Гладкошерстная охотничья собака. Как будто породистая. Леха в собачьих породах не разбирался. Нет, овчарку они все хорошо знали... Ну, еще пуделя или... Впрочем, дворняги тоже как-то разделяются, но про них воры понимали просто: молодая вкуснее, чем старая. Эта же была как будто легавая, а к легавым воры испытывали особенное расположение... Эта же была еще и упитанная, и молодая, дурочка рыжая.
Воры одновременно обратили взоры на валявшееся в яме ведро, предназначенное для вычерпывания накопившейся на дне воды.
- Гражданин начальник! - проорал конвоиру Чистодел. - Гражданин начальник! Мы хотели бы подружиться с собачкой, а?
Остальные воры в это время уже приманивали пса, одаривали ласковыми прозвищами, предлагали - "на, на" - вкусными голосами, и собака заинтересованно, виляя хвостом, приближалась к яме.
- Что скажешь, а? - домогался у конвоира Чистодел. - Мы четыре месяца на подсосе (голодаем - жарг.), понимаешь, - объяснял вор культурно и дипломатично, - дошли уже все - больше некуда, а? Мы тут живо... ведро есть, дров в лесу хватит, а?..
Конвоир, молодой солдат, успел невзлюбить своего командира, если не сказать, что он тихо презирал его. Командир охранного взвода здесь на Поканаевке, старший лейтенант, неразвитый деревенщина, строил из себя этакого вельможу, всех поучал, сам не отличал геморроя от Гоморры, в то время когда конвоир, студент филфака, изучал даже Фрейда; одним словом, не любил солдат своего командира, а рыжая собака принадлежала именно ему, подлому чалдону.
- Валяйте! - махнул он великодушно рукою; пусть не обзывает других маменькиными сынками, думал про командира мстительно. - Но живо, и чтоб никаких следов. Шкуру, того... закопаете там.
Собака стояла на краю... могилы, воры продолжали нежно призывать ее, чтоб спрыгнула вниз, но ей что-то не хотелось. Нравилось, конечно, общаться с людьми, но... Тогда Пух-Перо, улучив момент, схватил ее за передние лапы и рывком стащил в яму.
Собака изо всех сил вырывалась, ее успокаивали, прижали к земле, и Тарзан рубанул топором ей по горлу. Удар был сильный, но не удался настолько тупой оказался топор. Собака взвыла истошно и, собравшись с силами, рванулась из ямы. Пух-Перо успел схватить ее за задние лапы передними она уже скребла, царапала край ямы и страшно орала на всю тайгу, могла быть услышана и в поселке. Собаку потянули обратно в яму, четверо мужчин опять прижали ее, хрипевшую, к земле, и Тарзан снова рубанул топором - результат тот же.
И откуда только силы взялись у нее! Высунувшись из ямы, она орала человеческим голосом до того страшно, что и конвоиру стало не по себе: собака словно плакала, словно звала на помощь.
- Бросьте ее! Отпустите! - закричал конвоир. - Раз не можете, отпустите!
Куда там! Пух-Перо с Чистоделом опять втащили собаку в яму, а Тарзан, обнаружив верев-ку, привязанную к ведру, соорудил петлю. Натянули ее собаке через голову и, схватившись с двух сторон за концы, два вора, наконец, задушили ее. Тут Тарзан, уже спокойно и деловито, как мясник на бойне, отрубил тупым топором ей голову.
Остальное заняло немного времени: шкуру сняли, - у воров да чтобы не было мойки (само-дельный ножик, скорее небольшое лезвие - жарг.)! разрезали, тушу разрубили, с разреше-ния конвоира принесли из лесу дров и воды, развели костер. И вот уже закипает в ведре то, что еще недавно представляло собою жизнерадостное живое существо. Шкуру, как было обещано конвоиру, лапы, голову, хвост и прочее решили зарыть тут же в яме, поглубже. Пух-Перо и Витька Барин стали копать ямку на дне. Вдруг лопата Пуха уперлась о что-то твердое. Отбросив землю, песок, он увидел кости, вернее... ребра. Позвал других. Они еще подрыли малость и увидели скелет и черепушку человека. Воры растерялись, затем решили о находке никому не объявлять, закинули сюда же останки пса и всё заровняли, чтобы шито-крыто. Мало ли скелетов в советской тайге...
Только Мор в убийстве собаки не участвовал, сидел на корточках в углу ямы, и непонятно было, как он, собственно, воспринимал происходящее. Его лицо не отражало никакой мысли, словно ничего и не видел.
Но он видел... пока приманивали рыжего пса, он видел себя в те годы, когда, как принято было говорить в одном монастыре (он там тогда был), Бог отступил от людей (именно так выражались его тогдашние братья по вере) и на земле стал свирепствовать зверюга, терзавший человеческие племена. Он вспомнил, как за ним пришли ночью, как повели, и начались мучи-тельные дни ожидания конца; он был еще молод и влюблен в красавицу; из камер тюрьмы по ночам выводились люди, их расстреливали; больше двух месяцев он ждал своей очереди; потом его отпустили. Он еще не был вором...
Когда Тарзан первый раз рубанул по горлу рыжего пса, в мыслях властвовало воспоминание, как обнаружил в доме своей возлюбленной доказательство ее "искупительной жертвы", принесе-нной комиссару ради его свободы. Когда рыжая собака кричала человеческим голосом на всю тайгу о своей беде, взывала о помощи, Мор видел, как ударил женщину по голове кочертой, и слышал ее страшный крик и хруст разбитого черепа... Когда уже снимали шкуру с легавого пса, когда голова с мутными, выкатившимися из орбит, глазами покатилась рядом с Мором, он ничего уже не видел, а ужасался тому далекому, когда, убив свою любовь, он узнал о ее невино-вности... Совершенно неожиданно вспомнилась еще и красивая поляна, и далекое сентябрьское солнечное утро, когда он вешал желтую старую собаку... Он видел, как надевал ей на шею петлю, как доверчиво она сама услужливо просунула в нее голову, видел преданные глаза, и взгляд собаки словно сливался с взглядом убитой им девушки...
Глаза Мора спокойно взирали на воров, копошащихся с сатанинским злорадством у костер-чика на дне ямы, как раз над зарытым скелетом, одновременно в них застыл ужас. Серый дождь стал сильнее, пространство вокруг могилы потонуло в сыпавшейся сверху сырости. Только дым от костра свидетельствовал о жизни в могиле.
Воры, давясь от удовольствия, жрали мясо, лица блестели в свете костра, жир размазался по подбородкам. Обгладывая кости пса, они чуть не рычали от радости насыщения. Скит тоже ел, он был достаточно молод, чтобы жаждать мяса не меньше, чем другие. Он раньше не ел собак, но знал, что в лагерях их ели, теперь было еще и любопытство: каково это мясо на вкус? И оно ему понравилось, пес был еще не стар, его мясо не отдавало потом, как, он слышал, бывает с мясом старого пса.
Мор же в углу ямы не шевелился. Воры приглашали его на пир, но он молчал.
- Брезгуешь, что ли? - воры хохотали. - Жри, пока есть!
Он их ошарашил:
- Я... не людоед!
- Ты что? - Ханадей усмехнулся - борода в жире. - Ты легавого пса чтишь за человека? Ну, не хочешь - как хочешь...
И воры продолжали жрать, миролюбиво перегрызаясь, перелаиваясь. А Мор находился во власти гнетущих воспоминаний, был ареной борьбы противоречивых осознаний: с злорадным наслаждением вспоминал, как преследовал того комиссара, искал, караулил и, хотя и не был тот виновным в том, из-за чего Мор убил свою любовь, но был он, комиссар, виновником возник-шего у Мора подозрения... И за это, тогда еще молодой Мор, убил его с не меньшей радостью. А здесь, в этой яме... ему представлялись жирные безбожные монахи, молящиеся в церкви о празднике братского единения между людьми на земле, твердившие, что человек есть самое совершенное творение в мире. Но почему же это самое совершенное считалось ими греховным? Почему же оно осуждено Богом на исканье спасения? Но разве Христос - Бог? Разве это понятие - Христос - в состоянии объяснить, что представляет из себя то пространство, в котором находится универсум? А то пространство, в котором само пространство? А то прапра-пространство или... Что это? Нет ответа. Христос не дает ответа. Если бы он был, тогда, может, Мор и не сидел бы теперь с растерянной душой на дне этой ямы с ворами, пожиравшими собаку.
- А что, - посмеивались воры, - человека нельзя жрать? А как же в Африке людоеды? Жрали же, говорят, а Бог их не покарал. Мы же только собаку...
- Я - орудие Бога, - мрачно буркнул Мор.
Ворам было непонятно, но они не смели насмехаться, они знали-понимали пословицу: "Всяк сверчок - знай свой шесток". Они продолжали заглатывать мясо.
Наверху никто бы не сказал, что в этой яме-могиле что-то происходит, ничего не было видно и конвоиру, сидевшему, задумавшись, у своего костра. Уже наступили сумерки, не стало видно и поселка, стоявшего недалеко. Но вокруг существовало огромное пространство, покрытое лесами, морями, горами - планета, населенная живыми организмами.
4
Все-таки наутро их вывели из изолятора и, чтобы все было уже ясно, понимая, ворам спокойнее на душе будет, когда узнают, куда их теперь поведут, - начальник конвоя сообщил, что неведомое начальство, которого полно в бесчисленных кабинетах управления, постановило вдогонку уже давно отправленному этапу доставить воров оных в их, воровской масти, спецре-жимный лагерный пункт номер Девять.
Опять их построили по двое, и, как уже было, - три солдатика впереди, три плюс одна собака сзади, - они отправились в дорогу веселые и сытые. Идти оставалось не очень много: километров двадцать или чуть больше.
После съеденной накануне собаки, действительно все взбодрились. И вот шагают, кто-то балагурит - конвой терпеливый попался, не реагирует. Собака, в отличие от конвоиров, злю-щая, беспрестанно и беспричинно рычит на воров, словно чует, что сожрали они ее сородича.
Скит шел в последней паре с Лешкой Барнаульским, который с деревенским лицом и который не расставался с кепкой. Этот вор был вообще-то не из болтливых, всегда улыбался, даже когда вроде бы ничто не могло служить этому причиной - бурит* с хитрецой в глазах.
* Любитель играть в карты лишь в "буру" (коммерческая игра). Воры часто назывались - "терсист" или "тредист" - по своей приверженности в какому-нибудь виду игры в карты.
Скит - во власти своих дум, совсем не в струе воровской жизни - все чаще вспоминал войну. Чем дальше была от него война в прошлом, тем чаще он к ней возвращался: что-то не ладилось в его мыслях, что-то не складывалось, не укладывалось. Объяснить это он не мог и самому себе. Нелепость! Тюрьма, лагеря, Тарзан, Варя, Олечка, он сам - все нелепость. Война... По прошествии времени ему стало казаться, что, когда была война, люди, несмотря на ее жуткость, особенно солдаты, относились к ней как будто обыденно, порою даже несерьезно. Подумалось, может быть, это свойственно природе человека - чем ему тяжелее, страшнее, тем беспечнее к этому своему состоянию относится. Скиту думалось, что с годами война у тех, кто в ней участвовал, вызовет все больше и больше и ужас, и возмущение, и недоумение: нелепость, зачем? Время уносится дальше, люди стареют, о них и забыть могут, а они же, страшно подумать, своей единственной жизнью рисковали... У всех людей всего одна жизнь... Солдаты, санитарки - обычные простые люди, смертные, делились куском хлеба, барахтались в грязи, пропитались запахами крови, гноя, дерьма, любили, мечтали, умирали... и что же? Зачем он, Скит, после всего этого здесь? Зачем его огромный народ одновременно мудр и слеп, добр и злобен, обижен и несправедлив, честен и доверчив до самопожертвования... жесток и туп недосягаемо. Нелепость!
- Шире шаг! Подтянись! - раздался окрик сзади, овчарка, рыча, чуть не схватила Скита за пятку.
При подходе к Девятому спецу тайга неожиданно расступилась, они оказались на улице с земляным покрытием, как все "улицы" поселков при лагерях. Она тянулась между убогими деревянными домиками с приусадебными участками, низенькими бараками - общежитиями. Кучка воров и их конвой вышли к так называемой "промзоне", которая типичное явление в таких поселениях. Сюда, в эти "промзоны" из лагерной зоны водят зеков-специалистов. Здесь мастерские - столярка, авторемонтное, слесарная и другие. Промзона, естественно, охраняется днем, когда сюда запускаются зеки. С вышек, с уходом их в жилую зону, снимается и охрана. Надо отметить, что именно здесь в одном из сараев не так давно лишилась девственности единственная коза старшего надзирателя Ухтомского.
Обогнув промзону, воры прошли мимо конюшен, где жили те несчастные копытные, которых изнуряли непосильной даже для лошадей каторжной работой, избивали, насиловали, обкрадывали и съедали, когда по причине ни на что уже негодности, они, зарезанные, попадали в лагерную кухню.
За конюшнями в кустарнике, не видимое с дороги, расположилось так называемое кладбище, место успокоения усопших зеков, где покойников хоронили лишь в "деревянных бушлатах" в том виде, в каком они и родились, вполне даже справедливо: голым пришел в этот мир, голым и уходи.
Недалеко от лагерных ворот их поразили довольно внушительные пирамиды из пней. Бессомненно, они были творением рук человеческих. Торчавшие из "пирамид" корневища и коряги делали их похожими на скопища громадных пауков. Они смотрелись даже художествен-но, но... зачем они? На вершинах пирамид рассаживались вороны: отсюда удобно атаковать помойку в зоне. Вороны, конечно, знали историю образования пирамид, но с какой стати они стали бы об этом всем встречным каркать?
Глава десятая
1
Как уже было замечено при проследовании мимо промзоны семерых воров и Скитальца, коза старшего надзирателя Ухтомского в сарае лишилась невинности, и, чтобы сие объяснить и к этому не возвращаться, надо уж заодно рассказать про Девятку вообще, покончив с этим раз и навсегда. Да, бесспорно, зона как таковая описана многими, что-то о ней знающими: одна треть населения государства побывала в ней (другая готовится побывать) и своими впечатлениями с удовольствием делится со всеми жаждущими услышать-узнать. Вроде и ни к чему лишний раз за это браться.
Шестой барак стоял близко к забору зоны, за которой буквально рядом расположились дома надзирателей и командиров-начальников. Единственно дом самого начальника Девятки, полков-ника Бугаева, стоял особняком, подальше, чтобы не раздражал свет прожекторов и лампочек на заборе - вид на вышки из окон ему не импонировал. Стоял он рядом с бревенчатым большим строением с табличкою на двери: "Дом культуры". Здесь вольнонаемным показывали кино.
В домах же напротив конца 6-го барака проживали со своими женами: начальник КВЧ (культурно-воспитательной части), начальник спецчасти и оперуполномоченный, сокращенно опер, а если по-простому, то кум.
Дом старшего надзирателя Ухтомского, как и дома еще двух старших и одного не старшего надзирателя (Плюшкина, Сумкина и Метелкина) находились совсем в конце поселка или... в начале, смотря откуда идти.
Если сам Бугай являл собой высокую и упитанную колоритную фигуру, то и старшие, и младшие надзиратели представляли собою паноптикум.
Ухтомский - высокий, тонкий, гундосый и курносый, медлительный, любитель копаться в саду, доить козу, кормить кур.
Плюшкин - маленького роста, пермяк, сухой и вертлявый, не злой, смекалистый и расторо-пный, к тому же шутливый.