В субботу был урок истории в этнографическом музее. Послушав рассказы учительницы про крестьянскую культуру народов России в XVII веке, подкрепленные лицезрением соответствующих экспонатов, Павел распрощался с одноклассниками и в одиночестве пошел домой пешком — на сегодня учеба закончилась.
Выйдя по Михайловской на Невский, он пораженно остановился. Главная улица города была перекрыта, а со стороны Дворцовой прямо по свободной от машин проезжей части, под пение множества голосов и перезвон неведомо откуда взявшихся колоколов, двигалась огромная пестрая толпа. Мальчик застал самое начало многотысячной процессии. Впереди шло много духовенства в золотистых облачениях, во главе в центре несли икону Богородицы в тяжелом киоте. Одного из держащих ее Паша, кажется, где-то видел — да, точно, рыжебородый депутат Госдумы в очках, часто мелькавший в телевизоре. Он, почему-то, тоже был в облачении.
«Сегодня же этот… да, крестный ход Александра Невского», — вспомнил Павел.
Таких шествий он еще никогда не видел. Толпа была совершенно спокойной и какой-то величавой. Над толпой в солнечном свете сияли золотые кресты, мерно колыхались яркие хоругви, раздавалось пение молитв. Священники в ризах и монахи в черных развевающихся одеяниях шагали впереди. А за ними — обычные люди, горожане, которых мальчик ежедневно встречал на улицах. Но лица их изменились — в них почти не осталось озабоченности, напряжения, а часто и злобы, обычных в городской суете. Кто-то отрешенно улыбался, кто-то сосредоточенно шевелил губами в такт молитвенному пению, кто-то был погружен в себя и задумчив. Но все эти лица были… Да, они были светлыми.
Большинство этих людей были в повседневной одежде — лишь на головах многих женщин были платки, которые в обычное время на улицах почти не видно. Но мелькали и празднично разодетые, и казаки в разнообразной форме и папахах, шла группа детей в национальных кавказских костюмах, кажется, грузинских. Было и много военных с наградами на груди. Кроме многочисленных развевающихся над головами людей триколоров, Паша заметил в толпе два или три имперских черно-желто-белых стяга с двуглавым орлом.
Неким глубинным восприятием мальчик ощутил, что величественная эта процессия — каждый человек в ней — четко знает, куда идет, какова ее конечная цель. И что она будет двигаться к ней, что бы ни стояло у нее на пути.
А кое-что там-таки стояло. Вернее, не на пути — это бы пресекла охраняющая шествие полиция, а по тротуарам. Помимо многочисленных зевак, там были и люди с плакатами. Они сохраняли между собой приличную дистанцию, но, как убедился Павел, пройдя метров пятьсот в сторону площади Восстания, их было довольно много. Кто-то был в модных шмотках, другие производили впечатление опустившихся маргиналов, третьи вообще представляли из себя нечто непонятное, неопределенного пола. Но у всех были очень схожие выражения лиц — смесь глумливой насмешки и едкой злобы. Некоторые показывали участникам крестного хода непристойные жесты.
«Мракобесие в культурной столице не пройдет!», «Долой опиум для народа!», «Александр Невский — предатель России!», «Черт с вами, Мефистофель — с нами!» — гласили плакатики. Была тут и строчка из любимой песни депутата Зайчика: «Не будем жить во мраке, глотая горький дым!» Один худосочный юнец с радужным значком на груди и розовыми волосами держал даже лозунг: «Идите вы с вашим ходом на..!» Однако этот плакат довольно скоро отобрали полицейские, а брыкающегося юнца утащили.
Идущие, впрочем, по большей части попросту не обращали на протестующих внимания, продолжая двигаться к своей цели.
«Легок на помине», — подумал Павел, увидев Зайчика.
Тот, облаченный в свою «митинговую» одежонку, суетливо перебегал от пикета к пикету, часто вступая в пререкания с полицейскими, которые проверяли у протестантов документы и пытались выхватывать наиболее одиозные плакаты.
— Это одиночные пикеты, — донесся до Паши возмущенный голос депутата, — на них не нужно согласование! Люди мирно выражают свой протест против мракобесия и клерикализации, оставьте их в покое!
Пожарскому совсем не хотелось встречаться с Зайчиком, поэтому он предпочел смешаться с толпой. За головой процессии колонна расширялась и стала уже захватывать тротуары, вытесняя оттуда зевак и оплакаченных протестующих. Те сворачивали свои лозунги и скрывались в боковых улицах.
Сам того не заметив, Павел оказался внутри колонны и теперь шел вместе с ней. И ему казалось это правильным. Наверное, он так и дошел бы вместе с этими людьми до их таинственной цели…
— Давай-ка уйдем отсюда, — раздалось у его правого плеча.
Обернувшись, Паша с радостью, но без всякого удивления увидел идущего рядом с ним Лешу с «имперкой» на груди.
— Привет! — улыбнулся он другу. — Ты должен был тут быть!
Алексей серьезно кивнул.
— А зачем уходить? — с недоумением спросил Павел. — Пошли дальше. Круто же!
Леша покачал головой.
— Не хочу, чтобы этот господин нас видел, особенно вместе, — он кивнул головой на размахивающего руками в отдалении Зайчика. — Еще рано. А глаза у него острые.
Паша поглядел на друга с сомнением — ему было хорошо и хотелось идти и идти дальше.
— Поверь, ты еще вдоволь находишься… под крестом, — грустно улыбнулся Алексей. — Пошли!
Безоговорочно доверяющий другу Пожарский стал протискиваться за ним из движущейся толпы. Это было непросто.
Выбравшись, они нырнули на Садовую, а потом пошли по Итальянской, в противоположную ходу сторону.
— Молодцы вы, что снова стали по Невскому к Великому князю ходить… — заметил Алексей.
Но Паша все это время думал про другое.
— Зачем они это делают? — спросил он, имея в виду протестующих с плакатами. Он и правда не понимал — ему казалось, что величественная красота этого шествия в центре города для всех должна быть очевидна. Откуда же столько злобы к нему?..
— А для них все это глупый цирк, — пояснил Леша, как всегда, прекрасно понявший не только о чем друг спросил, но и что он об этом думает.
— Но видно же, что никакой не цирк, все серьезно и очень… правильно! — горячился Павел.
— Это для тебя, — отвечал Леша. — А ты можешь объяснить, почему считаешь это правильным?
Мальчик задумался. Пожалуй, объяснить ему было бы трудновато. Но он попытался:
— Ну… это красиво. Поют хорошо, и звон какой-то… радостный. Люди идут… не злые. Они это для себя хотят делать, им самим это нужно, и они понимают, зачем идут…
— А тем, кто стоял с плакатами, кажется, что это очень уродливо и даже жутко, пение и перезвон их тревожат, а про этих людей они думают, что они или глупые, или их туда согнали насильно, — подхватил Алексей.
— Но почему?! — вырвалось у Павла.
Леша пожал плечами.
— Если я тебе скажу, что этими протестующими руководит злая сила, которой они не ощущают, но которая ими владеет, ты же не поверишь, наверное? — спросил он в свою очередь.
Пришла пора пожать плечами Павлу.
— Не знаю… — протянул он. — Трудно поверить. Я не понимаю…
Алексей кивнул.
— Ты собак бьешь? — неожиданно спросил он.
— Нет, конечно! — ошеломленно отозвался Паша.
— А почему?
— Ну, они же живые, за что их бить? Что они мне сделали?..
— А ты знаешь людей, которым нравится бить собак? — продолжал допытываться Алексей.
Павел задумался, и понял, что знает.
— Да… — ответил он. — В детстве. До школы еще и в первом классе. Мы тогда жили в другом районе, в «спальнике»… Был парень, немного постарше меня, я с ним дружил, даже равнялся на него, думал, он герой. Он завел пса, возился с ним сначала… Но и бил часто. А потом пес… Зяма его звали… пропал. Я Юрку спросил, где он, а тот ответил… Он ответил, что повесил его. И так спокойно, с улыбкой, будто так и надо… Я потом не то что дружить, смотреть на него спокойно не мог.
— И правильно сделал, что перестал дружить — это другой человек, не такой, как ты, — кивнул Алексей. — Он действительно искренне думал, что ничего плохого не сделал. Потому что собака же не просто живет, сама по себе — он уверен, что она для него живет. И умирает тоже для него, если он вдруг захочет ее убить. Он и человека потом убьет — потому что и к людям относится точно так же.
Леша немного помолчал, а потом продолжил:
— Это не их мысли — эти люди могут быть умными или глупыми, неважно. Но вот это зло — оно не в их мыслях, а в их… В общем, гораздо глубже. Поэтому переубеждать их бесполезно, потому что для них бить собаку это правильно — а на что еще собака нужна?.. Начнешь переубеждать, они просто решат, что ты дурак, и станут над тобой издеваться.
— Как те люди с плакатами?
— Как те люди с плакатами, — кивнул Алексей. — Для них такая красота и правильность непонятны, они другое красивым считают, то, на что ты даже смотреть не захочешь. Не все, конечно, есть просто очень молодые и глупые, а есть такие упрямцы, которые вообще ничему в жизни не верят. И все они очень несчастные люди, хотя редко об этом подозревают.
— А помочь им как-то можно?.. — вырвалось у Павла.
— Для людей это невозможно, — покачал головой Алексей и снова сделал небольшую паузу, после чего продолжил:
— Страшно не когда они поодиночке. Тогда с некоторыми из них даже бывает интересно поговорить, да и ведут они тогда себя более… по-человечески. Но вот когда они договариваются между собой, сбиваются в большую толпу, ставят себе какую-то цель и начинают ее добиваться… Тогда, обычно, во главе их становятся совсем уж дурные люди. Совсем темные, гиблые. И это очень страшно бывает.
— Как митинг на Исаакиевской? — спросил Паша.
— Да, но там было не очень страшно — они там просто разминались. Бывает гораздо хуже…
И вновь Павел не стал спрашивать, откуда его друг знает все эти вещи. Он вышли на канале Грибоедова, и Спас на Крови предстал перед ними во всей своей изощренной красоте. Паша привычно отметил, что Алексей перекрестился на храм, и они двинулись по набережной к Марсову полю.
— Ты же знаешь, что тут убили моего… убили царя? — спросил Леша.
— Александра Второго, кажется, — ответил Павел, пропустив мимо ушей оговорку друга.
— Да, — кивнул тот. — И его убили вот такие же иные люди, сбившиеся в организацию с умными главарями.
— За что? — спросил Паша.
— За то же, за что твой бывший друг убил собаку — потому что они считали, что всех царей надо убивать. Они и теперь так считают…
— Но у них же какие-то политические идеи были, — стал вспоминать Пожарский. — Свобода народу, земля крестьянам…
Алексей лишь махнул рукой.
— Ну и как всем этим целям помогло то, что они взорвали царя, освободившего крестьян?.. Нет, Паша, они убили ради того, чтобы убить, у них вера такая была — если убить царя, сразу все, как по волшебству, изменится.
— Но ведь не изменилось же? — полувопросил Павел.
— Нет, — ответил Леша, — не изменилось. Вернее, для них стало еще хуже. Один из злодеев при взрыве сам погиб, а остальных потом повесили. Не всех, правда. Вот один из них — он сам к бомбам был непричастен, но много писал в подпольных газетах, что царя надо убить — долго потом в Петропавловке сидел. Все жаловался, что его одной курятиной кормят, а ему очень хотелось говядины… Вышел потом на волю, жил долго еще.
Павел промолчал, переваривая сказанное другом. Они дошли до уже пожелтевшего и почти пустого Марсова поля и сели на скамейку.
— Когда-то здесь парады были, красивые, — заметил Алексей, оглядываясь. — Тогда тут все совсем иначе было… И мертвецов не закапывали.
Паша вздрогнул, осознав, что они и правда находятся на большом кладбище. Они долго сидели молча, вдыхая чуть припахивающий тленом прохладный воздух осени.
— Леш, — спросил наконец Пожарский, — я все равно не понимаю, почему они думали, что, убив царя, что-то изменят. Ну вот, скажем, можно убить президента, вон в Америке Кеннеди убили. А что изменилось?.. Только человек умер. И тут тоже…
— Я же сказал: у них вера такая: если пролить кровь, все поменяется, — ровно ответил Алексей. — Как у язычников, которые богам кровавые жертвы приносят. А царь — в центре всего, понимаешь? Большинство людей думает, что, вот, сидит царь на золотом троне и ничего не делает, а его всякими вкусностями кормят. Но ведь на деле от него зависит все, что в стране происходит. Многие не понимают, что такое власть. Вернее, вот такая власть — огромная. Мелкую власть они знают, и им она нравится. Но совсем другое, когда ты отвечаешь за все, когда ты на самой вершине. Это как в горах, очень высоко — там ведь холодно, мало воздуха и страшно. А ты один. И царь один, потому что выше его никого в этом мире нет. Разве что семья, но и она ниже его, и вся ответственность за страну только на нем. Многие от этого сходили с ума, становились тиранами. Но среди царей таких было немного. Знаешь, почему?
Павел вопросительно уставился на друга.
— Потому что они с самого рождения… да, наверное, еще до рождения знают, что их ждет и что от них требуется. А вот когда царя убивают — это ведь часто случается, и не только во время революций — убившие его думают, что теперь будет править народ. Но власть так устроена, что на самый верх все равно садится кто-то — один или несколько человек, но всегда очень мало — от кого все зависит. И вот эти становятся тиранами очень часто — потому что не готовы. Каждый простой человек думает, что трон царя из золота и очень удобный. Но каждый наследник царства знает, что он из острого железа и на нем очень трудно сидеть. Можно порезаться или даже умереть.
— Как в «Игре престолов»? — спросил Павел.
— Да, что-то вроде, — кивнул Алексей. — Автор этой книги…
«Сериала», — хотел поправить Павел, но вспомнил, что он и правда снят по книге.
— …он ухватил самое главное: его герои стремятся к трону, забыв о том, что сидеть на нем — не привилегия, а долг. И гибнут от этого. Так что, Павел, быть царем — это тяжелая ноша, — заключил Леша, пристально посмотрев в лицо друга.
Паше на мгновение стало жутко — настолько недетским был этот суровый взгляд. Но лицо Алексей мгновенно опять прояснилось, и он снова стал тем, кем казался — симпатичным и живым подростком.
— Слушай, а пошли в Петропавловку! Давно там не был, — весело предложил он.
— Пойдем, конечно, — сразу согласился Паша, обрадованный, что друг перестал вести эти тревожащие речи.
Но тут в кармане у Пожарского запиликал телефон.
— Павлик? — раздался в трубке голос, от которого мальчик скривился.
Это был Зайчик.
— Да, — ответил Паша, даже не подумав спросить, откуда депутат знает его телефон. Это уже было неважно.
— Я, кажется, видел тебя на крестном ходе, — продолжал Игорь Савельевич. — До меня доходило, что они сгоняют по школам и учителей, и учеников. Это омерзительно!
— Нет, я сам туда пришел, — довольно холодно ответил мальчик.
— Ну хорошо, — сразу же перестроился депутат, — твои взгляды — это твои взгляды… Скажи, пожалуйста, ты говорил обо мне с мамой?
— Да, — ответил Павел, — но она не очень хорошо к этому отнеслась.
Зайчик помолчал в трубку, а потом снова заговорил о другом:
— Помнишь, я хотел тебе показать свою коллекцию? Так вот, я готов. Может, зайдешь ко мне на следующей неделе?
Павел сразу же хотел резко отказаться, хотя ему, конечно, очень хотелось посмотреть на Зайчиковы клины. Но, бросив взгляд на Лешу, он увидел, как тот кивнул.
— Хорошо, — ответил он Зайчику, удивленно глядя на друга, — спасибо.
— Вот и отлично! — радостно отозвался его собеседник. — Я тебе перезвоню на следующей неделе, и назначим день. Пока, приятно было с тобой поговорить.
— До свидания, — ответил мальчик, и депутат повесил трубку.
— Леш… — начал Паша, но друг прервал его.
— Так надо, Павел, — тихо сказал он. — Время приближается…
И опять Пожарского охватило странное чувство — ему и хотелось расспросить друга, что тот имел в виду, и что-то мешало сделать это. Пока они шли к его дому, он несколько раз порывался все-таки задать Алексею хоть один вопрос, но почему-то так и не сделал этого.
«Что может приближаться? И как это связано с Зайчиком?» — мысленно спрашивал мальчик себя весь вечер, почти не слыша, о чем с ним говорят родители. Он вдруг ощутил себя не просто питерским семиклассником из обычной семьи — его охватило чувство причастности к чему-то огромному. Он стал его частью, и все его действия и даже мысли стали частью грандиозных процессов. И Павел даже понимал, что это такое — это была история его страны… даже всего мира. С этим потрясающим ощущением он и заснул.
Новый сон об Алексее был еще более реалистичным, чем предыдущие. В нем не только все было очень четко видно, не только были прекрасно слышны все звуки — к этому добавились и другие ощущения. Паша стоял на недавно выпавшем чистом снегу возле каких-то невзрачных деревянных сарайчиков и чувствовал свежий морозный воздух, понимал, что на улице зима и что если он слишком задержится здесь, то замерзнет. А еще до него доносились разные запахи — откуда-то тянуло дымом, подгоревшей едой и еще чем-то странным, непривычным для городского жителя.
Из-за угла ближайшей постройки доносились чьи-то голоса, сопровождавшиеся другими звуками, тоже не знакомыми Пожарскому. Хотя нет, когда-то давно он слышал нечто подобное… Когда его отец решил сам сколотить кухонные табуретки и весь день пилил на кухне доски, а потом они с Пашей вместе стругали их рубанком.
Мальчик прошел мимо сарая, с удивлением обнаружив, что слышит еще и скрип снега у себя под ногами, и осторожно выглянул из-за угла. Так и есть — за сарайчиком стояли грубо сколоченные деревянные козлы, а на них лежало бревно, которое пилили двуручной пилой подросток и взрослый бородатый мужчина в длинных пальто и высоких меховых шапках. В подростке Пожарский уже без труда узнал своего друга Алексея — если не считать старинной одежды, он выглядел точно так же, как и во время их встреч. И лицо мужчины было ему явно знакомо…
Оба они были сосредоточены на работе. Взвизгивала пила, сыпались на снег желтые опилки. Шапка Алексея съехала набок и, казалось, вот-вот свалится с его головы. И ему, и его напарнику, в отличие от Паши, не было холодно — наоборот, лица их раскраснелись, и мальчик не удивился бы, если бы они расстегнули свои пальто.
— Ты не устал? — спросил мужчина Алексея. — Может, достаточно на сегодня?
Подросток в ответ резко замотал головой:
— Нет, я хорошо себя чувствую. Могу еще десяток бревен распились!
Он оглянулся на прислоненные к стене еще одного строения березовые бревна, но теперь настала очередь мужчины отрицательно качать головой:
— Десяток мы все равно не успеем, тебе скоро надо будет идти на урок.
— Ладно, тогда допилим хотя бы это… — ответил Алексей, не скрывая своего разочарования.
— Знаешь, я очень рад, что тебе это нравится, — улыбнулся его собеседник. — Что ты тоже любишь почти все мои любимые занятия.
— А как же иначе? — улыбнулся в ответ подросток. — Правда, я вот фотографирую не очень…
— Не страшно, зато Настя это дело очень любит…
Пила вжикнула еще пару раз, и от лежащего на козлах бревна отвалился отпиленный кусок. Алексей с довольным видом поднял его и положил рядом с другими такими же чурбаками.
— Беги теперь на урок, — сказал ему мужчина, прислоняя пилу к пока еще не распиленным бревнам. — Завтра еще поработаем — надеюсь, нам позволят…
Оба, не сговариваясь, посмотрели куда-то в сторону, и, кажется, от их приподнятого настроения тут же не осталось и следа. Пожарский тоже повернулся в том направлении и увидел небольшой каменный дом, рядом со входом в который стояли двое мужчин с винтовками. Один из них не спускал глаз с Леши и его собеседника, другой о чем-то разговаривал с вертевшейся рядом девочкой-подростком, в котором Павел, приглядевшись, узнал одну из сестер своего друга — Машу.
Алексей направился к дому, и Паша, как всегда, невидимый для героев его сна, двинулся за ним следом. Вскоре до него донесся звонкий Машин голосок:
— …ей тоже передавайте привет, и сестре с родителями не забудьте. И пусть они все выздоравливают скорее!
— Ты и то, что у меня есть сестра, запомнила? — изумленно посмотрел на девушку ее собеседник.
Та в ответ тоже удивленно приподняла брови:
— Конечно, запомнила, а как иначе?
— Маша, батюшка сказал, чтобы мы шли на урок, — заговорил, подходя к ней, Алексей.
— Да, конечно, идем! — откликнулась его сестра, и они вместе вошли в дом.
Паша проскользнул в закрывающуюся дверь вместе с ними. Все трое оказались в полутемном коридоре, в который выходило несколько дверей, и Мария, шедшая впереди всех, заглянула в одну из них.
— Никого еще нет, — сообщила она брату и вернулась к входной двери, чтобы повесить рядом с ней на вбитый в стену гвоздь свой полушубок.
— Подождем, не страшно, — ответил ее брат, тоже снимая пальто.
Потом они вошли в комнату со стоящим посередине круглым столом и расставленными вокруг него стульями. Маша достала из шкафчика несколько книг и тетрадей и принялась раскладывать их на столе.
— Зачем ты знакомишься с охраной? — внезапно спросил ее брат, занимая один из стульев. — Правда думаешь, что им нужно твое сочувствие?
Мария растерянно посмотрела на него — этот вопрос явно поставил ее в тупик.
— Не знаю… — протянула она неуверенно. — Я же всегда так делала, помнишь? Всегда беседовала с нашими охранниками, они любили о себе рассказывать и так радовались, когда я на следующей встрече вспоминала, о чем мы говорили… Вот и сейчас я так же… по привычке… Что в этом плохого?
— Плохого — ничего, просто есть разница между теми охранниками и этими… — подросток покосился на окно и немного помолчал, так и не найдя подходящего слова. — Те нас защищали, эти следят, чтобы мы не сбежали.
— Ты думаешь, это глупо, да — беседовать с ними по-дружески? — с сомнением уточнила девушка.
— Да нет, беседуй, раз тебе хочется, — не стал спорить Леша. — Хотя это выглядит несколько странно…
— Странно? — переспросила Мария и на мгновение задумалась. — Да, наверное. — У них ведь у всех тоже есть семьи, есть родные люди. У одного — жена с детьми, в другого — старые родители с сестрой. И они их любят, беспокоятся за них, скучают, потому что давно их не видели! Я сначала не понимала, как это возможно — уметь так сильно ненавидеть, как они ненавидят нас, и в то же время уметь любить. Но получается, что бывает и такое…
— Бывает, — с серьезным видом кивнул Алексей. — Я тоже сперва удивлялся. Но это действительно есть в каждом человеке — способность любить, хотя бы самых близких. Может быть, почти в каждом… — добавил он уже менее уверенно, покосившись на окно. — Но в большинстве точно есть, иначе быть не может.
Маша хотела сказать что-то еще, но тут в комнату вошли остальные их сестры. Сначала Оля с Таней, которые принесли еще несколько книг и разложили их на столе, а потом и самая младшая, держащая на руках собачку — золотистого спаниеля, который тянулся длинным носом к ее лицу и пытался лизнуть ее. Татьяна, увидев, что Настя пришла на урок не одна, неодобрительно нахмурилась и собралась что-то сказать, но не успела — дверь снова открылась, и на пороге появился мужчина лет сорока с небольшим с изящными, загибающимися вверх усиками.
— Здравствуйте, мсье Жильяр! — повернулись к нему Алексей и его сестры, и мужчина ответил им теплой улыбкой:
— Добрый день, ваши высочества.
Паша не сразу сообразил, что сказано все это было по-французски. Этот язык им в гимназии преподавали всего два года, но, как оказалось, за это время он успел довольно неплохо его изучить — почти весь дальнейший разговор учителя с учениками был ему понятен.
— Мадемуазель Ольга, вы сегодня тоже с нами будете заниматься? — обратился Жильяр к самой старшей из сестер. — Я ведь правда уже научил вас всему, что сам знаю.
— Да, даже французским крепким выражениям, — вставила Настя, поглаживая свою длинноухую собаку.
Преподаватель со смущенным видом взял со стола один из учебников.
— Мсье Жильяр, я хотела бы все равно присутствовать на ваших уроках, чтобы продолжать практиковаться во французском языке, — ответила Ольга, делая вид, что не расслышала насмешки младшей сестры.
Но Настя не оставила попыток привлечь ее внимание.
— Ольга просто не хочет идти в спальню, ей там придется кровати застилать, сегодня ее очередь, — сообщила младшая сестра, заставив старшую уткнуться в первую попавшуюся книгу.
Татьяна, услышав это, нахмурилась еще сильнее.
— Оля, опять? — укоризненно заговорила она по-русски. — Мы же договаривались!
— Я после урока все сделаю, — пообещала Ольга, выглядывая из-за книги, после чего снова перешла на французский язык. — Так могу я присутствовать здесь, пока остальные занимаются?
— Конечно, ваше высочество, — ответил Жильяр, усаживаясь за стол и придвигая к себе еще один учебник.
Павел слушал их разговор и не мог избавиться от чувства «дежа вю». Он уже видел похожую сцену, когда одна из сестер подкалывала другую, а третья была недовольна ими обеими. С тех пор прошли годы, с тех пор их жизнь, судя по всему, изменилась самым страшным образом, но все они вели себя почти так же, как раньше. Пожарский не поверил бы в это, если бы не видел, что такое возможно, собственными глазами.
В дверь постучали.
— Входите! — отозвался учитель по-русски, и в комнату заглянула высокая и широкоплечая женщина в темном платье, белом переднике и накинутом на плечи вязаном платке.
— Прошу прощения, Петр Андреевич, — обратилась она к учителю. — Пришел Евгений Сергеевич, и он хочет сейчас осмотреть Алексея, потому что потом ему надо еще нескольких больных навестить.
— Конечно, пожалуйста, — с легким акцентом ответил по-русски Жильяр, после чего снова перешел на французский, обращаясь к Алексею. — Ваши сестры скажут вам, какое я дал задание.
Пашин друг закрыл свой учебник, поднялся со стула и, попрощавшись с учителем, направился к выходу. Пожарский двинулся за ним.
— Мсье Жильяр, вы все-таки не называйте нас больше высочествами, — услышал он голос Татьяны, выходя из комнаты.