- Просветлить: к кому и в какую квартиру?
Бывает, что разведка приводит на главную заставу "языка". Это или человек, ищущий проходного двора, чтобы укоротить путь, или крючник, вылавливающий консервные жестянки из мусорного ящика, или...
Если жертва противится агрессии, часовой и под-часок меняют суровый тон на просящий, почти умоляющий:
- Дяденька, сдайтесь нам в плен, ну, пожалуйста: вот я вам с Мишкой узелок поднесу, а вы сдайтесь.
Случается иной раз, что "пленный", разменявшись с дежурным по сторожевому охранению приветствиями, подсаживается к нему раскурить трубку и поболтать. Разговоры бывают о всяком. Но чаще всего, конечно, о грозных событиях наших дней.
- Молния-гром еще в туче затаилась, маскируется, а уж тень от нее по земле ползет,- начинает обычно Повоюй Повоюевич свою "взрослую беседу",помню, в воскресенье это было, в прошлом году, не то в июне, не то в июле. Ну, да неважно. Поехал я тогда в Голицыно, дочку навестить. Как на платформу выходить, рельсовый тупик; кончились, мол, мы, рельсы и железные руки кверху подымаем, нет нам дальше пути, сдаемся. Ну, это я за них, вроде как за живых, так в шутку подумал. Мысль - ей тоже поиграть хочется, как вот ребятам. Но только люди рекой в вагоны, куда они, туда и я - и мысли мои уже о другом. Утром это было. Вы не торопитесь? Торопитесь, ага, сказ мой недлинный. Возвращаюсь ввечеру. Из Голицына. То я поездом из тупика, теперь в тупик. Так. И тут только примечаю: тупичок-то мой непростой, а вроде как с садиком, или как его сказать. Поверх рельсов земля насыпана на случай, если поезд лишний разгон возьмет, чтоб землей его затормозило. Понятно? Понятно. Ну а земля - так вот, без цветов, без травы - скучная земля. Вот на ней и насадили клумбочки: петуньи там, остролист, даже одна роза посредине, и деревянными дужками все огорожено. Что ж, думаю, хорошо и глазу приятно, и культурно. Приехал я к себе восвояси, уж и ночь в глаза глядит, пора на боковую, а клумбочка та, что поверх рельсов, все из мыслей моих не уходит. Вам пора? Экий я разговора. Тут на три секунды осталось. "Эх, цветы-цветочки милые,- думаю,- насаждение рук человеческих,- вот налетит когда-нибудь на вас локомотивищё, ему что колесами с разгону землю разворотить - и был сад, и нет сада, а так - развороченная глина да песок. Будто от снаряда". Ну, простите, что задержал, простите и не бес-судьте...
Удаляющаяся спина не отвечает.
А на опроставшемся конце скамьи только вибрирующая полоса солнца. И часовой и подчасок оба на своих постах. Смотрят в три глаза.
Иногда, даже сдав дежурство, Повоюй Повоюевич не сразу покидает свое место. Нельзя так, как нитку откусил, оборвать принципиальный разговор о войне и о будущем мире или позволить воспоминанию застрять где-нибудь между прежде и теперь.
О воспоминаниях Повоюя Повоюевича можно бы написать особый очерк. Много он в жизни перевидал, немало, как он любит говорить, с гробами воевал, губя плесень, чтоб цвела цветень (тоже его выражение). Начнет, бывало, с "Вас тогда еще и на свете-то..." или: "В оны времена, не в оны, а когда еще воевали землю Наполеоны..." - и женщина, проходящая мимо с ведром, станет и слушает, сперва держа ведро на отлете, а потом поставит его наземь; мальчишки, бросив игру, расположатся вкруг и не сводят глаз с шевелящегося рта и седых бровей рассказчика.
Но женщине надо донести свое ведро - пустое ли, полное ли,- куда несла, а вас, мой случайный читатель, тоже ждет вереница неотложностей. Поэтому давайте к зачину приставим концовку. В этом смысле Повоюй Повоюевич привержен формальному принципу - и запас финалов у него ограничен. Вот один из наиболее любимых.
- Что такое война? А вот что такое война. Еще отец мой покойный слушал философию, науку наук, так сказать, у профессора Юркевича, Памфила Даниловича. Того самого, что, бывало, студентам говаривал: "Что толку, если у человека ума палата, да сам-то он на полатях". Была у блаженной памяти умнейшего-добрейшего Памфила Даниловича своя философия. Ну и своя палка. Про философию его, про всякие там "об" и "о", "по поводу" и "к вопросу" и прочие кафедральные писания и умствования люди забыли. А вот про палку вся Москва (уж и умер наш Юркевич) до-олго помнила. Палка была (отец сказывал) не какая-нибудь простая, как вот моя, а дубовая, сучковатая с этакой вот набалдашиной, весом, что палица богатырская. И вот в праздник, когда погода хорошая, нынешней пара, соберется, бывало, достоуважаемый магистр со своими перипатетиками, как он их звал, шагальщиками - если с древнегреческого точно перевести - куда-нибудь за город. Магистр впереди, а сбоку и сзади студенты. Кто с книжкой, а кто с дюжиной пива в корзине. А надо вам сказать, что был Памфил Данилович превеликий спорщик и диалектик. Только с кем ему спорить? Студенты, шагалыцики-то, в философии еще недалеко зашли, поддакивают да соглашаются. Ну, естественное дело, приходится заводить дискуссию, так сказать, с великими гробами и философическими монументами, Аристотелем, Платоном, Спинозой, Кантом. Особливо доставалось Канту. И так его Памфил Данилович в гробу перевернет, и этак. Тот бы, может, и ответил, да где там, гештирбт63. Тогда наш профессор сначала за себя, а потом за него, сперва по-русски, потом по-немецки. А надо вам знать, что Кант этот самый, недаром немец, прехитрую штуку выдумал: будто весь мир, от звезд до пылинок, все вещи - не просто вещи, а "динг ан зих", по-нашему "вещи в себе", то есть сущность свою они, вещи, про себя хоронят, а другим только одну видимость кажут: нам, мол, зерна, а вам - шелуха. Кушайте, пожалуйста. И вот идет, бывало, Памфил Данилович с перипатетиками своими, палкой стучит и спорит: "Вот вы, - говорит, - герр Кант, утверждаете, что доподлинный мир, сущностный вельт, из одних лишь "вещей в себе". Хорошо. Допустим. В таком случае, и эта вот палка (и при сих словах палкой в воздухе, так сказать, аргументирует) - тоже "вещь в себе"? А? Вот тут-то я вас и поймал, высокоученый господин Кант: ибо палка сия отнюдь не "вещь в себе", а... "вещь для других". Вот. И вся - тому, кто будет спорить - она это докажет не столь по пунктам, сколь по ребрам". Ну, разболтался старик, а вы не останавливаете. Пора. Счастливо вам отдежурить.
Жидкий кристалл
I
- Разрешите "Литературку"?
- ??
- Скажем, меню. Вот-вот. Тысяча и одна благодарность. Что у нас сегодня на передовицу? Гм... Щи бэ /эм: капуста под дождем. Так. Дальше? Картофельные котлеты. Картофель, и тот притворяется... котлетой. Это "меня" не для меню. Беллетристика. Никакой пищи для... ума. Ну, а тут "эр..." нет,- зачеркнуто, и еще что-то зачеркнуто. Из области минувшего. Придешь несытым, уйдешь голодным. Не так ли?
Человек, сидевший за столиком напротив меня, хотел, очевидно, добиться улыбки. Но контакта не получил. Тогда он перешел от косвенных вопросов к прямым:
- Зачем вы раздевались? За ваш же рубль захолодят вам шубу. Наша писательская изба с богом не спорщица: на дворе тепло - в избе тепло, на дворе холодно - из... А, Миша, какими судьбами? Вернулись? А ваши где? В Чистополе? Мои? Дальше.
Пока незнакомец разменивался словами со столь же неведомым мне "Мишей", я успел разглядеть его. Под шубой, отогнувшей меховые, тронутые молью лацканы,- грязноватый треугольник манишки, край коричневого свитера и черного жилета. На горбине длинного сухого, но с мясистым раздвоенным концом носа - непоседливое пенсне. Оно то пряталось в жилетный карман, будто с тем, чтоб согреться, то чиркало металлическим ушком по столу, то снова взбиралось на седловину носа, свешивая с него не то помогающие, не то мешающие глазам овалы. Сейчас они уставились на меня:
- А вы, извините, откуда приехали? Я уже две недели как из Казани, а вас что-то здесь, у нашего, извините, писательского корыта, говоря низким штилем, не встречал. Уж не из Алмы ли мы ли? Первой ласточкой, а?
- Нет. Я - отсюда сюда. Говоря вашим стилем. Поскольку его успел уловить.
- Гм... да. "Стиль - это человек". Хотя человек не столь стиль, сколь...
Но в эту секунду в круг видения соседа по столику включился проходящий меж спинок кресел человек в валенках, в стеганой телогрейке с торчащей из-под нее с правого боку револьверной кобурой. Сосед бросился вслед за проходящим, радостно окликнул и раскрыл было руки - по случаю "сколько лет - сколько зим?" - для дружеского объятия. Но объятия не получилось. Военный отвечал тихо и односложно. Из-за стука тарелок я не расслышал. Да и не слушал.
II
- А, здравствуйте, вы, я вижу, скучаете тут один. Разрешите?
- Нет. Это я о скуке. А место свободно.
Он, все тот же он из моей первой записи, опустился в кресло с видом давнишнего моего знакомого.
- Да, "пассажиры незанятых мест". Моя жена, и наверно, сидит мысленно на этом вот пустом стуле. Рядом с нами. Далеконько вы забрались, Зоя Петровна... Ну, ничего. Там, у нее во Фрунзе, коммерческий магазин и всякое такое. Подождем под дождем - пуль и ядер, так сказать.
Не встречая ответов, человек, желавший развеять мою скуку, сам, явно заскучал. Пенсне, спрыгнув с носа, постучало сперва, по доске стола, потом цокнуло о перечницу:
- И куда этот официант задевался? Избаловались. Если бы им платить на чай наперед, так они бы забегали как встрепанные. А то... Как его зовут? Не знаете? Вот я сейчас узнаю.
Действительно, через минуту он уже заказывал:
- Два супа: договорились. Рыбные? Печально. А нельзя ли как-нибудь, чтобы карася да в порося, а? Вы уж постарайтесь, товарищ Матросов. И фамилия у вас хорошая, и вы человек хороший. Пожалуйста, "Не могу?" Ну, а вы, уважаемый, как-нибудь так, через не могу.
Официант отошел к другому столу. Внимание соседа вновь взяло меня в фокус:
- Да. Шестнадцатое октября. "День великого драпа". И чего это они? Не понимаю. Я? Я не шестнадцатого, извините, тринадцатого. А то что же получается: "Бери его, ату! а сам в Алма-Ату". Или: "Один лег во чистом поле, а другой убег и... в Чистополе", а?
Меня передернуло:
- Откуда вы набрались этих... рифм? Каждый там, где его рабочее место.
Я встал и пересел к другому столику на освободившееся место. По счастью, у спины нет глаз. И я не видел, как изменилось и изменилось ли выражение на лице клубмена.
III
Да, настало время включить в мой очерк это слово: "клубмен". От недели к неделе лицо нашей писательской столовой довольно быстро менялось. Наряду с членами клуба стали появляться и завсегдатаи его, клубмены. Рядом с вилкой лег карандаш; рядом с салфеткой,- впрочем, виноват, салфетки ушли еще в начале декабря 1941 года,- блокнот. Посетители стали засиживаться у своих приборов, возникло своего рода молекулярное движение внутри двух зал, одной тесной и другой просторной, с потолком под самую крышу. Рядом с судками и стеклянной банкой начали посещать клуб и портфели. Сперва тощие, потом набитые до росщелка замка. У стены, что ближе к буфетной стойке, оттасовавшись от двоек и троек нашей писательской колоды, сидели - в мягких зеленых креслах с готическими спинками - товарищи онёры. В центре, сдвигая поближе друг к другу столы, группировались поэты и друзья поэзии. У решетки, отгородившей лесенку, сбегающую в подвал,- друзья непустых бокалов. Поближе к окнам, к вечеру надевавшим глухие матерчатые маски, редактора, работники радио и издательств. В большом холодном, как сталактитовая пещера, зале зябли пришлые люди: дальние родственники литературы, ее свояченицы и троюродные племянники. За дощатым перешейком коридора, за створами тяжелых резных дубовых дверей сидели почетные гости клуба.
Мои встречи с человеком в пенсне и шубе повторялись. Обычно он бывал не один, но говорил один:
- Литература, пока в ее чекане преобладает благородный металл, это... литература. Ну, а у нас лигатура. Только и.
Или:
- Они пробуют втащить театр военных действий на театр. Бедный верблюд. Несчастное игольное ушко. Или:
- "Parabellum64: такая система у нас уже есть. Чисто убивает. А почему не усовершенствовать ее в "Si vis pacem"65?
Или:
- Сегодня снилось, что я распался на талоны. И никак меня не соберешь... Или:
- Наш Иль-Иль, глядите, за буфетом на счетах щелкает. Знаете анекдот об игумене? Какой? А такой: "Привезли в монастырь кладь - надо тюки сосчитать; у игумена счетов не было, так на четках спроворил". А?
Наткнувшись как-то глазами на мои глаза, клумбен добавил, чуть снизив голос: