Как водилось тогда, для начала рекомендовалось побывать в странах народной демократии. И мы с женой поехали в Болгарию, на знаменитый курорт "Золотые пески". Вот тогда встретились со Стояном, бывшим аспирантом Горного института, бывшим другом моей жены.
В Болгарии мне очень понравилось. Курорт комфортабельный, никаких очередей. Все есть, цветы, овощи, фрукты в изобилии, все недорого, как на базаре в Ватутине. Болгары нас тогда хорошо принимали. И Стоян оказал внимание, мы с ним подружились на долгие годы.
Второй раз поехали отдыхать в другую страну народной демократии, Венгрию, на озеро Балатон. Тогда разрешалось выезжать за границу в качестве туриста каждый год. (Потом между поездками требовался интервал в несколько лет.) На Балатон, хоть это не Черное море, приезжали даже из Соединенных штатов Америки. Мы съездили в Будапешт, походили по магазинам. И здесь, как в Болгарии, нетрудно было заметить, народ живет лучше, чем в Советском Союзе. В магазинах было сравнительно много товаров. В селах не видно было такой бедности, как в наших деревнях. Дома каменные, просторные.
Нам с Мартой, конечно, хотелось побывать в странах, о которых мы хорошо знали по литературе, романам Бальзака. Мы мечтали побывать в Париже. Но этой мечте суждено было исполниться не скоро. Туда я рекомендацию получил спустя много лет, заработав право на поездку во Францию, о которой расскажу ниже.
* * *
В Апатитах я плыл по волнам жизни, преодолевая трудности и невзгоды с лихостью ничего не боящейся молодости. В местной газете обо мне писали, чем я тогда гордился. Как не гордиться, когда в "Кировском рабочем" на первой полосе красуется твоя физиономия. А под снимком описываются "трудовые подвиги" по преодолению коварных плывунов и водоносных грунтов, обузданию их крутого нрава. Эта работа предопределяла успех всей стройки.
Почему я утверждаю, что люди в Апатитах встретились мне замечательные? Да потому, что жил с ними бок о бок, не раз их испытывал. Я, например, мог спокойно идти или ехать на грузовике с полными карманами и мешком денег, полученных в банке. Никто меня не останавливал, не грабил. Люди понимали: начальник везет зарплату для рабочих. Я отдавал все деньги секретарше: она без пересчета складывала их в металлический ящик, называемый нами высокопарно сейфом. А потом раздавала получку всем буровикам. Никто никогда никого не обманывал.
Попробуйте сегодня выйти из банка без охраны с сумкой или портфелем, набитыми банкнотами. До ближайшего угла не дойдете, ограбят, а то и пырнут ножом, пристрелят. А вот в Апатитах, в начале 60-х годов, в северном городе-зоне, городе-зэке, можно было обходиться безо всякой охраны, без бронированных автомобилей и оружия. Да, меня окружали приветливые, добрые лица. Никогда не забуду их ясные взгляды.
* * *
Пошел второй год моей жизни в Апатитах. В Москве томилась жена, скучали по мне стареющие родители. Росла без меня дочка Катя. Неудержимо потянуло домой, к семье. И так удачно вдруг все устроилось, что хоть песни пой. Предложили мне в тресте должность начальника Московского бурового участка, где я прежде числился прорабом! В то время он был в ведении Калужского строительно-монтажного управления все того же треста "Союзшахтоосушение".
На этот раз пришлось мне выполнять специальные работы на объектах Главмосстроя. Что за объекты? Первой на память приходит Люберецкая станция аэрации, расположенная в поселке Некрасовка у Люберец. Это крупнейшее в Европе инженерное сооружение, которое в сутки очищает биологическим методом около трех миллионов кубометров сточных вод. Люберецкий гигант входит в Северную систему канализации и состоит из Хапиловской насосной станции, напорных трубопроводов, самотечных каналов, подводящих и отводящих, протяженностью 28 километров. По этим каналам очищенные воды текут в Москву-реку.
Я пришел сюда, когда расширившая границы "Большая Москва" потребовала эту крайне необходимую станцию. Она должна была помочь Пахринской станции. Впервые в Люберцах сооружались отстойники диаметром в сорок метров. Там появились четырехкоридорные аэротенки. Ширина каждого такого "коридора" достигала 12 метров, а глубина 5 метров. Впервые там же появились метантенки емкостью 8200 кубометров. Мы гордились, что строим станцию с такими поистине космическими масштабами. Инопланетяне, если они есть, могут увидеть наши каналы с большой высоты, как астрономы видят каналы на Марсе.
Наша страна была на подъеме. В космос полетел первым в мире Юрий Гагарин, за ним устремились другие космонавты. Хрущев в Кремлевском дворце с трибуны съезда КПСС на весь мир "торжественно" заявил, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме! Эти слова цитировали в докладах, передовицах "Правды", их постоянно повторяли по радио и телевидению, растиражировали в плакатах, висевших и в наших строительных вагончиках. Это значило, что и мне суждено было увидеть сияющие вершины светлого будущего, которое мы приближали настоящим, строя уникальную очистную станцию.
Этот громадный объект стал моей стройплощадкой. Два года каждое утро в комбинезоне и каске я ехал от ВДНХ на видавшей виды грузовой служебной машине, крытой тентом. Станцию построили в 1963 году.
* * *
Много было других стройплощадок, где мы бурили скважины, осушали грунтовые воды, строили тоннели для подземных коммуникаций. Они, как правило, располагались на новых городских землях, куда еще не подвели линии метро, на далеких окраинах. Важные объекты возводились, не привлекая внимания прессы. Но они необходимы городу, как живому организму кровеносные сосуды.
Какие это объекты? Первой назову Западную водопроводную станцию. Она служит Москве с 1964 года. Воду забирает из Москвы-реки. Сооружения для очистки и обезвреживания создавались здесь по типу довоенной Восточной водопроводной станции. В отличие от нее новая станция предназначалась, чтобы подавать питьевую воду новоселам кварталов, возникших на Юго-Западе, на самой крутой в городе Теплостанской возвышенности. Западная станция, как все тогда в Москве, строилась в сборном железобетоне.
Нашими объектами были Филевский канал, Северный канал, Южный канал... Бурили мы скважины на старом дореволюционном металлургическом заводе "Серп и молот". Завод развивался, несмотря на то что его трубы дымили вблизи центра, в гуще жилой застройки.
Итак, я снова жил в Москве. Но на периферию больше не рвался, потому что размах работ был, как в Апатитах. На Московском буровом участке, как и там, числилось около двухсот рабочих, мы выполняли план строительного управления. Контора наша помещалась в полуподвале на Тихвинской улице, в районе Новослободской. Почему-то так повелось при советской власти, что администрация стройуправлений располагалась чаще всего в каких-то темных углах, сырых и холодных стенах...
Наша база механизации находилась в Некрасовке, поближе к главному объекту, Люберецкой станции аэрации. Мотаться приходилось из конца в конец по окраинам, расположенным на десятки километров друг от друга. Но настроение не пропадало, работа мне нравилась, я от нее не уставал.
Почему мне так несказанно повезло с этой работой? Не было счастья, да несчастье помогло. Прежний начальник Московского бурового участка дело завалил. Меня срочно вызвали телеграммой из Апатитов в Москву прямо на экстренное совещание в тресте. Там приняли меры, чтобы исправить положение.
Управлял тогда трестом "Союзшахтоосушение" Дмитрий Васильевич Солодовников. Он меня хорошо знал, потому что Апатитский участок подчинялся ему лично. Именно Солодовников безо всякой моей просьбы или ходатайства отца выдвинул мою кандидатуру на должность начальника. На совещании, куда я прибыл, он предложил мне срочно браться за бурение в Москве. Я немедленно согласился, и меня тут же утвердили в новой должности.
Прямо как в сказке! По тем временам для молодого инженера то была высокая должность. Появились у меня завистники. Они распускали слухи, что место мне досталось по блату. Мол, отец Ресина в одной компании с Солодовниковым, тот и ему, и сыну приискал хлебное местечко. Отец действительно служил с Солодовниковым, но ко мне это тогда не имело особого отношения. Дмитрий Васильевич меня приметил в Апатитах, никакого кумовства и протекционизма здесь не наблюдалось.
Подход к моей кандидатуре был очень серьезный: Солодовников пригласил меня в кабинет, завел обстоятельный разговор, сказал, что верит, готов за меня поручиться. Я услышал тогда слова о громадной ответственности, падавшей на мои плечи: "Это же Москва, почти управление тебе вручаем!" Он обещал мне всяческую помощь и поддержку. Слово свое сдержал.
* * *
Тогда я уже был кандидатом в члены партии - вступил в КПСС, когда жил в Апатитах. Как это произошло, ведь я в комсомоле даже не состоял? Дело было так: потребовалось срочно отгрузить для колхозов удобрения. Транспорта, по обыкновению, не оказалось, телеграммы о помощи приносили одну за другой, да еще с угрозами: срываете сев, государственный план. Все шли со своими требованиями, конечно, в горком партии. Ну, а там в промышленном отделе обратились ко мне: Ресин, выручай!
На первых порах ласково просят. Но если не выполнишь просьбу-задание, пропишут потом под первое число, подгадят так, что век помнить будешь. Но транспорта-то нет! Как выполнить партийное поручение? Изловчился, упросил кого-то, достал транспорт, отгрузил удобрения, после чего сразу в герои попал. И тут выясняется, что я беспартийный. Как так?
- Ресин, - говорят мне в парткоме, - вступай в партию, пиши заявление!
Я начал отговариваться, мол, еще не созрел, не достоин, в комсомол недавно вступил... Тогда мне поставили вопрос ребром: "Что, у тебя есть какие-то возражения против линии партии?"
- Какие могут быть возражения? - сбавил я обороты.
- Ну и дело с концом. Считай, принят. Кандидат, поздравляем!
На Крайнем Севере, как на фронте, оформление происходило быстро. Мне дали рекомендации, проголосовали на партсобрании, вызвали в райком и вручили партбилет.
Так стал я коммунистом, о чем, впрочем, никогда не сожалел.
* * *
Не сразу все заладилось на Московском буровом участке. Когда я его принял, ужас овладел мною. Давно следовало увольнять моего предшественника, давно. Все развалено, разворовано, техника в аварийном состоянии. Рабочие пьянь на пьяни, дисциплины никакой. Хотят - пьют, хотят - дерутся. В общем, полный бардак. Ни в Ватутине, ни в Апатитах ничего подобного не видел.
Что делать? Я понял, какие бы приказы ни издавал, какие бы планы ни намечал, все провалится, потому что некому их выполнять. Требовалось многих пьяниц и бездельников, чуть ли не половину коллектива, уволить! Вот к какому невеселому выводу я пришел. Это сейчас в любой частной фирме избавиться от лодыря или пьяницы не проблема. А тогда, в 60-е годы, одного бездельника убрать - хроническая головная боль для начальника.
Мы всегда шарахаемся из крайности в крайность. При Сталине, по его инициативе, приняли драконовские законы, направленные на укрепление трудовой дисциплины в преддверии грядущей войны. Фактически рабочие перестали быть свободными людьми, лишились права переходить по своей воле с одного места работы на другое без разрешения администрации. Если, скажем, классному рабочему или инженеру предлагалась на соседнем заводе зарплата намного выше, он улучшить свое материальное положение не мог. За несколько опозданий, за прогулы каждый по докладной мастера рисковал оказаться на скамье подсудимых и после сурового приговора суда очутиться за решеткой.
Хрущев отменил сталинские законы. Но сделал крен в другую сторону. Он лишил администрацию права увольнять бездельников, наказывать пьяниц. Любой приказ в их отношении следовало утвердить в профсоюзном комитете. А там всегда у разгильдяев находились адвокаты, понимавшие, что если сегодня уволят за выпивку Петрова, то завтра настанет очередь моя, Смирнова.
Разве мыслимо было в военные или послевоенные годы приходить к станку с бутылкой? А в хрущевские времена водка потекла рекой на рабочем месте. Цветы хрущевского либерализма быстро расцвели пышно на Московском буровом участке. С одной стороны, новая политика партии по отношению к рабочему классу, гегемону, строителю коммунизма. С другой стороны, я, новоиспеченный начальник, замахнулся на половину трудового коллектива. Контрреволюция! В восприятии некоторых высоких чинов - наступление на рабочий класс, расправа с гегемоном. И кто расправляется? Мальчишка. Вот такая прескверная создалась для меня ситуация.
Одно преимущество было на моей стороне: выгоняя пьяниц, бездельников, беря на их место новых рабочих, я дело с мертвой точки сдвинул. Участок дал о себе знать, заработал, жалобы на буровиков прекратились. А без их усилий все другие строители не могли выполнить свое задание. Люберецкая станция аэрации, станции московского метро - не шуточки. Они постоянно находились в сфере внимания строительного отдела МГК партии.
Так создавалась некоторая двусмысленность моего положения. С одной стороны, вроде бы молодец, работу наладил, с новой должностью справился. С другой стороны, не умеет находить общий язык с рабочим классом, не ищет к нему подходов! Да к рабочим я всегда подход находил, они это чувствовали и поддерживали меня. И всегда с честным рабочим человеком возникало неразрывное трудовое единство, взаимопонимание и дружеское взаимодействие. Но с лентяями, несунами, пьянью я был не в ладу. Казалось бы, все здесь ясно.
Но в районном Комитете народного контроля этого понять не хотели! Там анонимка, донос - материал, событие, основание для бурной деятельности. Получили, прочитали и давай свою зарплату отрабатывать, необходимость, незаменимость доказывать. Назначались комиссии, происходили проверки, требовались от меня отчеты, устраивались собрания. В чем меня только не обвиняли! И в приписках, и в нарушении штатного расписания, и в "мертвых душах", и в грубости, и в невнимании к рабочему человеку - всего не перечтешь.
Ларчик просто открывался: уволил я одного забулдыгу, который имел приятеля в районном КНК - Комитете народного контроля, вот он и мстил мне. Помимо личной мести, общий настрой у Комитета ко мне был негативным: не по чину взял, слишком многих уволил.
Еще не настало время коренных перемен. Еще срабатывали старые стереотипы поведения. Система меняться не желала, не собиралась. Мой случай касался именно Системы, во многом устаревшей уже тогда, в 1962 году, но не желающей этого признавать. Но от меня довольно быстро отвязались. Повезло, что председатель вышестоящего КНК, опытный пожилой человек, разобрался верно и быстро в сути происходящего. И, спасибо ему, защитил меня. Здесь, правда, признаюсь, и личные связи сыграли важную роль. Отец, член КПСС с 1924 года, был знаком с этим партийным товарищем, помог мне.
Так еще раз моя судьба решилась в партийной инстанции. Первый раз, как читатель помнит, меня вызвали по жалобе горняков в партком шахты. Тогда у меня еще не было партбилета. Все быстро обошлось. Второй раз пришлось поволноваться. "Дело" мое дошло до вышестоящей партийной инстанции. Но "оргвыводов" не последовало. Партбилет не попросили положить на стол.
Старый мой партбилет у меня хранится дома, как память о прошлом. С ним связано не только плохое, но и многое хорошее в жизни. Кроме партбилета члена КПСС я получал удостоверения члена Московского горкома партии, мандаты делегата городских партконференций, съезда КПСС. На последнем съезде делегатами оказались я и мой дядя, академик Шейндлин...
Я многим обязан партии, меня воспитала Московская партийная организация, самая большая и самая влиятельная в стране. В нее входил цвет нашего народа. Членами КПСС были не только номенклатурные работники, но и такие люди, как Александр Трифонович Твардовский, Дмитрий Дмитриевич Шостакович, Булат Шалвович Окуджава...
Хочу признаться со всей откровенностью, что если было хорошее, что партия могла дать, она мне дала. И все недостатки, которые имела, - тоже в меня вложила. Поэтому я как бы человек с двойным дном. И с тем прошлым, что было, и с тем настоящим, что есть.
Я уважал партийную дисциплину и ее побаивался. Мы знали, партбилет у нас один, берегли его как зеницу ока. Для меня и моего поколения не было большей угрозы, чем та, которая содержалась в словах партсекретаря: "Положишь билет на стол!" Быть исключенным из партии - значило оказаться на обочине жизни, стать изгоем, с запятнанной репутацией. Второй раз войти в закрывшуюся дверь партии редко кому удавалось.