговаривала с богатой белой дамой, как здорово утерла ей нос, и почувствовал огромную гордость за нее. И мама показалась ему самой нежной женщиной на свете, и он любил ее еще сильнее, чем прежде.
Лори подала Робу ужин и присела к столу, наблюдая за ним, но он почти ничего не ел.
— Я знаю, сын, ты не изнасиловал белую девчонку. Этого не было, я знаю. Но белые не станут разбираться, было или не было. Для них это все равно. Ни на грош разницы. До сих пор мне казалось, что ты малый с головой. Так послушай, Роб: держись подальше от белых девчонок. Даже близко не подходи к ним. Америка — это страна белого человека, и он мигом убьет тебя за один взгляд на его женщин. Это старая-престарая история.
— Зачем ты мне это говоришь, мама? Я и сам знаю.
— По твоим поступкам что-то не видно!
Лори и Джо рассказывали детям о повадках белых до глубокой ночи. Поразмыслив, решили, что миссис Кросс не пойдет жаловаться ни в полицию, ни в другие места, но все же полной уверенности у них не было и рисковать казалось опасным. Около двух часов ночи мама и Дженни Ли с помощью самого Роба сложили его вещи в чемодан и все приготовили к отъезду, а Джо пошел к мистеру Майлзу, разбудил его и, рассказав все, что случилось, попросил отвезти сына в Типкин.
Итак, в ночь на субботу, в начале четвертого, Роб с мистером Майлзом на его форде помчались по Южному шоссе в Типкин. Роб совсем не спал и всю дорогу разговаривал с учителем. Когда до Типкина оставалось только полчаса езды, учитель заметил вскользь, что после окончания школы Роб может, если захочет, поехать с ним на лето в Нью-Йорк; в эту минуту поднялось солнце и залило восток своим радостным светом.
Около трех с половиной недель прожил Роб в Типкине с дедушкой Дэйлом и тетей Берти. Потом он получил от матери письмо, в которое был вложен железнодорожный билет до Кроссроудза. Мама разузнала у Полины — поварихи Кроссов, что у Бетти Джейн был страшный скандал с матерью, девочка заявила, что Роб ни в чем не виноват, не отступилась от своих слов, и ее отправили на Север, к родственникам миссис Кросс. Видимо, все обошлось благополучно — так по крайней мере надеялись Янгблады.
Весной Роб кончил среднюю школу — вместе с Айдой Мэй. На выпускных экзаменах она заняла первое место, Роб — четвертое. На следующий день после выпуска Ричард Майлз и Джозефин Роллинс, прихватив с собой Роба, отправились в Южную Каролину и в городке Эйкенсе зарегистрировали свой брак. А через три дня, еще до рассвета, Роб отправился в машине мистера Майлза в Нью-Йорк отдыхать вместе с ними.
Известный американский киноактер.
Автобиография политического вождя негритянского народа Фредерика Дугласа.
Линия Мэйсона и Диксона известна в истории Соединенных Штатов как граница между северными, свободными штагами и южными, рабовладельческими.
Стандартное меридиональное время, принятое в восточной и юго-восточной частях США.
Известная американская шутка, что негры имеют обыкновение опаздывать.
Кличка, которую негры дали белым женщинам на Юге.