Луна вошла в свое могущество и, опоясавшись услужливо выпавшими на полночь созвездиями, застыла над Воробьевыми горами. Вот уже тысячи лет она останавливалась на этом месте, рассматривая раскинувшиеся над Москвою обетованные холмы. Ее взгляд привычно обегал наброшенную на город петлю Москва-реки, затем устремлялся вглубь, туда, где причудливо стелятся по земле деревья ведьминого леса, в просторечье называемого «пьяным».
Потом, уже попривыкнув к игре ночной светотени, выискивала обрушенные оползнями гряды, где за ее отсутствие образовались зловещие жерла котлованов, на дне которых залегла черная глина. Потом луна осматривала озера, лениво покачиваясь в их непроглядных водах. Так было прежде и так будет всегда.
Только непривычным дозором обходила ночная властительница свои владения на Воробьевых горах в этот раз. В дни осеннего равноденствия, когда ночную землю заливал свет полной луны, она призывала своих детей собраться пред ее лицом, принести ей дары жизни, прославить ее тайную власть и принять ее потаенную силу.
Заметив на берегу озера распростертое тело графа, луна соткала вокруг него незримый кокон и, отравляя его мертвенным светом, принялась терзать изможденный разум Федора Васильевича.
Во сне или же в бреду, граф явственно различал, как над ним ведут свои танцы странные зеленые огоньки, по всему напоминавшие стихийных духов, некогда видимых им в томе «Сокровенной философии» Агриппы Неттесгеймского.
Ростопчин знал, что эти существа не только весьма назойливы и коварны, они не прочь подпитаться за счет своей жертвы, извлекая жизненную силу несчастного. Поэтому граф старался прогнать назойливых духов всеми силами, хотя это было весьма непросто.
Почуяв легкую добычу, стихийные духи пытались забиться в глаза и засесть в зрачках, открывая двери в его душу. Предугадывая их намерения, граф морщился, крепче сжимал веки, полагая, что пусть кожу с лица сдерут, а глаз он все равно не раскроет. Тогда воздушные бестии принимались щекотать его ноздри, лезли в уши и жалили в губы. Но не удавалась упрямым тварям одолеть Ростопчина, и на все их уловки генерал-губернатор только глубже вжимался лицом в прибрежный ил.
Духи отступились от него внезапно, точно так же, как глубокой ночью разом пропадают назойливые комары. Вместо них раздались хнычущие, томящие сердце, скулящие звуки. Действительно, где-то неподалеку гнусавила жалейка, отчего-то напоминая Ростопчину сопливого пастушка, плачущего о разбежавшихся овечках.
Не успел Федор Васильевич прислушаться к его сетованиям, как тембр поменялся с унылого на пронзительный, и граф тут же подумал, что наверняка нерадивого мальца принялись драть розгою. Когда же рожок, взвизгнув, глухо заворчал, то генерал-губернатор явственно представил, как высеченный сорванец забился в пахнущий свежеиспеченным караваем стожок сена и горько зарыдал о своей разнесчастной судьбе. Проплакав совсем немножко, мальчик забывается сном. Вот, он уже не хнычет, а сопит, и снится ему давно умершая мамка, ласково подсовывающая теплую белоснежную краюшку, которая хрустит под его пальцами, совсем так же, как сжатые в кулачке высохшие стебли трав. Мамка сошла в погреб и вынимает со льда кринку сметаны, которую ешь, да никак не можешь проглотить, как вставший от обиды в горле ком…
Сам Ростопчин лишился матери в возрасте трех лет, и помнил ее только по скромному портрету, да по вечным вздохам кормилицы, когда, гладя его по голове, она так жалобно причитала: «Эх, Феденька, никто на свете не станет тебя любить так, как родная матушка! Никому-то теперь, сиротинушко, ты не нужен!»
Может, от перехвативших дух воспоминаний или оттого, что графу просто стало жалко несчастного пастушонка, у него защемило сердце и, судорожно глотая воздух над прибрежным илом, Ростопчин очнулся.
К слову сказать, Воробьевы горы генерал-губернатор не жаловал никогда, по возможности старался их не только не посещать, но и держаться подальше от этого места.
Пренебрежительное отношение к части вверенного города могло выглядеть несколько странным, если бы Ростопчин не умел отшучиваться. Свое равнодушие к Воробьевым горам он объяснял тем, что здесь земля не московская вовсе, фантастическим образом прилепившаяся к Первопрестольной. Оттого вся корявая да вычурная, и привести ее в надлежащий порядок нет никакой возможности.
«Единственное, на что могут сгодиться Воробьевы горы, как на постройку здесь университета, - смеясь, заверял Ростопчин. - Потому как все студенты суть отребье и сволочи, а здесь их число станет убывать естественным путем, что явится несомненным благом для московского общества».
За свое недолгое генерал-губернаторство Федор Васильевич приложил все усилия, чтобы Воробьевы горы пришли в упадок, а некогда красующиеся здесь хоромы царя Алексея Михайловича были пренепременно разобраны на дрова.
Настоящей причиной неприязни к Воробьевым горам был суеверный страх генерал-губернатора перед этим гиблым местом, которое облюбовали не только московские тати, душегубы и пакостники всех мастей, укрывавшие здесь награбленное и пряча по оврагам тела своих жертв, но и нечистая сила.
Митрополит Платон неоднократно рассказывал Ростопчину, что на Воробьевых горах до сей поры проводят свои гульбища волхователи с ведьмами. Ночами полнолуния здесь сбирается всяческая нечисть, оборотни меняют личину с человечьей на волчью, а упыри отсюда нацеливаются, куда совершить свой кровавый набег. Но самым ужасным, по суеверным сказаниям митрополита, были проводимые здесь пляски мертвецов.
«Известненькие все здесь толпятся… По большей части греховодные бояре да княжата, иже с ними иноземные проходимцы… Одним словом, вся государева рать, мироправители века сего, сиречь собаки антихристовы... Такая участь дана петровскому охвостью в наказание за их скоморошьи Всешутейные соборы и в назидание потомкам!»
Митрополит заглядывал в глаза Федора Васильевича и, замечая в них искорки безумия, распалял свое воображение, живописуя происходящие шабаши на Воробьевых горах.
«Каждую весну да осень в ночи полнолуния их полуистлевшие останки все так же танцуют и блудят, а после нежат свои гнилые кости в лунном свете. Бабы-то их, тьфу, срамота, говорить и то погано… В дни равноденствий на Воробьевых горах свершаются ассамблеи духов, сиречь пляски смерти, точь-в-точь как на старинных латинских гравюрах. В предводителях у них никто иной, как чернокнижник и сенатор Яков Вилимович Брюс!»
С благоговейным страхом шептал Платон генерал-губернатору, хорошо понимая, что за эти слова он может быть в мгновение ока обвинен не только в ереси, но и в государственной измене, расстрижен и до конца своих дней в лучшем случае заключен в монастырскую тюрьму, а то и вовсе законопачен в шлиссельбургскую крепость.
Да и генерал-губернатор непременно бы донес на митрополита, но, желая провести в Москве театрализованную постановку апокалипсиса, крайне нуждался в поддержке московского духовенства. Для чего он не просто с интересом выслушивал россказни митрополита, но и всячески потакал Платону. Даже приказал полицмейстеру Брокеру пороть и сажать в тюрьму доносивших на попов обывателей.
Ростопчин знал, что он становится пособником в распространении крамолы и жутких обывательских суеверий, но грядущая слава затмевала в его глазах возможные неприятности. К тому же, что на самом деле мог сделать государь «буффону при дворе императрицы Екатерины, сумасшедшему Федьке», который верой и правдой служил его батюшке? Отправить в отставку, но так и это ничто по сравнению с всероссийской, нет европейской, даже с мировой славой!..
Очнувшись и обнаружив себя распростершимся на берегу лесного озера промокшим до нитки, Ростопчин вымыл в черных водах перепачканное илом лицо, и подумал: «Ирония Судьбы! Москва полыхает, а ее генерал-губернатору обсушиться негде!»
Словно ночной вор, генерал-губернатор крадучись пробирался через поросшие кустами Воробьевы горы. Несмотря на осторожность, он раз за разом цеплялся за переплетавшиеся змеистые корни, падал, оглашая сонные окрестности отборной мужицкой бранью.
Отсыревшие сапоги гадко хлюпали и безжалостно терли разбухшие ноги, а промокшая одежда мерзко прилипала к телу, напоминая генерал-губернатору лягушачью кожу. Ростопчин, обнаруживая в этой ситуации очередную иронию Судьбы, снова усмехнулся: «Настоящие лягушатники теперь поджариваются в Москве, а тот, кто додумался их запечь в русской печке, сам превращается в жабу!»
Неожиданно Федор Васильевич почувствовал на себе взгляд, сверлящий его спину из-за разросшегося куста бузины.
«Чего доброго волк или кабан, ошалевший от Московского дела, - с тревогой пронеслось в голове. - Теперь затаился и думает, как бы мне в загривок вцепиться или клыками поддеть».
Граф огорчился, что не сообразил прихватить с собой охотничий нож, который можно приспособить на дрын и так орудовать не хуже рогатины. Бежать было никак нельзя, и, подбирая с земли сучковатую палку, Федор Васильевич угрожающе покрикивая «ач-ач!», пошел на бузину, полагая при этом, что волк незамедлительно даст деру, да и кабан поспешит убраться по-добру, по-здорову, если залег один, без поросят.
Едва Ростопчин сунулся к кустам, как из них показался обряженный в овчинный полушубок седовласый дед, сжимавший в руках-корягах нелепый мушкетон с огромным раструбом.
«Партизаны!» - обрадовано подумал генерал-губернатор, и он немедленно придал своей фигуре вид важного государственного лица.
- Здравствуй, братец! – покровительственно воскликнул граф, протягивая старику руку не то для пожатия, не то для поцелуя. - Я ваш главнокомандующий, а посему незамедлительно веди к своему командиру!
- Будет сделано, - отчего-то рассмеялся дедок, обнажая во рту редкие кривые зубы. - За тем и присланы!
Не произнеся более ни слова, он навел на Ростопчина мушкет, потом грохнул выстрел и, вырвавшаяся с ужасным завыванием из воронкообразного ствола большая еловая шишка тут же поразила опешившего генерал-губернатора в голову.
У Федора Васильевича поплыло в глазах и немедленно стало смеркаться, затягивая окрестности в непроглядную пелену ползущего по низинам тумана.
В мгновение ока пропала березовая роща с обрушенным оползнем склоном, следом исчез поросший кустарником овраг, бесследно растаял заваленный мшистым валежником, даже злополучный куст бузины и тот сгинул.
Последним, что осталось в потухающем взоре графа, была черная воронка ствола, за которой, осиянный лунным диском, неистово хохотал злокозненный старик. Только теперь вместо прежнего седовласого лика, на плечах, отливая лунным светом, хищно скалила зубы огромная щучья голова, а вместо рук мушкетон сжимали неимоверного размера когтистые лапы ворона.
- Вы бы, ваше превосходительство, глаза не пучили, а подали человеку на бедность, - осклабилась щучья пасть. - Намедни проезжавший Неаполитанский король мне полновесный золотой жаловал, а с вас, как с соотечественника, я бы серебряным рублем не побрезговал. Только меньшиковскими деньгами брать не стану, там серебра с четвертушку, а мышьяк, что осина, мне и даром не надобен!
Ростопчин инстинктивно потянулся за рублем, может, просто всплеснул руками, потому что потускневший мир стал переворачиваться и растрескиваться подобно лопнувшему под ногами тонкому льду.
«Боже, в какое чрево кита меня забрасываешь?»
Генерал-губернатор попытался молиться, но едва прикоснулся пальцами ко лбу, как реальность выгнулась дугой и лопнула, разлетаясь по Воробьевым горам тысячей осколков.
- Где пичужка ни летала, а нас не миновала! - ехидно заметила щукоголовая бестия, принимаясь вязать ноги генерал-губернатора лыковой веревкой.
На шум стрельбы из ночного полумрака выползла еще пара странных существ, внешний вид которых не вписывался ни в какие разумные рамки. Один был огромного размера комаром, но со светящимся, как у светлячка, и почему-то медвежьим брюхом. Второй был увенчанный оленьими рогами пнем на рысьих лапах и отчего-то с погрызенным волчьим хвостом.
- Смотрите-ка, мы пока мух из паутины выуживаем, кого добыл Пусторосль! - Завистливо возмутился рогатый пень, привставая на задние лапы, а передние, упирая в поросшие лишайником косматые бока. - Нам тоже эполеты надобны! И мы в генералы помышляем выбиться!
- Иной стреляет редко, да попадает метко, - довольный собой съязвил щукоголовый. – А вам, обалдуям, всяка рыбка хороша, коли сама на уду пошла!
- Вот как возьмем, да самого сейчас вздуем! - неожиданно тонким для массивного брюха, почти звенящим голоском пропищал светящийся комар. - Будет тебе забава по оврагу чешую собирать!
Бестии расхохотались и, принимая устрашающий вид, стали напирать на щукоголового Пусторосля.
- Лучше по-хорошему отдай графа с эполетами и ворочайся под куст бузины! – Потрясая рогами, проскрипел пень. – Иначе насажу на рога и буду так по лесу таскать, пока не подвялишься…
- Осади-ка, лесной дядя Микола Дуплянский, и ты, Попутник, повороти брюхо, а не то разом шишкой пальну! - злобно огрызнулся Пусторосль, поочередно наводя мушкет то на одного, то на второго завистника.
- А ружьишко-то не заряжено! - радостно пропищал Попутник, обращая хобот к приготовившемуся бодаться пню. - Я брюхом-то посветил и все выведал, так что палять в нас вовсе нечем!
При этих словах щукоголовый размахнулся что было силы и заехал мушкетоном по направленным на него рогам. В тот же миг бестии яростно накинулись друг на друга, переплетаясь телами в жестокой схватке. При этом исключительно резво носившийся в воздухе комар обнаружил новую особенность, а именно выпускать из медвежьего брюха огромное костяное жало, и ловко им орудовать, наподобие рапиры.
Не помня как, ополоумевший генерал-губернатор, сбросил еще не завязанное узлами лыко и, воспользовавшись благоприятным моментом, со всех ног бросился прочь от этого проклятого бесовского места.
Насилу выскользнув из погибельных бесовских силков, Ростопчин первым делом выбрал безопасный, хорошо просматриваемый бугор, затем сломал молодую осинку, подобранным острым камушком содрал с нее кору и обтесал в довольно увесистый кол.
Найдя цветущий чертополох, и вовсе обрадовался ему как ребенок. Исколов руки, таки выдрал с корнем, наматывая на кол мощный колючий стебель. Получилась внушительного вида палица с заостренным концом, которую Федор Васильевич незамедлительно назвал бесобоем. Пурпурный цветок чертополоха граф любовно приспособил на груди, прикрепляя наподобие орденской звезды.
Налюбовавшись своей новой наградой, Федор Васильевич понемногу начал осознавать, что он решительно начал сходить с ума. Какие на Воробьевых горах могли встретиться бесы со щучьими головами, рогатыми пнями и светящимися гигантскими насекомыми?
На самом деле он всего-навсего упал с большой высоты в озеро. Там, по всей видимости, увидел плавающего щуренка, когда же выныривая, боролся с водой, наверняка приметил над собой поганый рой кровососов. Потом, уже на берегу, еще не оправившись от потрясения, верно, упал и хватился со всего маху головой о пень.
«Вон, какая шишка подставлена, - подумал граф и ощупал разбитый лоб. - Теперь все обошлось, я в своем уме и никакие бесы на моем пути более не предвидятся!»
Согласясь со своими же доводами генерал-губернатор повеселел, но сделанное с усердием грозное бесобойное оружие на всякий случай решил не выкидывать. Мало ли кого можно встретить ночью на Воробьевых Горах. Кто знает, где притаился волк, или куда залег кабан. Одним словом, добрый дрын в неспокойное время вдобавок к нехорошему месту лишним никогда не будет!
Спокойствие графа выдалось недолгим. Не успел благополучно миновать пару оврагов, как смутное чувство тревоги снова овладело неспокойным воображением. Правда, на этот раз не мерещились соглядатаи, но до его слуха стали доносились странные, будто щебечущие голоса. Тут Федор Васильевич подумал, а не затаиться ли ему самому в кустах и там спокойно переждать досветла.
План был бы действительно хорош, но генерал-губернатор отчетливо понимал, что кроме грозящей его жизни опасности, тьма в той же мере дает шанс и на спасение, предлагает ускользнуть из Москвы незамеченным.
Ночь сулила не просто сохранить жизнь и свободу, но и манила славой. Стоило Ростопчину только выйти к русской армии, как он будет провозглашен человеком, в одиночку разгромившим французов. Пророком Илией, погрузившим Наполеона в огненное чистилище.
Поколебавшись пару минут, Федор Васильевич решил идти во что бы то ни стало, даже если на пути предстоит столкнуться с целым выводком зловредных отродий луны.
«Известное дело, чем мельче бес, тем больше от него пакости, - уговаривал себя Ростопчин, примеряясь, как станет крушить супостатов чертополошным колом. - Мы еще посмотрим, кто кого. Теперь я воробей стреляный, и супротив вашего брата не только фигу в кармане имею! С московским генерал-губернатором не побалуешь! Вы у меня, сукины дети, сами соловьями заливаться станете!»