Хотелось ему тогда ей доказать, что нет ничего и никого на свете, кого бы он любил, кем бы дорожил более, чем ею, но промолчал: он действительно не умел болтать о любви. Он считал, что смешно, пошутив, уточнять: "Я пошутил". А она ему бросила, что он просто-напросто не музыкален. Опять непонятно:
- Причем здесь это?
- А притом, что для меня эти слова - музыка. Соображаешь?
В прописке ему отказали, следовательно и работу найти было нелегко; тем не менее он каждый день уходил, якобы искать ее, но ходил воровать. Не жить же ему на ее иждивении, в самом деле.
К Вариной матери он не пошел, Варя отсоветовала, считая, что лучше пусть все сложится так, как угодно судьбе, зачем торопить события? Они всегда были вместе. Скиталец избегал мест сборища воров, промышлял в одиночку. Ему в этом никто не препятствовал. Он был свободен даже больше, чем ему хотелось. В жизнь воровскую его никто не тянул, воры его знали и многих из них знал он, с ним все были приветливы, над его любовью добродушно пошучива-ли, некоторые даже завидовали ему. Что и говорить, как сама воровская жизнь изменчива, так и любовь: в ней встречи-расставания. Так что хорошей паре, относившейся друг к другу с нежностью и преданно, почему не позавидовать?
4
Миновало с полгода. Варя ходила в суд на работу; Скит искал хоть какую-нибудь работу, но, конечно же, не находил. Он уверял Варю, что иногда ему удается найти временную работу, и она делала вид, что верит этому: надо было каким-то образом объяснить происхождение денег, продуктов, которые время от времени он ей приносил. В воровском мире еще царило относите-льное спокойствие. В те же конфликты, которые так или иначе возникали, он не совался - он был не в законе и не его дело знать, чем заняты профессиональные урки.
Если он мечтал когда-то стать вором в законе, после женитьбы (он лично считал, что женил-ся на Варе, как и она считала себя замужем за ним), он об этом уже не думал. Да и воры не тянули его, им еще не было нужды пополнять ряды, еще не было резни, даже суки не стоили разговора, не было и других мастей.
Варя и Скит переселились из сарая в комнату, когда однажды их посетила ее мама. Собстве-нно, в эту историческую минуту они как раз находились во дворе, сидели на скамье в ярких теплых свитерах, прижавшись друг к другу, и строили планы: о том, как у них все будет, когда, наконец, он пропишется и устроится работать на завод "Борец", где когда-то работал матрос Железняк, и получат свою собственную квартиру, которую, в виде исключения, не обворуют, учитывая задушевные связи Скита со специалистами воровского дела; мечтали о том, как у них родится ребенок и как однажды они будут совершать прогулки втроем. А мама, Мария Евгенье-вна, уже стояла позади них и молча наблюдала влюбленных.
Мария Евгеньевна не была знакома с матерью Скита, хотя и знала, что та - буфетчица в кинотеатре. Она даже однажды, после ухода Вари из дома, заходила в этот буфет, но не стала знакомиться с этой угрюмой женщиной - не верила в серьезность увлечения дочери Скиталь-цем, бродягой, - а тогда чего ради? Где-где, а в Марьиной Роще знали цену воровской любви, воровские "жены" столь нравственно свободны, как и цыганки, хотя у последних преданность мужьям традиционна, даже дело чести. Воровская же жена... За примером далеко ходить не было нужды: в соседнем доме от нее проживала воровская жена. Сама не воровала - нет. Говорили, воры пытались ее натаскать, но... не воровка. А живет с вором. Если это можно назвать жизнью - упаси боже! Конечно, и воры, как и вообще люди, всякие встречаются, но надеяться, что Скит хороший человек...
Мария Евгеньевна не знала, что Скит еще не вор в том смысле, что не "член партии". Она не разбиралась в подробностях воровской жизни, как большинство обычных людей, не вникающих в хитросплетения каких бы то ни было политических коллизий.
Но картина, открывшаяся ее глазам во дворе, где рядышком сидели молодые, защемила ее сердце знакомой болью и мгновенно разбудила воспоминания о времени, ушедшем навсегда.
5
Однажды Скит сел в электричку, чтобы отыскать какое-нибудь место для своей семьи: Варе уже не было смысла скрывать от матери и Тоси свой значительно увеличивающийся живот. Но случилось так, что, прежде чем сесть в электричку, он зашел, или, говоря правильно, заканал в гастроном на Чкаловской, где почти без труда стал обладателем "пузыря". Этого было достаточ-но, чтобы разбудить в нем инстинкт охотника. Ему уже представлялось, как выкупает (вытаски-вает - жарг.) дутого шмеля (толстый кошелек - жарг.).
Взяв пузырь, он направился на перрон Курского вокзала, намереваясь сделать посадку на поезд, следующий до Петушков. Войдя в вагон, выпил содержимое пузыря, затем решил прошвырнуться по вагону. Майдан (поезд жарг.) уже был на ходу, оставляя позади пригород столицы. Заканав в очередной вагон, он обратил внимание на маму, сидящую рядом с пацаном лет шести. Над ней висел баул.
Женщина выглядела подавленной, словно чем-то опечаленной. Толстый, неприлично упитанный пацан рядом с ней смотрелся отталкивающе, был капризен, что-то от нее требовал противным голосом.
Какая несуразица, промелькнула мысль, какое несоответствие: у такой симпатичной дамочки этакий отвратительный выродок. Зайдя с тыла, Скит через пару минут спокойно, как свой, снял висевший баул, а еще через несколько минут, стоя на опустевшем перроне, с удовольствием провожал взглядом уходящий майдан. Уединившись недалеко от железнодорожной платформы, он с нетерпеливым любопытством стал изучать содержимое баула. В нем оказались четыреста рублей с мелочью, кое-какие вещи домашнего обихода и ксивы: паспорт, сберкнижка; еще при-сутствовала телеграмма, из нее явствовало, что ее муж попал в больницу в городе Владимире, что ему предстоит операция.
Деньги небольшие, но все же... Документы... Скиту представилась эта подавленная женщина и им овладело неприятное чувство: ведь она ехала в больницу к мужу. В паспорте место ее прописки - Реутово. Конечно, содержимое баула не говорило о том, что она едет в больницу. Вдруг подумалось совершенно несвойственное: а не вернуть ли баул? Тут же вспомнил против-ного пацана с мерзким голосом - да ну их к черту! Обойдутся. Он вернулся на платформу, приближалась электричка в сторону Петушков. Он вошел, сел в конце вагона, повесил баул и задумался. Почему-то на него удручающе действовал побитый вид той женщины. Там беда, а он - в кураже!? И у него самого жена - сказочная красавица... Он сошел в Реутово, отправился поискать эту улицу...
Открыла ему она сама, удивленно уставилась на свой баул, затем вопросительно на Скита.
- Вот, - протянул он баул, - подобрал. Ваш?
- Да, да, господи! - как она обрадовалась. - Да что же вы стоите, проходите, садитесь, я вас угощу чаем.
Противный мальчик на толстых ногах вышел из соседней комнаты, уставился злобным взглядом на Скита, а женщина действительно налила в чашку кипятку, положила заварку, указала на сахарницу, достала печенье.
- Вы пейте, я на минуточку, - и вышла в другую комнату, захватив с собой противного мальчика. Скит неохотно прихлебывал чай.
В другой комнате женщина говорила по телефону с каким-то Федором Абрамовичем. Наверное, иронически подумал Скит, рассказывает о редком проявлении честности, наверное, станет навязывать вознаграждение.
Скоро она вошла в кухню, стала расспрашивать, откуда он сам, где живет, как нашел баул. Затем позвонили в дверь, и, когда она открыла, вошла милиция.
- Вот, - показала она на Скита, - сидит голубчик аферист, сперва украл, теперь принес, чтобы в доверие войти. А что у такого на уме?
Из соседней комнаты вышел противный мальчик, показал на Скита пальчиком и нечлено-раздельно произнес мерзким голосом:
- Вы-ы-ы!
Вот как все обернулось.
Глава четвертая
1
Дальнейшая жизнь Скитальца превратилась в калейдоскоп событий, перемешались годы, люди и географические названия, пересыльные тюрьмы, телячьи вагоны и колотушки от конвоя три раза в день в пути следования: Владивосток, Заполярье, Охотское море и "чудная планета Колыма, где двенадцать месяцев зима, остальное - лето". Сопки, дожди с градом, голод, болезни, морозы, пурга, обмороженные ноги и носы. И воспоминания о Марьиной Роще, о кладбище, о жене (Варю он считал своей женой) с их малюткой. Скиталец боролся за свою жизнь с ее необычайными суровостями, валившимися на него каскадами. Он писал и писал Варе, но ответов на свои письма не получал.
Настал 1941 год - началась война. В жизни Скита в этой связи ничто не изменилось, единственно - условия лагерного быта стали еще более жесткими, участились произволы охраны и надзирателей, а лагерные придурки напивались и издевались над "быдлом", то есть работягами. В этом особенно отличался комендант в одной из зон, куда занесла Скитальца судьба. Этот субъект обожал демонстрировать свою силу. Он окружил себя ватагой удалых молодцов-телохранителей, законом для них являлась только его сила, оправдывавшая отсутст-вие ума. Он безнаказанно терроризировал людей, пока однажды, в дождливую погоду, когда он один, пьяный как всегда, пробирался меж бараков, ему сократили жизнь.
На другой день искали убийц. Таскали на допрос всех, кого подозревали. И Скита тоже. И особенно его усердно пытали: видать, кто-то на него донес. Так во всяком случае ему намекну-ли. Скиталец объяснил, что об убийстве коменданта ничего не знает, но ему доказывали, будто его видели в час убийства, кум даже свидетеля выставил, им оказался нарядчик (должностное лицо из заключенных - А.Л. ), член банды убитого коменданта.
Скиту везло в картах, он всегда был в кураже, оттого ему и завидовали; одни стремились ему угодить, другие искали повод ограбить. Его допрашивали с помощью куска железной трубы...
Пришел он в сознание весь в холодном поту, и словно ослеп, во всяком случае он не видел окружающих.
- Хватит притворяться! - орали на него и угрожали забить насмерть. Когда человек избит уже до такой степени, что едва жив, в таком состоянии часто теряется чувство страха или расче-та, оттого, наверное, Скиталец и прохрипел своим мучителям, что они - подонки, трусливая сволочь, не способная даже убивать. Зря, конечно, он так поступил. Дальнейшего он уже не понимал. Очнулся в карцере в мокрой от собственной крови рубашке.
- Ползи сюда... - звал его кто-то тихо. И он пополз в сторону голоса. Это был еще один подозреваемый в убийстве коменданта, допрошенный ранее. Они вместе теперь рвали свое белье, чтобы скомбинировать из него бинты для перевязки ран. Скоро в карцер бросили еще одного из их бригады, которого допрашивали с помощью куска шпалы, отчего он и подтвердил, что участвовал в убийстве Мордоворота... вместе со Скитальцем. Прежде, чем захлопнулась дверь, из коридора им крикнули многообещающе:
- Скоро вернемся.
Иван, которого к ним закинули, очнулся, стал каяться, просить прощения, что не выдержал пыток. Скиталец понимал: пытка - не воля человека, не его сознание. Они все тут купались в собственной крови - не до Ивана было. Каждую ночь их избивали пьяные мучители, стращали, что расстреляют. Так продолжалось семь суток. Без врачей, без перевязок. На восьмые сутки их на носилках по очереди выносили в лазарет. И здесь продолжали допрашивать, но допрашивал уже чекист. Он поинтересовался и о том, кто их таким образом истязал. Они обо всем рассказа-ли, терять было нечего.
Когда они уже могли самостоятельно передвигаться, им отдали одежду, велели собраться и повели на вахту (пристройка у ворот зоны - А.Л.), затем под конвоем погнали в неизвестность. Проделав тридцать километров пешком, очутились на вокзале и стали пассажирами столыпин-ского вагона (вагон для перевозки арестантов - А.Л.). Попутешествовав по пересылкам, они прибыли наконец в Свердловск, где их гостеприимно приютила тюрьма. А в большом мире вовсю шла война.
Тюрьмы и до этого не пустовали, теперь они были переполнены. Кто-то из старых арестан-тов в этой связи сказал, что так везде, где происходят беспорядки. Тогда в тюрьмах всегда становится тесно, даже бывает необходимость построить новые. Это сказал очень опытный зек, который, вероятно, имел возможность побывать в тюрьмах во всех частях мира.
В последнюю тюрьму в Свердловске Скит прибыл с большим мешком тряпок, которые выигрывал в карты по пути на пересылках. Тряпки обеспечивали ему уважительное отношение окружающих, даже воров, потому что, если у кого-то есть добро, он на столько более ценим бедняка, на сколько у него добра. Скиталец с благодарностью вспоминал марьинских воров, в особенности Оловянного, научившего его премудростям картежной игры.
Он постоянно думал о Варе, писал письма. Доходили слухи, что Москва окружена врагом. Его дальнейший путь лежал через весь Урал - в Казахстан, в лагерь, обслуживавший какой-то военный завод. Контингент и здесь разделялся на "быдло" и "благородных", хотя воров в законе здесь не было. Скит, разумеется, числился в "быдле", несмотря на то, что по-прежнему удачливо выигрывал в карты.
Здешняя зона даже не считалась тюрьмой для так называемых благородных: местная "знать" - нарядчики, бригадиры, комендант и прочие придурки - имели право жить с заключенными женской зоны, расположенной рядом, куда их (как и женщин оттуда) беспрепятственно пропус-кала охрана. Можно было и представителям быдла рассчитывать на небольшую долю привиле-гий, если кто очень старался заслужить расположение "знати".
Скиталец, наверное, мог бы заслужить эту привилегию, поскольку прибыл с большим мешком приличных тряпок. Но он не согласился одаривать ими представителей местной олигархии. Оттого и случилось, что в его бараке однажды обнаружилась кража: у кого-то пропали сапоги. В поздний час Скита вызвал в свой отдельный кабинет в штабном бараке нарядчик. Здесь присутствовало множество жадных лиц. От Скита требовали, чтоб... отдал пропавшие сапоги. Не понять эту игру мог только глупец, потому он предложил им выбрать любую пару из его собственных, но заявил, что не намерен признавать кражу чужих сапог.
И опять повторилось то, с чем он не так давно столкнулся, когда его обвиняли в убийстве Мордоворота... Когда на этот раз он пришел в сознание а ведь был не из слабосильных, - около него сидела миловидная девчонка в хлопчатобумажном сером платье.
- На-ка, браток, попей воды и успокойся, - проговорила она, протягивая ковш, - тебя больше не тронут. Я убедила Бурана, что ты ни при чем. Он мне слово дал. Как видишь, много добра не доведет до добра, - улыбнулась эта красавица.
Скиталец согласился с этим выводом: действительно, не будь у него мешков с тряпками... С другой стороны, он понимал, что добром надо было делиться.