– Ну, знаешь, это уж слишком! – закричал он с наигранным негодованием. – Подумать только, я потратил три недели жизни на ремонт этой чертовой квартиры! Все свободное время я посвятил украшению интерьера!
Они смеются, радуясь разрядке. Опасность грозы миновала. Они возвращаются в столовую, чтобы завершить обед деликатесом: салатом с сыром (рецепт ему дали все те же американские друзья, общение с которыми имело для него, видимо, такое значение).
– Может, тебе хотелось бы, чтоб я, как Шарль, занялся художественными поделками? – спрашивает он. (Уголки его губ при этом дрожат, как всегда, когда он сдерживает улыбку.) – Чтобы я смастерил, например, подвижную скульптуру в духе Кальдера?[21]
Они уже не раз смеялись над этой штуковиной, вернее, над честолюбивыми потугами бедняги Шарля.
– Удивляюсь, почему Ариана не пробует своих сил в абстрактной живописи, – говорит Жиль. – Раз он ваяет в манере Кальдера, почему бы ей не писать, как… ну, не знаю, скажем, как Дюбюффэ?[22] Или занялась бы она коллажами. Такая предприимчивая женщина…
– Ой, постарайся, пожалуйста, завтра не смеяться над ней так, как в прошлый раз. Она наверняка это заметила. И он тоже. Ты ее терпеть не можешь, но это еще не причина…
– Ариану? Да я ее просто обожаю! Мы обожаем друг друга… Дорогая, уж не знаю, что ты положила в этот салат, но он такой вкусный, что на тебя надо молиться. В салатах ты просто неподражаема.
И он ласково треплет ее по щеке.
– Ариану? – продолжает он. – Мы с ней друзья-приятели. Я ее очень ценю. Когда-нибудь я напишу ее портрет. Ты увидишь, как он будет похож. Разумеется, словесный портрет в духе моралистов времен классицизма. Ну, знаешь: «Диил или любитель птиц».
– И как ты его озаглавишь? «Ариана или»?..
– Он делает вид, что ищет заглавие.
– «Амазонка нового времени»? – предлагает она.
– Неплохо, неплохо! Но надо более точно определить нашу эпоху. «Новое время» – это слишком расплывчато, да к тому же можно спутать с журналом того же названия. Подожди, я, кажется, придумал: «Амазонка потребительского общества». Либо: «Амазонка цивилизации досуга». Что ты скажешь?
– В самую точку.
– Нет, хорошенько все обдумав, я, пожалуй, назову его просто «Дамочка». Впрочем, это одно и то же.
По лицу Вероники пробегает тень.
– Дамочка?
– Да… Я действительно напишу этот портрет, кроме шуток. Столько интересного можно сказать по поводу нашей дорогой Арианы.
Она с любопытством смотрит на него и говорит:
– До чего же у тебя иногда бывает свирепый вид!
– Это оборотная сторона доброты, дорогая. Я очень, очень добрый, ты же знаешь. Поэтому время от времени я больше не могу, я задыхаюсь, мне необходима разрядка.
– Ариана и Жан-Марк – твои любимые мишени.
– Согласись, что они воплотили в себе все… словом, все то, что я не люблю в сегодняшнем мире.
– А мир сегодня такой же, каким он был всегда.
– Нет, мир сегодня хуже. Широко распространились… как бы это выразить… какие-то дикие взгляды на нравственность.
– Объясни, я не совсем понимаю…
– Я и сам в точности не знаю, что хочу сказать. Но примерно вот что: помнишь Нагорную проповедь в Евангелии? Так вот, переверни там все наоборот, и ты получишь представление о современной морали. Нечем дышать. Мне, во всяком случае.
– Выходит, бедный Жан-Марк антихрист?
– Нет! В общем, ты ведь понимаешь, что я…
– Нет, не совсем. Что тебе в нем так уж не по душе?
– Мы такие разные…
– Это еще не довод.
– Он чертовски самоуверен. Я – нет. Он принимает и одобряет мир таким, какой он есть. Я – нет. Я хочу сказать, современный мир. Он любит деньги и будет много зарабатывать. Я – нет. Он груб и бесчувствен, живет без оглядки на других… Я – нет. Он опустошен. Я – нет. И глубоко… да не стоит, пожалуй, продолжать!
– Нет, почему же, валяй, валяй. Раз уж ты начал.
– Глубоко… это еще не очень заметно, потому что он молод и довольно красив, но с годами это будет проявляться все больше и больше… Это уже теперь проступает в его лице… Не знаю, как бы это объяснить, но где-то между уголками губ и скулами…
– Но что? Ты еще не сказал, что он глубоко… что глубоко?
– Изволь: он вульгарен, глубоко вульгарен.
Это заявление Вероника выслушивает молча. Но взгляд ее снова становится жестким.
– Ты многих людей считаешь вульгарными, – говорит она наконец.
– Да, действительно. Их и в самом деле много, это вытекает из самого определения слова.
– Ты считаешь вульгарными всех, кто не думает как ты, кто не живет как ты. Ты нетерпим.
– Нет, это не так, вот послушай: ты, например, ты думаешь иначе, чем я, и жить хотела бы по-другому. Но ты не вульгарна.
– Уж не знаю, как тебя поблагодарить за такое велико…
– Вероника, не валяй дурака. Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Извини меня, если я тебя обидел, говоря так о твоем брате. Я не должен был этого делать… Скажи, я тебя обидел?
Она в нерешительности хмурит брови. Потом пожимает плечами.
– Нет, по-настоящему – нет, – говорит она. – И в глубине души я думаю, ты прав.
Он вскакивает с поражающей ее проворностью, опускается перед ней на колени, берет за руки, покрывает их поцелуями…
– Если бы ты только знала, как я тебя люблю, как восхищаюсь тобой за такие вот мелочи, – говорит он с жаром. – Вот именно поэтому ты не вульгарна, ты вся – отрицание вульгарности. Никакой в тебе хитрости, удивительная прямота. Ни тени злопамятства, никаких мелких счетов. Ты без обиняков говоришь, что согласна, даже если тебе и не очень-то приятно быть согласной и говорить об этом. Это так редко встречается, так редко! Ты просто чудо!
Он притягивает ее к себе и целует. Она улыбается, видно, что она счастлива от его слов.