Плоское тело великолепного ласкиря (так здесь называют морского карася) резкими короткими зигзагами подымалось из синевы моря, укрупняющей его размеры, как увеличительное стекло. Так и не привстав, а только свирепо из-за зажатого в зубах шнура поглядывая в сторону приближающейся рыбы, хозяин вытащил ее из воды, поймал на лету ее оттрепыхнувшееся и продолжающее трепыхаться тело и, сжав его в большой ладони, снял с крючка и швырнул на дно лодки. И тут же, свирепо прислушавшись к зажатому во рту шнуру, быстро подхватил его левой рукой, подсек и вытащил точно такого же ласкиря.
— Па, бессовестный, тебе везет, — сказала девочка и тут же сама подсекла и стала тянуть какую-то рыбу. Сергей стал ревниво следить, что же поймала девочка, и в это время почувствовал сильный сдвоенный удар, и Сергей, как ему показалось, мгновенно подсек, хотя и заметил, что шнур его довольно слабо провисал над водой, так что подсечка его могла и опоздать.
Так оно и оказалось. Сергей замер, стараясь не вспугнуть рыбу, которая, по-видимому, ходила возле его крючков, осторожно пробуя наживку. «Главное -не отвлекаться и все время держать леску натянутой», — думал он, стараясь не шевелиться и только глазами следя за шнуром девочки, который медленно выходил из воды.
— Па, голубой окунь! — крикнула девочка, и ее прекрасные голубые глаза вспыхнули. Сказочная рыба с каким-то яростным, тропической синевы оперением ходила на поводке у самой поверхности воды. Девочка, сама залюбовавшись, забылась и перестала тянуть шнур.
— Смотри, уйдет, — сказал отец и, наживив крючки, отбросил налево и направо от себя обе снасти. Он отбрасывал их так далеко, что потом, улегшись, уже спокойно ждал, когда они сами дойдут до дна.
Девочка вытащила рыбу и, сама вся светясь и вздрагивая, подержала ее в руке, а потом осторожно положила на дно лодки.
А Сергей все ждал, когда же его осторожная рыба возьмет наживку.
— У тебя уже, наверное, давно склевала, — сказал Володя сонным голосом. Сейчас он лежал на носу, нахлобучив на лицо измызганную фетровую шляпу, которую достал из-под передней банки, лежал с якобы безвольно раскинутыми руками, едва шевеля указательными пальцами, которыми он пробовал шнуры, и поза его отдаленно напоминала позу лисицы, которая притворяется мертвой, чтобы привлечь ворону.
«Что же ты мне раньше не сказал, старый шарлатан», — подумал Сергей и, словно прислушиваясь к тяжести снасти, хотя тяжесть снасти, облегченной на три креветки, никак нельзя было почувствовать, или, точнее, не к тяжести снасти, а к ощущению пустоты вокруг его крючков, по отсутствию интереса к его крючкам, которое тем более нельзя было почувствовать, и все-таки чувствуя и то и другое, Сергей вытянул всю снасть и убедился, что на крючках ничего нет. Только на одном из них торчал призрачный и прозрачный кусочек шкурки, из которой рыба выдернула мякоть.
Сергей выбрал еще три креветки, стараясь найти среди них самые крепкие и привлекательные, наживил каждую из них, тщательно продев крючок сквозь все туловище, и осторожно опустил за борт свою снасть.
Только Сергей почувствовал, что грузило легло на дно, как что-то клюнуло и тут же затрепыхалось на крючке, и Сергей с какой-то панической радостью подсек и стал выбирать шнур, чувствуя, как упирается там, в глубине, что-то тяжелое, что-то несогласное с его действиями и в то же время вынужденное подчиняться им.
Сергей выбирал шнур, стараясь делать это ровно и не давать слабину и в то же время думая о том, что вот, говорят, надо вовремя подсечь, а ведь все не так, думал он, ведь ясно, что рыба эта зацепилась за крючок раньше, чем он подсек. «Так что, — подумал он, неизвестно с кем полемизируя (то ли с хозяином, то ли вообще со всеми сторонниками единственного решения там, где поиск истины требует свободного варьирования), — если уж рыба села на крючок, так она и будет на нем сидеть». В глубине, как драгоценность, светясь плавниками тропической синевы, появился каменный окунь.
— Опять голубой! — крикнула девочка радостно и взглянула на Сергея, как бы желая сказать: вот видишь, мы говорили тебе, что ты испытаешь эту радость, и вот ты ее испытываешь, ты поймал голубого окуня!
Сергей улыбнулся девочке, мимоходом залюбовавшись ее светящимся лицом, исполненным такой чистой, бескорыстной радости, и, низко наклонившись над водой, сразу, чтобы не рисковать, как только окунь появился у поверхности, схватил его всей ладонью, зажал его сверкающее тропической голубизной, щекочущее живым трепетом тело, снял с крючка, подержал и бросил на дно лодки.
Девочка и он интуитивно сразу стали искать глазами первого окуня и не сразу его нашли среди ставридок, потому что он почти потерял свою изумительную сверкающую окраску. Теперь Сергей с сожалением следил, как и второй, пойманный им окунь, все еще трепыхаясь на дне лодки, тускнеет и тускнеет.
— Па, может, в садок их выложить? — спросила девочка отца.
— Угу, — сказал он и, сдвинув шляпу на голову, сел. Опять же не вставая, он взял в рот леску и освободившейся рукой вытащил из-под банки, на которой лежал, садок. Потом снова лег и нахлобучил на лицо свою видавшую виды шляпу.
Сергей тоже почувствовал, что солнце слишком сильно припекает, и, сняв майку, смочил ее в воде и завязал на голове в виде башлыка. Приятная прохлада облегла голову.
Девочка собрала рыбу в садок, и получилась довольно увесистая кладь. Сергей приподнял садок и, довольный его тяжестью, точнее, довольный своим соучастием в сборе этого морского урожая, погрузил его в воду и закрепил веревочную дужку ободка за уключину. Могучий перламутровый слиток рыбы сразу засверкал, омываемый свежей морской водой.
Некоторые рыбы, по-видимому те, что лежали на дне, там, где кое-где стояла вода, каждый раз, когда садок приподымался над водой вместе с качающейся лодкой, оживали, барахтались и шлепались.
Теперь лов пошел лучше, и Сергей почти не отставал если не от хозяина, то от его дочки. Он поймал несколько ласкирей, с дюжину колючек, еще одного голубого окуня и пять прелестных барабулек с веснушчатыми спинами.
— Па, у меня скорпион, — вдруг сказала девочка, и Сергей увидел у самой поверхности воды мечущуюся на крючке с пульсирующим плавником на спине ядовитую рыбу.
— Осторожно, подведи к борту и ударь чем-нибудь, — сказал отец и, присев, стал следить за дочкой.
— Ну его, я боюсь, — сказала девочка. Хозяин посмотрел на Сергея, но Сергей не изъявил ни малейшего желания связываться с морским скорпионом.
— Тащи сюда по воде, — сказал Володя дочке. Девочка встала и осторожно прошла от кормы к носу, ведя по воде хищный катерок скорпиона. Когда она проходила мимо Сергея, она слегка потеряла равновесие. Откачнулась в сторону и на мгновение вытянула скорпиона из воды. Он затрепыхался в воздухе возле руки Сергея, как бы пытаясь дотянуться до нее своим черным створчатым плавником. Сергей с отвращением отдернул руку.
При широкой амплитуде качания крючок со скорпионом близко подходил к Сергею, и он со страхом и отвращением следил, как сокращается спинной плавничок, словно в экстазе ядовитой страсти, словно умоляя Сергея придвинуть поближе свое тело, чтобы вонзиться в него.
Хозяин взял один шнур в зубы, поискал глазами, чем бы ударить скорпиона, и, не найдя ничего подходящего, взял собственную босоножку с резиновой подметкой и, держа ее за носок, когда девочка подвела шнур к самому борту, несколько раз ударил по качающейся вдоль борта рыбе. Наконец прибил.
Скорпион с расплющенной головой все еще покачивался на поводке, а главное, спинной плавник его все еще сокращался, хотя мертвое тело его уже безвольно висело, словно последней умирала способность жалить, словно эта способность была самой жизнестойкой частью организма этой рыбы.
— Валя и то не боится, — говорил хозяин косноязычно из-за зажатого в зубах шнура, одновременно сдергивая двумя пальцами с крючка и стряхивая в море рыбу.
— Мне почему-то и страшно, и противно, — сказала девочка, вздрагивая, и было видно, как волна отвращения прошла по всему ее телу. Гибко балансируя, она прошла на свое место и села.
Сила чувственного влечения и сила отвращения, подумал Сергей, наверное, развиваются одновременно. Так и должно быть, подумал он, ведь это то же самое, что ощущение гармонии и дисгармонии. Кто сильно чувствует первое, тот с такой же силой должен чувствовать и второе. Кто может наслаждаться красотой правды, тот неизменно должен с такой же силой ощущать отвращение ко лжи.
По какой-то смутной связи с этими своими мыслями он вдруг вспомнил далекий случай из своей юности.
Тогда ему было пятнадцать лет, и у них в доме жила его двоюродная сестра, студентка первого курса педагогического института. К ней приходила ее подружка по институту, пухленькая, хорошенькая девушка, как бы снисходительно кокетничавшая с ним и нравившаяся Сергею, в чем он не мог самому себе признаться, главным образом потому, что она была подруга его сестры и ему казалось непристойным чувствовать к ней влечение.
Но он именно чувствовал к ней это влечение, странно не переходящее в настоящую влюбленность. Позже, анализируя свои воспоминания, Сергей решил, что преградой к любви стояло это вот сознание предательства, чрезмерной близости к его собственному дому этой девушки, тогда как сознание его искало возможность влюбиться в какую-нибудь далекую девушку.
Однажды она вошла в комнату, где Сергей сидел с книгой и читал до ее прихода, а после ее прихода только делал вид, что читает, вернее, силился читать, но у него ничего не выходило, потому что он слышал ее голос в другой комнате, где она с его сестричкой глухо, чтобы он ничего не понимал, говорили о своих знакомых мальчиках. Он знал, он был уверен, что они говорят именно об этом.
Это было понятно по какому-то особому свойству их интонации, чересчур насыщенной для каких-либо других речей, да и сами они, по наивности, отходя, как им казалось, достаточно далеко от главных, опасных для его слуха впечатлений, более второстепенные, как им казалось, места излагали более громко, и он, жадно улавливая эти отрывки, легко восстанавливал все остальное, впрочем вполне невинное, но все равно жгущее его любопытство.
Потом сестру его кто-то позвал со двора, она вышла, а подруга ее зашла к нему в комнату, присела рядом с ним и заглянула в книгу, которую он сейчас держал, делая вид, что читает и не собирается от нее отрываться.
— Что за книжка? — спросила она, наклоняясь к нему и обдавая его каким-то волнующим запахом.
— А ты догадайся, — с трудом проговорил он, пьянея от этого запаха и от него же смелея.
Она еще ниже наклонилась и придвинулась к нему, и он почувствовал сквозь брюки тончайший ожог, прикосновение ее голой коленки к своей ноге. И этот ожог дошел до его сознания с какой-то сказочной медлительностью, как если бы место прикосновения постепенно выжигалось необыкновенной сладостью, сжатой до точки, как луч солнца сквозь увеличительное стекло.
И вот уже прикосновение словно не только прошло сквозь грубую материю брюк, но точка соприкосновения прикипела, приросла к его ноге, и оттуда это прикосновение тончайшей струйкой разливалось по всей ноге и по всему телу. Как томительно долго длилось это чтение (да какое там чтение — замирание над книгой!), как жгуче переливался золотой мед ее юности в его тело, как оцепенели две склоненные головы над страницей, а пора бы ее перевернуть, чтобы она не подумала, что он это чувствует, думал он краем сознания, но страшно было ее перевернуть, чтобы не остановить эту безостановочную медовую струйку…
Наконец, чуть заслышав шаги в передней, они едва заметно отодвинулись друг от друга, почти не изменив поз, а он, особенно сурово сосредоточившись, чтобы сестра ничего не подумала. А она, и не думая думать, влетела в комнату, подхватила подружку и повлекла ее в другую комнату дошептываться.
Он все еще до того сильно и ясно ощущал след прикосновения, что, когда сестра и ее подруга вошли в другую комнату, он украдкой оголил ногу и посмотрел на это место, ожидая, что там будет, по крайней мере, какой-то след, какое-то покраснение, но никаких следов на ноге не оказалось, и он этому очень удивился тогда.
В тот день он долго гулял по городу, и ему все мерещилась подружка сестры — то ее пухлая фигура, то дразнящий, как бы чего-то допытывающийся взгляд, то смех и голос, какой-то насыщенный, даже перенасыщенный жаркой тайной неведомого соблазна. Устав ходить, он решил присесть в маленьком скверике на окраине города, где застала его усталость. И вдруг в просвете сквозь кусты олеандров он увидел старушку с сумкой, неловко перебегающую улицу, чтобы опередить машину, как догадался Сергей.
Безобразно вскидывая кривые, может быть окривевшие от годов и болезней, ноги, изрытые венами, она перебежала дорогу, волоча в одной руке сетку с продуктами.
Сергей, содрогнувшись, замер от чувства какой-то непристойности, безобразности, оголенности этой сцены. Он невольно сравнил прекрасные ноги подружки его сестры с этими и подумал с упреком: «Ну зачем, ну зачем ей надо было перебегать дорогу да еще вскидывать свои ужасные ноги».
Он подумал, что благообразие старости не пустой звук. Но и какая-то противоположная смутная мысль пришла ему в голову. Он подумал со смущением, что есть что-то нехорошее в том, что он так почувствовал безобразие старушки. Он почувствовал свою ошибку, нет, некоторую пошлость своего взгляда на эту старушку, он почувствовал, что на нее надо было смотреть с какой-то другой точки зрения, а не сравнивать — пусть невольно — ее безобразные ноги с прекрасными ногами девушки, о которой он думал. Но все это очень смутно, как предчувствие мысли, прошло в его голове.
Но тогда же случилось и нечто потрясшее его.
Он сидел на скамейке, погруженный в сладостное воспоминание об этом прикосновении. Он думал о нем, смаковал его и замирал от мысли, что же будет, когда он по-настоящему обнимет, прижмет к себе любимую девушку.