и вся работа. Сотки досмотренные, огород пустой, только почерневшие, поломанные чубуки кукурузы торчат вдоль межи. Холодно, пасмурно и утром,
и днем, а чуть под вечер — уже и темно.
К Евке хочется, поговорить, расспросить, — а нельзя. Разругались подруги. Не выдержала Антоля, на второй же день рассказала всем в магазине:
— Это ж свадьба у нас скоро будет!
— А кто молодожены?
— Есть молодожены…
Евке пересказали, она рассердилась, конечно, а Антоля теперь к ней идти боится.
Где-то неделя или две прошли с того разговора, как раз, под вечер уже, Антоля стоит во дворе. Подвязывает проволокой забор к столбу, сгнившему
в земле так, что на одном стержне живет, вот-вот упадет. Вдруг видит — идет Кузьма, сгорбившись, прихрамывая, и ведет за веревку Евкину корову, а сзади Евка, подгоняет хворостиной. Антоля присела, затаилась. Прошли, не взглянули, только корова повернула к ней голову.
И без того ей горько было, но все думалось: а вдруг обойдется? Может, поговорят — да и все; Кузьма себе останется, Евка — себе, помирятся
и опять будут жить, как жили. А теперь так одиноко, так тошно стало, что хоть плачь.
Если бы и вправду Кузьма с Евкою свадьбу сделали — на легковых машинах, как Антоля в телевизоре видела, с кольцами, с фотографом, — не так было бы обидно, как после этой коровы на веревке…
Совсем раскисла Антоля. Запустила себя. Ни есть не может, ни спать, ни работу делать — только ходит, слоняется по дому, по двору и думает, думает. Лишь бы что в голову лезет. Включит телевизор, чтобы мысли перебить, —
а в телевизоре опять дон Хулио упрашивает Сильвию… Кажется, пошла бы к кому-нибудь, выговорилась, вылила все из души, то и полегчало бы. Но кому об этом расскажешь? Смеяться будут, разнесут по деревне, Евке перескажут… Как морок навел кто!
До того Антоля дошла, что даже раздеваться перестала, так и ложилась спать в фуфайке. Так или иначе, а сна все равно не было. Накроется сверху одеялом, под бок кот подлезет, греет немного, и то хорошо.
Глянула раз в зеркало — а люди милые, перепугалась. Почернела, поседела, высохла в доску, только глаза блестят, как у кролика.
«Она это, Евка, морок какой-то навела!..»
Вспомнила Насту — и ее Евка обговаривала, и ее, видно, свела в могилу. Слово какое-то знает! Но не будет по-твоему. Спасаться надо!
А как спасаться? Пожила Антоля на свете, любую работу знала, как делать, а самому главному, самому важному — как мороки снимать — так
и не научилась. Нужды не было. Все казалось — ат, это у других бывает, не
у меня. Вот и кусай теперь локти, сохни, чахни, спи в фуфайке…
Знала, что стригут шерсть, то ли у собаки, то ли у овцы, запихивают под крышу… Еще след как-то иголкою берут… Рожь завязывают в узел… А какие слова при этом говорить? Как стричь, как завязывать, как запихивать? Все это уметь надо!
Вспомнила Антоля, слышала как-то, что живет в городе бабка не бабка, а молодица, которая голову лечит и мороки снимает. Но опять же — у своих не спросишь, где ту молодуху искать. Начни интересоваться, вмиг раскусят, разнесут, что «морочная» она, раз к знахарке хочет…
Думала Антоля день и ночь — и вот что надумала. Тайком уедет в город, там ее никто не знает. Покрутится на вокзале, на базаре, подгадает минутку и спросит: так, мол, и так, скажет, сестра заболела, или золовка, может, вы, люди добрые, тут живете, знаете адрес…
Как надумалась, так и повеселела. Нагрела воды, вымылась в лохани, причесалась, новый платок достала, собрала в сумку грибов белых сухих, лука вязанку, кусок сала, взяла пенсию неизрасходованную за три месяца.
Когда выходила, уже рассвело, увидела — забор упал, завалился во двор, сгнил-таки столб. Все одно к одному, ладно, не до забора, когда самой спасаться надо.
Приехала в город, вышла из автобуса на вокзале — у кого спросить,
к кому подступиться? Не подойдешь ведь, не бухнешься в лоб: «Дайте мне адрес знахарки», — надо издалека начать, осмотреться, поговорить, а уже потом, как бы невзначай, будто и нужды большой нет, а так, просто вспомнилось вдруг: «Может, знаете или знаете, кто б подсказал…»
Никто на Антолю смотреть не хочет. Никому до нее дела нет. Подалась туда, сюда, к остановке подошла. Стоит рядом мужчина, в пальто, в шапке, с перевитой шпагатом зеленой новогодней елочкой у ног.
— Скажите, как мне проехать…— и смутилась Антоля, никак не может разговор завязать.
— Куда проехать?
— В… поликлинику! — вырвалось вдруг само собою.
— А тут ехать не надо, — охотно стал объяснять мужчина. — Идите этой улочкой вниз, вниз…
Разве же Антоля своей районной поликлиники не знает? Но спросила, так надо идти. Пошла Антоля, оглянется — стоит мужчина, смотрит ей вслед. Так, оглядываясь, и дошла до поликлиники, маленькой, деревянной. Вошла внутрь. На коридоре мало людей, перед регистратурой совсем никого нет. Антоля прильнула к батарее.
— А вы к кому? — окликнула ее девушка из окошка регистратуры.
— Я так зашла, — растерялась Антоля.
— Записывайтесь, тетка, пока людей мало, — посоветовала девушка. — Что у вас больше всего болит?
— Ох, моя дочка, все болит, и голова, и спать не могу…
— Вот видите. Я вас к терапевту запишу, у него сейчас нет никого. Только разденьтесь.
Записала, талончик, карточку подала. И так растрогало Антолю это внимание, что даже терпкий комок поднялся в груди и слезы к глазам подступили:
— Дай же тебе Бог, доченька… — и не договорила, побоялась, что заплачет сейчас.
Сдала пальто в гардероб, сумку с собой взяла. Нашла кабинет. Постучала, просунулась в дверь.
Сидит за столом молодой мужчина, в белом халате, в очках. Пишет. Поднял голову:
— Садитесь, — показал на стул. — Ну, что с нами такое?
— Голова у меня очень сильно болит, может, какое давление… Не сплю, не ем, — начала Антоля, а терпкий комок не проходит, давит и давит в груди. Слезами просится прорваться…
— Закасайте рукав.
Обкрутил руку трескучей материей, пожмякал грушей:
— Давление у вас нормальное. Я вам, тетка, выпишу снотворное, а от головы — цитрамон.
— Ох, мой голубок, хоть что-нибудь выпишите, хоть отравы, чтобы уже выпить; может, кто обмоет и закопает, чтобы эта голова дурная не болела! — и не сдержалась, всхлипнула. И еще раз, еще — и вот уже плачет, даже плечи трясутся.