1
Когда Скит уже очутился в системе Университета всех мировых знаний, так сказать на начальных курсах в колонии малолеток, они ему не понравились, он об этом времени выразился этак лирически, даже поэтично: "Заключили меня на север, на холод, голод и слезы. О, сколько было там чудес! Об этом знает лишь темный лес"...
Он был еще совсем молод, но являлся обладателем длинных ног и цепких рук. Сроки за карманный промысел в те годы давали небольшие. Освободился вместе с лагерным другом в Сыктывкаре. У приятеля в лагерном поселке жила знакомая безмужняя женщина с малолетними детьми, переночевали у нее. Скиталец спал на кушетке в кухне, его друг с женщиной и ее детьми в комнате. Скиталец все еще не был близок с женщинами, ему не спалось, прислушивался ко всевозможным звукам, а ночью его разбудил товарищ и велел идти... к ней. Он робел, стеснялся, но, чтобы не быть смешным в глазах товарища, пошел. Так приобрел еще и начальный опыт любви, мог теперь считать себя мужчиной. Единственно не понравилось, когда товарищ потом в вагоне критически отзывался о некоторых достоинствах той женщины: что жирновата, по-видимому оттого, что работала в пекарне. Скит об этом, увы, ничего не мог рассказать, как ни расспрашивал приятель. Он лишь помнил собственную неловкость, как прислушивался к дыханию спящих тут же детей, и ничего более.
На станции "Тайга" за кружкой пива они расстались. Скиталец направился на вокзал, чтобы поехать домой, но не доехал: тот, кого однажды взяли на учет в Институте промывания мозгов, должен, выбравшись из него, убраться как можно дальше с максимальной скоростью. Короче, он тут же с новым сроком был направлен "доучиваться" в другой регион страны, о котором потом рассказывал примерно столь же лирично: "На пеньки нас ставили, раздевали и колами били, били нас колами..." Вообще-то впечатляюще.
Ему, действительно, приходилось не сладко, но нельзя сказать, что он не был подготовлен к лагерным трудностям: еще в Москве, когда общался с ворами на Марьинском кладбище, наслу-шался рассказов о тюрьме и лагерной жизни, ведь тюремная жизнь является основной темой у людей, чья профессия воровство. Но если воры в законе пользовались в лагере привилегиями, положенными им по закону, Скиталец, в отличие, скажем, от Васи Котенка, ими пользоваться не мог, потому что не был принят, как Вася, в закон. Эта его мечта не успела осуществиться; таким образом, он считался фраером. Поскольку он знался на воле с ворами и даже авторитетными, воры считали его приближенным к себе, не обижали, не обделяли воровским куском, когда было возможно. Его можно было считать пока что проходящим кандидатский стаж...
Закончился и второй срок. Обожженный опытом, он, нигде не задерживаясь, превратившись в невидимку, добирался в Москву. Наконец это ему удалось осуществить, хотя на какой-то стан-ции, где вышел из вагона проветриться, его чуть было не забрали заодно с какими-то гавриками, затеявшими на перроне драку. Отделался благодаря проводнику своего вагона, заступившемуся за него.
Все эти годы он мечтал о Марьиной Роще, о встрече с друзьями, но о матери не думал. Слухи доходили, что в доме Скита живет тот дядя, который когда-то обратил внимание на их бедственное положение; не хотелось Скитальцу осваиваться в этой непривычной обстановке, он был свободолюбив, привыкший к вольной жизни. А друзья... Марьинские воры... Им хотелось рассказать о многом, например, как ему плохо от того, что с ним в лагере не считались, посколь-ку он не был принят в закон. Он, конечно, понимал: ничего еще в своей жизни воровского не совершал, только вертелся около воров - не основание для принятия в закон, но он же... сочувствующий, как фраерами принято про некоторых говорить.
Он понимал, что иные его друзья могут уже и в тюрьме оказаться, с этим всегда надо счи-таться в воровской жизни, но кто-нибудь, может, все же присутствует и кладбище Лазаревское наверняка на месте. Хотя, конечно, надо будет как-то обеспечить тылы, значит, надо считаться с рамками малоприятной фраерской цивилизации с ее регламентом и правилами, как то: прописка и трудоустройство. Мать вполне искренне клялась достичь в этом вопросе максимального, дойти аж до самого Калинина. Ему и самому тоскливо было в дальних неласковых краях, и он уже имел опыт: могут туда запрячь, даже если ты ничего плохого не сделал, просто потому, что ты уже состоишь на учете, как с ним уже и случилось на станции "Тайга". Он не очень верил в благополучный исход в вопросе прописки, в этом тоже у многих имелся достаточный опыт, тюрьма никогда легко не расстается со своими питомцами, но можно было и надеяться, учиты-вая, что он еще ничего из себя не представлял в уголовной жизни.
Однажды он направился в нарсуд. Уселся в коридоре на стульчике, чтобы осмотреться, сориентироваться. Дверей в коридоре много, в которую сунуться? То и дело проходили люди, мужчины, женщины, но вот он заметил девушку, выходящую из одной двери - и больше, кроме нее, он ничего вокруг не сознавал.
Он, конечно, с интересом присматривался к женщинам. Это естественно. Ведь до тюрьмы их не знал, после лишь Анюту, ту женщину в прилагерном поселке. Теперь он с новым интересом стал смотреть на них. Раньше, собственно, и не было никакого интереса, хотя каких только исто-рий, связанных с любовью, ему не приходилось слышать в тюрьме... Он даже не умел предавать-ся самоудовлетворению, хотя знал, что другие этим занимались: он не умел создавать в вообра-жении моменты любви, способные вызвать извержение, потому что не знал их. Этот же челове-ческий акт в тесной жаркой комнате, когда рядом сопели малолетние дети, не дал ему в сущнос-ти ничего, кроме самоутверждения - у него уже была женщина.
Он помнил девушек, с которыми воры жили на кладбище, когда его, бывало, просили покинуть шалаш, когда воры, особенно Тарзан-здоровяк, часто таскали их туда. Скит помнил, как доброжелательно они все над ним насмехались, выпытывая, знает ли он уже, что это такое, не хочется ли ему попробовать с Машкой или с Райкой, а от предлагаемых дам несло водочным духом, если не сказать хуже. Ему никогда не представлялось, какое это ощущение, когда от одного взгляда на девушку захватывает дыхание, как, якобы, бывает, - о том он в книжках читал, рассказывали и другие; у него лично дух никогда не захватывало. Не захватило и теперь, когда эта девушка появилась в коридоре, дыхание оставалось нормальным, но смотрел он на нее, действительно, не отрываясь (в книжках пишут: как завороженный) .
Конечно же, и она его заметила, улыбнулась, и красива она была невероятно, на его взгляд, - в темно-коричневом, легком, почти воздушном платье, с каштановыми пушистыми длинными локонами, обрамлявшими ее овальное нежное личико с большими голубыми глазами; она улыбнулась ему, он же застеснялся, но отвернуться не мог, и тут она к нему подошла, чтобы спросить:
- Откуда, друг?
Никогда ему не было так неловко, он растерялся: неужели она сама с ним заговорила?! Заметив его смущение, она просто сказала:
- Я - Варя, твоя школьная подруга.
Даже не верилось: она - Варя?! Эта красавица и та замухрышка... Одно и то же лицо? Кто бы подумал!.. Удивился Скиталец и обрадовался. Он скомкано объяснил, откуда и зачем здесь.
- Тебе в канцелярию, - объяснила Варя; она взяла его за рукав и повела за собой. Оказыва-ется, она здесь работала в качестве секретаря.
Естественно, дальнейшее делопроизводство в суде сильно облегчилось для Скитальца, и он через пару дней получил разрешение на жительство в Москве, но оно оказалось недостаточным для так называемых "органов", осуществляющих режим всеобщего повиновения в городе, и сколько они все ни бились, органы не шли навстречу Скитальцу. В результате ему ничего не оставалось другого, как петь для друзей на кладбище о том, что "и вот, друзья, как трудно исправляться, когда правительство навстречу не идет; не приходилось им по лагерям скитаться, вот когда побудут, тогда они поймут"...
Это были годы его цветущей юности. Ему исполнилось девятнадцать.
2
Объявился у Скитальца в эти дни новый приятель, который даже кличкой приличной хвастаться не мог, а звали его, представьте, просто Николай. Видно из-за того, что и внешностью обладал весьма заурядной, в ней не было решительно ничего, что бы послужило основанием для какой-нибудь кликухи. Когда у него нос не надкусан, зубы не выбиты, шрамов на "циферблате" никаких - как его прозвать? Только и остается что Колей, как его, собственно, окрестила родная мать. Познакомились на кладбище и в самое время: ни Тарзана, ни других прежних своих друзей Скит не застал, кто сидел, кто просто растворился в безбрежной воровской жизни. Одним словом, Николай - был совершеннейшая обыкновенность, отсюда и получилось, что Скитальцу не оставалось ничего другого, как самому дать ему кличку. И он это сделал - стал звать прияте-ля Обыкновенный. Кликуха двадцатилетнему бродяге не сразу прижилась, слово Обыкновенный представлялось шпане трудным, она спотыкалась о него, стали это упрощать, говоря, вместо Обыкновенный - Простак, в результате окончательно так и сложилось: Коля Простак.
У Коли Простофили (это уже Скиталец еще более конкретизировал прозвище приятеля) была девушка по имени Тося, тоже из себя не ахти, так что, если Коля - Простак, то девушка его - Простушка. Два сапога... как говорится. Однажды случилось Скиту провожать приятеля, когда тот шел на свидание к Тосе. Встреча была назначена у кинотеатра "Труд". Тося была с Варей.
Варя как-то изменилась с тех пор, когда они встретились в коридоре суда. Она стояла хрупкая, стройная, слегка напудренная, с подведенными тенью глазами, от которых трудно было оторвать взгляд. Одета во все бежевое. Дина Дурбин! Портрет этой американской актрисы ему доводилось видеть в каком-то журнале, вернее на вырванной страницы киножурнала.
Ему показалось, что ее глаза за прошедшие дни приобрели какую-то особенную выразитель-ность, а маленький прямой носик мог принадлежать лишь принцессе. И эта красавица - его школьная подруга! Что сказать? Оробел он окончательно, а тут еще собаки - бессовестные твари! - на виду у всех стали заниматься черт знает чем, причем оба кобели...
Простофиля предложил прогуляться - за билетами в кино стояла большая очередь, в кото-рой никому не было охоты торчать. Затем последовало другое предложение: идти посидеть в ресторане "Север". Варя категорически отказалась:
- Я не привычна к ресторанам...
Тогда Тося пригласила к себе домой. Она проживала недалеко, на 4-м проезде Марьиной Рощи. По пути Простак и Скиталец зашли в гастроном и приобрели все необходимое к столу.
Тося проживала со своей матерью - с тетей Нюрой, так ее звали в Марьиной Роще. Две небольшие комнаты, маленькая кухонька, старая мебель, в ней главное - круглый стол (его-то и накрыли). Тетя Нюра, общительная простая женщина, тоже работала в столовой. Все понемногу выпивали, тетя Нюра поставила пластинку и от патефона неслись романтичные, тоскующие песни Лещенко. Выпивала и Варя. Скитальцу нравилось, что она не жеманничала, не отнекива-лась. Она всячески старалась не уделять Скиту чересчур много внимания, даже, можно сказать, буквально окружила его безразличием, как и он совершенно не замечал ее: они не замечали друг друга настолько настойчиво, что не заметили, когда легли спать в эту ночь, а легли они, надо сказать, в кровать тети Нюры, где утром и обнаружил себя Скиталец, проснувшись первым.
Он не знал, должен ли радоваться такому повороту дел, что всё так неожиданно вышло. А что, собственно, вышло? Скиталец не знал, было ли что-нибудь, или они просто спали, как невинные агнцы, будучи уморенные водкой и невниманием друг к другу.
3
Им пришлось обитать по чужим углам. В Роще в те времена практиковалось сдавать углы. Наконец, более обстоятельно обосновались в старом деревянном доме где-то в тупике на Полковой. В крохотной комнатушке на втором этаже. С сараем во дворе впридачу. Комнатка служила им как зимняя квартира, сарай же в качестве летней дачи. Они оборудовали сарай внутри: постелили на пол ковровую дорожку, обставили "мебелью" - сундуком, старым шкафом, еще деревянный стол, табуретки, добыли деревянную кровать с лоскутным одеялом, подушки.
У Скита ранее не было домашнего уюта. В тюрьме ему мечталось о любви. Эта мечта само собой была связана с домашним уютом...
Он, она и их жилье. Красивая девушка означала для него одновременно и защищенность от одиночества, в котором он себя интуитивно осознавал всегда с того времени, как себя помнил.
Варя объяснила ему и свое стремление:
- Я давно хотела влюбиться, даже сама не знаю, как давно, но встречалось все не то - то комсомольцы, то блатные, а чтобы нормальный кто-нибудь... Хотелось встретить настоящего.
Скиталец удивился:
- Но ведь и я в некотором смысле как бы из этих... И с чего ты взяла, что я настоящий? Я и сам еще не понимаю, каким мне быть должно.
Но ему льстило, что она считала его настоящим. Еще она требовала слов любви... Они бродили по Роще, ходили вдоль железнодорожного полотна, и она упрекала его:
- Почему ты никогда не говоришь мне: "Я тебя люблю"?
Скиталец не понимал, что она от него хочет.
- Что ты меня любишь? - переспросил он.
- Да нет, - она вспыхнула, - что я тебя люблю, то понятно, но ты не говоришь, что ты меня любишь.
- Кого ж еще? - удивился Скит. - Ведь это как дважды два.
Варя приставала:
- Тогда так и скажи: "Я тебя люблю".
Скит повторил:
- Я тебя люблю.
- Прямо выдавил из себя, - сморщилась Варя, - если бы сама не настаивала, то и не сказал бы.
- Но я же все равно... Просто зачем говорить? - Скиталец недоумевал.