Бузгалин поднялся.
— Так и я буду там, — произнес он.
В полдень назначенного дня он взял в ординаторской халат и рядом с Терентьевым вошел в чей-то большой кабинет. Пятеро — в белых халатах — сели за длинный стол, Терентьев и Бузгалин устроились на стульях вдоль стены. Председательствовал моложавый хозяин кабинета, дважды звонил куда-то и удовлетворенно соглашался со сказанным ему. Вопросительно глянул на Бузгалина, потом на Терентьева, и тот что-то сделал со своим лицом — то ли ужал какие-то мышцы, то ли скривился… Но и того было достаточно, никто более на Бузгалина не смотрел, всех взволновало то, что сгоряча — в сердцах, что называется, — произнеслось кем-то: Гайдуков-то — в отпуске! Наконец огласили очередность: Кустов и Митрофанов, поскольку на Менташина и Кузовлева документы не подготовлены, а, наоборот, как Кустов, так и Митрофанов уже всем знакомы, Кустов трижды содержался в стационаре, двое, трое и пятеро суток, Митрофанов вообще здесь, но лечащий врач его на консультации и будет через полчаса. Итак — Иван Дмитриевич Кустов, 1937 года рождения, майор, Терентьев сейчас доложит, что и как…
Чуть привстав и тут же сев, нудно и вяло капитан м/с Терентьев стал докладывать, и Бузгалину не надо было вспоминать значения терминов, потому что по смыслу и тону речи было ясно: майор Кустов здоров, возникавшие ранее психосоматические эффекты патологического характера не носят и…
Ввели Кустова. Привезли его из Лефортова, был он в пражском костюме, но без галстука; лет на десять помолодел он за эти недели, сухая кожа обтянула скулы, шел к стулу посреди кабинета легко, с учтивым полупоклоном приветствовал комиссию за длинным столом. Но без улыбки, понимал, куда его привезли и зачем. Сел на стул перед комиссией. Ни леса в нем, ни зверей, ни вообще какой-либо живности — пустыня, бескрайние пески или, точнее, макет местности с искусственными холмиками, руслами рек и фигурками людей из папье-маше. На вопросы отвечал не сразу, с небольшим раздумьем, и все ответы его свидетельствовали: человек правильно понимает и правильно отвечает, во времени и пространстве ориентирован. О присяге помнил, о работе, то есть службе, много не говорил, ограничился коротким «справляюсь, хотя не всегда получается». В Бузгалине он не увидел того, с кем больше месяца вояжировал по Америке, Австралии и Европе, и не мог увидеть, потому что с дядей Жозефины очную ставку ему не сделали, и тот, следовательно, благополучно выскользнул из Праги и сейчас — это уж точно — не на Кубе. Накануне военно-врачебной комиссии все средневеково-европейские, пражские и мельбурнские страсти в нем увяли, и реальностью стала присяга, нарушить которую он не мог, как не могли того сделать и все в этом кабинете. Председательствующий наклонился к соседу, что-то сказал, тот поднялся, глянул на дымчатый рентгенснимок, подошел к Кустову, пальцами помассировал кожу головы. Тот спокойно отнесся к этой процедуре, ничто не дрогнуло на лице его и не могло дрогнуть, потому что Иван Дмитриевич Кустов был вне себя, вне тела своего, он как-то безучастно посматривал на человека, который сидел на стуле посередине большой комнаты. На вопрос о происхождении вмятины на черепе ответил очень просто:
— Она у меня от рождения.
Председатель тягуче впился в какой-то документ, недоуменно глянул на испытуемого:
— А не мог ли вам кто-либо в детстве нанести эту травму?
Впервые голос Кустова дрогнул.
— Повторяю, — с некоторым испугом произнес он, — это не травма, это врожденная особенность.
По крайней мере три человека за столом читали тот эрзац уголовного дела, что получили они от следователя, и председатель показал соседям справа и слева нечто любопытное и лично его взволновавшее. Соседи согласно кивнули, последовал вопрос:
— Среди ваших друзей и знакомых есть такой — Мартин?
Ни на секунду не задумавшись, Кустов ответил отрицательно — прежним тусклым, бесцветным голосом. И продолжал спокойно сидеть: ноги чуть расставлены, руки на коленках. И удивленно повернул голову направо, когда вышедший из-за спины его Бузгалин подтянул к себе стул, сел рядом и принял ту же позу, скосив на него глаза. Оба молчали. Застыли и люди за столом. Настала тишина, и в ней — два безмолвствующих человека, от которых тишина исходила угрозою, предвестием взрыва. Рука Бузгалина чрезвычайно бережно протянулась к плечу Кустова, но не притронулась, а как бы попорхала, прежде чем коснуться. И глаза обтекающе смотрели, глаза силились что-то спросить у кожи, туго натянутой на черепе соседа… Глаза смотрели, и под оживляющими струями взора в пустыне проснулась вроде бы заглохшая жизнь, трава пробилась на холмиках макета, вода заполнила искусственные русла, посреди песков забили ключи, быстро образуя зеленеющие оазисы, а в шелесте внезапно выросшего леса послышалось пение райских птичек, располагающее его обитателей к жалости и смирению… Что-то стало меняться в Кустове… Все за столом напряглись, стараясь понять, что же все-таки изменилось в человеке, и увидели, а затем и услышали тот протяжный зевок и хруст, что издается человеком, когда на него нападает сонливость и он испытывает удушье от недостатка воздуха. Внезапно обострились черты лица и стали отчетливы скулы, подбородок и глазницы, из которых полился сразу померкший свет, и вдруг послышался голос подсевшего к нему человека, который вопросил по-английски, как выяснилось позднее, после тщательного прокручивания магнитофонной записи, до сих пор хранящейся в архивах госпиталя:
— Брат Родольфо, ты ли это?
— Я! — разрыдался внезапно Кустов, и слезы обильно потекли, а плечи сотрясались от волнений и перенесенных мучений, и успокаивающая рука брата Мартина, погладив затылок, возложилась на страдающее темя. — Я… — со всхлипом продолжал Кустов. — Брат мой, куда я попал?.. Я был в темнице, я помню это, но ты же меня тогда вызволил из нее…
— Да, вызволил… — повторил брат Мартин и сам заплакал от сострадания. — А потом предал тебя! Мне воздастся за это! Простишь ли ты меня, брат мой любимый? Никого у меня нет, кроме тебя!
— А где мы, где мы? — рыдал брат Родольфо, озираясь и поражаясь, и брат Мартин ответил:
— Мы на свободе… Мы вновь пойдем сражаться за Высшую Справедливость! И мы победим! — заключил он по-португальски.
Он прижал его к себе и стал оглаживать; трепетные пальцы любовно прикасались к лицу Родольфо, и каждая морщинка, каждая складочка причиняли пальцам боль утраты того времени, когда оба они были еще в монастыре и рядышком сидели в скриптории, наслаждаясь латынью. Три продольные линии на лбу Родольфо заставили Мартина сокрушенно покачать головой, но истинную боль доставила ему вмятина на черепе.
— Брат мой! Кто нанес тебе это увечье? Почему меня не было рядом? Я тебя не уберег, мне и за то воздастся!
Плачущий навзрыд брат Родольфо вгляделся в Мартина.
— Так ты не помнишь?.. Ведь это ты вытащил меня из-под горы трупов, там, в долине у Пуатье. Ты меня спас! И вовремя спас. Потому что я едва успел отвести меч, нацеленный на тебя!
— Разве?.. Я что-то не помню!
— Тебе напомнит шрам, лезвие меча скользнуло по твоей голове, я перевязал тебя и оттащил.
— Вспомнил! Вспомнил!
Они встали. Где-то внизу — в долине ли, в овраге — стояли люди-маски в белых халатах-балахонах и смотрели снизу вверх на них, задрав головы. Они высились над людьми этими, потому что великое служение воссиялось им, утренним красным солнцем вставая на горизонте; их гнал порыв, самый благородный из всех позывов души и плоти, — всех сделать счастливыми, всех без исключения, и богатых, и бедных, и здоровых, и хворых, и калек, и убогих, — чтоб единый общий вздох облегчения разнесся над сотворенной Богом землею, и ради этого всеобщего счастья, ради слез умиления, что хлынут из глаз миллионов несчастных, которые в один миг станут счастливыми, ради людей, которые омываются изнутри общечеловеческой кровью и достойны поэтому быть людьми, равными не только перед Богом, но и друг перед другом, — ради них надо идти на бой, сражаться за Высшую Справедливость.
Они запели. Они громко запели. Они пели и топали, они ревели, рты их округлились в истошности, глаза выпучились. Хорал сменился боевым песнопением, маршем:
Мезон паре, мезон каре, мезон каре паренас… Кру-кру — пакс!
Пакс маре, пакс ларе, пакс маре ларенас… Пру-пру — бракс!
Бракс! Пакс!
Селюдь ака, мерюдь апа, меслюд апа акаса… Дра-кра — пру-пру!
Эгаль ситэ, регаль вите, эграль деми-мату… Сакр! Макр! Рудду!
Пру-пру! Рудду!..
Жизнью и смертью повязанные, они, плаксиво орущие, шли к окну, чтоб выброситься оттуда и собственной гибелью подтвердить высшую мудрость бытия людского и Божьего. С громким пением, потные и счастливые, объятые великой дружбой всех угнетенных, направлялись они к закату мира, и сколько бы ни нависало на них людей в белых халатах, они стряхивали их с себя, приближаясь к окну, к зеву бессмертия и счастья, к мокрому асфальту под окнами, который расколет их увечные черепа, — и тогда в кабинет ворвались люди в зеленом и сером, связывая беснующихся монахов, вминая в них кулаки свои, заворачивая им руки за спины…
Две недели спустя полубезумного Кустова (поведение его было признано не опасным для окружающих) отдали Коркошке и Малецкому, они привезли его в квартиру подполковника (или полковника), и, как подмечено было ими с некоторым страхом, новый жилец по-бузгалински обосновался здесь. Спал на раскладушке, подолгу смотрел во двор. Уже пошли вовсю дожди, в редкие солнечные дни Кустова вывозили на природу, вооружали палкой, он бродил по лесу, с грибами ему везло. Почему-то быстро уставал. Никогда не спрашивал, что будет с ним. Он, Коркошка и Малецкий составляли вместе визуальный треугольник, потому что в любой момент дня и ночи с Кустова не спускали глаз. Как-то привезли его в госпиталь, но не в Бурденко, а Вишневского, и врачебные перья вывели наконец: под надзор матери!
А матери-то уже не было! Мария Гавриловна скончалась. Но место жительства Ивану Дмитриевичу Кустову определили по закону: Урал, Свердловская область, тот самый рабочий поселок с техникумом и оборонным заводом, откуда и пошел Ваня служить в Советскую Армию. Он уже разросся, этот поселок, ставший городом, и мало кто из старожилов узнал бы в нынешнем Кустове того юношу, которому аплодировали в Доме культуры, где он играл первые роли в спектаклях о молодежи. Кадровики стали подсчитывать пенсию увольняемому в запас майору Кустову, посыпались вопросы и возражения. В частности, австралийский период — засчитывать в срок выслуги или нет? С одной стороны, лейтенант Кустов задание руководства не выполнил и вообще неизвестно чем занимался, потому что указанный им тайник вовсе не годился для объемных вложений. С другой стороны, не по собственной же воле оказался он на другом континенте. Спорили, гадали, послали человека перемерить тайник, тот доложил: для объемных закладок все-таки годится! Вздохнули с облегчением. К тому же выяснилось отнюдь не порочащее майора обстоятельство: не по его вине сцапали двух дипломатов, потому что резидентура по глупости и лености (да еще и экономя на транспорте!) устроила тайники для разных агентов — в одном месте, не разнеся их друг от друга. Проблемы у кадровиков, однако, не исчезли. Если майора Кустова уволить в запас по состоянию здоровья, то есть по болезни, полученной во время прохождения службы, то пенсия увеличится, но для этого надобно доказать, что какая-то там неврозоподобная шизофрения подхвачена им чуть ли не в болотистых штатах Австралии. А вмятина на черепе, то есть та самая психотравмирующая ситуация? Другое затруднение: сберкнижка, всего тринадцать тысяч набежало за годы службы, однокомнатная квартира стоит вчетверо меньше, но мебель не бесплатно отпускают в магазине, да еще и в очереди постоять надо, разные расходы туда-сюда — изволь теперь устраивать человека на работу. Пустили шапку по кругу, сослуживцы побросали в нее кто что мог, пригодились доллары и кроны, изъятые при аресте майора. А Коркошка и Малецкий поехали на Урал втискивать Кустова в очередь на квартиру, для чего явились на прием к местному начальнику. Малецкий (разумеется, в штатском), обворожительно улыбаясь, пустился в изысканный разговор о предмете, близком хозяину кабинета, большому любителю расписных деревянных ложек, причем развалившийся в кресле Коркошка бросал на обоих знатоков досадливые взоры: да когда ж вы, суки, наконец приступите к делу? Под этими взглядами хозяин кабинета испуганно вздрагивал, а Малецкий виновато жмурился, будто принося извинения за излишнюю нетерпеливость коллеги. Битый час обрабатывали, и не напрасно, столько же времени ушло на прописку, еще столько же — на подогрев зябнувших грузчиков мебельного магазина, и те напоролись так, что Коркошка попыхтел, втаскивая диван на третий этаж. С работой обошлось не так гладко, преподавателем какого-либо языка Кустова не брали, но опять постарались Малецкий и Коркошка, нашлась должность в ремстройконторе: бухгалтер; в финансовых тяжбах с Москвой Кустов-коммерсант поднаторел в обсчете и подсчете почти фиктивных сумм. Провели приказом по тресту, обмыли и ускакали в Москву, намекнув на то, что первый год будет Иван под негласным надзором, но ежели надзирающие станут хамить, то по этому вот телефончику звякните нам…
Лишние метры прилагались к тем шестнадцати, что считались жилыми: балкончик. На нем, утепленном, Кустов стал выращивать цветы — на продажу и для души. Несмотря на пенсию и бухгалтерский оклад денег ему почему-то не хватало, хотя и жил скромно. Правда, его вскоре из конторы уволили за что-то. И с продажей цветов на рынке не все обстояло благополучно. В холодильнике — самое необходимое, в книжном шкафу — традиционные для СССР классики.
Примерно так жил и Бузгалин, месяцами не покидал дачи. Он уже не служил, служба его, как и планы переустройства всей агентурной сети Северной Америки, рухнула в тот день, когда он, брат Мартин, и Кустов, брат Родольфо, пошли в 15-м отделении госпиталя на штурм окна, за которым расстилался мир, созданный для переустройства во благо Высшей Справедливости. Кустова тогда увезли в Лефортово, а его — откачали в процедурной, и, доставленный домой, утром вспомнив и обсудив вчерашнее, он пришел к выводу: новому назначению — не бывать! И как ему быть, если магнитофонная запись того, что происходило в Бурденко, уже застенографирована, пропущена через пишущую машинку, изучена и красный (синий? коричневый?) карандаш задумчиво поставил галочку справа (слева?) от гимна трудящихся; песнь, с приложением магнитофонной ленты, преподнесена специалистам, которые найдут и в словах и в мелодии признаки нормандского, скажем, диалекта старофранцузского языка. После чего можно — в шутливой, разумеется, манере — спросить у полковника Бузгалина, почему утаивал он знание этого языка. И о многом можно спросить — о шраме на его черепе, о котором сказал брат Родольфо, и есть ли этот шрам, нет его — такая же загадка, как и пуля в стволе березки на лесной полосочке возле дачи… И — ночь в полицейском участке Праги. И — Миллнз, о котором он ни словечка не вымолвил в отчете; Кустов расписал американца в тончайших подробностях, начальству достаточно полистать личное дело Бузгалина, чтоб убедиться: намеренное утаивание информации, сознательное, подлежащее расследованию сокрытие фактов…
Есть шрам или нет — так и осталось неизвестным, потому что без каких-либо медицинских комиссий полковник Бузгалин был отправлен в распоряжение Управления кадров Министерства обороны, и означало распоряжение это, что отстранен он от службы, которой отдал 28 календарных лет. Можно было, конечно, задержаться еще лет на пять в действующем резерве, но уже куплены саженцы, уже дядя Федя подсказал, как окапывать две невымерзшие яблони, и однажды утром Бузгалин почувствовал себя вдруг давно живущим на этой даче и недавно — на планете. Пенсия позволяла жить безбедно — по мнению дяди Феди, но что такое богатство и что такое бедность — Бузгалин так и не постиг. Яблонька, на ВДНХ купленная, по осени той посаженная, дала первые плоды, когда Бузгалин, отведав их, подался на Урал, в рабочий поселок, и долго ходил по кладбищу, вспоминая могилы в Джакарте. И здесь тоже были иждивенческие захоронения, к знатным и почившим в Бозе людям здесь причислялись главные конструкторы, генералы, ответственные работники, о должностях которых говорили не надгробные скрижали, а толщина и цвет мрамора. Марии Гавриловне Кустовой сподобилось попасть на аллею избранных, заслуженная учительница РСФСР уставилась на Бузгалина непроницаемо каменно, выдав тем не менее страшную тайну — день смерти, павший на 26 августа 1974 года и предположительно на тот миг, когда сын ее в аэропорту Буэнос-Айреса увидел заботливых сыновей фермера, решившего гульнуть вдали от дома. Пучок свежих цветов примостился в подножье памятника, и только один человек мог принести их — сын Марии Гавриловны, заоравший как-то в Лефортове следователю: «Не черните мою мать!»
Городской театр извещал о скором спектакле («Ричард Второй»), до электрички еще далеко, Бузгалин проник внутрь бывшего Дома культуры, в котором некогда играл Ваня Кустов, ныне тоже прильнувший к искусству (Малецкий разузнал). Пользовали его поначалу на бессловесных ролях, а потом присмотрелись, стали поручать и говорливые. Мистер Эдвардс о Шекспире знал понаслышке, отставной полковник Бузгалин кое-что почитывал на досуге и в полутьме храма искусств с интересом смотрел и слушал. Сцена была клеткой, люди еще не напялили на себя театральные шкуры, но по тому, как стояли и как сидели, видно было, у кого львиный рык, кто подобострастно подтявкивает, а чья походка предвосхищает змеиное шипение. Вдруг все задвигались, мужчина в пиджачке топнул ногой, все умолкли, и парень в свитере произнес чуть подвывая:
— Ответь ей «Pardonnez-moi», король.
Вместо короля заговорила женщина — страстно, дерзко, гневно, взывая к справедливости, обличая, — голосом Анны говорила, бросившей когда-то Бузгалину: «Это ты накаркал!»
Нет, от игры словами нас уволь!
О злой, посредством языка чужого
Двусмысленным ты сделал это слово! -
Король, тебя мы просим об одном:
Скажи «прощу» на языке родном,
Твой взгляд смягчился, дай устам смягчиться;
Пусть в сердце чутком слух твой поместится,