Морской воздух, не по-осеннему теплый, кленовые мягкие листья на краю гулкого бетонного поля, редкие, еще сонные огни города где-то там, куда бесшумно уносится от аэродрома пустынная лента асфальта, — все так знакомо, словно век прожил в здешнем краю. То же чувство испытывал Соколов и там, где накануне вечером падал морозный снег и деревянные дома поселка жались к медвежьему боку тайги, — свет из нешироких окон на пухлых сугробах казался ему светом отчего дома. Небесный скиталец, он всюду был своим и всюду — гостем. Огромную землю с крошечной деревенькой посередине он любил во всяком обличье и той особенной любовью, которую знают только летчики да моряки.
Экипаж отправился спать, один он, командир, остался на краю летного поля, словно удержанный чьим-то зовом.
Рассветный ветерок шевельнул старые клены за ограждением аэродрома, и как будто давние волны прошелестели у ног… «Хотите, я вас ждать буду?.. Долго-долго… Я люблю ждать…» Что это? Из позабытого сна, навеянного усталостью, или все-таки из яви?.. Нет, Соколов, не надо себя утешать, это не приснилось, было наяву — недаром беспокойство твое зародилось еще далеко отсюда, когда машину догнал рассвет перед промежуточной посадкой на зауральском аэродроме. Лимонно-алая полоса вставала за левой плоскостью самолета, озаряя удивительную, даже для летчиков, небесную рощу: бесконечная гряда облаков, казавшаяся ночью с большой высоты огромной весенней пашней, вдруг поднялась навстречу распушенными султанами, похожими на древесные кроны. Они были разной формы, но все одной высоты, словно кто-то с вечера широким взмахом руки разбросал по рыхлому облачному полю семена невиданных деревьев, и под холодными лучами звезд вырос гигантский смешанный лес. Дымно-алый огонь рассвета пронизывал его, пятная кроны пурпуром и кармином; кроваво рдели ряды пальм, отбрасывая тени на темно-багровые купы дубняка; бездонными провалами мелькали поляны, а за ними набегали перелески коралловых акаций и берез в рубиновых сережках; среди них тут и там кустились клены цвета красноватого янтаря. Они казались светлыми гостями в жутковатом небесном лесу, и Соколов с безотчетным нетерпением искал их взглядом, жадно рассматривал, пока проносились под крылом, и снова высматривал впереди на опушках полян.
Второй пилот, завороженно молчавший рядом, вдруг тихо вздохнул:
— А что, командир, в таком лесу погулять бы на пару с хорошей девушкой.
— С девушкой? — Соколов усмешливо покосился на молодой профиль соседа. — Ты представь, какие звери должны водиться в таком лесу… Не пошла бы в него добровольно ни одна девушка.
— Это со мной-то не пошла бы? — Летчик засмеялся с тем веселым снисхождением, которое молодые склонны проявлять в отношении старших, когда те берутся судить о девушках.
Соколов хмыкнул понятливо, отрешенно уставясь туда, где посветлевшее небо сливалось с кромкой облаков, превращенных расстоянием в темную, с красноватыми оттенками равнину… Был ли теперь кто-нибудь у Соколова, кто отважился бы гулять с ним в фантастических лесах, где среди чудовищных зарослей таятся не менее чудовищные звери, — он, пожалуй, не мог бы утверждать столь уверенно, как его юный коллега. А в прошлом?.. Но что прошлое, если в него не возвратиться и на сверхзвуковом дальнем корабле, способном опережать время, — ведь крылья, как и сама жизнь, уносят только вперед, а в прошлое существует дорога лишь для памяти. Но всякую ли память надо тревожить?
«Я буду ждать вас… Долго-долго…»
Откуда, зачем и чей голос в далях памяти, похожий на след инверсии на высотном ветру? Как будто еще существует, но уже размыт, исчезает навсегда, и никакой силой нельзя сохранить его, приблизить, удержать — вот-вот растворится совсем, и останется сквозная пустота. В небе он просто не верил в существование пустоты — какая же пустота там. где крылья повсюду находят опору? И тем более, разве может быть пустота на земле, где все так прочно, медленно и неизменно? Значит, нет ее и в памяти…
Над тучами вставало солнце, и таинственный небесный лес разом превратился в белесое стадо облаков, лишь по кромке его последний раз вспыхнули золотисто-янтарные клены, прощальным перезвоном отозвался голос турбин — будто прозрачные камни пересыпали из ладони в ладонь, и Соколов вздрогнул от этого янтарного звона.
— Гляди, командир! — восхищенно произнес сосед. — Прямо янтарное ожерелье. Вот такое надеть бы на шею любимой К.
«Даля!.. Ее звали Даля…» Соколова пронзило воспоминание, пришедшее как откровение перед собой. Она была, та, которая пошла бы за ним в самый фантастический мир, но этого мира испугался он сам. Испугался и не позвал… Есть пустота. Она там, где могло взойти что-то, но ничего не взошло…
Там, над зауральским аэродромом, он поторопился заглушить собственную память, словно захлопнул крышку герметичного люка; самолет пробивал облачность — нельзя отвлекаться, и посадка пришла, как спасение от воспоминаний. Но он уже не мог забыть, в какой город летит и что было с ним однажды в том городе…
Вот этого аэродромного поля, тогда еще травяного, далекой-далекой осенью коснулось шасси его «ила». Тогда тоже пришлось ждать груза, и штурман увел экипаж в гости к сестре. Соколов остался на городской площади — он любил изучать новые города один на один с ними. Для пилота важно, чтобы города помнились не только точками на карте и названиями, но и живыми лицами — тогда он увереннее в небе, как увереннее моряк в океане, знающий в лицо порты ближних побережий… Но было тогда и первое в жизни чувство одиночества, нахлынувшее, едва скрылись друзья.
Приморский городок, опустевший после курортного сезона, навевал грусть, и на его тихих улицах Соколов почувствовал себя человеком, который приехал в незнакомый край, где должны были его ждать, а вместо пристанища обнаружил пустой дом с заколоченными ставнями.
Заглянул в ближний магазин, где скучали две молоденькие продавщицы, — надо же увезти какой-то сувенир на память. Долго рассматривал безделушки местного производства, а девушки с любопытством рассматривали залетного посетителя, но вот взгляд его задержался на горке янтаря, небрежно ссыпанного в углу дальней полки. Неограненные камешки влажно светились, словно в а них еще не высохли соленые капли.
— Ожерелье из дикого янтаря, — предупредительно сказала одна из продавщиц, перехватив его заинтересованный взгляд. — Последнее. Не раздумывайте, любая женщина будет счастлива от такого подарка.
— Ну если счастлива… — Он кивнул улыбнувшейся девушке, она взяла нить с полки, в руке ее качнулся медовый блеск, диковатый стеклянный шорох скользнул в тишине магазина.
Потом, на улице, нащупав в кармане тужурки плотный сверток, Соколов подумал о ненужности своей покупки…
В нем тогда еще не перебродила горечь от разрыва с девушкой — нет-нет да и вспомнятся прохладные глаза, будто кольнет насмешкой такой же прохладный голос: «Что это за жизнь — все время ждать и бояться, бояться и ждать? До самой старости? И, может быть, прождав лучшие годы, остаться вдовой у разбитого корыта?.. Молчи, Соколов, знаю твою работу!.. Нет, Соколов, не надо строить планы и загадывать, я не люблю загадывать, я жить люблю».
Неужто она в самом деле боялась и не любила его профессию? Может быть, следовало в чем-то разубедить ее, рассеять настороженность, которую постоянно замечал в ее взглядах исподтишка, в ее как бы мимолетных вопросах о службе и напряженном внимании, с которым ждала ответов. Он не придавал этому значения, смеялся или сердился от ее наивных вопросов, считая свое дело только своей заботой, к которой причастны лишь начальники да его экипаж… Или ее смущали частые исчезновения и долгие отсутствия Соколова? Она словно бы ревновала его к той жизни, которая была от нее скрыта.
Особенно ее раздражало, когда посреди разговора он вдруг замолкал, отстранение прислушивался к тому, что жило в нем постоянно, — к тяжелому и надрывному звону винтов. В такие минуты он оказывался мыслью далеко-далеко, в своем самолете, ползущем в тучах где-нибудь над снежным хребтом…
Обиженное молчание девушки наконец возвращало Соколова к реальности.
«Я тоже люблю жить», — отвечал он, сдержанно усмехаясь, показывая этой усмешкой, что не принимает всерьез ее слов, и себя убеждая, что это действительно только слова.
«Я тоже люблю жить, но для меня жить — значит летать, во всяком случае, постоянно перемещаться в пространстве».
«Ты шутишь, а мне всерьез кажется, будто со мной бывает лишь твоя тень, сам ты вроде где-то далеко-далеко… Однажды и тень молчком исчезнет — как не бывало Соколова. Наверное, мы просто разные люди. Ты хоть жить-то возвращайся на землю. Так ведь улетишь однажды насовсем — ищи попробуй Соколова! Ведь может быть, сознайся?»
Он опять отстраненно усмехался, а гул винтов в ушах тревожно затухал, отдалялся, прозрачное молоко тумана неслось навстречу, тугой струей обтекая стекло фонаря, и каждый новый слой его бросался под плоскости похожим на полосу бледно-серого бетона, отчего даже руки ломило — так хотелось потянуть штурвал на себя; радужные кольца вспыхивали в глазах, загорались и мгновенно гасли призрачные огни, пока не возникали настоящие, мерцающие так тускло, словно укутаны в рваную вату; и тогда шасси дрожливо прикасалось к мокрой шершавой дорожке… Его способность посреди разговора внезапно уходить в свое, только ему ведомое, нередко приводила к ссорам.
«…Как же я улечу от тебя, да еще насовсем? Посадочных площадок в небе пока не строят…»
«Ах, Соколов! Вот ты опять там, в своих облаках… Нет, до того как ты улетишь насовсем, я тебя брошу первая. Обязательно брошу!»
Иногда ему казалось, что она вовсе не шутит, просто не договаривает о чем-то или ком-то, с кем хотела бы строить планы. Может быть, ему просто надо было сказать ей: «Выходи-ка ты за меня замуж», — но ее «не люблю загадывать, люблю жить» отпугивало Соколова, он оттягивал решение столь непростого вопроса, и спасительный гул винтов уводил его туда, где всякие вопросы легко забывались. Наверное, она догадывалась о его сомнениях и часто уходила обиженная. Прилетев однажды и услышав в трубке телефона холодноватое «не могу», Соколов сразу понял: появился другой.
И хотя тут же торопливо добавила: «Я найду тебя сама, когда это будет можно», — слова ее прозвучали торопливым извинением. Он ответил сдержанным «прощай» и первым повесил трубку. Едва ли она смогла бы найти его: старший лейтенант Соколов в тот день и сам не знал, где они будут базироваться. Но он не знал и того, что разрыв для него не пройдет бесследно.
…Соколов сжимал сверток с ожерельем в руке, и возвращалась горечь, с которой не только ходил по земле, но и летал в первые месяцы после того «прощай»; он даже во сне ощущал горечь, потому что бессонных ночей летчик не может себе позволить. Значит, она все-таки занимала какое-то место рядом с ним в пилотской кабине? Или он уже начинал привыкать, что и его кто-то постоянно ждет?.. В кулаке хрустнули камешки, Соколов огляделся с удивлением, и захотелось ему улететь так далеко, где все былое станет как сон. Вот ведь живет человек вроде нормально и вдруг обнаруживает в своих руках безделушку, которую некому подарить, и уж неуютно ему на земле. Хорошо и легко в небе — там ты на виду, за тобой следят, о тебе волнуются товарищи и локти друзей рядом, — а прилетел, сдал машину техникам, пожал руки подчиненным — и вроде уж никому ты не нужен до нового построения. Из-за этого впервые пережитого чувства пустоты он даже пожалел, что после переезда не подал никакой вести о себе — вдруг она все же искала?..
Вспомнив о записке с адресом, которую штурман засунул в его карман на всякий случай, Соколов достал ее и без труда отыскал домик на окраине — весь городок выстроился в каких-нибудь четыре улицы вдоль моря. Штурман встретил его на пороге по-домашнему — в рубашке без галстука.
— Я же говорил: соскучится — заявится! — радостно пробасил он. — Аннушка! Принимай пополнение… Ба, да он с шампанским! Значит, можно и по капле?
— Хозяевам можно. — Соколов скупо улыбнулся миловидной, рано постаревшей женщине, удивительно похожей на брата. Бортинженер и радист чинно сидели за столом, правый пилот экипажа лейтенант Алешкин, оживленный, сияя летными регалиями и темными красивыми глазами, помогал хозяйской дочери расставлять приборы. Девушка, пригасив улыбку, быстро глянула на вошедшего Соколова, чуть наклонила темноволосую голову:
— Здравствуйте… Садитесь, пожалуйста, вот… сюда… Она выговаривала слова старательно, чуть нараспев, и это сразу в ней запоминалось.
— О нет! — Соколов замахал руками. — Я уж лучше на уголке. Во главе стола — место хозяина, — и осекся, вспомнив рассказ штурмана, как наскочил на оставшуюся с войны мину маленький рыболовный сейнер и, спасая людей, погиб его капитан, хозяин этого дома. Выручил штурман.
— Аннушка, — весело начал он распоряжаться, — занимай-ка ты командное место, а переноску посуды мы поручаем нашему младшему пилоту, пусть вырабатывает равновесие, а Даля им покомандует.
«Даля, — произнес про себя Соколов, — Даля…» Было в этом имени что-то от небесных высот и дорог.
В тот вечер он по достоинству оценил общительность своего штурмана, который в семейный разговор с сестрой легко и быстро вовлек весь экипаж. Наверное, чтобы уметь вести такой разговор, надо в двадцать два года жениться, а потом еще долго через каждые два-три года записывать в удостоверение личности имена сыновей и дочерей. Впервые тогда Соколов подумал: его штурман, видно, потому и застрял в вечных капитанах, что слишком обременен семьей. И в наземники он не уходит по той же причине — его полетные деньги нужны дома, — хотя леталось ему тяжело — возраст брал свое. Зато дома его ждали семеро.
— Товарищ капитан, у вас… орден, да? — дочь хозяйки спрашивала, разглядывая муаровую планку на груди Соколова, и снова он удивился, как старательно складываются ее губы, выговаривая слова. Привычные русские слова губы ее произносили словно бы не по-русски, и это умилило Соколова, он с улыбкой кивнул:
— Да, орден.
— У нашего директора техникума такой же… орден, он… воевал, а вы… разве тоже?
— Молод еще был воевать, — засмеялся Алешкин. — Орден-то наш командир получил за сено.
— Зачем вы так… шутите, Коля? — спросила девушка с упреком.
— Он не шутит, — усмехнулся Соколов.
Глаза Дали удивленно расширились, и Соколов увидел: они синие. Под шапкой темных волос, под разлетом темных бровей светились вниманием и любопытством такие синие глаза, каких не должно было быть на лице этой темноволосой и темнобровой.
— Да вы не пытайте его — ничего не расскажет, лучше уж я сам, — смеялся Алешкин.